Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 196 (всего у книги 299 страниц)

Кое-как справившись с головокружением, он огляделся по сторонам. Комната тонула в темноте, Олег даже не понял сразу, что именно его насторожило. Больше не было ни длинных теней на стенах, ни желтого света фонаря за окном, ни самого окна, ни даже его силуэта на противоположной стене. Все пространство вокруг проглотила темнота. Будто, войдя в комнату, он оказался в другом измерении. За стеной, где живут невидимые, шумные и злые соседи, которых не выпускают отсюда.

Только в центре возвышался неподвижный призрак. Высокая фигура, никак не детская, укрытая белой простыней, стояла на кровати в полный рост. Олег не видел ее ног, силуэт словно парил в воздухе. Самой кровати он тоже не видел, только предполагал то место, где она стояла раньше.

Олег медленно пошел к призраку, выставив перед собой руку. Пол под ним был твердым, шершавым и холодным. От него стыли и немели босые ноги. Прожужжала над головой невидимая муха, другая слепо ткнулась в щеку. Третья защекотала в ухе, еще одна приземлилась на веко, противно засучила лапками в уголке глаза. Олег согнал ее, почти не обратив внимания. Он был полностью сосредоточен на белой фигуре впереди.

Голова ее чуть заметно склонилась на бок. Простыня спадала на длинную шею и узкие плечи, под ней едва просматривались черты лица – скулы, лоб, длинный нос и тонкий подбородок.

Олег подошел к «привидению» на расстояние вытянутой руки и, дрожа, потянул за кончик простыни. Он ожидал чего угодно. Что кто-то схватил его из темноты, закричит, ударит, набросится сзади. Но вместо этого простыня с тихим шорохом съехала в сторону. Под ней не было ничего, только с новой силой зажужжали потревоженные, невидимые в темноте мухи. Они облепили Олегу руки и лицо, закопошились в волосах на голове и груди. Неприятно и настойчиво лезли в нос и глаза. Отмахиваясь и отплевываясь, Олег попятился назад.

Он не видел насекомых, только слышал и чувствовал копошение маленьких лапок. Их становилось больше, гул вокруг нарастал. Олег в панике закричал, и волна мух рванула ему в раскрытый рот. Щекотала язык и небо, вызывая рвоту, норовила проникнуть дальше, в глотку и пищевод. Олег бросился бежать, не разбирая дороги, споткнулся обо что-то и покатился по полу, сбивая с себя вездесущих и навязчивых насекомых.

Мухи лишали его сил, словно они были единым живым организмом, который навалился сверху на человека, прижав к полу. Свинцовым панцирем они ползали по нему, не давая двигаться. Тело стало тяжелым, неповоротливым, безвольным. Олег мог только лежать на спине и, скуля от страха, ждать, что будет дальше.

Привыкнув к темноте, он смог что-то в ней разглядеть. Сначала совсем чуть-чуть, но потом все четче. Контуры и линии, углы, стены и высокий потолок. Просторное помещение без окон, в котором кружился и жужжал рой насекомых. Кромешная темнота уступила место монохромным оттенкам, тусклой бесцветной сепии. В ней Олег рассмотрел обнаженные женские фигуры.

Он узнал их всех, своих недавних соседей. Одинокая мамаша двух непоседливых близнецов с первого этажа, беременная брюнетка с каре. Тряслась сморщенными обвисшими складками Тамара Федоровна, соседка сверху. Женские тела толстым слоем покрывали мухи. Женщины стонали и вскрикивали от удовольствия, пускали слюни и в экстазе облизывались, закрыв глаза.

– О да, – шептала и дрожала Лиза.

Мухи ползали у нее между ног, по плоскому животу и высокой груди. Заползали в раскрытый рот, перебирали лапками и трепетали крыльями, облепив пухлый и мокрый, высунутый от удовольствия язык.

Олег с трудом отвернулся, не в силах смотреть.

С другой стороны, у самой стены, стояли тощие мужские фигуры, похожие на высушенные древние мумии. Тонкие кривые конечности, впалые животы и торчащие ребра. Туго натянутая на черепа прозрачная кожа и громадные оскаленные зубы, которые без остановки щелкали, выдавая ритмичную костяную дробь.

Щелкуны, бывшие мужчины, прежние жители этого дома. Казалось, что они были полыми внутри, из них доносилось глухое гудение, как из пустых глиняных сосудов. Их челюсти работали без остановки, отстукивая ритм. Насекомые облепили лица мумий, как живые жужжащие бороды.

Эти мужчины не выдержали конкуренции с тем, кто был настоящим хозяином дома. Кому принадлежали местные женщины и кто являлся настоящим отцом их детям. Высушенные без остатка, лишенные жизни и воли, теперь щелкуны служили всего лишь сосудами, вместилищем его тела.

Распростертая на полу простыня шевельнулась, вновь обретая форму. Надулась, будто распираемая изнутри воздухом. Повисла в метре над полом. Теперь у нее были нарисованные темные глаза и большой, глуповато приоткрытый рот. Олег уже видел это лицо на старых фотографиях. Теперь оно с интересом смотрело на него в упор.

Из-под простыни вылезали дети, как будто они прятались там все это время. Олег узнал их всех, часто видел во дворе, играющими в песочнице и на детской площадке. Все они были в одинаковых бесформенных комбинезонах, похожих на клоунские. Дети, мальчики и девочки, стягивали с себя человеческие лица, обнажая уродливые звериные личины. Рога и вислые уши, внимательные немигающие глаза, шерсть, клювы, перья и торчащие желтые клыки. Детские лица грудой остались лежать на полу, как фарфоровые кукольные маски.

Дети кольцом обступили распростертого на полу человека. Над ними возвышался их отец, глядя сверху вниз пустыми черными глазами. Под простыней гудело и жужжало, оттуда вылетали мухи и маленькими темными тучками кружились над головами детей. Копошились в ноздрях и уголках глаз. Играли, ласкали. Щелкуны отлепились от стены и медленно пошли вперед, приветствуя нового брата.

Олег узнал мальчика, который, сделав шаг, отделился от остальных и склонился над лежащим, опустившись на колено. Лиза закончила костюм, теперь Никита выглядел настоящим цыпленком, помесью детеныша птицы и человеческого ребенка. Он выворачивал шею и дергано вертел головой, глядя на Олега то одним, то другим глазом.

– Ник…

Олег с трудом поднял руку, облепившие ее мухи казались теперь стальными гирями. Из последних сил вцепился пальцами в клюв существу над ним.

Хотел сорвать с него маску, но не мог.

Иван Белов, Кирилл Малеев
Знамения и чудеса

И всякую болезнь и всякую язву, не написанную в книге закона сего, Господь наведет на тебя, доколе не будешь истреблен;

Второзаконие 28:61

Андрей, инок Андроникова монастыря, стоял на коленях перед образом святой Троицы и молился вполголоса. Икона, им же написанная и вставленная в деревянный киот, тускло блестела при свете лампадки, отчего казалось, будто она сама источала свет подобно маленькому солнышку. Не так давно перед иконой молилась целая артель: друг и сподвижник Даниил, их ученики с подмастерьями, – но теперь Андрей остался один. Всех остальных забрала черная смерть.

Положив земной поклон, Андрей поднялся, покряхтывая и опираясь на мраморный пол. Дожив с Божьей помощью до шестого десятка, он никогда не чувствовал груза прожитых лет, но с недавних пор годы навалились на него всем скопом, едва не пригнув своей тяжестью. Андрей приоткрыл плотно запертые на ночь двери собора и глянул на улицу. Октябрь в этом году выдался на диво погожим: безбрежное небо сверкало лазуритовой синевой; деревья оделись в киноварь и сусальное золото, а каменные стены собора блестели сахарной белизной, будто твердыни небесного града. Инок вдохнул прохладный осенний воздух и перекрестился. Со стороны города вновь потянуло гарью.

…Мор пришел в Москву на исходе весны. Страшная напасть давно ходила по Руси, вспыхивая тот тут, то там, а теперь добралась и до стольного града. Зараза просочилась с торговыми возами, расползлась, раскинула щупальца по слободам и подворьям, поражая старых и малых, грешных и праведных. Большой, многолюдный город пропитался ядом, и сам будто превратился в сочащийся гноем нарыв. Те, кого коснулась моровая язва, покрывались коростой и черными пятнами, бесновались и умирали прямо на улицах. Обезумевший люд искал спасения в церквях, запирался в домах, в панике бежал из города, но везде находил только смерть. Пришла хворь и в Андроников монастырь. Братия молилась денно и нощно, но мор и не думал отступать. Каждый день монахи относили на кладбище двоих-троих иноков: черные и страшные от вздувшихся желваков, они лежали в долбленых гробах-колодах и глядели залитыми кровью глазами в безмолвное небо, словно вопрошая о чем-то. Одного за другим Андрей похоронил всех учеников, с которыми расписывал собор; работа, прерванная мором, так и осталась неоконченной. «Кара! Кара Господня!» – шептались в кельях оставшиеся в живых иноки, ожидая конца света – кто со страхом, а кто с надеждой на избавленье от мук.

Андрей молился вместе со всеми, прося у Господа ниспослать милость свою и избавить людей от напасти. В одну из бессонных ночей было ему видение: ангел белокрылый спустился с небес и сказал: «Хочешь спасти Русь – заверши труд. Распишешь собор – и отступит дьявольский мор». С рассветом Андрей рассказал о чуде игумену и покинул кельи, захватив с собой краски и маленькую икону. Минула с той поры неделя, а может, и месяц. Андрей давно потерял счет однообразным, измотавшим тело и душу, изглоданным моровым поветрием дням. Он трудился над фресками с рассвета до заката, а спал тут же, на полу, подложив под голову рясу.

Несмотря на запах гари, Андрей оставил резные двери распахнутыми, чтобы впустить больше света. Яркие солнечные лучи вливались сквозь двери, пробивались через узкие стрельчатые окна, освещая покрытые фресками стены. По весне, еще до чумы, Андрей с помощниками расписал оконные откосы кругами с травяным орнаментом. На каждой стене он изобразил сцены из Евангелия: Притчу о блудном сыне, Христа и самарянку, Тайную вечерю и Благую весть. Склоны арок заняли святые, простенки между окнами – ангелы и архангелы. Незанятым остался лишь купол. Вначале Андрей хотел нарисовать на нем Преображение Господне, но во сне ангел явил ему другую картину: Христос в окружении адского пламени вызволяет праведников из преисподней, попирая ногами чертей. То было Сошествие Христа в Ад из «Деяний святых апостолов».

– Дай Бог закончить! – бормотал он, с трудом карабкаясь по скрипучим лесам на самый верх. – Дай Бог сил и терпения…

Кисти, горшочки с красками и вода для промывки ждали его наверху. Взобравшись на помост, Андрей осмотрел вчерашнюю роспись. Он начал картину с фигуры Христа: Господь стоял на разбитых воротах Ада; под воротами, придавленный тяжестью створок, лежал рогатый и крылатый черт. Христос протягивал руки к благообразному старцу – праотцу Адаму. Следом за ним должен был стоять Авель с агнцем в руках; вчера Андрей успел нарисовать только агнца и часть держащих его рук. Окунув кисть в краску, Андрей сделал осторожный мазок, потом еще один, и вскоре фигура Авеля обрела контуры и искрящийся нимб над головой. Работа началась, и Андрей привычно нырнул в нее, как в омут, – забыв обо всем на свете. Солнце уже садилось, а он все трудился: измученный, голодный… Праведники проступали на фреске один за другим: Авраам, Моисей, Исайя… «Торопиться надо, торопиться, – подгонял он себя, – не жалея себя гнать проклятый мор с русской земли!»

– Дядька! Дядька Андрей!

Тоненький голосок, донесшийся откуда-то снизу, заставил его вздрогнуть. Опустив голову, Андрей разглядел знакомую девичью фигурку.

– Аленка?

– Я, дядька Андрей.

– Вот ужо я тебе!.. – он потряс кулаком в притворной угрозе и нехотя отложил кисть.

Аленка, девка годков тринадцати, единственная живая душа, посещавшая его все эти дни. Пронырливая и бойкая, она жила с матерью Прасковьей в слободе неподалеку от монастыря. С началом мора повадилась Аленка ходить в монастырь, а как увидала, чем занят Андрей, привязалась лисьим хвостом. Представлялся ей Андрей сказочным чародеем, под рукой которого оживают на белых стенах картины невиданной красы. Он поначалу дичился, на вопросы не отвечал, гнать пытался, а потом ничего, пообвык. Боле того, понял – без Аленки не справиться. За работой он забывал о сне, еде и воде, и так бы, наверно, и сгинул, если б не Аленка. Добрая душа взяла на себя мирскую заботу: подкармливала, подкладывала солому под бок, отгоняла жирных, раскормившихся на мертвечине назойливых мух. Где она умудрялась добывать снедь в эту страшную осень, он не задумывался, не до того было.

– Не грози! – озорно крикнула девка. – Сейчас поднимусь!

– Подожди… – Андрей осекся. Аленка ловко карабкалась вверх. Вскоре за крайнюю перекладину уцепилась дочерна загоревшая рука, на доски брякнулся узелок, девка перевалилась к монаху, ожгла улыбкой и заправила под платок выбившуюся белокурую прядь.

– Быстрая я?

– Быстрая, – подтвердил он.

– Как кошка?

– Как две кошки и с ними лиса.

Аленкины щеки едва заметно покраснели, она довольно захлопала ресницами и поспешно натянула подол задравшегося сарафана, скрывая левую ногу – иссохшую и кривую, обтянутую коричневой, шелушащейся кожей. Такой родилась, ничего не поделаешь. Увечье ее ничуть не смущало, а Андрей внимания не обращал. Люди – те всякое говорили, да что с людей взять? Аленка развязала тугой узел, в чистой тряпице лежала пареная репа и ломоть рыхлого хлеба.

– Откушай, дядька Андрей. Чем Бог послал.

Андрей только сейчас понял, насколько оголодал. Ввалившийся, как у приблудного пса, живот требовательно урчал, в голове помутилось. Он взял репу и надкусил, кожура лопнула, брызнул тягучий, отдающий землей и деревом сок. Хлеб, водянистый и похожий на сырую глину, показался слаще княжеских яств.

– С лебедой хлебушек, – повинилась она. – Муки в нем и нет почитай.

– Ничего, вкусно, – проворчал Андрей. – Многие и того не видят.

Он не лукавил. Вместе с хворью явился ее вечный спутник – голод. Окрестные крестьяне разбежались или повымерли, некому стало пахать, поля заросли сорной травой, огороды забил бурьян. К осени за меру ржи родители продавали детей.

– Правда вкусно? – обрадовалась Аленка.

– Правда, – Андрей подвинул к ней хлеб. – Попробуй.

– Я с утра объеденная, – беспечно отмахнулась Аленка, пряча голодный отблеск в глазах. – Ты про себя думай: не будешь есть – кто красоту нарисует?

– Кроме меня некому, – сказал Андрей. – А мать где?

Прасковья, Аленкина мать, лекарка-травница, первое время приходила вместе с дочерью: тихая, робкая женщина, еще не растерявшая былой красоты. Смотрела на образа, крестилась и охала, сраженная чистой, божественной святостью, струящейся со сводов нового храма.

– С больными она, – отозвалась Аленка. – Немощных ныне страсть развелось: кровью черной харкают, кашлем исходят, ором орут. Вчера соседи умерли, Анна и Федор, хорошие были, добрые… Троих детей схоронили и сами померли. На нашей улице в каждом доме мертвяк, а хоронить некому – люди заразы боятся. Один Никишка юродивый умерцев в яму таскал, божья душа, да и того больше нет. Упал в обнимку с мертвецом, так теперь и лежат у ворот. Я ворон гоняла с него, только отвернулась, а они, каркалы драные, уже глаза склевали… Страшно, дядька Андрей.

– Страшно, – согласился Андрей, дожевывая хлеб. – Только Бог не оставит, верить надобно и терпеть. Верою и терпеньем спасемся.

– Так и матушка говорит, – Аленка поежилась. – А я терпеть не люблю, не умею. Батюшка меня Невтерпежей за это прозвал.

Она вдруг примолкла, став похожей на птенчика, выпавшего из гнезда. Аленка всегда замыкалась, когда упоминала отца, давно пропавшего без вести. Сгинул тот и концов не нашли, а она все верила, что отец однажды вернется, ждала, когда скрипнет калитка и затрещит рассохшееся без мужского присмотра крыльцо…

Аленка молчала, молчал и Андрей, перетирая загрубевшими пальцами известковый раствор. И в молчании этом сути было больше, чем в ином разговоре.

– Пойду я, – опомнилась Аленка. – Делов куча и матушке надо помочь. А ты рисуй, не отлынивай, я проверю.

Андрей проводил ее взглядом. Тонкая фигурка заскользила по лесам, спрыгнула на мраморный пол и, едва заметно приволакивая левую ногу, направилась к раскрытым дверям. Обернулась, махнула рукой и крикнула, прежде чем уйти за порог:

– Не буду терпеть! Слышишь? Не буду и все!

Тьма заполнила землю и небеса черным, удушающим облаком, и Андрей увяз в ней, словно в смрадном болоте. Тьма стонала, тьма выла, тьма причитала на разные голоса, и голоса эти были похожи на шуршание палой листвы: бесплотные, жухлые, лишенные всякой жизни и божьей искры. Обрывки молитв и страшные богохульства смешивались и переплетались между собой, приходя из ничего и уходя в никуда. Порой тьма подсвечивалась далекими грязно-желтыми вспышками. Андрей не понимал, тонет он или парит, ослеп или зряч, оглох или слышит, падает в Ад или возносится в Рай. Тьма смеялась, тьма причитала, тьма скулила щенящейся сукой. И в этой темноте что-то пряталось. Что-то жуткое и бестелесное, ненасытное и голодное, разорванное на куски и сращенное заново, полное ненависти, злобы и лютой тоски. Древнее, словно звезды, и такое же ледяное. Андрей чувствовал исходящую из тьмы вонь старых пожарищ и раскопанных братских могил. А потом в темноте распахнулись два огромных багровеющих ока, видящих Андрея насквозь. Он задергался, сорвался на крик, но крика не было. Была только боль. И было пламя, в котором миру суждено сгореть без следа…

…Андрей очнулся рывком, вырвался из кошмара и едва не сверзился из-под купола вниз, вовремя почувствовав под рукой пустоту. Откинулся на шершавые доски и попытался вздохнуть, втянуть в себя раскаленный адовым пламенем воздух. Сердце прыгало, руки ныли, голова налилась киселем. Андрей лежал, бессмысленно вглядываясь в кромешную тьму, втягивая пресный запах сырой штукатурки и чувствуя нарастающий страх. Здесь, в зловещей, слепой темноте спящего храма он был не один.

– Кто тут? – прошептал он, нащупав под рубахой нательный крест. – Покажись!

Тьма не ответила. Горячий ветер пронесся над куполом, взъерошил волосы. Он услышал, как хлопнула дверная створка и зашуршали ветви деревьев. Затем наступила тишина. Андрей долго вслушивался в темноту, пытаясь различить посторонние звуки, но все было тихо; лишь бронзовый крестик нагрелся и жег кожу, будто огнем. Он хотел крикнуть, но из горла вырвался только сдавленный сип. Задыхаясь, он рванул на груди рубаху и без сил повалился на скрипучие доски.

Когда он проснулся, уже рассвело. Андрей стряхнул со лба проступившую испарину, огляделся по сторонам. Собор был пуст. Он попытался вспомнить, что произошло с ним ночью, но мысли в голове путались, словно мухи в паучьих тенетах. Глянув вниз, Андрей почувствовал тошноту, хотя отродясь не боялся высоты. «И как угораздило заснуть прямо здесь?!» – подумал он.

Почувствовав жажду, он осторожно спустился по деревянным перекладинам. В висках будто стучали два молотка, оттого Андрей часто останавливался, чтобы перевести дух. Спустившись, он на минуту присел возле лестницы, прислушиваясь к биению сердца, потом встал, опираясь на леса, и вышел за порог, прихватив с собой узловатую палку. Осенний воздух освежил его, и Андрей пошел по тропинке в сторону колодца.

Увенчанный двускатной крышей деревянный сруб одиноко чернел среди потерявших листья кустов бузины. На полдороге Андрей замедлил шаг, разглядев жирного ворона, сидящего на деревянном коньке. Птица повернула голову и посмотрела на него с ленивым интересом.

– Кыш! Кыш отсюда! – прикрикнул Андрей.

Ворон захлопал крыльями, но остался на месте. Черные угольки глаз буравили Андрея, словно ножи.

– Ах ты…

Он замахнулся палкой, и ворон, громко каркнув, тяжело поднялся в воздух. Из клюва птицы выпало что-то похожее на жирного белого червяка и упало в колодец. Андрей, наклонившись, вгляделся в темный провал. Внизу, на глубине трех саженей, едва касаясь краев полусгнившего сруба, плавало чуть притопленное деревянное ведро. Андрей торопливо закрутил ворот. Когда ведро показалось над срубом, Андрей заглянул в него и тут же отпрянул, осенив себя крестом. На дне ведра лежала выроненная птицей добыча – отрубленный палец. Тут же всплыли в голове страшные рассказы о людях, потерявших из-за чумы и голода человеческий облик и решившихся на страшный грех человекоядства. Андрей бросил ведро обратно в колодец – пить все равно расхотелось. Он собрался вернуться в собор и продолжить работу над фресками, но что-то влекло его в другую сторону. С минуту он постоял в нерешительности, а потом ноги сами понесли его в сторону Аленкиного дома.

Ремесленная слобода, в которой жили Аленка с матерью, вплотную примыкала к монастырским землям. Дорога занимала всего две версты, но для ослабевшего от голода и тяжелого труда Андрея она показалась впятеро длинней. Добравшись до крайних посадских изб, Андрей остановился. Прежде, до мора, он не раз бывал здесь: заказывал у мастеровых кисти, краски и все остальное, потребное для монастыря. Теперь многие избы стояли брошенными, разбитыми, а то и сгоревшими. Вокруг были разбросаны обрывки одежды и запачканные кровью льняные тряпки. По земле, оглашая воздух противными криками, вразвалку ходили сытые вороны; вторя им за стенами домов подвывали больные и немощные люди.

Мертвецов Андрей увидел раньше, чем живых. Один лежал возле покосившегося забора, вцепившись скрюченными пальцами в засохшую грязь. Другой распластался прямо посреди улицы, уставившись выклеванными глазами в хмурое небо. Третий… Андрей готов был поклясться, что третий умер не от чумы. Голова несчастного была изувечена так, что лица не разобрать; из разорванной груди торчали осколки ребер. Приблизившись, Андрей увидел, что нутро мертвеца было выедено, и от этого зрелища его замутило.

Разорвавший тишину испуганный крик заставил его встрепенуться. Андрей перехватил палку поудобнее и завертел головой, силясь угадать, откуда кричали. Крик повторился, – громче, отчаяннее. Следом послышалась матерная брань и звуки ударов.

– Люди-и! Помогите, миленькие! Убивают!!!

Андрей бросился на крик. Сквозь пелену тумана он разглядел троих тощих грязных мужиков, остервенело колотивших четвертого, лежащего на земле. Жертва прикрыла голову ладонями и тихонько подвывала в ответ на пинки и удары. Вокруг них носилась невысокая простоволосая женщина, пытавшаяся вцепиться то в одну, то в другую фигуру из этой троицы, но те отшвыривали ее в сторону, как надоедливую шавку. Андрей вздрогнул, узнав в бесстрашной женщине травницу-Прасковью – Аленкину мать.

– Стойте! – крикнул Андрей. – Остановитесь!

– Иди куда шел, монах! – отозвался хмурый, диковатого вида мужик. – За дело лупим, вора споймали. К Мефодию в избу пробрался, щей горшок пытался украсть, а силенок нет, опрокинул, паскуда, и с пола лакал. Там и нашли. Иди монах, сами решим.

– Не судите, православные! – Андрей пошел на слободских мужиков, попросив Бога придать ему сил и решимости. Знал, чем рискует, а по-другому не мог. Нет страшней преступленья, чем в голодный год последнюю снедь воровать: убьют мужики парня и не моргнут. За горшок пустых щей, за хлеба корку, за помоев ведро – ведь у каждого семья, у каждого дети… – Оставьте его, Христом-Богом прошу. Явился Сатана, тела и души изъязвил, а вы, люди добрые, отриньте рогатого, не возьмите смертного греха. Тем и спасетесь.

Мужики молчали. Андрей повалился на колени и прикрыл вора собой, смиренно ожидая ударов. Но ударов не было.

– Пущай живет, неча руки марать, свое получил, – злобно бросил один из них.

Услышав удаляющиеся шаги, Андрей открыл глаза и мысленно поблагодарил Всевышнего за спасение. «Знать, не все людское потеряно в них», – подумал он, осенив себя широким крестом.

Человек под ним заворочался и застонал. Андрей приподнялся. Спасенный оказался парнем лет шестнадцати с бледным, залитым кровью лицом. Криво остриженные светлые волосы торчали вороньим гнездом, нос уехал на щеку, в ссадину на лбу набилась соломенная труха. В прорехах рубахи виднелось грязное тело, ребра едва не рвали тонкую кожу. От парня воняло потом, кислятиной и мочой.

– Живой? – спросил Андрей.

– Ж-живой, – просипел несчастный. – Ой, как они меня, ой…

– Звери, истинные звери, – рядом на колени присела Прасковья и легонько дотронулась воришке до головы. Тот зашипел от боли и засучил босыми ногами. – Спасибо, отец Андрей, не иначе Господь тебя сюда и привел.

– Все в мире от Бога, – ответил Андрей. И правда – задержись он немного, парнишку втоптали бы в осеннюю грязь. А так живую душу спас. Да что душу, разом четыре души: и мальца сберег, и мужиков от греха смертоубийства сдержал.

Андрей встал, отряхнул рясу и спросил:

– Тебя как зовут?

– Яшка я, Яшка Багоня, – хлюпнул разбитым носом парнишка. – Из Москвы проклятой спасаюсь, хотел до святого места дойти, а оно вона как…

– Воровать грех.

– Ты монах, тебе легко говорить, – огрызнулся Яшка. – В каменных хоромах сидите, от пуза едите.

– Да, так и есть, – невесело усмехнулся Андрей. Перед глазами возникли братья-монахи родного монастыря. Не живые – мертвые. Опухшие от голода, с гнилыми желваками, надутыми мором. Игумен Александр, мастер Данила, подмастерья Фома, Тимоша и Михаил… И прочих без счета. Господь в этот год не разбирал – святой ты старец или последняя шваль…

– Идти сможешь? – Прасковья помогла Яшке встать.

– С-смогу, – парень неуверенно кивнул.

– Что, худо на Москве? – поинтересовался Андрей, заранее зная ответ.

– Совсем худо, – Яшкины тощие плечи мелко тряслись. – Народишку страсть померло, жрать нечего: куда ни глянь – одни мертвяки. Князь Василий в Кремле заперся, пережидает с боярами и родичами черную смерть. А нас бросил, отныне каждый сам себе князь. Давеча собралась толпа у Никольских ворот, хлеба просили ради Христа. А в ответ стрелами вдарили, людей много побили, иных даже до смерти. Вот я и решил убежать.

– А есть ли куда бежать? – вздохнул Андрей и перевел взгляд на Прасковью. Сам попросить не посмел, разве можно такое просить?

Но лекарка поняла все сама. Обняла Яшку и тихо сказала:

– Я тебя к себе заберу, пойдешь?

– Пойду, – не поверил в свое счастье Яшка и тут же смешался. – Только ведь я, тетенька, вор.

– А у нас нечего воровать, – мягко улыбнулась Прасковья и повела парнишку к избе.

То ли от того, что Яшку спасли, то ли от того, что с Аленкой перемолвился словом, но полегчало у Андрея на душе. И ведь поговорили они самую чуть, а все одно полегчало. Прасковья с дочерью хлопотали над Яшкой, промывали и перевязывали, накладывали на раны и ссадины противную вонючую мазь. Не до Андрея им было, и он, решив не путаться под ногами, тихонечко встал и ушел. Не дай Бог позовут на обед, а сколько можно добрых людей объедать? Тем более лишний рот завели…

Ноги, еще утром сведенные судорогой, теперь несли Андрея легко. Он словно сбросил четыре десятка годков, снова став подвижным и быстрым в движениях отроком, за усердие и ниспосланный Богом дар иконописца выбранный в ученики самим Феофаном Греком. Помнил Андрей, как стоял, раскрыв рот, и смотрел на свежие фрески Архангельского собора, чувствуя, как Спаситель, в лучах ослепительно-белого света, спускается из-под купола прямо к нему. Не мог тогда представить Андрей, что уже через шесть лет вместе с Феофаном распишет Благовещенский храм. Было это только началом пути, приведшим Андрея сюда, в Андроников монастырь, чтобы, потеряв все и все отдав, спасти Русь не огнем и мечом, а делом богоугодным и благостным.

Ноги несли Андрея закончить работу всей его жизни. Успеть, только успеть. Господи, помоги…

В соборе Андрей трудился дотемна, силясь наверстать упущенное. С Божьей помощью он осилил две трети задуманного: Христос, осиянный божественным светом, стоял на поверженных адских вратах; святые праведники выстроились один за другим, ожидая вызволения из преисподней и водворения в Рай; рогатые черти в бессильной ярости наблюдали за происходящим, но не решались вмешаться, устрашась силы Христовой. Утомившись, Андрей опустил кисть и отступил на шаг, чтобы взглянуть на сделанное. В неярком свете свечных огарков картина казалась живой: вот рука Христа чуть шевельнулась в призывном жесте; вот коленопреклоненная Ева обронила благодарную слезу; вот Иоанн Креститель, последний в череде святых пророков, оглянулся на прячущихся за камнями чертей. А за ними праведников без счета: цари, святые угодники и люди простые, освобожденные из заточения Сатаны…

Андрей вздрогнул, увидев, что один из бесов на фреске уставился на него. Глаза нечистого пылали желтым пламенем, с клыков капала ядовитая слюна. Андрей моргнул и протер глаза. Изображение преисподней смешалось и поплыло, адское пламя полыхнуло настоящим огнем, обдало жаром. Андрей отшатнулся и упал на колени, а черти на картине драли глотки в неистовом хохоте и тянули к нему когтистые лапы.

Андрей проспал остаток ночи, но сон был тревожным и больше походил на горячечный бред. Он видел пораженную черной смертью Москву, в которой не осталось живых – только мертвяки. Андрей бродил среди раздувшихся тел, заглядывая в лица, но болезнь исказила черты, обезобразив покойников до неузнаваемости. Потом зазвенели колокола, как на великий церковный праздник, – и мертвецы стали оживать. Один за другим они поднимались, будто пробуждаясь ото сна, и брели, пошатываясь и наталкиваясь друг на друга. Под колокольный звон мертвецы истово крестились и бормотали молитвы, раскачиваясь из стороны в сторону. Андрей вскрикнул. Заметив его, мертвецы обернулись; гнилые лица искривились ухмылками. Один из них подошел ближе, протянул руку.

– Спасибо, отец Андрей, освободил нас, – пробулькал мертвец. – Даровал жизнь вечную. Ныне, и присно, и во веки веков.

– Спасибо! – раздавалось со всех сторон. – Спасибо, отче!

Андрей в ужасе побежал прочь, но мертвецы окружили его плотным кольцом, не давая вырваться. Они протягивали к нему изъеденные гнилью пальцы, силясь прикоснуться. Тысячи рук оплели его плотной сетью, схватили за горло, вцепились в бока, и там, где пальцы мертвецов касались оголенной кожи, тут же проступала трупная чернота.

Когда он открыл глаза, было уже светло. В узких купольных окошках виднелось мутноватое осеннее небо. Спасский собор тонул в пустой тишине, фигуры на фресках не двигались, свечи прогорели и потухли. Он попытался подняться и едва не упал, руки и ноги сковали слабость и ломота. Поворот головы отозвался резкой болью в шее. Андрей коснулся больного места и тут же почувствовал, как сердце на миг остановилось, а потом забилось с утроенной силой: гулко, тревожно, неровно. Измученное тело покрылось горячей испариной, а пустой желудок сжался в комок. Он убрал руку, потом ощупал шею еще раз, осторожно касаясь подушечками пальцев. Нет, не ошибся – на шее, сразу под челюстью, где во сне его хватали руки хохочущих мертвецов, вздулся бубон.