Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 118 (всего у книги 299 страниц)
Соломенные Волосы дергался все быстрее, все громче становились сырые шлепки.
Точно! Он не помог тогда Юки-онне и ее дедушке. Его заботил только драгоценный пенал. И вот расплата!
Соломенные Волосы взвыл, уткнувшись лицом маме в шею, ни дать ни взять двухвостый кот-нэкомата, подмявший под себя жертву. Сделал еще несколько судорожных толчков, замер, охнув. Мама жалобно пискнула.
Он перекатился на спину. Его обмякшая штуковина выскользнула из мамы и улеглась дохлым слизнем в гнезде курчавых золотистых волос – толстая, блестящая, скользкая. Перехватив взгляд Джуна, американец прикрыл ее ладонью и лениво проговорил:
– Не завидуй, малыш.
Джун зажал рукой рот. Поздно – жгучая желчь хлынула сквозь пальцы. Рвотные судороги сотрясали его тощее тело, казалось, еще немного, и он исторгнет на пол собственный пустой желудок.
Мама лежала, как брошенная кукла, раскинув руки и ноги. Лицо ее застыло, лишь чуть заметно дрожали губы. В уголке глаза набухла слезинка и покатилась по щеке.
Новая вспышка ослепила Джуна – Мэдзу запечатлел на фото мамину наготу. Затем положил камеру и дрожащими руками стал расстегивать ремень. Соломенные Волосы плавным кошачьим движением поднялся на ноги, подтянув штаны. Вразвалочку прошел к выходу, распахнул дверь и стал мочиться в темноту.
Свежий ветерок снова ворвался в лачугу, разгоняя спертый тяжелый воздух, всколыхнул на стене рисунки. Высокий стройный силуэт американца маячил на фоне темного неба, струя переливчато журчала. Победитель метил свою территорию. Джун старался не смотреть на Мэдзу, влезшего на маму. Он смотрел только на эту прямую надменную спину. И мысленно всаживал в нее нож.
Соломенные Волосы не спеша застегнул брюки, глубоко вдохнул, наслаждаясь ночной свежестью, и вернулся в лачугу. Остановился у стены, с интересом разглядывая рисунки Джуна, потом перевел взгляд на Мэдзу. Дела у того не ладились. Он сопел, кряхтел, толкался, помогая себе рукой, – все без толку. На мамином лице застыло обреченное безразличие.
Офицер достал из нагрудного кармашка пачку сигарет Peace. Сунул в рот одну, щелкнул зажигалкой. Пустил струйку дыма к потолочным брусьям и невозмутимо изрек:
– It seems that you will not be able to have a baby with her, Murphy[42]42
Похоже, тебе не удастся заделать ей ребеночка, Мерфи.
[Закрыть].
– I’ve heard it happens because of radiation, – добавил Годзу. – Maybe you’ll never get hard again[43]43
Я слышал, так бывает из-за радиации. Может, у тебя вообще никогда больше не встанет…
[Закрыть]…
Приподнявшись над мамой, Мэдзу повернулся к товарищам. Выкаченные глаза дико сверкали на залитом потом лице.
– Do you… really think so[44]44
Вы… правда так думаете?
[Закрыть]?..
– Nope. I think you’ve always been impotent[45]45
Нет. Я думаю, ты всегда был импотентом.
[Закрыть], – осклабился Годзу. Акико, притихшая ненадолго, не нашла момента лучше, чтобы опять зайтись истошным криком.
– Somebody, SHUT HER MOUTH!!! – громче нее заорал рыжий янки. Он отпрянул от мамы, подтянул брюки, с ненавистью глядя на нее. – It’s all your fault, you fucking bitch[46]46
Кто-нибудь, заткните ей пасть! Это все ты виновата, долбаная сука!
[Закрыть]!
Здоровяк хлопнул его по плечу:
– Get off, my lad. Give way to a real man[47]47
Посторонись, приятель. Уступи место настоящему мужику.
[Закрыть].
И шагнул к маме, расстегивая штаны. Увидев, что он для нее приготовил, она вздрогнула и сжала бедра.
Осклабившись, Годзу деловито схватил ее за колени, рывком развел их в стороны и втиснул между ними свою мускулистую тушу. Горестный мамин вскрик не остановил его.
– OH YEAH! – проревел он, запрокинув голову. – OW! OH FUCK!
Мэдзу, сжимая кулаки, обшаривал дикими глазами лачугу. На его лице перекатывались желваки. Взгляд его остановился на кричащей Акико, губы вздернулись в злорадном оскале. Он метнулся вперед и выхватил ее из колыбельки.
– НЕТ! – закричал Джун, пытаясь встать.
Взвыв, мама рванулась из-под великана. Тот обеими ручищами вцепился ей в горло, не переставая качать огромной косматой задницей. Глаза мамы вылезли на лоб. Она хрипела, разевая рот, царапала запястья насильника, ее пятки судорожно скребли половицы, а Мэдзу уже поднимал Акико, примеряясь шваркнуть ее головой об стену.
– Не надо, пожалуйста! – Джун пытался встать, но в глазах снова метались черные мухи и ноги были точно резиновые. – Что вы делаете!
Соломенные Волосы потянул из кобуры полуавтоматический «кольт» и со звонким щелчком передернул затвор.
Джун понял: это для них с Юми. Он все же нашел в себе силы, чтобы схватить сестренку в объятия и накрыть ее своим телом, как будто мог им остановить пули…
– That’s right, sir! – выкрикнул Мэдзу, брызжа слюной. – Let’s crush them! Crush them like worms[48]48
Правильно, сэр! Давайте раздавим их! Раздавим, как червей!
[Закрыть]!
Юми кряхтела, вырываясь. Джун крепче прижал ее к себе и зажмурился, в любой момент ожидая услышать треск расколотого черепа Акико и грохот выстрелов, что свинцовым градом прошьют их тела насквозь. Они останутся лежать вчетвером на полу, истоптанном ногами чужеземных чертей, мертвые, изуродованные, как Рин, а те, утолив свою похоть и жажду крови, растворятся в ночи…
Выстрелов все не было.
Наконец Джун решился открыть глаза.
Мэдзу замер с Акико на руках. Щеки его горели, кадык на тощей шее судорожно подрагивал, глаза выпучились, как у карпа, – наверное, потому, что пистолетный ствол в руке офицера теперь упирался ему в висок, рядом с торчащим пунцовым ухом.
Никто не двигался с места. Казалось, само время замерло. Потом Годзу слегка ослабил хватку на мамином горле, а рыжий американец, сглотнув, выдавил:
– Sir, for God’s sake… What are you doing[49]49
Сэр, ради бога… Что вы делаете?
[Закрыть]?
– That’s what I want to ask you, – ответил Соломенные Волосы тихо, с ласковым таким придыханием. – What the fuck are you doing[50]50
Это я у тебя хотел спросить: что за херню ты вытворяешь?
[Закрыть]?
– Come on, sir, – проговорил Мэдзу, – it’s just a little Jap[51]51
Да ладно, сэр, это всего лишь маленькая япошка…
[Закрыть]…
– It’s a baby, Murphy, for fuck’s sake! We don’t kill children[52]52
Это ребенок, Мерфи, какого хрена! Мы не убиваем детей!
[Закрыть]!
– Didn’t the Japs kill them? – робко подал голос Годзу. – In China, in Korea[53]53
А япошки их разве не убивали? В Китае, в Корее…
[Закрыть]…
– We’re not Japs! – отрезал лейтенант. – We’re Americans, damn it[54]54
Мы не япошки! Мы американцы, черт подери!
[Закрыть]!
В душе Джуна всколыхнулась волной надежда. Он не понимал ни слова, но Соломенные Волосы заступился за них, никаких сомнений! Мальчик на четвереньках подполз к ногам офицера и зачастил, припадая лицом к полу:
– Господин, умоляю, пожалейте мою сестренку! Мы не сделали вам ничего плохого! Сжальтесь, господин!
В лачуге повисла тишина. Даже Акико притихла в руках Мэдзу, будто поняла, что сейчас решается ее судьба.
– Отвали, щенок, – сказал Соломенные Волосы, опустив пистолет, и отпихнул мальчика ногой.
Мэдзу, очевидно, воспринявший это как отмашку, снова стал поднимать Акико, но ствол «кольта» тут же снова нашел его висок.
– I’ll blow your brains fuck out! – выплюнул Соломенные Волосы. – Put the baby down, Murphy. And you, Trout, let the woman go. The party is over[55]55
Я тебе мозги нахрен вышибу! Положи ребенка, Мерфи. А ты, Траут, отпусти женщину. Вечеринка окончена.
[Закрыть].
– But, sir… – Великан нехотя разжал пальцы, позволив маме с хрипом втянуть в себя воздух. – I’m not finished with her yet[56]56
Но, сэр… Я с ней еще не закончил…
[Закрыть]!
– Finish with your hand. Now be a good boy, put on your pants and get out. That is an order[57]57
С рукой своей закончишь. А теперь будь хорошим мальчиком, подтяни штанишки и выметайся. Это приказ.
[Закрыть].
Годзу медленно поднялся с распростертого маминого тела, застегнул брюки. Мэдзу опустил Акико в люльку (малышка тут же опять завопила), повернулся к командиру, собираясь что-то сказать, – и тут же получил по лицу стволом пистолета. Он отпрянул, вскрикнув, из рассеченной губы брызнула кровь.
– Consider it a health spanking, – произнес Соломенные Волосы. – Your Catholic mother will be grateful to me for that. Now get out, both of you[58]58
Считай это оздоровительной поркой. Твоя мама-католичка будет мне благодарна. А теперь выметайтесь, оба!
[Закрыть]!
Мэдзу схватил с пола камеру и вывалился из лачуги, зажимая рукой кровоточащий рот. Годзу поспешил за ним, опасливо поглядывая на разгневанного командира. Соломенные Волосы захлопнул за ними дверь, со скрипом вогнал пистолет в кобуру и повернулся к маме:
– Прошу прощения. Боюсь, мои люди слегка потеряли голову.
– Пожалуйста… – Мама с трудом шевелила распухшими губами. – Мои дети хотят есть. Вы обещали…
Кривая усмешка прорезала лицо лейтенанта:
– Не спеши, бэби-сан. У нас вся ночь впереди. Становись на четвереньки.
Джун обнял Юми и закрыл ей глаза рукой.

Американец ушел на рассвете, оставив на полу скомканную банкноту в пятьдесят йен и брусок шоколада. Только когда за ним закрылась дверь, мама наконец дала волю слезам.
Юми вырвалась из рук брата и зареванной мордашкой уткнулась ей между искусанных грудей. Джун не сдвинулся с места. Юми не понимала, что с мамой сделали, а он понимал. Американцы осквернили ее, как осквернили землю Хиросимы. Он не мог к ней прикоснуться и ненавидел себя за это.
Взгляд его против воли упал между разведенных маминых бедер, на лепестки воспаленной плоти в слипшихся волосах, из которых клейко сочилась белая слякоть. Мама, перехватив его взгляд, поспешно сдвинула ноги, но увиденное уже запечатлелось в мозгу.
Значит, так оно происходит. Таким образом появились на свет и он, и Юми, и крошка Акико, и все-все люди на земле… Значит, нет в мире никакой красоты – лишь нутряная, животная мерзость.
Что-то дрогнуло в лице у мамы. Она поняла.
– Сходишь на рынок за молоком для Акико. – Голос ее звучал глухо, словно в рот набилась земля. Так мог бы говорить призрак-юрэй. – И купи что-нибудь вкусное. А пока… пока у нас есть ш… шок-колад… – Она снова заплакала и крепче прижала к себе Юми.
Джун сидел у стены, глядя, как она подползает к очагу и разводит огонь. Американский шоколад тверд как камень, если не размягчить – останешься без зубов.
Подержав брусок у огня, мама разделила его на три части тем же ножом, которым чуть не отрезала себе грудь утром. Юми сразу накинулась на свою долю и стала грызть, как зверек. Джун сидел, оцепенело глядя на шоколад.
Как он может есть этот коричневый, на дерьмо похожий комок, доставшийся такой ценой?
– Ешь, – сказала мама. – Тебе нужны силы.
Джун помотал головой.
– Ешь, я кому сказала!
Он бросил шоколад на пол и вытер руки о шорты.
От оплеухи зазвенело в ушах. Юми скривила измазанный шоколадом ротик и захныкала.
– Ненавижу! – выкрикнул Джун, давясь слезами. – Это ты их привела, ты! Как ты могла! Папа умер, а ты!
– Папа умер, – эхом отозвалась мама. – А мы живы. Живы!
– Ненавижу тебя! – Он сжал кулаки. – Ненавижу!
Глаза мамы сверкнули:
– Можешь ненавидеть, презирать, можешь не считать матерью, но умереть я тебе не дам! Ты будешь есть этот шоколад, даже если мне придется палкой затолкать его тебе в глотку! – Она залепила ему еще одну пощечину, схватила с пола оплывший комок и попыталась запихнуть ему в рот.
Джун ударил ее по руке:
– Ненавижу! Лучше б ты…
Он зажал рот ладонью, пораженный словами, которые чуть не сорвались с его языка. А потом разревелся. Он рыдал, и рыдала Юми, и верещала Акико в своей колыбельке, и мама, онемев на мгновение от этих невысказанных слов, уронила шоколад и тоже завыла, заскулила, тоненько, как обиженный ребенок, как побитый щенок, запрокинув голову к потолку и зажав руки между коленей.
Джун схватил ее в объятия и, забыв про отвращение, стал целовать соленое от слез, оскверненное поцелуями американцев лицо, шепча:
– Мамочка, прости, прости! Я съем, все до крошечки съем и на рынок пойду, прости меня, мамочка!
Схватил бесформенный комок с пола и запихнул в рот.
«Секретное оружие Гитлера» отдавало на вкус прелой картошкой.
Пятьдесят йен – это жить две недели. Это молоко для Акико, лапша и рисовые колобки, которые так любит Юми. Это приятная наполненность в животе и тошнотворная, сосущая пустота в груди.
Он сидел над рекой с карандашом и бумагой в руках, скрестив ноги и положив рядом пенал. Он хотел нарисовать… да что угодно. Погрузиться в фантазию, чтобы не стояла перед глазами мама, голая, распятая, раскрытая, стонущая под тяжестью мужских тел, мокрая от пота, исходящая между ног белой слякотью. Чтобы не звучали в голове страшные слова, чуть не сорвавшиеся с его языка.
Не нарисовать ли ад, как Ёсихидэ? И чтоб там настоящие о́ни-черти своими шипастыми палицами-канабо дробили кости американцам?
Но он не мог. Даже в отблесках адского пламени, даже в мускулистых фигурах чертей должна быть какая-то красота; а красоты в мире не существует, теперь он это знал точно.
Он долго еще сидел, слушая тишину и глядя, как солнце рябит в воде. Глаза у него были совершенно пустые. Потом он порвал листок в клочья и спокойно смотрел, как они снежными хлопьями осыпаются в воду и Ота несет их прочь.
Раз нет в мире красоты, то и в рисунках нет никакого смысла. Все обман, такой же, как великая непобедимая Япония, как то, что Император ведет свой род от богини Аматэрасу, как все, что в школе рассказывали. Иллюзия, чтобы дурить голову простакам, набор бестолковых мазков и линий, напрасная трата времени и бумаги, которой можно было бы, например, вытереть задницу или взять жирный пирожок.
Он аккуратно вернул карандаш к остальным и захлопнул крышку пенала, того самого пенала, за который так отчаянно цеплялся в огненном аду меньше года назад. Взвесил в руке, зло усмехнулся и с размаху запулил его в реку.
ПЛЮХ! Только круги по воде пошли.
6. Атомный ДемонТело отца Рин, старика Аоки, обнаружил Тэцуо Ясима, сын военного летчика, бывший кадет, круглый отличник и чемпион префектуры по йайдо и кэндо, а ныне – уличный бандит, печально известный всей Хиросиме. Вместе со своими дружками, братьями Кентой и Горо Харада, он наводил ужас на уличных лоточников, спекулянтов и своих соперников в преступном ремесле.
Отца Тэцуо сбили над заливом. От его дома осталась только опорная стена. От матери и сестры – черные тени на ней. Меньше чем за год мальчик из хорошей семьи превратился в отъявленного разбойника. Поговаривали, что даже якудза, под которыми бегают все малолетние преступники, бродяжки и попрошайки, не рискуют взять Тэцуо в оборот. Ясима брал что хотел и ни с кем не делился. И уже мало кто помнил, что год назад юный головорез опубликовал в литературном разделе «Тюгоку» рассказ «Патриот», прогремевший на всю страну, а было тогда Тэцуо всего-то пятнадцать лет.
А вот Джун помнил об этом, потому что учитель Такамура однажды пригласил Тэцуо в школу – прочесть свой рассказ младшеклассникам. Тэцуо явился – высокий, стройный, воплощенный идеал кодекса Бусидо в каждом движении, каждом жесте. Девчонки, глядя на него, от восторга пищали, а мальчишки смотрели как на божество. Он декламировал рассказ по памяти, и Джун, вместе с папой зачитавший «Патриота» до дыр, мог поклясться, что Тэцуо не ошибся ни в одной строчке. И как он декламировал! Голос его то струился ручьем, то гремел горным водопадом; слушая, как капитан Фудзивара и его возлюбленная Сатоми совершают сэппуку во славу Императора, самые отпетые хулиганы плакали не таясь. Даже у старого учителя на глазах блестели слезы.
Джун не плакал – его эмоции нашли другой выход. Он внимал чарующему голосу Ясимы, а рука тем временем будто сама собой набросала в тетрадке красавца-капитана, сочиняющего свое предсмертное стихотворение, и невесту, с нежной улыбкой приникшую к его плечу.
После того как Тэцуо закончил, ученики засыпали его вопросами. Фудзивара и Сатоми существовали на самом деле? Трудно сочинять рассказы? Откуда ты берешь свои идеи? И самое главное: КАК МОЖНО ТАК БОЖЕСТВЕННО ПИСАТЬ? Джун, набравшись духу, молча протолкался сквозь толпу одноклассников и протянул ему свою работу. Тэцуо долго смотрел на рисунок, ничего не говоря. Сердце Джуна упало. Если человек, написавший такой рассказ, останется недоволен, он сам вспорет себе живот!
Наконец Ясима дружелюбно спросил:
– Как тебя звать?
Джун не мог ответить: слова застревали в горле, лицо пылало. Вместо него загалдели наперебой одноклассники:
– Это Джун, Серизава Джун!
– Он художник! – (А то Ясима не догадался бы.)
– Он чокнутый!
– Сам ты чокнутый, да к тому же дурак!
– Ай да Серизава!
Тэцуо снова посмотрел на рисунок и лукаво спросил:
– Ты залез ко мне в голову, Серизава Джун?
Джун залился краской и отвесил такой поклон, что чуть не ткнулся носом Ясиме в ботинки. Лучшей похвалы своему таланту он в жизни не слышал! Дома он поделился радостью с отцом, и тот тоже пришел в восторг.
– Как война закончится, быть этому парню большим писателем, – сказал он дрожащим голосом, – и, когда он выпустит свою первую книгу, художником в ней будет Серизава Джун, сын Киёси! А я тогда соберу за бутылочкой доброго сакэ трамвайщиков со всего города, покажу им эту книгу и скажу: это нарисовал мой сын! – Он смахнул мизинцем слезу и так сдавил Джуна в объятиях, что у того затрещали кости.
Но к тому времени, как Джун снова встретился с Тэцуо, папы уже не было на свете.
В тот январский вечер бушевала метель, и Джун, возвращаясь из города, задержался на мосту, чтобы погреться у костра, который братья Харада развели в железной бочке. У огня собрались еще несколько ребят. Пламя трепетало и потрескивало на ветру, поземка с воем вилась у ног продрогших детей. Кента, младший из братьев, скаля в ухмылке кривые зубы, заигрывал с Рин, которая, должно быть, только что вернулась с одного из своих «свиданий»; она глупо хихикала, а спиртным от нее разило так, что глаза слезились, того гляди полыхнет от случайной искры. Горо, известный под кличкой Одноглазый, отвернулся к реке, пряча правую половину лица, похожую на вскипевшую яичницу; дыру на месте вытекшего глаза скрывала черная повязка. Никто не смел потешаться над его уродством, потому что на поясе Горо носил разделочный нож в ореховом чехле, и все же, слушая хихиканье Рин, он стискивал зубы, словно принимал его на свой счет. И там же, напротив Рин, протянув к огню руки с длинными изящными пальцами, стоял Тэцуо Ясима, как будто ничуть не изменившийся. Джун вылупился на него, не веря своим глазам, а Тэцуо не видел его: насмешливо выгнув бровь, он глядел на хохочущую пьяную Рин, но насмешка в его взгляде была исполнена нежности. Когда ребята стали расходиться, он подошел к Рин, оттерев Кенту, протянул ей руку и что-то сказал. Рин в ответ звучно икнула, Тэцуо засмеялся, и оба растворились в метели.
При всей благодарности к Рин Джун не мог не отметить, что она мало похожа на идеал японской девушки, достойной Тэцуо. А еще его больно кольнуло, что Ясима не обратил на него никакого внимания, точно не узнал вовсе. Даже потом, узнав, чем промышляет Тэцуо, Джун ничуть не разочаровался в своем герое. О, если бы самому стать таким же сильным, дерзким, отчаянным! Тогда маме и Юми никогда не пришлось бы голодать!
Тэцуо так больше и не перекинулся с ним ни единым словом, но однажды, проходя мимо его лачуги, остановился поболтать с Юми, игравшей у крыльца, и подарил ей бумажного журавлика. Юми потом страшно задирала нос, а Джун решил, что в железной груди Ясимы, несмотря на жуткие слухи, которые о нем ходят, по-прежнему бьется живое сердце.
Когда убили Рин, именно Тэцуо взял на себя заботу о ее слепом отце. Раз в несколько дней он навещал старика, приносил продукты (добытые, увы, не вполне законным путем), слушал горькие жалобы и как мог старался утешить. Какой-то доброхот просветил господина Аоки, что его дочь зарабатывала на хлеб отнюдь не руками; Тэцуо вытащил доброхота из дома и жестоко избил на глазах его жены и детей, пообещав в следующий раз отрезать язык.
Но, несмотря на заботу Ясимы, господин Аоки угасал на глазах, и мало кто сомневался, что к концу года отец с дочкой снова будут вместе. Тем не менее он решил, видно, поторопить события, и Тэцуо, в очередной раз зашедший проведать старика, обнаружил его в луже свернувшейся крови. В иссохшей руке господин Аоки сжимал кухонный нож, которым, без сомнения, и перерезал себе горло от уха до уха. Откуда только силы взялись!
Тэцуо выскочил из лачуги как ошпаренный и принялся колотить во все двери, крича:
– Эй, все сюда! Старик Аоки покончил с собой!
Соседи высыпали на улицу, испуганно галдя, кто-то побежал звать полицейских. Старика увезли в один из битком набитых городских моргов, где не так давно он сам под присмотром инспектора и нескольких чиновников дрожащими пальцами ощупывал изуродованное лицо своей дочери.
Никто не знал, кто взял на себя расходы на кремацию и взял ли вообще; родных у Аоки, скорее всего, не осталось. Старик и его дочь растворились в вечности, как бесчисленное множество других жителей Хиросимы, как большинство жертв любой войны.

Страшная смерть господина Аоки и близко не наделала столько шума, как известие о том, что госпожа Серизава… да-да, вы ее знаете, сколотила конуру на отшибе, чтоб за землю не платить, хитрая какая… пошла по стопам покойной Рин. Госпожа Мацумото в окно видела, как госпожа Серизава вела янки к себе домой, их было трое, подумать только! Вон, кстати, сынок ее, Джун, видите, у водокачки, умывает Юми-тян? Такой хороший, заботливый мальчик, говорят, рисует неплохо, а мамаша…
Шу-шу-шу. Змеиное шипение. Шорох перебираемых костей.
– Госпожа Серизава, слышали? Совсем опустилась, бедная: отдавалась американцам за горстку риса!
– Я слышала, что за деньги, госпожа Мацумото…
– Ах, милая, какая разница! Ведь янки ее мужа убили. Я уж не говорю о том, какой они подняли тарарам! Мой Сетаро всю ночь проплакал.
– Нынче многие идут на такое…
– То девчонки. Но взрослая женщина, мать!
– Говорят, она якшалась с бедняжкой Рин?
– Вот уж верно сказано: с кем поведешься!
О сомнительной славе, постигшей его семью, Джун узнал после того, как Юми спросила:
– Братик, а кто такая шлюха?
У Джуна потемнело в глазах, подкосились ноги, однако «пикадонские приступы» были в этот раз ни при чем.
– Это ужасное слово! – воскликнул он. – Где ты его услышала?
– Мияко и Тигуса сказали, что им нельзя со мной играть, потому что наша мама – шлюха.
Джун сжал кулаки.
– Ну так и не играй с ними! У нас лучшая мама на свете, ясно? А твои Мияко и Тигуса просто дуры.
– А с кем же я тогда буду играть? – надулась Юми.
– Можешь играть со мной.
– Ну нет, ты не уме-ешь!
Потом стало еще хуже. То, что взрослые говорили шепотом или вполголоса, дети кричали во всеуслышанье:
– Серизава! Эй, Серизава, сын шлюхи!
– Серизава, нарисуй мне американца!
– Сколько стоит ночь с вашей мамочкой, Серизава?
– Эй, Юми-тян! Я слыхал, ты мечтаешь продолжить семейное дело, когда вырастешь?
Вслед за насмешками летели камни и комья грязи.
– Братик, почему нас больше никто не любит? – спросила однажды Юми.
«За то, что мама превыше всего ставит жизнь, – подумал он. – За то, что мы с Акико и Юми ей дороже чести». А вслух сказал:
– Они просто дураки. Не обращай внимания.
Он почти перестал выходить из дома, но за молоком для Акико все равно приходилось бегать – у мамы оно так и не появилось.
– Это все из-за проклятого «пикадона», – говорила она. – Эти дьяволы чем-то нас отравили.
Эти дьяволы часто встречались Джуну. На рынках, вокзалах, в лихих районах и возле уцелевших кинотеатров – словом, всюду, где в Хиросиме еще теплилась жизнь, они разгуливали хозяевами, крепкие, сытые, самодовольные. Болтали между собой, свистели вслед хорошеньким девушкам, смеялись, как будто без всякого повода. Но Джуну казалось: это над ним они потешаются. Быть может, вспоминают, как в офицерском клубе, что в бывшем кинотеатре «Суйсэн», за бутылкой виски передавали из рук в руки захватанную фотокарточку, на которой с бесстыдно раскинутыми ногами навеки застыла его, Джуна, мама, и вот так же смеялись, попыхивая сигарами, пока сизый вонючий дым вился над их стрижеными макушками. Джун заливался липким противным потом, ноги наливались слабостью, а сердце подскакивало к самому горлу. Он высматривал среди них одного из той троицы, хоть и не представлял, что будет делать, если действительно встретит их.
Начало мая выдалось по-летнему жарким. Раскаленное небо сочилось зноем, и Хиросиме, лишившейся домов и деревьев, нечем было укрыться.
Ветерок, гуляющий над развалинами, приносил вместо облегчения удушливый запах; город теней смердел гниющей плотью. В больницах, банках и департаментах, уцелевших после взрыва, старались лишний раз не открывать окон, а прохожие повязывали лица мокрыми плат– ками.
Черный рынок раздирала война якудзы: западной частью заправлял клан Ямамори, восточную подмяла семья Дои. Для торговцев не было никакой разницы – те и другие драли с каждого по семь шкур.
Но не из-за них торговые ряды уже несколько дней гудели, как потревоженный улей: преодолев девять кругов бюрократического ада, «Тюгоку Симбун» наконец разродилась статьей о жестоком убийстве своего сотрудника Синдзабуро. По слухам, публикацию задерживал лично генерал Макартур, желавший убедиться, что в ней нет никаких намеков на причастность к злодеянию американских солдат. Теперь запоздалую новость обсуждал весь город. Убийцу окрестили Атомным Демоном (слово «атомный» было теперь в большой моде) и говорили о нем с суеверным придыханием.
Пробиваясь в гудящей жаркой толчее, давясь вонью протухшей рыбы и скисшего молока, Джун ловил обрывки разговоров, догадок, слухов и домыслов. Женщины поминали злодея вполголоса, прикрывая ладонью рот, будто боялись, что Атомный Демон услышит. Мужчины, сгрудившись вокруг огромных котлов, где шкворчали в масле свиные головы, наполнявшие воздух едким чадом, гомонили, как стая чаек.
Все три жертвы забиты мечом! Безумный ветеран? Американцы? Да ведь Синдзабуро им прислуживал, как собака!
Невозмутимые крепыши в темных очках и дорогих костюмах рассекали людское море подобно стае акул, и там, где они проходили, болтовня сразу обрывалась, чтобы с новой силой вспыхнуть, как только они растворялись в толпе.
Говорю вам, это они, якудза! Да какие якудза, болван? Охота им янки против себя настраивать! Сам болван! А может, ты всех и убил? Ха-ха-ха!
– Атомный Демон… Атомный Демон… – неслось по рядам.
Обессиленный, Джун возвращался домой, отдавал маме покупки и валился на тюфяк. Рисунки смотрели на него со стены – издевательское напоминание о навсегда утраченном даре.
Ночами являлся отец. Возникал в темноте у изножья постели, окутанный серебряной дымкой, и смотрел на Джуна печально мерцающими глазами.
– Я плохой сын, – говорил ему Джун. – Не могу ни обеспечить семью, ни защитить маму, ни даже картинку нарисовать. Знаю, где бы ты ни был, ты стыдишься меня! Зачем только я появился на свет?
Отец со слезами на глазах качал головой, протягивал руки, но Джун был непреклонен:
– Я никчемный человек и никогда не стану художником. Почему я не сгорел с тобой в тот день вместо того, чтобы позорить тебя?
И с тихим вздохом отец растворялся в прядях серебряного дыма.
Все чаще посещали Джуна мысли о самоубийстве. Не таком грязном, какое совершил папа Рин, а как у Тэцуо в «Патриоте»: усевшись на коленях, приспустить штаны, вонзить нож в левое подреберье и рвануть слева направо, выпуская на волю дымящиеся кишки. Если верить рассказу Ясимы, такая смерть столь же прекрасна, сколь и мучительна. Только нужен толковый кайсяку, человек, который отрубит тебе голову до того, как боль станет невыносимой. Об этой услуге Джун, пожалуй, попросил бы самого Тэцуо. Тот наверняка снова зауважал бы его…
Жаль, что у Тэцуо нет меча.
Да и кто будет бегать за молоком для Акико, если Джуну отрубят голову?
Акико последнее время хандрила, словно заразившись тоской от брата. Вроде и молока у нее было теперь хоть залейся, но сосала она неохотно и почти все время спала. Лиловых пятен на ее щечках прибавилось, а когда мама купала сестренку, Джун видел, что таинственная сыпь расползлась по всему ее тщедушному тельцу.
Впрочем, сыпь – это ерунда. От сыпи же не умирают, верно?
Куда сильнее пугало то, что деньги американца подходили к концу.
Что будет делать мама, когда они иссякнут?
Однажды, проходя мимо банка «Сумитомо», он увидел двух солдат; на гранитных ступенях крыльца отпечаталась тень человека, застигнутого «пикадоном», и американцы, скаля великолепные белые зубы, по очереди фотографировались с черным печальным призраком: «Cheese!». На мальчика накатила такая волна дурноты, что он опустился на колени, упершись ладонью в оплавленный асфальт.
Один из янки склонился над ним и добродушно спросил:
– Hey, kid, are you okay[59]59
Эй, малыш, ты в порядке?
[Закрыть]?
Джун плюнул в него, попав на лацкан мундира. Американец отпрянул, и дружелюбие его разлетелось вдребезги.
– You little bastard[60]60
Ах ты мелкий ублюдок!
[Закрыть]! – рявкнул он и занес ногу, собираясь дать наглецу пинка. Другой солдат, тот, что фотографировал, поймал его за локоть:
– Come on, Vinnie! It’s just a poor sick kid. Maybe his mother or father is there on the steps… Leave him alone[61]61
Брось, Винни! Это просто несчастный больной ребенок. Может, на этих ступеньках его мать или отец… Оставь его в покое.
[Закрыть].
Солдаты ушли, не тронув Джуна, но добраться домой целым и невредимым ему было не суждено. На берегу его подстерегли братья Харада, затащили под мост и набросились с кулаками.
Они били безжалостно, до слез, до истошного крика; били кулаками, ногами и палками, били в живот, в пах, по голове и по ребрам, таскали за волосы, валяли в грязи и горстями запихивали в рот землю, смеясь от восторга. Они были крепкие парни, сыновья рыбака, привыкшие тянуть из реки тяжелые неводы, их руки бугрились мышцами, а кулаки лупили как молоты, но Джун не просил пощады. Выл, корчился, но не просил. И пока оставались силы, размахивал кулаками, царапался и кусался. Он уже не боялся повредить руки. В какой-то момент он увидел Тэцуо: тот стоял, положив руку на бетонную балку, и с каким-то странным, болезненным интересом смотрел, как мальчик, который однажды залез к нему в голову, корчится на земле, обливаясь слезами и кровью.
Все поплыло у Джуна перед глазами. А когда он очнулся, Тэцуо и его банды уже и след простыл.
Мама, увидев его, пришла в ярость.
– Кто?! – вопрошала она, прикладывая к его распухшему, окровавленному лицу мокрое полотенце. – Кто это сделал, я тебя спрашиваю?! Отвечай!
Он стиснул зубы и молчал.
Проклиная все на свете, она содрала с него грязное изорванное тряпье и ушла стирать в реке. Джун голышом свернулся на тюфяке, пытаясь представить, что вернулся в мамин живот. Там, в теплой и мягкой мгле, нет ни горя, ни боли, ни унижений, лишь стук собственного сердца, бьющегося с маминым в унисон.
– Братик! Бра-а-атик! Ты обещал, что будешь со мной игра-ать! – Юми дергала его за волосы, шлепала ладошками по щекам и толкала ножкой в зад.
Джун лежал, как мертвый.
– Братик! Нарисуй мне принцессу Кагуя!
– Я больше не рисую. Оставь меня в покое.
Сестренка захныкала, но ее слезы не трогали сердце Джуна.
Чего ей от него надо? Он даже еще не родился. Его не существует.

На рынке сегодня было особенно шумно. Торговец, у которого Джун хотел купить молока, как видно, считал своим долгом обсудить Атомного Демона с каждым, кто сунется к его лотку. Уже собралась толпа слушателей, и Джуну пришлось буквально ввинчиваться в нее, задыхаясь от запаха потных немытых тел.
– …Прямо в доме Атомный Демон его и настиг! – Лоточник рассек воздух взмахом ладони, не обратив внимания на деньги, что протягивал ему Джун. В толпе прокатился испуганный вздох. – Распластал, как свинью, и башку с плеч! И девке пан-пан, что с ним была, тоже!
Джун содрогнулся, хотя и слышал эти подробности уже не раз. Как ни гадок был ему Синдзабуро, такой участи он не заслуживал. И никто не заслуживал, разве только американцы.
– Та, другая девица, тоже вроде была пан-пан, – заметила старуха, прижимающая к боку сумку, набитую бататами, такими розовыми и крупными, что от одного взгляда на них в животе урчало и рот истекал слюной.
