Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 157 (всего у книги 299 страниц)
– Полюби меня… – услышала Мила томное и вздрогнула, задев рукой стопку шоколадок в палевой бумаге. – «Полюби меня»… за три рубля!
Мила обернулась – пожалуй, слишком быстро для воспитанной барышни – и наткнулась на привычный плутоватый взгляд.
«Опять Чернов. Ох, надоел же!» – внутренне скривилась Мила, но губы уже сами собой растягивались в заученной сахарной улыбке. Работаешь в кондитерской Эйнема – соответствуй.
– Доброго дня, сударь. Тортика желаете?
– Может, и тортика, – осклабился Чернов и, пригладив усы, вперился в Милин бюст. – А может, чего послаще… Милочка, а не соблаговолите ли вы отобедать со мной? Сегодня, скажем… в «Яре»? Во сколько за вами заехать?
Мила улыбнулась шире, стараясь, чтобы улыбка не выдала напряжения; взгляд ее метнулся по посетителям за столиками: даме с мальчиком, который, выпросив у мамы десять копеек, радостно бежал к аппарату с крохотными шоколадками, по купцу, что допил кофей и складывал газету… Что сказать, чем оправдать отказ?
Спасло появление Вари. Радостная, она ворвалась в дверь с неподобающей поспешностью: шляпка набекрень, одна из кудряшек выбилась на лоб, а уж глаза сияют…
– Милочка! Прости сердечно, опоздала, но тут такое!.. – начала Варя, однако поперхнулась, заметив импозантного господина.
– Прошу прощения… – пролепетала Варя.
– Не стоит извинений, голубушка, – весело сказал Чернов. – Новенькая, не так ли? Не имел удовольствия видеть вас раньше.
Варя кивнула, улыбнувшись до ямочек на щеках. Мила покачала головой. Ох, лапонька, тебя еще учить и учить. И работе, и как мужчин насквозь видеть: кто к тебе со всей душой, а кто лишь мяса кусок видит, игрушку для плотских удовольствий.
Вполуха слушая, что щебечет Варя, Мила упаковала торт и мягко вклинилась в разговор. Чернов не глядя расплатился, взял коробку и ушел, не забыв как следует обласкать взглядом счастливую его вниманием Варю. Про приглашение Милы он и думать забыл. Как же, новая девушка!
«Завтра-послезавтра вернется», – поморщилась Мила и цокнула языком, увидев, что подруга так и таращится ему вслед.
– Варвара!
Варя подпрыгнула и оглянулась.
– Почему опаздываем? Обещала же – на фабрику и обратно. Опять в Александровский заглянула?
Варино сияние вспыхнуло с новой силой.
– Нет! Мила, Мила, меня на обертке нарисуют! Мне Пьер сказал!..
От улыбки подруги тоже захотелось улыбаться.
– Поздравляю, лапонька, – ответила Мила, приобняв ее. – Ты заслужила.
Практика помещать портреты красивых работниц на упаковку шоколада была у «Эйнема» давней. Это придумал сам Юлиус Гейс – один из основателей, чьи дети сейчас управляли фабрикой и подчиненными ей кондитерскими-магазинами. Три года назад на одну из упаковок был помещен и Милин портрет.
– Ну, будет бездельничать. Пора за работу, – сказала Мила.
Варя кивнула.
Мгновение спустя дверной колокольчик звякнул вновь. Мила оправила платье и улыбнулась новой посетительнице:
– Здравствуйте, сударыня! Чего изволите?..
* * *
…Листья шуршали под ногами, словно фантики от конфект. Посверкивали золотой фольгой и багрянцем, что напоминал оттенком бархат, украшавший нутро самых изысканных упаковок. Мила шла по аллее, слушая Варину болтовню. Катала на языке карамельку и думала, до чего же все-таки ненавидит осень.
Стоило подумать это третий раз – и налетел ветер. Мила шмыгнула носом и, не удержавшись, чихнула. Варя покатилась со смеху:
– Мил, ты как Егорыч после понюшки!
Утерев нос платочком, Мила покосилась на подругу. Ишь чего удумала, с их кладовщиком ее сравнивать. Егоза.
– Ну Мил, ну не сердись… – тут же заластилась Варя. – Чего ты такая серьезная? Улыбнись! Ты ж с улыбкой – прямо солнышко!
Мила усмехнулась и с тоской посмотрела на небо. Солнышко… Рожденная летом, Мила плохо переносила холод: особенно зиму и слякотную, скупую на солнце осень.
Она искренне не понимала, как можно любить унылое время. Это пушкинское, тьфу, очей очарованье! Лишь солнце придавало Милиным глазам блеск, целовало бледное лицо, одаривая нос и щеки карамельной крошкой веснушек. Оно грело город, выжигая тени самых глубоких подворотен. Сейчас же…
Москва была жесткой, мрачной. Сизо-стальной, точно старинный клинок, что вот-вот обагрится кровью. И, кажется, даже золотые луковки церквей потускнели и прогнили без теплого солнца.
«И от Коленьки вестей нет… Где он, с кем?»
– Пошли домой. Хватит променада, – вздохнув, сказала Мила.
Карамель давно кончилась, оставив на языке послевкусие ягодной начинки. Но этого было мало. Мила, с детства любившая сладкое, и ныне потребляла его в больших количествах, сохраняя стройность фигуры. Идя к дому – квартирке, которую им предоставила над кондитерской фабрика, – Мила мечтала о чашке горячего шоколада. Налить, выпить, расчесать волосы… Хорошенько выспаться…
Однако стоило им с подругой завернуть за угол, как Мила увидела знакомую фигуру.
– Людочка!
Сутулый длинноволосый паренек радостно двинулся им навстречу.
– Здравствуй, сестренка! И вы здравствуйте, Варвара Ивановна! Пожалуйте облобызать вашу ручку!
Хихикнув, Варя протянула руку в лайковой перчатке, на что Мила только покачала головой. Впрочем, если подумать, все в порядке. Это же просто Поль – ее невезучий кузен Поль, художник, что, без сомнений, вновь пришел просить денег.
Когда-то он жил в знаменитой Ляпинке, но, когда ее закрыли после смерти владельцев, едва не стал бродягой. Поль жил у приятелей и подруг, рисовал всякое-разное. А еще – обожал азартные игры и всякий раз, проигрываясь в пух и прах, клятвенно заверял Милу, что этого больше не повторится.
Ну а затем все начиналось по новой.
– Людочка, друг мой, а не одолжишь ли ты мне… – начал Поль.
Мила сурово поджала губы, зная, что долго эта ее суровость не продержится. Каждый раз при взгляде на Поля ей виделся забавный малыш. Сейчас, когда не стало родителей, когда она потеряла поместье, проданное за долги, и едва не угодила в содержанки, Поль, тоже сирота, остался для нее последним родственником по крови. Да, беспутным, да, странным – чего стоят эти его картины с разными механизмами! – но все же… родным.
– Пойдем к нам на фабрику, покажи, что умеешь, – бывало, уговаривала Мила.
Но Поль, вроде бы мягкий, как марципан, всякий раз каменел и отказывался. Он ненавидел немцев за то, что один из них когда-то разорил его отца.
– Не буду я рисовать для немчуры. Не буду – и точка!
Вот и занимался незнамо чем.
– Хорошо… – вздохнула Мила в настоящем и полезла в сумочку.
Кузен, получив желаемое, конечно, рассыпался в благодарностях и убежал. Мила лишь покачала головой. И когда же ты вырастешь, глупенький?
Ответа не было.
Мила бросила взгляд на тучи, затянувшие небосвод, поежилась… И пошла за Варей, утешив сердце мыслью о горячем шоколаде.
* * *
Рабочий день утонул в заботах. Мила с Варей крутились, упаковывая торты и шоколад, обслуживая нескончаемых клиентов. Поэтому, когда колокольчик звякнул в двадцатый, если не тридцатый, раз, Мила чуть не застонала.
Она еще не успела обернуться, когда сквозняк донес запах знакомого одеколона, и сердце дало перебой.
«Вернулся!»
Мила почти не услышала, как он поздоровался с Варей, стоявшей за стойкой. Лишь обернулась, и…
– Здравствуйте, дорогая Людмила Захаровна. Бесконечно рад видеть вас в добром здравии.
– Здравствуйте, Николай… – шепотом отозвалась Мила и запнулась, превращаясь из уверенной продавщицы в по уши влюбленную девчонку.
«Коленька…»
От него пахло морской солью и специями дальних стран. Цилиндр был снят, и кудри цвета сусального золота, эти мягчайшие кудри, к которым всегда так тянуло прикоснуться, щедрыми волнами омывали широкие плечи. Колыхались, будто лучи ее любимого светила.
– А я вам подарок привез, – улыбнулся Николай. – Можно украсть вас на минутку? Если только…
Он вопросительно взглянул на Варю, что поглядывала на них с веселым лукавством, и та закивала:
– Иди, Милочка! Я справлюсь!
– Ну если только на пять минут… – пролепетала Мила.
Но сердце билось часто-часто, твердя свое, безумное и сладкое: «Да хоть на всю жизнь! Я согласна!..»
Вот сели, улыбнулись друг другу. Мила, тая, словно шоколад под солнцем, посмотрела на сахарно-белые зубы под карамельными штрихами усов, на загар, красивший лицо и кисти сильных рук. Николай Соколовский служил этнографом при одном университете. Заядлый путешественник, сирота, воспитанный дядей, в свои тридцать пять он исколесил почти весь мир, и Мила до мельчайших деталей помнила день, когда он впервые решил зайти к ним за чашечкой шоколада. А потом пришел еще. И еще…
С ним всегда было так легко, и темы для разговоров находились сами. Мила и Николай часто гуляли по паркам, ели конфекты и вместе смеялись, сидя в театре. И то давнее, пока не высказанное, будто с каждым днем все сильнее давило на их губы. Желало вырваться заветным: «Я вас люблю».
Но, когда Миле чудилось, что ей вот-вот предложат руку и сердце, в Николае просыпалась авантюрная жилка. И он вновь уезжал, уплывал, ускользал, чтобы вернуться с подарком – и новой надеждой.
Как сегодня.
– Людмила Захаровна… – негромко произнес Николай, и рука его коснулась Милиной руки. Голос дрогнул. – Милая моя Людмила… Я больше не могу так.
– Как?.. – выдавила Мила.
– Без вас. Там, в Америке, я все понял, – сказал Николай.
Мила слушала его, замерев. Она знала, что последнее путешествие любимый предпринял именно в Америку. Не ту, алеутскую, которая видела еще безбашенность Толстого, а иную, носившую название Латинской. Ту самую, откуда на фабрику везли лучшие какао-бобы.
Николай вернулся с родины шоколада.
И, похоже, готовился сделать ей…
– Я нашел там золото. Остаток некого предмета, – продолжил Николай и вытащил из кармана коробочку. – Его нельзя было восстановить. Но мой ювелир сумел создать из него то, что я хотел. Мила, милая моя…
Николай запнулся. Медленно открыл коробочку.
– Примите это в знак моей любви. Я предлагаю вам свою руку. И сердце. Оба сердца, дорогая.
В ушах Милы зашумело. Грозя упасть без чувств, она увидела выстланное шелком нутро, на котором покоился золотой кулон в форме сердечка.
– Я согласна, – сглотнув, прошептала Мила.
И наконец расплакалась от счастья.
* * *
– Невкусно! – Вопль расколол утро, тонкой иглой войдя в и так болящий висок. – Мне не нравится!
На пол полетел выплюнутый марципан. Гувернантка взвизгнула, стремясь призвать подопечного к порядку, но тщетно.
«Какой же гадкий мальчишка», – поморщилась Мила.
Сегодня она чувствовала себя отвратительно: проснувшись с гудящей головой, встала с кровати и ахнула, разглядев свою бледность в зеркале.
К полудню румянец окрасил ее щеки вновь. Да только голова так и не прошла.
«Переволновалась, – решила Мила и тронула место у ключицы, где под платьем на золотой цепочке висел золотой же кулон. Улыбка сразу растянула губы. – Ведь такое событие…»
Сколько она ждала этого, сколько мечтала!
– К Абрикосову хочу! – тем временем заявил противный мальчик. – Ананаса хочу, в шоколаде!
«Вот и шел бы к Абрикосову», – в сердцах подумала Мила.
Будь Мила верующей, наверное, помолилась бы Богу, чтобы тот избавил ее от такого клиента. Но вера в доброго Боженьку истлела в ней давным-давно, исчезла в темные времена, когда пришлось продать последний крестик.
И все же удача улыбнулась Миле: поворчав, гувернантка наконец повела мальчишку к выходу.
«Ушли!»
Нет, Мила не ненавидела детей. Когда-нибудь и она станет мамой. Родит Коленьке не одного наследника. Но, прибирая на столике после посетителей, Мила то и дело кривила губы: тут рассыпано, там изгваздано… А уж что паршивец сотворил с коллекционной открыткой из шоколадного набора! Одни клочки остались.
От этого вдруг накатила злость. Мила оперлась о столик, зажмурилась – а когда распахнула веки, со зрением случилось странное.
Надписи на клочках закружились, словно размазываемые невидимой рукой. Смялись в незримом водовороте буквы, и…
Обратились в непонятные письмена. Человечков, на чьих головах высились короны из перьев, а руки держали палки.
Или копья?
И чаши.
И…
– Мила! Тебе плохо?
Клочок выпал из пальцев. Мила с трудом выпрямилась и взглянула на Варю.
– Все хорошо, – с усилием произнесла она. – Голова что-то чугунная…
– Сядь! – приказала Варя и стала хлопотать вокруг. – Скушай вот это. Станет лучше!
– Спасибо… – слабо улыбнулась Мила.
Глаза, вернувшись к обрывку, не увидели на нем ничего необычного.
«Привиделось?»
Наверное, все дело в рассказах Коленьки. С каким жаром он повествовал о давно сгинувших племенах Америки! Даже про некоторые жестокие обычаи как-то упомянул – вскользь, правда, чтобы не напугать. Про их любовь к золоту. И к шоколаду…
«Они любили шоколад, почти как ты, – улыбаясь, говорил он. – У тебя шоколадное сердце, милая…»
Прервав мысли, звякнул колокольчик.
Новые посетители.
«Пора за работу».
Следующие несколько часов Мила усердно улыбалась, чистила столики и носила подносы. Да только ее самочувствие оставалось нездоровым. Пытаясь отвлечься, Мила мурлыкала любимые мелодии: то «Вальс-монпансье», то «Кекс-галоп» – их ноты вкладывали в упаковки некоторых конфект, радуя покупателей.
Однако, чем больше она пыталась отвлечься, тем сильнее кровь пульсировала в висках: громко, гулко, будто целая армия барабанщиков, при мыслях о которых почему-то всплывали темные полуобнаженные тела, прокаленные солнцем каменные пирамиды и вереницы связанных людей, ведомых на…
Из рук Милы вырвалась сахарница. К сафьяновым туфелькам брызнули осколки.
– Простите! – Мила бросилась убирать разбитое.
В локоть вцепились Варины пальцы:
– Мила, я сама! Иди присядь!
Дрожа, Мила подчинилась. Да что с ней сегодня?!
Воздух, пропитанный шоколадом, внезапно стал нестерпимо душным. Мила прижала к груди ладонь.
– Милочка… – шепнула подоспевшая подруга. – Сходи на улицу, проветрись!
– Но…
– Я и одна справлюсь. Иди! На тебе лица нет.
– Ну хорошо, – нехотя кивнула Мила.
Шляпка, пальто – и вот она на сентябрьской улице. Блеклые прохожие, серое небо с золотым огрызком солнца среди туч.
Мила вздохнула и пошла к Александровскому саду. Она просто перетрудилась, переволновалась, вот и мерещится всякое.
Но день, не задавшийся с самого утра, видно, решил и вовсе доконать ее.
Впереди, на дорожке, стояла знакомая гувернантка, что беседовала с господином в пенсне. Рядом же, в кустах, мелькал знакомый матросский костюмчик.
А еще…
Тонкий слух Милы расслышал нечто, заставившее ее похолодеть.
Судя по всему, гадкий мальчишка мучил кота.
В груди вскипело возмущение. Мила собралась дойти до гувернантки и обратить ее внимание на вопиющий случай, но вскоре остановилась.
Гувернантка явно знала, что творится, – вон какие раздраженные взгляды назад бросала! – но никоим образом не собиралась препятствовать.
Ей было плевать. Пускай барчук играет.
Мила стиснула кулаки. Смелость, граничащая с безрассудством, толкнула ее к обходной дорожке. Мгновение спустя Мила, пройдя кусты, вышла из арки, образованной двумя деревьями, и увидела мальчишку.
У его ног, придавленная, корчилась пятнистая кошка. Ее «мяв» был уже почти не слышен, но Мила зашипела вместо нее:
– Отпусти сейчас же!
С этой стороны ее не было видно людям с дорожки, зато мальчик мог видеть хорошо. Вот поднял голову, заметил… Узнал.
И с улыбкой надавил на кошачье горло сильней.
– Отпусти!
Перед глазами полыхнуло. Милу обдало жаром, а после она увидела вереницу голых детей. Пиная и щипая, жестоколицые взрослые вели их по ступеням величественной пирамиды, и слезы, что стекали с маленьких чумазых лиц, смешивались с кровью.
Там был и он – растерянный, в обрывках матросского костюмчика. Зареванный, затюканный и непонимающий, что к чему. И Мила, стоявшая на верхней ступеньке, тянула к нему черный, как беззвездная ночь, обсидиановый нож и… улыбалась.
Скалилась, показывая зубы, испачканные в терпком, вкусном, любимейшем шоколаде, когда…
Что-то толкнуло в грудь. Мила трепыхнулась и увидела мальчишку, что как раз падал на траву. Мила еще успела понять, что он в обмороке, когда ноги сработали сами собой. Руки прижали к груди полуживой комок, а после с небес ударил дождь.
Мила успела спрятаться за дерево, когда воздух прошил первый вопль гувернантки.
Листва не прошуршала под каблуками, не дрогнула ни одна ветка, когда Мила незамеченной покинула сад.
Сердце билось в груди барабаном. На руках слабо плакала кошка, а в мыслях царил ураган.
Позже, в комнате, когда обласканная кошка успокоилась, а слезы Вари высохли, Мила опять вспомнила о страшном видении. Сейчас оно больше походило на морок. Мила так и не рассказала о нем подруге. Быть может, надо показаться врачу…
Мила в задумчивости провела пальцем по золотому сердцу, которое не снимала с себя даже ночью.
И успокоилась.
Не будет она ничего никому говорить. Ни Варе, ни тем более Николаю.
Это все ерунда.
Надо просто выпить шоколаду – и баиньки.
Мила рассеянно улыбнулась своим мыслям. Допила чашку, а после улеглась. Спасенная кошка, Пятнышко, свернулась у нее на груди и заурчала.
А за окном все шел и шел дождь.
* * *
На следующий день Мила проснулась в прекрасном настроении. Напевая, привела себя в порядок, погладила кошку. Все, что произошло вчера, казалось, случилось несколько лет назад.
Причиной Милиной радости было и то, что сегодня она собиралась зайти к модистке. Пускай снимет мерки, подберет ткань и кружево для самого красивого, самого воздушного, как безе, платья на свадьбу!
Настроение не испортила даже погода. Мила глянула на тучи и погрозила им кулаком:
– У-у, противные! Сгиньте!
Не выдержав, Мила прыснула. Память подкинула ей образ мальчика с обертки новых конфект «Ну-ка, отними!» – того самого, вдохновленного фарфоровой статуэткой из кабинета господина Гейса. Мрачный бутуз держал в одной руке шоколадку, а в другой – биту для лапты. И весь его вид говорил о том, что связываться с ним не стоит. Этот уж своего никому не отдаст! Добьется, чтобы все враги сгинули!
Улыбнувшись, Мила полетела к модистке. Следующие несколько часов промчались, как один. Ближе к вечеру Мила очнулась в модной лавке, где выбирала себе новую шляпку.
С пером или без пера, с вуалеткой или без? Миле хотелось и то, и другое, и третье, но…
– А Прянишникову замуж позвали! – донесся знакомый голос.
– Бог с тобой, Лизавета. Не может быть! – фыркнул второй, от звука которого Мила ахнула.
– А что? Так-то она барышня собой недурна, да и голосок нежный. Помню, как нам пела…
– А нос – крысиный, и зад, как у деревенской клуши!
Побагровев, Мила скользнула за стойку с нарядами и, пригнувшись, посмотрела в щелку между ними.
Так и есть. Старые знакомые.
Лизавета и Анна – мерзкая, ненавистная Анна! – из магазинов Абрикосовых.
Когда-то они вместе начинали работать на фабрике Эйнема, но затем двух девушек переманил конкурент. Они до сих пор трудились у него, в магазинах, как и Мила, и разительно отличались друг от друга: одна – дородная, светловолосая, настоящая русская баба, другая – тонкая и резкая брюнетка, похожая на испанку.
Не так давно Абрикосов бросил в газеты потрясающую новость: что, мол, у него в одном магазине работают одни блондинки, а в другом – сплошь черненькие. Оказалось – липа, но сколько шумихи и попутных продаж!
– Ну чего ты так возмущаешься, Анечка? Ну позвали ее и позвали. Тебя бы тоже позвали, не будь ты такой привередой.
Анна скривила губы.
– Кто жених-то?
– Да какой-то Соколовский. Вроде бы географ какой… или этнограф…
Анна вдруг ахнула, отчего у Милы зашлось сердце:
– Это высокий такой? Блондин с песочными усиками?
– Не знаю. Чего ты меня пытаешь? Я так, вполуха слышала от Санечки, с фабрики. А та – от Варвары, что с Милкой работает…
– Я его знаю! Он у моего дяди жилетки заказывает, всякий месяц – разные! Я его давно приметила, все познакомиться хотела, но… – Анна расплылась в нехорошей улыбке. – А вот теперь и познакомлюсь.
Кажется, Лизавета, что повернулась к подруге, начала что-то строго выговаривать ей. Но Мила уже не слышала: кровь бросилась в лицо, заполонила звуком тамтамов уши, а глаза будто подернулись бурой пленкой.
В груди засела ненависть. Это она клокотала внутри вместе со словами: «Как… она… смеет?»
Хотелось броситься вперед. Вцепиться мерзавке в волосы, мстя за все козни, что та чинила ей на фабрике. За все насмешки и, главное, за невозможное, кощунственное желание. Да, невысказанное, но такое явное. Ощутимое всеми фибрами души.
Анна хотела отбить у нее Коленьку.
Отбить.
У нее!
Это накануне свадьбы!..
Мила задохнулась. Кулон, нагретый телом, дрогнул на коже, точно настоящее сердце. И когда, совершив покупки, подруги покинули магазин, Мила выждала ровно пять минут и пошла следом. Щеки ее пылали.
«Вернись, дурочка! Ведь увидят! Филером себя вообразила?»
Голос разума остался без ответа.
Мила шла по улице, ускоряя шаг, прячась за углами зданий и деревьями, ступая по-кошачьи беззвучно.
Ее не замечали, зато она – она замечала все: смуглые лица ванек, что мчались мимо нее; сочную зелень, сменившую золото осенних листьев; густой и влажный, как в бане, воздух, в котором, в этом белесом мареве, полном миражей, медленно шли две фигурки.
«Что ты делаешь?!»
В глазах потемнело. Мила прижалась к стене дома и, проморгавшись, увидела рядом рекламку «Ну-ка, отними!».
Тяжело сглотнула, увидев, что нарисованный мальчик переменился: бело-розовая кожа сменилась шоколадной, одежда исчезла, обратившись набедренной повязкой, а бита для лапты вытянулась, родив по обеим сторонам частокол острых, черных, каменных зубов.
– Макуауитль… – прохрипела Мила чужое, похожее на заклинание, слово.
А потом – подхватила с земли палку, оброненную каким-то сорванцом, и сорвалась с места.
Вот и переулок. Две подруги, идущие под ручку. Сумерки, что опускаются на город. И жгучее, чужое, дикое, что вулканом горит внутри, грозится выплеснуться беспощадной, сметающей все и вся лавой.
Кажется, Лизавета ощутила это первой. Она еще успела повернуть голову, когда некая сила отшвырнула ее прочь, сильно ударив о стену переулка.
Из губ вырвалось рычание, руки налились железной силой. И палка, которую Мила со свистом подняла над головой, опустилась на лицо Анны с ужасной, невероятной силой. Той силой, которую в умелых воинских руках показывает украшенный обсидианом макуауитль – мощный, как тропический ураган.
И горло исходит криком, и кровь брызжет на платье, и голова – разбитое шоколадное яйцо, полное пастилы и вишневого варенья. И… «Ну-ка, отними его!..» – и Мила хохочет, хохочет, хохочет, славя Колю и Солнце, хохочет, разбивая грудную клетку ненавистной стервы, и, когда пальцы уже тянутся выдрать еще теплое сердце…
Застывает.
– Нет!.. – всхлипнула Мила, уронив окровавленную палку, и попятилась.
Тело, что лежало перед ней в багряной луже, не шевелилось. Чуть поодаль, неподвижное, покоилось второе.
За поворотом послышались голоса.
Мила затравленно обернулась – и бросилась бежать.
Она не знала, как добралась до магазина. Она бежала так, словно за ней гнались, но красная пелена, до сих пор стоявшая перед глазами, казалось, была и вне ее: прятала плачущую, сходящую с ума девушку от взглядов прохожих. И когда она ворвалась домой, то первым делом бросилась умываться.
Уморившаяся за день Варя посапывала в кресле, а Мила, скрючившись, терла руки, измазанные в чужой крови.
«Я убила их! Убила!»
Милу затошнило. Ее вырвало, но облегчение не пришло. Всхлипывая, она сползла на пол и вцепилась себе в волосы. Золотой кулон пылал, грозя прожечь плоть.
А еще – безумно хотелось шоколада.
– Сгиньте!.. – заскулила Мила, когда перед глазами закружились пиктограммы.
Когда стены исчезли, бросив ее в жар чужой древней страны, и суровый мужчина с поклоном протянул чашу чистого золота.
В ней, укрытой красноватой шапкой взбитой пены, ждал ее напиток богов, сдобренный красным, будто кровь, перцем. Но вот губ коснулась влага, в ладонь вложили обсидиановый нож, и жертву, дарованную Солнцу, вытянули на алтаре…
«Прочь! Из моей! Головы!..»
Шепот из сердца кулона. Чуждый язык, но она понимала его, она знала, теперь знала, что делать, чтобы вернуть любимое солнышко и спасти мир от…
Пальцы сомкнулись на сердечке и дернули его изо всех сил. Звякнув, лопнула цепочка.
Мила со всей силы бросила подарок в дальний угол. И потеряла сознание.
* * *
– Милочка, тебе опять нехорошо?
Варин голос вырвал ее из тягостных мыслей. Моргнув, Мила вымученно улыбнулась:
– Не переживай, Варенька. Я… Со мной все в порядке.
Это было враньем. Но что ей оставалось? Признаться, что вчера она, осатанев, погубила двух человек? Тех самых, весть о чьей ужасной смерти уже прогремела на всех перекрестках?..
– Ты о них думаешь, да?
У Милы дернулась щека.
– Да…
– И я думаю, – вздохнула Варя. – Жалко их – страсть! Это ж надо быть таким извергом! Как его только земля носит, мерзость такую!
У Милы застучали зубы. Взгляд метнулся к шкапу, за стенкой которого, в жестянке из-под леденцов, прятался кулон, таивший в себе… Что? Дух давно сгинувшего народа? Некого демона из горячих стран?
Она давно не верила в Бога, а вот в нечистую силу… В мире было много хорошего и много плохого. И иногда казалось, что плохого куда больше.
Мила еще помнила страшные сказки дряхлой няньки. Всех этих полудниц, леших и упырей, неупокоенных душ и прочую пакость. Иногда от них спасали крест и святая вода, молитва.
«Но если я не верю… Что делать?»
Несколько часов назад она едва не выкинула подарок. Передумала в последний миг. И, обернув руки салфеткой, спрятала кулон подальше.
А теперь…
«Что же делать?»
На лестнице появилась Пятнышко. Принюхалась – да так и застыла, глядя на злосчастный шкап. А потом вздыбила шерсть и зашипела.
– Что ты, лапонька? Сейчас молочка дам…
Но Варя не успела выполнить обещание: кошка метнулась обратно в комнату. И Мила с еще большей горечью поняла: дело нечисто.
Да еще Колю так некстати отправили в другой город…
«Успокойся. Все образуется». Но тут снова накатил ужас.
Как, как можно успокоиться, если вчера она своими руками!..
Дрожа, Мила развернула под прилавком фантик и закинула в рот сливочную конфекту. Сразу же прикусила язык, и вкус шоколада стал слегка соленым.
Весь день все валилось у нее из рук. В конце концов Варя отправила подругу в комнатку, прилечь, а сама, закрыв кондитерскую на перерыв, отправилась на фабрику с отчетностью.
Мила почти сразу погрузилась в забытье. А проснулась ночью, когда на улицах зажгли все газовые фонари.
Вари в комнате не было. Лишь Пятнышко, что открыла янтарные глаза.
«Что-то с отчетом? Сидит внизу и исправляет?» – подумала Мила, но сердце кольнула игла.
Накинув халатик, Мила стала спускаться. Уже на лестнице она увидела, что на первом этаже темно, а окна, которые обычно прикрывались ставнями до утра, не прикрыты. В кондитерскую сочился слабый свет с улицы, рождавший тени, похожие на чертей; воздух был сперт и почему-то пах пылью.
Значит, Варя до сих пор не вернулась?
Сердце Милы дрогнуло и помчалось галопом.
«Что-то случилось! Она никогда…»
Стон у входной двери.
На секунду Мила окаменела. А после бросилась туда.
Распахнуть в ночь, вглядеться… в ужасе ахнуть.
На крыльце, скорчившись, рыдала Варя.
Руки сработали раньше рассудка: Мила втянула подругу внутрь, зажгла свет и, наконец разглядев все, прижала ладони к губам.
Кое-как надетое, местами порванное платье. Растрепанные волосы без шляпки. Никаких пальто и сумочки.
И ноги – бледные, голые, без туфелек и чулок.
Ноги в подтеках засохшей крови.
– Варенька… Кто, как?!
Подвывая, давясь слезами, Варя начала рассказывать. Как она шла с фабрики, как рядом остановилась карета и ее предложили подвезти.
Это был он, Чернов. Такой красивый и галантный.
И она, неопытная глупышка, растаяла от его комплиментов, согласилась заехать на ужин и…
– И он тебя… – прошипела Мила.
Варя содрогнулась и зарыдала еще сильнее.
Не он.
Они.
Оцепенев, Мила слушала, как подруга, поняв, чего от нее хотят, возмутилась и воспротивилась. Но птичка уже угодила в силки. Запертые двери, равнодушие на лицах верных лакеев…
Похоть в глазах мужчин.
Да. Чернов любил радовать себя и друзей-дворян самым вкусным и сладким.
Вот и порадовал.
А потом вышвырнул вон, точно последнюю желтобилетницу.
– Я дура, дура!.. – выла Варя, заламывая руки. Мила, по лицу которой катились слезы, лишь крепче сжимала ее в объятиях. – Кому я теперь такая буду нужна?!
Мила пыталась успокаивать ее, заикаясь, твердила ласковые слова, но тщетно. Беда, которая случилась с подругой, была столь велика, что мозг оцепенел. Мила не могла сказать, сколько прошло времени, когда она все же уговорила Варю лечь в постель.
– Варенька, я за доктором, – сказала она. И добавила, скрипнув зубами: – И за жандармами. Они…
– Нет! Не смей никому рассказывать!..
– Варенька…
– Это позор, Мила! Я не хочу! Я… – Варя опять зарыдала. – Т-ты не знаешь… Им н-ничего не будет… Они так и сказали, они… смеялись… Они б-богатые, у них все ку-уплено-о-о…
– Варя…
– Я жить не хочу… Мила, не хочу, не могу, не буду!..
– Варя! Так нельзя говорить! – ужаснулась Мила.
Но та продолжала твердить это, и Мила поняла, что никуда она не пойдет. Не сейчас, когда Варя в таком настроении. Вот настанет утро, и тогда…
Ужас и сострадание отдалились, сменившись лютой ненавистью. Мила покрепче сцепила зубы. Нет, она этого так не оставит. Если надо, и до императора дойдет.
«Ты поплатишься, Чернов, черная твоя душа. Клянусь!»
Она не заметила, как задремала.
А когда очнулась – Вари в ее объятиях не было.
Слабый утренний свет сочился в окно. На его фоне висело безжизненное тело, под которым валялась опрокинутая табуретка.
* * *
Кондитерская не работала.
Весь этот ужасный день Мила провела в каком-то оцепенении. Она почти не помнила, что отвечала соседям, жандармам и начальству, всем, кто приходил и подступался к ней с расспросами. Кажется, кто-то гладил ее по плечу и наливал чай, но после все ушли, оставив ее одну. День снова пожрала ночь, и Мила, сидящая на первом этаже, вдруг четко осознала, что никому не сказала про Чернова.
Она не нарушила слова, данного подруге, лишь сообщила, что на нее кто-то напал и обесчестил, потому что…
«Она так просила. Она больше жить не хотела. А я… Из-за меня…»
Мила зажмурилась. Затем достала упаковку самого дорогого шоколада – и, вытащив первую плитку, стала есть: давясь, жадно, роняя на прилавок слезы и коричневую слюну. Сердце болело, тело тряслось. И чем больше Мила ела этого шоколада – тем сильнее разгоралась внутри злость.
Вот только не на себя.
Уже нет.
Вдалеке словно ударил барабан.
Мила встала… и решительно пошла к шкапу.
Мгновение – и жестянка в ее руках, и золотое сердце приветственно блестит, и оно теплое, почти горячее, когда она вешает его, на новой цепочке, на шею.
