Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 245 (всего у книги 299 страниц)

Максимка недоверчиво кивнул.

– Дай-ка сюды ружжо свое, – Сухощавый требовательно протянул руку. – Дай, не сикайся!

Максимка отдал рогатку. Киловяз повертел ее в руках, посмотрел, хмыкнул задумчиво и вернул обратно.

– Годное ружжо, я табе кажу, хлопче; устрельное, какую хошь тварь сшибет, глядишь, даже и пекельную якую мелкую. Сила в ней есть, покуль сам в то веришь. Вера-то в табе есть?

– Ну, Гагарин в космос летал, Бога не бачив…

Сухощавый расхохотался и хлопнул его по плечу, так что Максимка едва устоял на ногах – в жилистых руках киловяза чувствовалась былая сила.

– Бога нет, гришь? Ну-ну, Пекло-то верно есть, я табе так кажу! Давай-ка перекусим – рано яшчэ нам в баню идти. Чертов Угол тольки по ночам гостей принимает.

– Якая-такая баня? – спросил Максимка.

– А, дык ты ничога не знашь, да? Ну садися, я табе все скажу, як. А где Демьян-то? Няужо сам табе одного сюда пустил?

– А он в ЧК…

– В яком-таком ЧК?

– Кэгабэ его забрало… Сёдня…

Они сели рядом, двое так непохожих друг на друга людей – одному под семьдесят, второй только жить начал. Максимка сперва взялся сказать свою историю – как пришли в коровник истреблять семя дьяволово, как чекист им помог и как двое молодчиков увезли Демьяна на черной «Волге».

Сухощавый поохал, похмыкал, достал колоду потрепанных карт и раскинул на пеньке – за Демьяна узнать. Два расклада из трех выдавали «казенный дом», а третий – и вовсе ерунду какую-то. Вздохнул, ловко – только и успевай за пальцами – перемешал колоду и вышвырнул на пень новый расклад, теперь на пропавших детей. Вгляделся в выпавший результат – валет и дама червей поверху, да трефовый туз побоку.

– Так, тута дом без хозяина, а тут, знащма, гэта самая – вещь потерянная. Да, верно мы пришли – здеся детишки заблукали, а во якая мразь их утащила – не разумею. Все одно – до ночи ждать надобно, так шо посидим, побалакаем.

Сухощавый распаковал объемистый рюкзак, выложил на пенек рыбку и пару луковиц, и сала шмат, и белый хлеб, да кваса литр; Максимка взахлеб, доверившись, взялся сказывать всю историю. И про бая в лесу, и про жену председателя, и про заложного… И про Сычевичи, и Жигалова на свадьбе, и до бестелят вчерашних дошел – все как есть выложил. Киловяз внимательно слушал, кивал; на моменте с выстрелом в голову мертвому зоотехнику глаза его расширились, он спросил:

– Ты уверен, шо так и было усе? Труп ожил да говорил гласом женским, прям при табе?

– Да вот вам… – Максимка чуть не сказал «вот вам крест», вытащил из-за пояса снаряд для рогатки. – Вот вам «спутник», дядька Сухощавый! Клянуся я!

– Мине Мирон звать, так и кличь – дядька Мирон. И ты, значит, малой, сам, своими ушами слыхал, шо она там грит, с того свету? Не почудилось табе? Можливо, показалося табе чаво, а?

– Да сам все слыхал, дядька Мирон! Своими очами бачил, как тот труп балакал, губами шевелил!

Хмыкнув с сомнением, Сухощавый отрезал мальчику еще сала, налил квасу. Уминая за обе щеки, Максимка спросил:

– Дядька Мирон, я тоже спросить давно хотел, да у Демьяна как-то неудобно было.

– Неудобно на потолке спать – одеяло падает, – усмехнулся киловяз, обнажив голые десны. – Спрашивай чаго хошь, у мине секретов нема.

Ученик набрал в грудь воздуха, прежде чем задать вопрос:

– А зачем мы такие, знаткие, есть вообще?

Сухощавый хохотнул – будто ветка хрустнула.

– Ишь ты, знать все хошь, да? Да низачем. Повезло нам просто боле, чем прочим. Те все под Богом ходят али под партией – чаго сверху велят, то и делают. А мы – сами себе голова, потому как зрим в самый, что ни на есть, корень, всю правду-матку, так ее растак! Оттого и знаткие мы, на то и воля наша!

Максимке ответ понравился: Демьян бы наверняка опять что-нибудь про судьбу загнул – да, мол, сила большая дана, чтоб ответ держать больше прочих. А Сухощавый действительно говорил как есть, без обиняков и умолчаний.

– Ну, чаго глядишь? Спрашивай яшчэ, не стесняйся уж.

Максимка давно уж заприметил у старого киловяза расплывшуюся наколку на тыльной стороне ладони: рогатый черт, опутанный колючей проволокой, а ниже – на костяшках – странная надпись: «НЫРОБ».

– Дядька, а шо за Ныроб такой? Гэта черт?

– А, гэта? – Сухощавый, глянув на ладонь, отмахнулся. – То не черт, то Пекло настоящее, тольки не под землею, а ближей – на Урале. Исправительно-трудовой лагерь, мать его так… И лагерь гэтот страшный, для самых… Неважно, в общем, молодой ты яшчэ такое знать. Там бы мне и кончиться в мазу, так шо пришлось вона с чертями побрататься. А те и килу насылать выучили, и след вынимать и много яшчэ чаго. Здесь бы я был колдун, порчун или ча– роуник по-нашему, а там, на Урале, таких киловязами кличут. Как отсидел, в Беларусь вернулся, а родня-то меня… Не было, в общем, у меня больше родни. Так в Задорье и осел. Все, больше вопросов нема?

– Есть. Расскажите про Пекло. Про настоящее.

Сухощавый посерьезнел.

– Гэта дельный вопрос. Чаго узнать хошь?

– Ну вот, на кой черту гэтому зубы ваши треба?

– А, так то не черт был, а так, курьер. Настоящие черти – то особая статья. А Мытарь – так его величать – хоть и пекельная тварь, да все ж так, на побегушках. Шастает по дорожкам меж Явью, Навью и Пеклом, долги собирает, гнида пархатая. А зубы знатких – то валюта гэткая у них, у пекельных. Они, черти, из них плети мастерят, коими грешников в Аду хлещут. На кажного грешника – по такой плети. И вот, покуда живешь да с чертями братаешься, так они кажный твой зуб р-р-раз – и в дело. А как все зубы растерял – так и готова твоя персональная плеточка.

– А когда вы с чертями в карты играете, вы, гэт самое, братуетесь с ними, да?

– То пущай ведьмы хошь братуются, хошь пярдолятся, хошь хлусят перед ними, а я их вот так вот – вокруг пальца! Я знашь скока силы у чертей в свое время отыграл? Мухлевать треба уметь! Хошь, и тебе научу? – Киловяз кивнул на лежащую на пеньке колоду.

– Не-а… Так чагой там про Пекло и колдунов?

– В общем, гляди. Да-а-а уж, заморочил табе голову Дема. А можа быть, и сам не знает. Он-то зна́ток, с Пеклом дел не имеет, пущай и приспособил себе помощничка такого… – Сухощавый кивнул в сторону кустов, где скрывался от глаз суседко.

– А чаго с суседкой не так?

– Все с ним так, тольки ваш дух домашний – не суседко никакой. Он у вас, коли крови бабские почует – такое устроит… Табе лучше и не знать. Хотя Дема-то бобылем живет, ему какая разница, хе-хе. Надо ж додуматься – в домового такую тварь взять! Игошу, мля!

– Какого-такого игошу?

– Да обыкновенного. Баба як напярдолится всласть, а рожать неохота – она к повитухе сходит, али травок всяких нажуется, или там, допустим, проволокой… И дитенка скинет да прикопает, где попало, – неотпетого да некрещеного. От он себе мамку-то новую искать и начинает. А як найдет – высосет досуха, як павук муху. Помню, была у мине як-то одна любительница…

– Так шо там про Пекло да колдунов? – перебил Максимка.

– Слухай, короче. Мы, киловязы да колдуны, с чертями уговор заключаем. А уговор такой – покуда колдуешь да портишь, черти табе – подмога и друзья. А шоб колдовать, зубов треба. Знаешь же, когда говорят «зуб даю»? От оно оттуда и пошло: ты черту зуб, а он тебе – хошь клады подземные, хошь бабу пригожую, хошь еще чаго… Ну а як зубы все – так и кончилась жизня, вся вышла. Тут самое-то важное – грехи успеть передать, с чертями вместе. Тогда отмучаешься в Пекле, изотрется-искрошится плетка твоя, мытарства пройдешь – и на небушко; бо, коли грехи отдал, то не киловяз ты боле, а так, грешник простой. А коль грехи тяжкие больно – так ни мытарств, ни небушка тебе не видать. Будешь мыкаться в тушке своей, покудова не истлеешь, да и опосля не лучше.

– Потом в Пекло, да?

– Щас, разбежался. Пекло внутре-то самой огонь разжигает. Чертям-то твоим домой охота али к другому какому колдуну – козни творить да людей портить, а вы грехами вот так связаны – не пускает ни их, ни тебя. Так вот ты, получается, меж двух огней – по земле душой неупокойной ползаешь, пресмыкаешься, як тварь якая – ни голоса у тебе, ни тела, мука одна. А Пекло с тобою, як друзья твои закадычные, на спине сидят, да хлещут и грызут тебя, да ненавидят пуще немцев, что судьба вам такая на пару выдалась. Разумеешь, не?

Максимка кивнул. Что-то щелкнуло, сложилось в его голове, как мозаика.

– Так, мож, Купава-то того? Грехи не успела отдать?

– Выходит, так. Еретница она, проклята навеки. Ляжит где-то… А черт ее и знает, где она ляжит, я и сам искал, для интересу. Но закопал ее кто-то далеко да глубоко. Знаешь, я як думаю – раз уж слыхал ты голос ее, то и разложилась она, стал быть, истлела полностью, до косточек. Одно в толк взять не могу – откуль она зубы взяла, шоб письма зоотехнику слать и прочие пакости творить? У нее-то зубов нема – все черти отняли, они гниды жадные, – и Сухощавый, как-то фальшиво скосив глаза, потер челюсть с кровоточащей десной. – В толк взять не могу, где взяла она их!

– В зубах, значит, вся сила?

– Ага. Ну то пока живой, мертвыми-то зубами много не наколдуешь, тольки на плеть и годятся. Вон у тебе их скока, пасть полная, да все живые… Всю жизнь можешь с чертями в карты играть. Давай в дурачка перекинемся? Иль в преферанс? – Киловяз ловко перетасовал колоду меченых карт, но ученик отрицательно мотнул головой – не хватало еще с колдуном-картежником за игру садиться. В карты-то он играть умел, Свирид учил как-то. Помолчали.

Максимка сидел и прикидывал – какой бы еще вопрос позаковыристей задать: отвечал Сухощавый куда охотнее Демьяна. Тут его осенило:

– Дядька Мирон, а с баней-то гэтой шо? И почему ночи ждать надо?

– Тьху ты! И чему тебе только Демьяшка учил? Напрашиваться хоть умеешь?

Максимка пожал плечами – вроде вспоминалось что-то такое, как Демьян бормотал всякое перед входом в баню в Сычевичах.

– Тю, темнота. Баня, Максимка – гэта нечистое самое место, не людское. Ты шо думаешь, мы вениками хлестаться да в пару-дыму сидеть сами выдумали? То колдуны стародавние, кто в Пекло ходить умел, там и подглядели.

– Гэта на кой?

– Так як же ж? Душа-то она после мытарств куда – на небушко. Вот и человек – помучается, помыкается, потомится в пару да дыму, мочалкой потрется, веничком похлещется и чище станет, душой и телом. Да тольки плата за то небольшая есть.

– Якая?

– А такая! Баня-то – штука паганская, яшчэ до того, как Бог пришел на нашу землю. А як пришел – всех старых божков в леса да на болота согнал, а ведьмы да колдуны по баням попрятались, тута, в банях обряды черные совершали. Бо и считается, раз надумал сделку с Пеклом заключить – иди в баню. Сквознячок ма-а-ахонький там дует, аж из самого Пекла в любой баньке. А яшчэ тута бородавки срезают, порчу наводят, молодые пярдолятся во грехе, а бабы после плод скидывают. Дрянного много, словом. Вот всяку паскудь гнилую туда и тянет, а банник всем заправляет, навроде начальника он там. Следит, шоб ни оттуда, ни туда ничего не шастало. Днем-то яшчэ ладно, разве шо павуки по углам. Ну гэта коли крестик сымешь да напросишься. А ночью банник дверцу-то для других отворяет: паскудь да грешники к нему помыться да покуражиться ходят. И коли душа человеческая ночью порог бани переступит – не быть живу. Банник о каменку спалит или обдериха – жена банникова – кожу с живого снимет; не наше то время, словом.

– А мы туда як же…

– Дык на то ты и знаткой, шоб нечистых не палохаться. Ты давай-ка кушай, не стесняйся; у мине и так зубов нема, я сала пососу, и сыт ужо. Як чуял, шо табе встречу, пожрать назапас.

Донельзя умаявшийся Максимка пытался вдоволь наесться, но уже падал от бессилия: глаза слипались сами по себе, невыносимо хотелось спать. Заметив это, киловяз сказал:

– Ты, гэта, поспи малость, зна́ток херов. Я уж табе разбужу, не сумлевайся, як понадобится в баню идти. Вечор ужо наступает – гляди, ночь якая пригожая буде.

Максимка с облегчением улегся в мягкую траву, пару минут наблюдал за Млечным Шляхом, следующим по небосводу: чудилось, будто бы все дурацкие людские судьбы повинуются его движению в космосе. Звезд казалось так неисчислимо много, что Максимка быстро потерял себя, пытаясь их сосчитать. Вместо привычного видения о Колыме и о вскрытом злыми людьми животе ему приснился Демьян. Тот будил его, грубо тряся за плечо:

– А ну вставай, неслух! Вона ночь на дворе, на дело пора!

– Якое дело? – сонно отвечал Максимка.

– Мериканцев спасать! Бери рогатку-то.

И вышли они с Демьяном из дому, а там по небу рассыпалась крупная соль Млечного Шляха, огромным куском сыра свисала набухшая, сочная Луна.

– Вона, туды нам треба!

Откуда ни возьмись, посреди двора появилась самая настоящая ракета. Демьян затолкал Максимку внутрь, после чего залез сам. Внутри было тесно, как в гробу. А это и оказался самый настоящий гроб – вон шляпки гвоздей торчат и доски. Гроб задрожал и с гулом оторвался от земли. Максимку вжало в «пол», корчился от перегрузок Демьян. А вскоре гроб приземлился на неровную, каменистую поверхность. Крышка отвалилась. В черном небе синела огромная, необъятная голубая планета, а неподалеку, в одном из кратеров, прыгали смешные, похожие на пупсов в своих огромных скафандрах американские космонавты. К ним со всех сторон из темных каверн и щелей ползли долговязые рогатые тени.

– Ату их, Максимка! Стреляй!

И Максимка заряжал в гранату свои «спутники» и запускал их в лунных чертей. Те, получив снаряд, рассыпались на пыль и тлен, похожий на черное конфетти. Один из американских космонавтов заметил их с Демьяном и принялся размахивать своим звездно-полосатым флагом: тута мы, мол! Демьян уже спешил на помощь, передвигаясь огромными прыжками. «Гравитация-то на Луне ниже», – вспомнил Максимка, и принялся прыгать сам. Заняли круговую оборону. Американцы что-то возбужденно кричали на своем, а черти все наседали и наседали. Чернел горизонт, ощетинившись сотнями рогов.

– Дядька Демьян, «спутники»-то усе! – крикнул Максимка, заряжая последний.

– Як так «усе»? Шоб у Советского Союза да «спутники» усе? Вона, учитесь, обормоты! – Демьян указал пальцем вверх.

С неба – или с Земли, тут как поглядеть, – действительно приближался громадный спутник. Четырехлапый, круглый, с красной звездой на борту – точная копия Максимкиных, только в сотню раз больше. Встав на четыре ноги, как диковинная какая-нибудь водомерка, спутник открылся, и на лунную поверхность спрыгнул улыбающийся…

– Гагарин! – выдохнул восторженно Максимка.

Гагарин одарил его своей знаменитой белозубой улыбкой и жестом фокусника вынул из-за спины пулемет «Максим». Максимкин железный тезка громко застрекотал, загремел, выплевывая пули одну за другой бесконечным потоком в черную массу, и та редела, взрываясь тут и там красными всполохами. Американцы радостно подпрыгивали, точно какие-нибудь жевуны из книжки Волкова, радующиеся освобождению от Гингемы, а черти скалили рожи, шипели, извивались, но никто не спрятался от метких выстрелов Гагарина – все получили по своей доле пулеметной ленты. Когда Гагарин опустил пулемет, Максимка рванулся к космонавту. В голове роилось столько вопросов, столько всего хотелось сказать, но он только и успел прокричать:

– Юрий Лексеич, Юрий Лексеич!

Но тот будто не слышал. «Пространство-то безвоздушное!» – догадался Максимка и просто застыл перед кумиром. А Гагарин вдруг погрустнел и засобирался, повторяя:

– В Новоселово мне надо, в Новоселово… Ждут меня там. В Новоселово…

Максимка хотел было спросить, про какое-такое Новоселово говорит Гагарин, и… проснулся. Его разбудил Сухощавый. Глаза киловяза возбужденно сверкали, ярче, чем сияние звездного неба. Максимка уткнулся лицом в траву, попробовал сохранить чудный сон, но киловяз требовательно тряхнул его за плечо.

– Идти треба! Вставай ужо!

Сухощавый сунул ему в руки теплый термос.

– На, очнись!

Максимка недовольно буркнул, сел, выпил; налитый в термос чай и впрямь приободрил. Сухощавый присел перед ним на корточки, спросил серьезно:

– А знаешь, чаму яшчэ к бане няможна днем ходить?

– Не-а, – сонно мотнул головой Максимка, с удовольствием допивая сладкий чай: Демьян ему термоса не давал.

– А то немцы, сволочи, по всей деревне мин понаставили, по сию пору избавиться не могем. Кады отступали – мин поразбрасывали, шоб, значит, Красная армия на воздух повзлетала. Местные-тка значалу ходили – своих по-человечьи похоронить, да и сами в клочья разлетелись, эх! А в ночи вам, знающим, все видать лучшей; я табе дорогу укажу, и ты туда ногу ставь, шагу в сторону не делай; а коль сделаешь, то заново почнем шагать. – И, повернувшись, киловяз подтолкнул мальчонку вперед: иди, мол.

– Что ж я, первый пойду? – струхнул вдруг Максимка.

– Так ты ж знаткой! И зрение у тебя получшей моего. Али мне пекельных позвать, шоб дорогу казали?

– А як же ж я мины-то побачу?

– Ужо не пропустишь, поверь! – усмехнулся Сухощавый.

И Максимка несмело направился по дороге через испепеленную деревню. Путь лежал к перекошенной, горелой, но лучше остальных сохранившейся приземистой избе. В лунном свете все кругом казалось сказочным, как во сне. Только сказка была страшной. За ним – след в след – осторожно шагал Сухощавый, шепотом подсказывая, куда лучше ставить ногу. Дорога светилась сиреневыми всплесками чертополоха – казалось бы, в лунном сиянии он не должен так ярко блестеть, но Максимка видел все ясно, как при свете дня. Он залюбовался, задумался; ткнулся мыском сапога в твердую кочку, а та блеснула в свете луны железным боком, звякнул капсюль внутри обнажившейся мины, и следом грохнуло по ушам оглушительным звоном. И все кончилось, потонуло в слепящем, заполнившем все вокруг свете и звуке. Максимка умер. Его разбудил Сухощавый. Глаза колдуна ярко блестели в свете полной луны. Он возбужденно тормошил ученика за плечи.

– Приснилось чаго? – взволнованно спросил киловяз.

– Померли мы… Я, да и вы, наверное, – Максимка попробовал перевернуться на другой бок – больно уж сладко спалось.

– Гэта ладна! Даже отлична! Просыпайся давай, значит, второй раз верно дойдем!

«Второй раз?» – захотелось спросить Максимке, но он молча поднялся, собрал свое добро и зашагал вперед. Где-то внутри еще дрожал заячий страх перед повторением страшного видения уже в реальности – а ежели то сон вещий был? Не удержался-таки, крикнул себе за спину:

– Дядька, а чаго гэта было?

– А-а, да то я табе в квас дурмана подмешал, – махнул рукой Сухощавый, мол, все в порядке. Вроде так и надо.

– Чаго подмешали? – изумился ученик.

– Травы дурной, шоб ты наперед заглянул мальца. Вот и смерть свою скорую во сне побачил – молодец якой.

Максимка тщательно протер глаза: яркий сон с гибелью на мине не отпускал, запечатлелся, как негатив. То, что Сухощавый опоил его какой-то дрянью, откровенно злило. Возникло желание пустить старого киловяза вперед – пусть сам таперича своими лаптями мины проверяет. Внимательно глядя под ноги на сей раз, Максимка услышал крик совы из лесной чащи; поднял голову и тут же ударился носком о бок железной банки, блеснувшей в серебристом свете. Звякнуло, грохнуло, в глаза брызнул слепящий свет: Максимка вновь умер. На сей раз он проснулся сам. Встал, злобно посмотрел на Сухощавого: тот уж сам задремал, прислонившись к пеньку.

– Травы дурной намешали мне, да? – Максимка ткнул киловяза в плечо, хотя больше всего хотелось врезать ему по лбу.

– А ты откуль знаешь? – Сухощавый зевнул и потер глаза.

– Там мина! И там! Коли я третий раз помру – ухожу до дому, ясно?

Сухощавый только усмехнулся.

– Норовистый ты пацан! Ладно, глядишь, двух раз хватит. Али яшчэ покемаришь?

– Нет уж! Пойдемте! Помрем так помрем – вдвоем веселее! – зло рявкнул Максимка.

Обойдя две увиденные во сне мины, третьей они не встретили. Максимка, меж тем, мучился мыслью: это еще сон или уже нет? В таких мыслях он и сам не заметил, как доковылял до бани. Выстроенная по старинке – с глухими стенами да единственным оконцем, она являла собой по сути грубый сруб без трубы. Покрытая сажей избенка, стоявшая поодаль от прочих домов – чтобы в случае пожара в бане пламя не перекинулось на прочие здания, – пережила своих соседей и сохранилась лучше прочих: тут даже дверь имелась, трухлявая, гнилая, на ржавых петлях. Под ногами на гантаке что-то захрустело; Максимка понял, что это кости мелких животных – птиц, белок, зайцев. Тут все было ими завалено, дверь с трудом открывалась.

– Ну шо, у банника разрешения просить не станем, не за тем пришли. Не палохайся, коль чаго побачишь, – тута место гиблое, гиблей некуда.

Сухощавый бесцеремонно толкнул дверь, и они оба зашли внутрь – в темную баню, простоявшую безлюдной последние двадцать лет. Тотчас дверь захлопнулась за спиной, отсекла луч лунного света. Они оказались в кромешной темноте. Во тьме раздался гадкий смех.

В диспансере скучно. Иногда вдруг кто буянить начнет, тогда и веселье начинается. В остальное время гляди себе в стенку да слюни пускай – ты дурак, важных дел у тебя нет.

Сегодня утром санитар кормил его через трубочку. Кравчук лежал молча и глядел в потолок: в последнее время белизна потолка его интересовала больше, чем окружающий мир.

– Сука, куда ж ты зубы заховал, признавайся? В жопу, шо ль? – от скуки интересовался санитар, но Кравчук молчал, как партизан. Ему вообще многое стало безразлично; мир сузился до воспоминаний о чудной женщине с синими глазами, что рвала ему зубы – один за другим, с жутким «ХРЯСЬ!» выдирая их из пасти. Всякий раз, просыпаясь по ночам, бывший председатель начинал выть и биться о стену головой: за то его, беднягу, привязали намертво к кровати, оставили в «наблюдалке» под круглосуточным присмотром персонала. Ему больше не нужна была грязная окровавленная тряпка, он умолял позвать санитарку Акулину, то и дело сбиваясь на куда более простую в произношении «Аллу». Никто не ведал, что за Алла-Акулина такая, хотя сумасшедший Васелюк и пара других психов утверждали, что таковая в больнице реально работает. Главврач даже пытался отыскать санитарку с таким именем, настолько уверенно дураки стояли на своем – может, какая студентка из приходящих на лето?

Синие-синие глаза, как прозрачная антарктическая лавина, как бескрайнее море, что волнуется и плещет волнами, сливаясь оттенком с блистающим синевой небом… Они преследовали Кравчука во сне и наяву. Просыпаясь, он вновь видел Акулину пред собой, как живую.

Поэтому сегодня в обед, обнаружив ее, сидящую на краю кровати, он не удивился, а привычно улыбнулся, обнажил изуродованные, но немного зажившие десны:

– Ты-ы-ы! Мне шанитар шкашал, што тебя нет!

– Его самого нет, – хохотнула Акулина, поправляя колготки на худых икрах, – а я – вот, сижу себе, живехонька да здоровенька.

– И где ш ты была? Што было ш тобой?

– Много дел было, прости… С нашим общим знакомцем увиделась – обозначила ему, что живая. Но теперь я твоя, и только твоя. – Акулина сверкнула белозубой улыбкой – у нее-то все зубы на месте. Кокетливо поправила полную грудь, выпадавшую из откровенного декольте униформы; Кравчук жадно наблюдал. Она склонилась сверху, погладила его по щеке, осклабилась хищно. Изо рта у нее пахло неожиданно неприятно – будто горелым мясом и паленым волосом.

– Ты рашкажешь мне вшю ишторию? – пробормотал он, стараясь не потерять сознание – вколотый димедрол давал о себе знать.

– А я знала, что тебе сказка понравится! Скажу, конечно, куда ж я денусь? А потом я тебя освобожу, как и обещала – уж я-то свое слово завсегда держу, – откуда ни возьмись, в руках Акулины появилась измазанная чем-то бурым ножовка. Усевшись едва ли не на самое лицо Кравчуку – так, что он мог подглядеть под юбку, и тот не знал, куда от стыда прятать глаза, – открыла оконце и принялась пилить решетку. Посыпались вниз хлопья белой краски и ржавчины.

– На чем мы кончили? На том, как Дема в партизаны ушел? В сорок первом году, так? Слушай теперь конец сказки моей: пришел как-то, спустя год, партизан Дема к Акулине домой… В сарае она его нашла, грязного да напуганного, приполз ночью…

Она обнаружила его у себя в сарае – забитого, испуганного, сжимающего винтовку. Присев на чурбак у входа, Акулина сбросила личину бабки Купавы и устало спросила, сгорбив плечи:

– Совсем погано?

Он просто кивнул. Акулина рассматривала его и поражалась, как человек может измениться всего за год: Дема вырос и возмужал, стал плечистым парнем – сажень в плечах – с двумя толстыми, как кувалды, кулаками. Лицо его заострилось по-птичьи, стало недоверчивым, пугливым; от каждого шороха Дема палохался, беспокойно выглядывал в щель сарая – а ну как немцы с деревни проведали да идут сюда?

– Не бойся, – сказала ему Акулина, – никто сюда не придет – мою хату еще не каждый заметит. Лейтенант у них, конечно, глазастый, но не из карателей. Не сдаст.

– Все равно все они суки, – прошептал Демьян, – ненавижу их!

– Господи! Да ты седой весь! – только сейчас заметила Акулина. Демьян вновь молча кивнул. Его волосы, пускай и не полностью седые, покрылись серебром, блистающим в свете падавших из щелей сарая утренних лучей солнца; молодой зна́ток напоминал одуванчик.

– Что же с тобой случилось?

– Много чаго, Акулинка… Сказать – не пересказать. А есть чаго пожрать?

Она молча кивнула и ушла домой – за худым хлебом и овощами. Окромя того, в деревне ничего не осталось. Немцы устроили такую продразверстку, что коммунистам и не снилось. Двое, зна́ток и знатка, молча отобедали. Демьян ел руками, как животное; Акулина хотела упрекнуть, но слова не сказала, внимательно наблюдая за каждым его движением.

– Когда мылся в последний раз?

– Давно. Як мамка там?

– Ничога, держится… Братик твой, Захарка, тоже в партизаны рвется; отговариваем его.

– Верно, неча ему там робить, малой зусим, – отвечал Демьян, уминая хлеб и запивая квасом. – Я потемну к мамке пойду.

– Повидаться?

– Ага! И палку надо состругать по обычаю; пригодится она мне.

– Колдовскую палку? – испугалась Акулина, перекрестилась. – Ты с чертями забратался?

– Та не, якие черти, – отмахнулся Демьян. – Так, то отряд навьей тропкой проведу, то припасы немчуре спорчу. Вось, думаю, сподручное что-то надо, шоб ежели что – раз по хребтине!

– А где ж ты во́зьмешь гэтую палку?

– Знаю место, – отрезал зна́ток, дав понять, что больше ничего не скажет.

Как стемнело, он ушел, а вернулся уже и впрямь с какой-то клюкой, покрытой вязью символов. Акулина, взглянув на трость, сразу почуяла в ней силу: дух там сидел, причем злой дух да беспокойный, полный страшной силой, но меж тем покорившийся Деме.

– Это еще что?

– Считай, батька мой. Ты только не чапа́й, – Демьян бережно поставил палку в угол.

Акулина хмыкнула, но не стала переспрашивать – расскажет сам, как захочет.

– С мамкой повидался?

– Ага… Корова у нас подохла-таки; я мамке марок немецких дал, с солдата снял; она у лейтенанта на еду выменяет. И огурцов твоих отнес да гостинцев – мыла там, консервов, конфет…

– А Захарка что?

– По лбу ему дал – пускай грамоте учится. Дважды два не знает, а туда же – в солдаты намылился.

Спать ему Акулина постелила рядышком, в хате – у печки, где он всегда ютился. Дема ворочался полчаса, фыркал, а потом зашел к Акулине в комнату.

– Слышь, Акулина!

– А?

– А есть якой заговор або способ, шоб усю гэтую сволочь с Беларуси изгнать?

Она молчала, глядя на него – темный силуэт вырисовывался на фоне дверного проема, напряженный, полный злобы и решимости.

– Не знаю, может, и есть какой-нибудь способ…

– Так можно, того? Разом всех их чик – и прогоним, а? Всех, разом!

– Дорого то стоит, Дема…

– Як дорого?

– Дороже денег. Не расплатимся мы…

Он презрительно фыркнул.

– Да я, шоб их поушибать, шо хошь отдам! Хошь, душу продам? Не так она и дорога мне. Ты знаешь, чаго я повидал?

– Не знаю, – боясь услышать правду, Акулина зарылась в одеяла, перестала дышать. – Не говори, молчи!

– А я табе и скажу! Мы в деревне одной отрядом проходили. Идем колонной – а там пепелище сплошное, все дымится. Людей в домах живьем спалили, клянуся! А кто спасся – те по лесам разбеглись. А потом подходим ближей – овраг такой, знаешь, а там трупов полно, друг на дружку все свалены, и ляжит там школьница в форме, учебники рядом, блуза порвана, и тоже уся в крови; як порося резали – все забрызгано… На животе ей «Швайне» вырезали. Знаешь, чаго то по-немецки значит? Свинья!

– Хватит! Замолчи! – вскрикнула Акулина, зажимая уши.

– Не нравится табе? Яшчэ рассказать, не? Дык придумай шо-нибудь! – сказал Дема и ушел обратно к себе на постель, где еще долго ворочался.

Полежав еще в раздумьях, она вышла на улицу – как есть, в панталонах и рубахе. Дема громко стонал во сне, дергал ногами, будто от кого-то убегая; он больше не поджидал ее по ночам, как раньше. Она-то все помнила, как он год назад лежал у печки, уставившись блестящими от возбуждения глазами и ожидая, пока она выскочит ночью за дверь. У гантака всегда стояла банка свиной крови, на такой случай. Акулина подлила туда молока, отнесла банку к опушке леса, где в овраг всегда сливали помои, и села на пенек. Медленно завела купальскую песню, постепенно смешивая ее слова со словами заговора:

 
Купалинка-Купалинка, темная ночка,
Темная ночка, где ж твоя дочка?
Темная ночка, где ж твоя дочка?..
 

Лес молчал, не реагируя на напевный мотив. Акулина чуяла, что навьи ее слышат, только засели в стыдливом ожидании, не смея и показаться на глаза знающей. И леший, и палявик, и прочая вся нечисть: все они молчали. Даже громкоголосые шишиги и кикиморы замолкли. Акулина повысила голос:

 
Моя дочка в садочке розу, розу полет,
Розу, розу полет, белы ручки колет.
Ну выйди ж ты, леший-батюшко,
на разговор честной…
 

Молчание. Лишь сосны шелестят ветвями да удивленно ухнула сова, почуяв непривычную тишину. В небесной пустоте вертится-крутится Млечный Шлях. Акулина встала с чурбака, плюнула презрительно:

– А ведаете, кто вы, господа-товарищи? Все вы – трусы! Немчуры спужалися? Гэта ж ваша земля, ваш дом! Ну и пошли вы знаете куды? Без вас разберусь, за всех ответ держать буду; а вы в долгу у меня вечном!

Сова согласно ухнула. Сплюнув еще раз, знатка ушла домой, спать.

Наутро Акулина засела за книги. Дема молча сидел на кухне, выглядывал в окно – ему не нравилась расквартированная в Задорье рота гитлеровцев. Один немец, в каске да униформе, вообще прошел рядом, у плетня, поправляя на плече «шмайссер» – Дема тут же схватился за винтовку.

– Патруль гэта, он тут кажное утро ходит, – успокоила его Акулина.

Она отложила книгу – ерунда это все, надо к знающим обращаться. А кто у нас знающий? Разве что… Нет, только не он! А к кому ж еще?..

Знатка вновь взялась за свои книжки. Но в книгах правды не сыщешь, тем паче она их все перечитала по два раза минимум. Есть другой способ… Попросив Дему подержать табуретку, Акулина залезла на антресоль. Там лежали старые, выцветшие и склеившиеся от времени тетради ее наставницы – покойной Купавы. Читать их – то еще удовольствие, конечно. Купава-предшественница была плохо обучена грамоте, писала как на душу ляжет, да еще и чернила размылись, приобрели нечитабельный вид. Многое зачеркнуто, многое вырвано и скомкано – вот там и надо глядеть, там самое ценное, чего даже старая знатуха боялась. Но Акулина помнила, что Купава по-старушечьи стремилась все фиксировать, записывать каждую мелочь вроде списка просителей, надоя коров в деревне, принесенных гостинцев… Записи знатухи напоминали домовую книгу. Вот и оно! Пустые страницы – уж Акулина-то давно знала такой способ скрыть записи. То, значит, старенькая Купава молоком написала на бумаге, чтоб никто посторонний не прочел. Тут, видимо, инструкция именно для нее, любимой ученицы Акулины. Просветив огнем листочки с написанными молоком строчками, Акулина цокнула языком и спрятала найденное за пазуху. Написано там и впрямь нечто странное, такое, чего во всем свете не сыщешь.