Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 116 (всего у книги 299 страниц)
Далеко-далеко наверху Пол Тиббитс взял микрофон. Рука его слегка дрожала, однако голос был спокоен и тверд.
– Ребята, – провозгласил он, – мы совершили первую в истории атомную бомбардировку!

Джун открыл глаза в аду. В тот момент он не сомневался, что солнце на самом деле взорвалось и тьма никогда уже не рассеется.
В клубах дыма, окутавшего небо до самого горизонта, наползали друг на друга крыши, крыши, крыши; дома под ними обратились в щепки. Что не обрушилось сразу, сейчас пылало, и огонь набирал силу. Среди горящих обломков с воем и стонами бродили, ковыляли и ползали полуголые оборванные привидения, ощупывая протянутыми руками кровавую мглу. У многих вытекли глаза, черепа, облепленные клочьями волос, слепо вращались на тонких шеях. Лица и руки других ощетинились щепками и битым стеклом. Из-под кусков черепицы выползали все новые и новые фигуры, а вдогонку им неслись отчаянные вопли и мольбы о спасении тех, кто застрял в завалах. Залитые кровью люди с безумными глазами метались вокруг, умоляя помочь их родным, но израненным, обожженным существам не было дела ни до чего, кроме собственных мук. Многих рвало прямо на ходу. Женщины, похожие на живые трупы, прижимали к груди дымящиеся комки, в которых едва можно было узнать детей.
Один из призраков, увешанный лентами собственной кожи, упал рядом с Джуном, треснувшись лбом о кусок бетона, и остался лежать неподвижно. Череп лопнул, как арбуз, брошенный с высоты, толчками поползли склизкие комья мозгов. С криком Джун стал отползать, по-прежнему сжимая в руке пенал, и тут другой призрак, вылезший из обломков, поймал его за лодыжку до мяса сожженной рукой. Лицо его было комом пузыристой плоти с дырами вместо глаз и черным провалом рта.
– Пи-ить… – надсадно сипел провал. – Пи-ить…
Обезумев от ужаса, Джун лягнул чудовищную образину другой ногой. Рука человека-призрака соскользнула, окольцевав лодыжку мальчика клочьями налипшей кожи. Он с трудом поднялся и заковылял прочь, размахивая пеналом, чтобы отогнать бродячие полутрупы. Голова трещала, в ушах звенело, глаза слезились, горло будто полировали наждаком, и зверски хотелось пить. Несколько раз он спотыкался и падал, но снова вставал и шел, шел дальше. Он должен добраться до убежища, должен узнать, что с мамой и Юми. Они не могут быть среди этих чудищ!
В вихре искр, захлебываясь ржанием, проскакал конь с огненной гривой: глаза-бельма дико вращаются, оскаленные зубы кусают дымную мглу, копыта звонко дробят бетонное крошево, месят корчащиеся тела… Он скрылся в волнах дыма, а налетевший ветер растрепал Джуну волосы. Тут и там из-под развалин с треском, похожим на щелчки кастаньет, выстреливали язычки пламени; ветер лохматил их, разметывая искры, и там, куда они падали, занимались новые пожары. Деревья стояли в огне, пламя жидким золотом растекалось по почерневшим ветвям.
– Слава нашему Императору! – орал тощий мужчина в рваном кителе, разгоняя руками дым. Глаза на черном от копоти лице сверкали диким, злобным восторгом. – Слава! – И заходился лающим хохотом.
– Ханако! Ханако! – Полуголая женщина с оплывшей, будто у призрака Оивы[29]29
Оива – персонаж классической пьесы драматурга Намбоку Цуруя «История призрака Ёцуя», жена бедного ронина Иэмона Тамия. Семья любовницы Иэмона, желая побудить его уйти от Оивы, подослала ей яд, который страшно обезобразил ее лицо.
[Закрыть], половиной лица металась среди огней, размахивая руками-крыльями в перьях сгоревших рукавов. Узор кимоно отпечатался на ее спине и маленьких грудях словно татуировка, в клочьях волос шипели искры. – Ханако, отзовись!
Прямо перед Джуном возник поваленный телеграфный столб. Оборванные провода корчились в осколках гранита, как щупальца, плюясь фонтанчиками искр. Мальчик отшатнулся и чуть не рухнул в раскаленную чугунную ванну, торчащую из обломков. Два нагих обожженных тела скорчились в булькающей воде, сжимая друг друга в объятиях.
Внезапно его окружила толпа изувеченных. Безобразные лица, безгубые, безглазые, с ото– рванными челюстями завертелись вокруг в ужасающем хороводе; обгоревшие руки хватали за волосы, за одежду, но удержать не могли – не было силы в обожженных мышцах. Потом другая рука, чистая, белая, изящная, как водяная лилия, поймала его за локоть и вытащила из этого кошмара; в иной момент Джуну бы захотелось нарисовать ее. Обернувшись, он увидел девушку, белокожую, в белом кимоно, расшитом серебряным узором. Будто сама Юки-онна, повелительница зимней стужи, явилась охладить адское пекло. Увлекая мальчика за собой, она кричала:
– Дедушка, мой бедный дедушка! О, помоги мне, прошу!
Он покорно засеменил следом, спотыкаясь и прижимая пенал к груди, не понимая, чего на самом деле хочет от него это дивное видение. Разве может у Юки-онны быть дедушка?
– Пить… Пи-ить… – гудели со всех сторон хриплые голоса, им вторили стоны и завывания. Впереди из облака дыма выплыл колодец: обгоревшие фигуры, отталкивая друг друга, карабкались на разрушенные стенки и вниз головой соскальзывали в прохладную мглистую глубину, чтобы напиться в последний раз.
Если бы Юки-онна не держала его, Джун, возможно, последовал бы их примеру.
– Дедушка совсем у меня старенький, а ты молодой, крепкий! – истерично смеялась она, прокладывая путь через завалы и держа свободную руку на отлете. – Ты сдвинешь эту проклятую балку! Мидори мертва, такой ужас, и Дайкичи тоже, и папа с мамой, только я осталась, а одной мне не справиться, как здорово, что я тебя нашла, мы вдвоем ее сдвинем, надо только поднажать…
Едва увидев дедушку, Джун понял, что тут не справятся и несколько дюжих мужчин. Толстенный деревянный брус придавил старику ребра, из проломленной груди вырывалось тоненькое сипение, как из чайника на плите. Седые волосы на виске слиплись от крови, кровь пузырилась на дрожащих губах. Пламя подбиралось к несчастному по обломкам, искры кружились в дыму, и старик, подвывая, отгонял их, точно мух, вялыми взмахами сухонькой ладони. Над ним угрожающе нависла уцелевшая кровля, по скосу которой катились огненные язычки.
– Чего стоишь! – зашипела Юки-онна, ухватившись за балку обеими руками. Нежное личико исказилось от натуги, жилы вздулись на шее канатами. Она тянула и толкала с надрывным стоном, но балка, естественно, не сдвинулась ни на дюйм – лишь зашаталась и начала со скрипом крениться кровля. Не обращая на это внимания, Джун тоже тянул свободной рукой: надо было что-то делать, чтобы его скорей отпустили к маме, к Юми, к отцу…
Старик начал поскуливать: пламя уже лизало ему пятки.
– Что ты творишь, бездельник! – всполошилась Юки-онна и попыталась отнять у Джуна пенал. – Тебе нужны обе руки!
Джун не мог объяснить ей, что, будь у него даже десять свободных рук, он не сумел бы поднять брус, что ей нужно поискать кого-то другого, что пенал – последний осколок прежнего, нормального мира и потому дороже жизни. Он просто вцепился в него обеими руками и завизжал в прекрасное лицо Юки-онны. Она отвесила ему оплеуху, но он визжал, визжал, и тогда девушка в бешенстве оттолкнула его. Это спасло мальчику жизнь: в ту же секунду кровля обрушилась, взметнув рой искр, и погребла под собою деда и внучку. Бедная Юки-онна успела лишь звонко вскрикнуть.
Джун зарыдал, громко, как маленький, скривив рот и размазывая слезы по чумазому лицу. Потрясенный, почти ослепший, он полез через кучу обломков. Торчащие доски впивались в тело, резали голые коленки, но он продолжал карабкаться.
Молния двухвостой плеткой полоснула кровавый сумрак, оглушительный треск рванул по ушам.
Джун понимал только, что должен добраться до убежища, но где оно, в какой стороне? Смрад горелой плоти душил его. Трупы скорчились повсюду, почернелые до неузнаваемости, приходилось лезть по ним. Под ногами трещали кости, сандалии проваливались во вздутые животы, мягкие, как перезрелые тыквы, полные склизкой упругой мякоти; мертвецы отвечали досадливым шипением, изрыгая, словно проклятия, зловонный воздух из разинутых ртов.
Тяжелая капля шлепнулась на лоб. За ней еще одна и еще… Джун стер их рукой и с ужасом обнаружил, что пальцы почернели. Подушечки и кожу на лбу жгло, будто их смочили уксусом.
Он заполз под большой, еще горячий кровельный лист, и тут кровавая тьма над городом прорвалась черным ливнем. Маслянистые струи хлестали макушки и плечи обезумевших от боли и жажды людей, и те, задрав головы, жадно ловили ртами жирную зловонную жижу, пока она не начинала пузырями выдуваться из носа. Эти несчастные были обречены: сама смерть сошла на землю в черном дожде. Черные ручьи бежали среди развалин, мешаясь с пеплом, и вскоре черная слякоть затопила руины. Нестерпимый жар сменился жестокой стынью. Огонь шипел и корчился, прибитый к земле, и там, где он угасал, к черному дыму примешивались белесые струйки пара.
Джун осмелился вылезть, только когда барабанный стук капель над головой окончательно стих. Подняв голову, он не поверил своим глазам. Над руинами разноцветным дымчатым шлейфом висела радуга. Неумолимо, кощунственно прекрасная, она струилась сквозь тьму, и те, у кого остались глаза, ошалевшие, ободранные, опаленные, с кровавыми дорожками на щеках, со слюной, повисшей на подбородках, смотрели на нее. Некоторые даже растянули в улыбках разбитые рты, словно дети, заблудившиеся в пещере и узревшие впереди слабый лучик дневного света.
Но снова ударил горячий насмешливый ветер и закружил клубы дыма в дьявольском танце, и повалил жалкие фигурки с ног. Он раздул тлеющие искры, и затухшие было пожары вспыхнули с новой силой. Черные тучи над Отой проросли ревущими хоботами смерчей; река вспенилась водоворотами, увлекая в пучину несчастных, которые искали спасения в ее водах. Уцелевшие деревья выворачивали из земли корни и со скрипом валились наземь, столбы падали, обрывая провода…
Джуна кружило и швыряло из стороны в сторону. Размахивая руками, он рвался сквозь воющий мрак и хрипел, хрипел, потому что кричать уже не мог:
– Ма-ама-а… Юми-и… Ма-ама-а …
– Джун! – криком отозвалась темнота.
Горбатая всклокоченная фигура возникла перед ним и сгребла в объятия. Он заверещал, забился в руках этого нового призрака и не сразу узнал надтреснутый родной голос:
– Джун, это же я! Пойдем, пойдем скорее в убежище!
А горб за плечами радостно запищал:
– Бра-а-атик!

Джун навсегда запомнил ватную тишину во второй половине того страшного дня, когда стоны и плач наконец стихли и живые, собравшиеся в бамбуковой роще в парке Сюккэйэн, лежали рядом с мертвыми, оцепенело уставясь в небо, принесшее такой ужас, сами едва отличимые от мертвецов. Он не мог забыть, как утренняя заря, пробившаяся сквозь дым пожарищ, расплывалась в реке багрянцем и раздутые трупы плыли будто в потоках собственной крови; как разгоралось небо и догорали черные перекрученные остовы деревьев. Развалины тянулись до самого горизонта; тут и там торчали покосившиеся телеграфные столбы; трупы забили бассейны, колодцы и водостоки, валялись вдоль дорог скрюченными головешками, источая удушливое зловоние. И мухи, миллионы жирных, звенящих мух и комаров тучами роились над телами живых и мертвых. Джун видел людей, у которых в зияющих язвах, в глазницах, сочащихся липкой слизью, уже копошились белые опарыши, похожие на рисовые зерна; несчастные слишком ослабели, чтобы отогнать мух. То была картина, достойная кисти великого Ёсихидэ.
Дом Серизава превратился в груду золы, но они втроем остались живы… Вчетвером, считая Акико, которая тогда только зрела у мамы в животе, как пшеничное зернышко. Многие беременные женщины в первые дни после бомбежки потеряли детей, но аист и черепашка были милостивы к Акико. Может, потому, что в момент удара мама с Юми сидели в убежище?
Они пережили и страшное наводнение в сентябре, погрузившее под воду растерзанный город и повергшее уцелевших в новую бездну отчаяния. Джуна к тому времени жестоко знобило, рвало и поносило, десны кровоточили и волосы лезли целыми прядями, но и эта хворь, унесшая тысячи жизней, его пощадила. И силы вернулись, и волосы отросли.
Город пришел в себя на удивление быстро. Еще не успели догореть руины, а наспех сколоченные спасательные бригады уже карабкались по завалам, извлекая тех, кому еще можно было помочь. Врачи в битком набитых больницах метались, как про́клятые, в море обожженной, кровоточащей, гноящейся плоти, бинтуя, смазывая, зашивая. Тем временем на мосту Айой солдаты привязали к покосившимся перилам американского летчика, совсем мальчишку, чей самолет был сбит за несколько дней до взрыва, повесили на шею табличку «Бей его!», и все, кто проходил по мосту, били стонущего юношу кулаками, ногами, камнями, палками и чем под руку подвернется. Семья Серизава в тот день как раз переходила мост, направляясь в больницу, и Джун снял с ноги деревянный сандалик, чтобы тоже угостить пленника, но не смог разглядеть врага в распухшем, окровавленном лице над табличкой, в глазах, полных боли, ужаса и отчаяния. Жалкое, дрожащее существо, прикрученное к перилам, ничего не понимающее и беспомощное, показалось ему слишком похожим на него самого.
Он бросил сандалик в реку, словно тот был испачкан, и до самой больницы хромал в одном.
А еще через пару дней ток побежал по вновь натянутым проводам, и по расчищенным рельсам как ни в чем не бывало загрохотал папин трамвай, почерневший и оплавленный, не хватало только самого папы. Солдаты, вооруженные баграми, вытащили из салона его обугленное тело вместе с телами Эйко и пассажиров, отволокли на железную решетку, установленную над глубокой ямой, и там, прочитав молитву, сожгли уже окончательно, а прах зарыли в братской могиле, ни горсточки не отдав родным.
Джун думал, что папа, так любивший спиртное, горел, наверное, ярче всех и звонче всех потрескивал, подбадривая товарищей по костру. И, в клубах дыма возносясь на небо под руку с Эйко (сбылась его детская мечта о полете!), наверняка пел свою любимую песню:
3. Киты улетают к звездам
Сакура, сакура!
Солнце светит в синеве!
То ли дымка на горе,
То ль клубятся облака…
– Бра-атик! – Юми выбежала на крыльцо, прижимая к груди пенал с набором для рисования и листок бумаги. – Я нашла!
Джун мотнул головой, отгоняя воспоминания. Сказал строго:
– Спасибо, Юми-тян. А теперь ни звука, ладно?
Сестренка энергично тряхнула челкой и присела на крыльцо, поджав под себя ноги.
Джун забрал у нее пенал и бумагу. Черная копоть въелась в железную крышку и не сходила, сколько бы он ни скоблил ее речным песком. Он открыл пенал, выбрал карандаш. Замер, покусывая ластик. Взгляд его стал отсутствующим. Он сидел неподвижно, вбирая в себя блеск звезд, еле слышный шепот реки, лунную дорожку, что серебряной рябью дрожала на водной глади…
Затем его пальцы пришли в движение. Линия, другая – и вот на белом листе проступили очертания кита, плывущего по реке мимо рядов лачуг. Несколько штрихов – и разбежались волны, поднятые огромной тушей. Карандаш мелькал все быстрее, замирал на мгновение и вновь принимался сновать по бумаге. Линии то разбегались в стороны, то соединялись. Карандаши сменяли друг друга, с клацаньем ложились на дно пенала и появлялись вновь. Синий, серый, желтый, черный, серый, черный, синий, желтый.
Юми смотрела, приоткрыв рот. В такие моменты брат казался ей настоящим волшебником. Или даже богом, способным творить миры.
Джун внес последние штрихи и предъявил рисунок сестренке. Кит вышел на загляденье: длинная морда, огромные плавники, большой улыбчивый рот с пышным усом, волнистые борозды вдоль нижней челюсти и могучий хвост, которым он вспенивал воду. Сверкающий фонтан бил в небо, разлетаясь брызгами среди звезд, потоки воды скатывались с маслянисто-черных крутых боков. В маленьких глазках читалось недоумение: как это меня сюда занесло?
– Я б его съела, – хищно облизнулась Юми.
– Как тебе не стыдно, Юми! Ведь это не простой кит. Он… он… – Джун задумался. – Он приплыл, чтобы забрать душу Рин и отнести к звездам.
– Как это?
– Видишь, какие у него плавники? Как только Рин сядет ему на спину, он взмахнет ими, будто крыльями, и поднимется высоко-высоко, выше облаков.
– Врешь ты все! Киты не летают! – заявила Юми. Но на всякий случай запрокинула голову и уставилась в усеянное звездами небо.
– Еще как летают, но только когда люди не смотрят. Иначе они примут их за вражеские самолеты и станут сбивать из пушек, – объяснил Джун. – А киты не хотят никому зла. Они просто выполняют свое предназначение.
– А папу они тоже забрали к звездам?
– И папу, и Эйко, и всех остальных.
– А живых они могут взять?
– Нет. Только мертвых.
– Тогда я хочу умереть, чтобы полетать на ките. С папой!
– Не говори глупостей, Юми-тян. – Джун покрепче прижал сестренку к себе. – Ты нужна нам здесь.
Они немного посидели на крылечке, любуясь мерцанием звезд и вдыхая полной грудью сладковатый запах речной воды. Джун то и дело поглядывал в ту сторону, куда ушла мама, прислушивался к каждому шороху, надеясь услышать ее шаги, боясь услышать ее крик.
Тот, кто зарубил Рин, мог бродить в темноте, выискивая новую жертву.
А вдруг он прямо сейчас подкрадывается к ним?
– Братик, – сонно пробормотала Юми, – почему ты дрожишь?
– Х-холодно, – проговорил он, стуча зубами. Его действительно знобило, но отнюдь не из-за ночной прохлады. – Пойдем спать?
– Я хочу к мамочке.
– Мамочка вернется утром. Откроешь глаза, а она уже тут. С арбузиком.
– Не хочу арбузик… – запротестовала сестренка, сжимая в кулачке рисунок. – Хочу мамочку.
Джун поднялся на ноги, потянулся, раскинув руки, зевнул. Вдруг закружилась голова, в глазах зарябило, и ему пришлось схватиться за дверной косяк, чтобы не упасть. Тело-то как ломит, будто мешки разгружал! С того страшного дня он часто ощущал себя фарфоровой статуэткой, которую уронили с полки и склеили кое-как. Приступы слабости и ломоты в костях, которые он про себя назвал пикадонскими, накатывали внезапно и столь же быстро проходили. Возможно, причиной их был голод, но Джун все больше укреплялся в пугающей мысли: что-то в его теле необратимо сломалось.
– Понеси меня! – Юми протянула ручонки. Джун грустно отметил, какие они стали тоненькие. Он со вздохом опустился на одно колено, позволяя сестренке забраться к себе на спину. Она уцепилась за его шею, легонькая, как тряпичная кукла, и все равно слишком тяжелая для него. Прежде чем унести ее в дом, Джун бросил последний взгляд в неподвижную тьму.
– Папа, – прошептал он чуть слышно, как только и следует говорить с мертвыми, – пригляди за мамой, хорошо?
Темнота молчала.
Он вошел в лачугу, тихонько затворив за собой дверь, опустил Юми на набитый листьями мешок, служивший им постелью. Постоял немного, дожидаясь, когда стихнет гул в ушах и перестанут мелькать перед глазами черные мухи. Потом заглянул в люльку Акико: не проснулась ли? Нет, лежит себе смирно, приоткрыв ротик и тихо посапывая, – похоже, плач отнял у нее все силы. Даже в полумраке видны были пятна сыпи, усеявшие ее щечки и лобик.
Внезапно Джун испытал прилив ядовитой злобы. Это из-за нее мама сейчас рискует жизнью! Лучше бы ей вообще не родиться! Но почти сразу это чувство сменилось острой бессильной жалостью, от которой защипало глаза и сердце сжалось, будто уколотое булавкой. Захотелось взять сестренку, теплый беззащитный комочек, на руки, прижать к себе крепко-крепко…
Он уже потянулся к ней, но вовремя опомнился. Если она проснется, голод снова будет мучить ее. А она будет мучить их с Юми.
Юми уже спала, свернувшись клубочком и засунув палец в рот. В другой руке она сжимала рисунок. Джун осторожно вытащил его из сестренкиных пальцев и пришпилил к стене. Задув свечу, улегся к Юми и вместе с ней закутался в одеяло. Она вздохнула во сне, дернула пяткой. Так они и лежали в темноте, прижавшись друг к дружке.
Несмотря на изматывающую усталость, Джун не мог заснуть. В животе бурлило пуще прежнего, сосало под ложечкой. Что, если утром он откроет глаза, а мамы не окажется рядом?
Но наконец в темноте под сомкнутыми веками колюче замигали звезды. Он увидел китов, сотни, тысячи китов: грациозно изгибая исполинские туловища, они рассекали тьму взмахами плавников, огромных, как крылья, и каждый нес на спине наездника. Джун увидел отца, Эйко, Накамуру-сэнсэя, Юки-онну и ее бедного дедушку, ребят из школы и многих, многих других. Ему даже показалось, что он узнал того американского летчика, забитого на мосту. Лица у всех были чистые, умиротворенные.
Низкий трубный напев, словно погребальная песнь, дрожащими волнами расплывался в космической пустоте. Вместе со взрослыми китами резвились детеныши. Кит, которого он нарисовал для Юми, замыкал стадо, и на его спине сидела Рин, такая, какой он помнил ее при жизни, в розовом кимоно.
Она махала рукой и звонко кричала:
– Прощай, Серизава-кун, прощай!
