Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 299 страниц)
Тени по воде
Это Москва. Это холодный свет возносящихся в небо башен Сити, священные булыжники Красной площади и проулок, ведущий в музей-квартиру Булгакова. Кот Бегемот, нарисованный черным фломастером на альбомном листе, ныряет в прорезь ящика «Письма для Мастера». Ты говоришь ему на прощание «мяу» – и смеешься.
Твой смех был похож на звук дрожащей гитарной струны, нежный и тонкий. Хрупкий, как ты сама, струнка вот-вот лопнет, порвется.
Это Москва. Это памятник Гоголю. Это выхваченные из басен Крылова сценки на берегу Патриарших. Потом еще один памятник, возле него мы в первый раз целовались, и хмурый, омытый дождем Николай Васильевич молчаливо благословлял наш союз.
Вкус меди на губах. Тепло, стекающее с кончиков твоих пальцев по моим щекам, как слезы.
Андреевский мост, початая бутылка шампанского, струйки сигаретного дыма. Площадка из камня, металла и стекла метрами ниже, ветер и ощущение полета – как на ковре-вертолете, как рисунок на альбомном листе, падающий в темень на дно почтового ящика.
Дряхлое серое утро. Похмельная голова. Темная толща Москва-реки под нами.
Я помню. Пусть зыбкие воспоминания ускользают, как тени по воде, я все-таки помню.
Сто тысяч ночей назад ты и я стояли на том же месте, держа друг друга за руки. Пальцы переплелись, как стебли вьюнка. Прикосновения были легки и воздушны, струящиеся по твоим плечам локоны полны света и жизни, улыбка мила, а глаза застенчивы. Я читал отрывки из Лотреамона и подолгу утопал взглядом то в твоих глазах, то в водах Москва-реки, и во мне боролись два таких странных, запретных, но острых, до боли в груди, желания: прыгнуть с парапета вниз самому либо – толкнуть тебя.
– Weltgericht[2]2
Страшный суд (нем.).
[Закрыть], – шелестело меж нами. Будто ночь и река присвоили себе мой голос так же, как ты вынула из груди моей сердце. – Weltgericht, если бы наступил конец света, что за песнь ты бы спела, идя навстречу ему?
– Моя любимая группа – «Агата Кристи», – ответила ты.
– Но ведь они распались. Группа мертва.
– Что с того? Рано или поздно все на свете заканчивается гниением и распадом. Но разве от этого меркнут чувства? Разве любовь исчезает по смерти любимого человека? В сущности, все их стихи как раз о любви, о смерти… и о любви к смерти, – сказала ты и стала напевать:
Чу, время пришло, и захлопнулась дверь.
Ангел пропел, и полопалась кожа.
Мы выпили жизнь, но не стали мудрей.
Мы прожили смерть, но не стали моложе.
Спицы в колесах тихо всхлипывают, пока я влеку тебя к краю. Металлические поручни холодны как лед. Я взял это кресло в больнице на Шкулево, где ветер стонал в пустых коридорах, в разбитых окнах раскинули сети пауки, а стены по углам увил плющ.
«Лекарства от смерти не существует», – говорила ты. Вакцину так и не нашли, а значит, больницы стали никому не нужны.
Тяжело, каждый шаг дается с трудом. Мои мышцы ослабли, болезнь выжирает их изнутри. Суставы под кожей скрипят почти так же жалобно, как спицы твоего кресла.
Медленно объезжаем иссушенное, покореженное недугом тело. Направляю кресло так, чтобы оставить труп вне поля твоего слабого зрения, сам же невольно липну взглядом.
В раззявленных челюстях мертвеца – ни единого зуба. Губы, сухие и прозрачные, как сброшенная змеей кожа, обтянули сгнившие десны. Разбухший черный язык вывалился и свисает изо рта длинным дохлым червем. Покрытые белесой пленкой глаза смотрят в небо, над одним из них трудится ворон. Скрюченные на груди кисти рук покрыты плесенью, из порванной вороньим клювом левой ноздри пророс тонкий зеленый стебель.
Я боюсь, ты услышишь запах, но свежее дыхание раннего утра становится мне союзником, унося вонь стороной. Пробегает торопливо по волосам, и седая склизкая прядь с влажным чавкающим звуком отслаивается вместе с кожей от черепа, падает мне под ноги.
– Wir gegen Morgen gehen[3]3
Мы идем навстречу рассвету (нем.).
[Закрыть], – шепчу, склонив голову к обнажившемуся уху. По старой привычке тренирую память, вспоминая уроки иняза. Danke, я помню. Я все еще помню.
Смерть танцует вальс,
По залу кружат, кружат пары.
Waltz, Ein, Zwei, Drei, Waltz.
Auf Wiedersehen, meine lieben Frau!
Память видит лишь тебя и меня, но если смотреть шире, то можно вспомнить и то, как все начиналось. Сухие сводки информационных агентств. Обеспокоенные голоса телевизионных дикторов. Мрачные отчеты свидетелей-блогеров и волны паники в соцсетях, где хэштеги #Зараза и #Хворь за считаные месяцы вышли на первые места по частоте употребления.
Первые сигналы поступали из Средней Азии. Вспышка зафиксирована в Иране. Ашхабад находится под карантином. Индия – новый очаг. Кабул стал мертвым городом. За ним Душанбе, Ташкент, Бишкек, и вот уже все каспийское побережье под угрозой. На западных границах КНДР введено военное положение, в Казахстане создают сначала лагеря, а затем резервации для зараженных. Волны беженцев захлестывают Россию. С ними в страну проникает #Хворь.
Мы с тобой не следили за новостями. Но до нас доходили слухи, и мы им внимали. И ждали с восторгом и трепетом чего-то небывало большого и чистого. Я сделал себе татуировку в виде черепа на груди, а ты проколола губу и перекрасила волосы в черный.
– Мать-природа наводит порядок в доме, – говорил я, царапая ногтем посеребренную кость, выглядывающую у тебя между кончиком носа и верхними зубами. – Скоро в этом мире станет гораздо легче дышать.
– Мне и так легко, – отвечала ты, лаская языком подушечку моего пальца. – Ведь, даже если я сама перестану дышать, ты всегда сможешь сделать это за нас обоих.
– Weltgericht, – шелестело меж нами. – Welt gericht, если бы наступил конец света, что за песнь ты бы спела, идя навстречу ему?
Одуванчики,
девочки и мальчики.
Глаза блестят, ла-ла, ла-ла.
Но это яд, ла-ла, ла-ла.
Вымирали целые города. Оставшиеся в живых сходили с ума: военные превращались в мародеров, врачи продавали наркотики, многие ударялись в религию. Тысячи людей бросали обжитые места и уходили на поселения в сибирские секты, ища спасения от того, что не ведает ни границ, ни расстояний. Пока еще работали стримы, кто-то из ушедших устроил трансляцию коллективного самосожжения в одной из таких деревень. Ты ее видела в прямом эфире, я смотрел потом, уже в записи. Ролик шесть раз прерывался рекламными врезками: братья Самойловы воссоединились, возрожденная «Агата Кристи» даст «Последний концерт на Земле», на Красной площади, прямо у Мавзолея. Событие, которое нельзя пропустить.
Деньги не имеют цены, когда жизнь ничего не стоит. Пространство перед площадкой забито, многотысячная толпа ревет. Музыканты на сцене все в марлевых повязках на лицах, только Глеб Самойлов без нее, рычит и стенает в микрофон. Людское море колышется волнами поднятых рук и задранных вверх голов. Мы с тобой часть этой стихии, подпрыгиваем, танцуем, поем.
– Господи, – кричишь ты мне в ухо. – Ты и этот концерт – просто лучшее, что случалось в моей жизни!
Мертвенно-бледный, с подкрашенными глазами Глеб Самойлов на сцене, над нами, бросает в толпу черную фуражку, обнажает голый череп, харкает кровью и, в экстазе, орет, что этот мир смертельно болен, что он тоже болен, что мы все больны. Его брат Вадим вырывает из гитары струну, и громогласный стон растекается по черному небу за пределом освещенного софитами пространства. Море штормит, волны кипят, толпа беснуется. Десятки людей: молодые парни, девушки, взрослые уже дяди и тети – заламывают руки, кричат вслед за своим кумиром о том, что тоже больны, что тоже мертвы. Вадим Самойлов воюет с гитарой, повязка из марли мешает ему и потому падает под ноги. Глеб подходит к брату и целует его взасос. Стоя на сцене, они обнимаются. Здоровые обнимают больных, я обнимаю тебя. Слышу твое дыхание. Слышу, как тысячи живых мертвецов пляшут и поют в один голос:
Не прячь музыку – она опиум
Для никого, только для нас.
Давай вечером умрем весело,
Поиграем в декаданс.
Ты до сих пор дышишь. Подкатываю коляску к ограждению. Ветер здесь сильнее. Предатель хлещет по глазам, толкает колеса в обратную сторону. Я устал и веду борьбу с ним из последних сил. А ты все еще дышишь – ловлю слабое движение истонченных губ и терпкий дух перезрелых яблок, когда беру тебя на руки, чтобы переложить на холодный шершавый парапет. Ты так исхудала, что не чувствую веса, словно держу фигурку из папье-маше. Боюсь доверить тебя ветру – унесет, сдует, стащит назад. Стою для тебя опорой, перевожу дух. Смотрю.
Берега, затянутые бетонным панцирем, усеяны телами. Прямо на мертвецах проросли цветы, и теперь по обе стороны от реки тянутся вдаль широкие длинные клумбы. Бутоны сверкают в лучах солнца, как разноцветная мозаика в витражах готического храма.
– Видишь, mein lieben? Этот прекрасный утренний букет – для тебя.
С трудом поднимаю ногу – одну, другую, забираюсь на парапет. Шатаюсь от порыва ветра, когда снова беру тебя на руки. Рассветное зарево озаряет пустынный город. Внизу неспешно катит черные воды Москва-река, воспоминания-тени мелькают в ряби на волнах, как и сотню тысяч дней назад. Снова тянет в омут. Прыгнуть самому или толкнуть тебя?..
– Weltgericht, – шелестит между нами. – Weltgericht, если бы наступил конец света, что за песнь ты бы спел, идя навстречу ему?..
– Sie kommen[4]4
Ты идешь (искаж. нем.).
[Закрыть], – приветствую солнце нового дня. И, крепко прижав твое хрупкое тельце к груди, падаю в тусклую молчаливую пустоту. Как письмо в конверте без адреса. Как рисунок в подарок выдуманному персонажу. Как жизнь, как память.
Дворник, милый дворник,
Подмети меня с мостовой…
Холодный свет возносящихся в небо башен Сити. Священные булыжники Красной площади. Музей Булгакова. Памятник Гоголю. Басни на Патриарших. Другой памятник Гоголю. Вкус меди на губах. Тепло, стекающее с кончиков твоих пальцев по моим щекам, как слезы.
Я помню. Пусть воспоминания скользят, как тени по воде, я все-таки помню.
От автора
Ну, здравствуй, читатель. Полагаю, мы уже немного знакомы.
Есть мнение, что о писателе лучше всего говорят его произведения. Ты, скорее всего, не бывал у меня на странице «ВКонтакте», но знаешь ее владельца получше, чем некоторые из его друзей и подписчиков. Потому что литература – это первая в истории социальная сеть.
Благодаря книгам мы, задолго до появления «Фейсбука» и «Одноклассников», научились узнавать мысли и чувства других людей, даже если эти люди жили далеко-далеко, на другом конце света, а то и в другую эпоху.
В каком-то смысле ты, прочитав сочиненные мной истории, теперь знаешь меня лучше, чем я сам. Надеюсь, это было приятное знакомство. Если же нет – прости и прощай, ведь ты уже вряд ли явишься за добавкой.
Прошу прощения, если эти рассказы и повести оставили тебя равнодушным. Но не стану извиняться, если на время чтения тебе пришлось покинуть свою «зону комфорта», – эта книга называется по-другому, так что я, как ни крути, был с тобой честен.
И сейчас, раз уж мы завели знакомство, я постараюсь честно ответить на те вопросы, которые могли у тебя возникнуть во время чтения. Это уже не страшно, так что устраивайся поудобнее. Налей то, что ты любишь выпить, включай любимую музыку, укрой ноги пледом. Поговорим о том, что нас объединяет. О страхе.
Поговорим о нем как о чем-то таком, что нас, быть может, даже раздражает, как популярные сериалы или дурацкие ролики на YouTube, но без чего, как без «Ходячих мертвецов» или «Битвы экстрасенсов», этот мир был бы другим. О страхе как неотъемлемой части массового сознания.
Не секрет, что страх используют в рекламе. Многие из нас и думать не думали бы о запахе изо рта и кислотно-щелочном балансе, если бы не назойливая реклама. Люди не гонялись бы за брендами, если бы не скрытый, навязанный им страх оказаться «вне тренда». А политики? Те, кто играет на порожденных их собственной безответственной риторикой фобиях и устраивает по всему миру войны и революции? О, эти истинные короли страха, как никто, умеют использовать массовую истерию в своих мутных целях.
Но к черту политиканов и коммерсантов, речь не об этих жадных жирных жабах. Есть особая категория людей, к которой, читатель, надеюсь, принадлежим мы оба. Те, кто страхом наслаждается.
Если угодно, можем назвать это сектой или даже (учитывая популярность темы) религией. Свидетели Хоррора – пусть так. В этом нет ничего дурного, ведь наша вера, наша любовь к страшному сугубо конструктивна. Одних она поощряет творить, других – читать, смотреть или слушать. Попутно и первые и вторые не только получают удовольствие, но и развиваются, познавая нечто новое. Начинают думать о чем-то еще, кроме того, что «ух, вот щас было круто, аж кирпичей наложил». Поскольку хоррор – это не аттракцион вроде американских горок. Точнее – не только аттракцион.
Это еще и жанр искусства, часть общечеловеческой культуры. В чем отличие литературы от любого другого сорта развлечений, мы еще поговорим. Сходство же условных «американских горок» и творчества в том, что страх, как и идеи, движут массами.
Ты спросишь, откуда берутся идеи. Все просто – мы их воруем у вечности.
Платон писал об идеях как о чем-то, что существует в высших сферах. Представь себе толстячка в запотевших очках, карабкающегося по приставной лестнице в небо с мешком для идей за плечом. В учебниках по культурологии пишут про бассейн мифов, из которого вышло все современное искусство, подобно тому, как жизнь вышла из мирового океана. Наш толстячок то и дело подбегает к этому водоему, чтобы наполнить ведра, – представил?
Так вот, тот неуклюжий очкарик, тот неумелый воришка, что ползает по лестнице или носится, как собачонка, вокруг бассейна, – это я, автор.
Нас таких много, и мы все черпаем из одного источника, но, если ты приметил сходство моего рассказа «Гроб на колесах» с повестью «81 миля» Стивена Кинга, то знай – я свою историю написал раньше. Дедушка Стивен уже потом подгреб с экскаватором, чтобы набрать полный ковш отличных идей. Ему можно.
Идея страха, как и идея любви, движет людьми испокон веков. Искусство пугать – из древнейших.
Мы все чего-то боимся. Даже самые смелые из нас, те, кто, казалось бы, не боится ничего, они ведь на самом деле просто умеют перебарывать свой страх – в этом их секрет.
Страх объединяет, но не страхом единым.
Я из тех, кто считает, что любая хорошая история (неважно, к какому жанру она относится) всегда имеет смысл и несет какой-то моральный посыл. Говорит о самом рассказчике, о нас с вами – и о чем-то еще. Причем совсем не обязательно писатель осо знает, в чем «соль» его рассказа, поскольку многие авторы – едва ли не большинство – сочиняют и пишут по наитию. Слова нанизываются на нить повествования, как бисер, и иногда, если звезды сойдутся, получается что-то действительно прекрасное – так бывает. Этот чудесный момент озарения, когда понимаешь, что у тебя получается что-то стоящее, – его испытывал, должно быть, каждый, кто пробовал силы в сочинительстве и добивался какого-то успеха на этом поприще.
Не бывает плохих жанров – бывают плохие истории.
Как отличить хорошую историю от плохой? Этого я тебе не скажу. Не потому, что не знаю ответа, а потому, что все мы разные, у нас разные вкусы и предпочтения, и ответ для каждого будет свой.
Черт подери, я понятия не имею почему, но терпеть не могу грибы. Для меня блюда из грибов совершенно несъедобны, и в детстве я однажды проблевался при всем честном народе прямо на нарядно украшенный столик в кафешке, когда мать заставила меня съесть кусочек пиццы с грибами. Для меня грибы – это не еда ровно так же, как книжки Дарьи Донцовой или Э. Л. Джеймс – не литература. Но ты, читатель, запросто можешь быть иного мнения на сей счет. Так что я не собираюсь убеждать тебя в том, что сочиняю хорошие истории, а кто-то другой – плохие. В зависимости от того, кто эти сочинения читает, все может оказаться с точностью до наоборот.
Впрочем, насчет одной отличной истории я уверен.
Вот как все обстоит, чтоб ты знал. Я сижу сейчас перед монитором, за окном уже ночь, накрапывает мелкий дождик. Рядом, в соседней комнате, в нашей постели спят моя жена и наш кот Яшка. Пока они спали, я редактировал один из последних рассказов в этой книге, но притомился (каждодневная редактура собственных текстов в течение месяца – адски утомительное занятие) и решил сделать перерыв. Чтобы отвлечься и отдохнуть, я взялся, ха-ха, редактировать уже написанный черновик послесловия. На моей банковской карте осталось меньше десяти тысяч рублей, за последние пару месяцев я стал больше курить и набрал (еще) пяток лишних кило. Завтра мне опять на работу, а впереди масса иных дел, и, в общем, в свои без малого тридцать четыре я не достиг каких-то выдающихся успехов, не сорвал джекпот в лотерее жизни и сам прекрасно это понимаю.
Но к одной большой истории я все-таки причастен.
Так вышло, что за последние годы я выступил составителем целого ряда, как говорят, довольно неплохих жанровых антологий – в стране, где хоррор долгое время считался низким, плохим и просто неприемлемым для местных авторов жанром. А до этого в течение многих лет сочинял страшные рассказы и писал статьи, вел (да и сейчас веду) несколько известных хоррор-сайтов. Таким образом, мне посчастливилось приложить руку к созданию по меньшей мере одной совершенно великолепной, шикарной истории, истории с большой буквы, настоящего шедевра – к Истории становления русскоязычной литературы ужасов. Сюжет ее драматичен и полон перипетий, в нем нашлось место даже настоящей трагедии, каковой я считаю смерть одного из самых талантливых молодых наших авторов, Владислава Женевского, но в итоге все заканчивается хорошо.
Хотя почему заканчивается? Начинается! Мы всё еще в начале пути, как мне кажется, так что я и мой кот смотрим в будущее с одинаковым оптимизмом. Главное, чтобы меня и мой любимый жанр не ждали сюрпризы вроде кастрации, которая предстоит Яшке.
Еще мне кажется, что я знаю, как понять, в чем суть той или иной истории. Я называю это «правилом опрощения». Если ты можешь ответить себе на вопрос «о чем эта история» как-то иначе, чем просто пересказав сюжет, и если ты можешь при этом ответить достаточно просто, то, скорее всего, ответ верный. И, вероятно, история хороша. Даже большой и сложный сюжет, если история хороша, все равно сведется к простому ответу, разве что таких ответов может быть много.
Например, рассказ «Снежки». Нехитрый его сюжет повествует о маленьком мальчике, которого бабушка держит взаперти, потому что в мире случилась такая банальная вещь, как зомби-апокалипсис. И в конце, после смерти самой бабули, он убегает на улицу, чтобы поиграть в снежки со своими уже мертвыми друзьями. Всё. Но если попробовать как можно проще сказать, о чем эта история, то… Она о том, как ребенок идет на верную гибель. Как наши желания и мечты приводят нас к печальному итогу. Как молодость и старость по-разному воспринимают жизнь и смерть. Много простых, но по сути верных ответов, порожденных самой историей, – по крайней мере, мне приятно думать, что это так.
Не всякую хорошую историю можно назвать хорошей литературой, но всякая хорошая литература имеет в основе примечательную историю.
Правило опрощения здорово работает, если применять его к отдельным текстам. Немного выше я помянул Стивена Кинга (а как ты хотел, читатель? Это имя встречается в каждом втором послесловии к любой хоррор-книге, изданной на любом языке в любой части света за последние «-надцать» лет). Так вот, для большинства произведений Кинга мы легко можем применить правило опрощения, чтобы ответить на вопрос, о чем они. Причем ответы будут достаточно разными в зависимости от самих историй. А вот триллеры Дина Кунца обычно (да простят меня поклонники его таланта) лишены подобной глубины, так что ответ на вопрос «о чем это» применительно к ним зачастую сводится к одному и тому же. К чему-то вроде: «О том, как мужчина и женщина, полюбив друг друга, а заодно и золотистого ретривера, справляются с разного рода неприятностями».
Я думаю, правило может работать и для творчества того или иного писателя в целом. О чем пишет Кинг? В основном о людях – хороших и плохих. Об их пороках, червоточинах в душе, о психологии. О чем пишет Кунц? О приключениях, столкновении с опасностью и ее преодолении… и о ретриверах, куда ж без них. Мне кажется, в этом и кроется главное различие двух видных авторов. И если я прав, то метод опрощения работает.
Но можно ли его применить не к отдельным авторам и произведениям, а к жанру в целом?
Когда издатель предложил развить авторскую линейку в рамках серии «Самая страшная книга» сборником моих собственных произведений, я увидел в этом прежде всего возможность. Спасибо, конечно, издателю, но сейчас я обращаюсь не к нему, так что позволю себе обождать с официальными благодарностями до финала, где им самое место. Работа над «Зоной ужаса» подарила мне возможность еще раз перечитать, тщательно отредактировать и при необходимости дополнить те рассказы, которые я писал в течение последних десяти (а то и больше) лет. Это был шанс взглянуть на собственные сочинения со стороны, лишний раз спросить себя «о чем это». Подчас ответы были весьма неожиданными: скажем, повесть «Комната Павлика», к моему изумлению, оказалась историей о том, что такое любовь к семье и какой она бывает. Не знаю, как тебе, читатель, итоги моих трудов, но для меня самого это был чертовски полезный, интересный, пусть порой и мучительный опыт. Угу, редактирование подобно длительной пытке.
Творчество вообще сродни садомазо – одновременно и приятно, и болезненно.
Приступая к написанию послесловия, я также изначально решил совместить приятное с полезным (и уже догадываясь, что будет трудно). Я всегда любил пораскинуть мозгами над чем-то, а несколько лет назад, морально готовясь к штурму издательств с первой «Самой страшной книгой», постарался проанализировать все, что мне известно о хорроре, чтобы понять, в чем суть не отдельных жанровых произведений, а жанра вообще. В итоге была написана серия даже не статей, а скорее заметок, в которых я излагал свои мысли – как сейчас вижу, довольно сумбурно и не слишком изящно в литературном плане. Так что, когда передо мной замаячила перспектива издания собственного сборника, я воскликнул про себя: «Ого! Да ведь я могу использовать послесловие для того, чтобы более сжато, четко и внятно проартикулировать то, о чем писал несколько месяцев! Да еще и на бумаге, в печати, а не на сайте или в блоге». Естественно, я ухватился за эту возможность обеими руками.
Что такое хоррор? О чем это?..
Да все о том же, с чего и начался наш разговор. О страхе.
Мы, Свидетели Хоррора, адепты Лавкрафта и Кинга, любим ужасы потому, что нам нравится пугаться. Как кому-то нравятся «разговоры за жизнь», а кому-то доставляет эстетическое удовольствие арт-хаус и «элитарное» искусство. Кто-то зачитывается высокоинтеллектуальной прозой, а кто-то балдеет от палп-фикшен. Один играет в футбольный симулятор на PlayStation, а другой гоняет мяч у себя во дворе. В любом случае речь идет прежде всего о получении удовольствия, а не о чем-либо еще. На самом деле одно не противоречит другому, так что тебе по сердцу может быть и первое, и второе, и еще что-то третье.
Значит, от литературы ужасов мы ждем вполне определенных эмоций. Мы ждем, что нас будут пугать. Поэтому жанр и зовется horror – страх, ужас.
Знаешь, что такое жанр как категория массового, популярного искусства? Это ярлык, дорожный указатель для тебя, читателя, – не больше, но и не меньше. Если ты хочешь посмеяться, то смотришь комедию или слушаешь анекдоты. Когда же тебе хочется развлечь себя старым недобрым страхом – идешь в парк аттракционов на американские горки или покупаешь билет в кино на свежий фильм Джеймса Вана. Если же в голову тебе взбрело почитать что-то страшное, то ищешь не иронический детектив или любовный роман, а хоррор, литературу ужасов.
Все кажется простым, но есть нюансы, так как (та-дам! возвращаемся к этой теме) искусство и аттракцион – это не одно и то же. Да, и то и другое доставляет людям наслаждение, главным образом развлекая их. Но в лабиринте кривых зеркал мы гарантированно увидим искаженные отражения, а в литературе или кино такого рода гарантий никто не дает. Помнишь? Идеи нематериальны, в отличие от механизмов или строений. Этим искусство и отличается от аттракционов – оно сложнее.
Страхи тоже нематериальны. Хоррор – не то, что тебя обязательно должно напугать.
Хоррор – то, что попробует сделать это.
Многие люди считают (они ошибаются), что хоррор – это поджанр, разновидность фантастики. Это неправда, хотя фантастика и ужасы не чужды друг другу.
В той же «Комнате Павлика» я использую определенное научно-фантастическое допущение: что есть некие иные реальности, отличные от нашей, и что в результате неких обстоятельств эти реальности могут пересекаться. В «Ампутации» пробую играть с понятием «фантомные боли», примеряя его к человеческой душе, – и это тоже фантдопущение, куда большее, нежели существование дьявола и Бога. А в «Стране тараканов» описываю нашествие насекомых, приведшее к тараканьему апокалипсису в районе Митино.
Но, допустим, в «Благословенной тишине» нет ровным счетом ничего фантастического или хотя бы мистического – и сдается мне, что от этого рассказ стал только страшнее.
Итак, хоррор – не фантастика. Но почему же тогда возникает путаница?
Потому, что люди ошибочно понимают сам жанр. Фантдопущение – достаточно сложный для восприятия термин. Куда проще обозначить для себя фантастику как литературу про машины времени, умных роботов и полеты к далеким звездам. Тем более что в случае с фантастикой ты не ошибешься, ведь все это: путешествия во времени, киборги, инопланетяне и прочее – само по себе является тем самым фантдопущением.
Велик соблазн и другие жанры определять схожим (ошибочным) образом. Если роботы и НЛО – это фантастика, то драконы и маги – это фэнтези, а вампиры и оборотни – хоррор. А поскольку драконов и оборотней в реальности не существует, то, делают вывод многие, фэнтези и хоррор – это разновидность фантастики.
Но это не так.
Хоррору не нужно фантдопущение, чтобы пугать. Хоррору нужно просто пугать – и только тогда он будет собой. В таких фильмах, как «Техасская резня бензопилой», «Челюсти» или «Пленки из Пукипси», нет фантастики, но у тебя же не повернется язык отказать им в праве считаться фильмами ужасов?
В моих историях «Благословенная тишина», «Остановка у кладбища» и «Что тебе снится?» элемент фантастики отсутствует, но я все-таки тешу себя мыслью, что кого-то они способны напугать, и убежден в том, что пишу хоррор.
Мы, Свидетели Хоррора, желаем, чтобы нас пугали. Но это особый вид страха – косвенный. Он отличается от тех малоприятных эмоций, что ты испытываешь, рискуя чем-либо всерьез или переживая за жизнь и здоровье своих близких. Поскольку хоррор – это искусство, то страх в нем не больше чем отражение наших настоящих фобий. Но отражение в зеркале, как бы оно ни было похоже на тебя, это все равно не ты. Картинка, фотография, копия – не оригинал.
Когда ты влезаешь в кредит и не можешь его вовремя выплатить и тебе грозит реальный срок и огромные штрафы – это не хоррор, а гребаный ад. Когда ты читаешь о человеке, который задолжал Сатане и идет на убийство, чтобы спасти свою ничтожную душу, – это уже хоррор. Ты сочувствуешь персонажу и понимаешь его страх, его отчаяние, ужасаешься его грехопадению. Но он – это не ты, он в лучшем случае лишь твое альтер эго, протагонист. Тот, с кем ты можешь себя в какой-то мере ассоциировать. Он – твое отражение, а его страх – художественное отражение твоей боязни.
Хоррор – это то, что нас пугает (пробует напугать) в художественной форме.
Я обещал ответить тебе на некоторые вопросы, а сейчас, должно быть, ты хочешь спросить, каким боком к хоррору, после всего сказанного, относятся такие рассказы, как «Ампутация» или «Корректура», а может, и какие-то другие из этой книги, которые тебя ни капли не напугали, а лишь позабавили. Черт, мне самому они кажутся довольно забавными. Я, признаться, включил их в сборник для того, чтобы ты, читатель, мог в определенный момент расслабиться, – естественно, чтобы потом напасть на тебя неожиданно из-за угла и вывалить тебе на голову пытки, насилие и запредельные кошмары историй вроде «Моста» и «Благословенной тишины». Но тем не менее эти рассказы я тоже считаю литературой ужасов.
Потому что хоррор, как и сам страх, бывает разным. А еще потому, что я ценю черный юмор и обожаю те его образцы, что представлены в историях Роберта Блоха, Амброза Бирса или, допустим, в сериале «Байки из склепа».
Хоррор должен пугать, но не может пугать всех и каждого. Если уж сама литература для разных читателей хороша и плоха по-разному, в зависимости от личных вкусов и предпочтений, то литературу ужасов мы тем более воспринимаем индивидуально. Не знаю, как ты, читатель, а я в детстве боялся монстра, жившего у меня под кроватью. Но теперь мне уже далеко за тридцать, и единственное, что я опасаюсь там найти, – это собственные грязные носки. С возрастом наша восприимчивость к пугающему не то чтобы ослабевает – она меняется. Мы перестаем бояться троллей (в рассказе «Мост» у меня есть такой, и это вовсе не тролль из Интернета) и бук (одного ты мог встретить в истории под названием «Бабай»), но зато нас пугают люди и то, на что они способны (в обоих названных рассказах главный ужас как раз не в чудищах, а в людях скрывается).
В фильме «Чужой» (замечательный, к слову, пример хоррора, который рядится под фантастику) одних зрителей пугает паукообразная тварь-лицехват, а других – то, что эта тварь делает с одним из героев, мужчиной. По сути ведь она его орально насилует, более того – оплодотворяет. Потом – о господи Боже! – еще и «роды» происходят, в результате которых на свет является еще больший монстр, а тот несчастный парень в муках умирает. Мне кажется, чудовищный символизм, подтекст этих сцен – изнасилование в извращенной форме, противоестественное зачатие и последующие смертельные роды – именно то, что делает «Чужой» нестареющей классикой жанра, способной напугать и маленького ребенка, и взрослого дядю. О, как много ужасающих ответов можно найти, пытаясь применить правило опрощения и понять «о чем» этот фильм!
Сам страх – это не что-то одно, четко определяемое. Эмоция страха многообразна. Успех антологий вроде «Самой страшной книги» и «13 ведьм», вероятно, связан в том числе и с тем, что истории, в них представленные, написаны разными авторами и пугают по-разному, так что каждый находит в них что-то свое.
«Зона ужаса» – не антология, а авторский сборник (не заморачивайся, если не видишь разницу, она несущественна), но я пытался добиться в ней того же эффекта: чтобы каждый – и конкретно ты, читатель, тоже – нашел в ней себе страх по вкусу. Здесь представлены разные виды страха, как я их чувствую и понимаю.
