Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 192 (всего у книги 299 страниц)
Тогда я великодушно пообещал, что не убью ее (и не собирался, в общем-то, Глеб, даже в мыслях не было), снова ушел на кухню и растолок три таблетки от депрессии. Заставил Ольгу выпить. Сказал, что приеду вечером, и мы продолжим.
Ожидание страха смерти – лучшее средство от рутины, помните?
– И ты вернулся? – спросил Глеб. Мы перебрались на кухню.
– Еще бы. Я стал приходить к ней каждый день. Кормлю, убираю, вожу в туалет. Она лежит на диване и ждет меня.
– Давно?
– Вторую неделю. Она первая в моем списке тех, кого надо спасти. – Я показал Глебу один из блокнотов. – А дальше пойдем по офису. Марьиванна из бухгалтерии, Катя и Коля из отдела продаж. Еще пятеро из логистики. Петрович из грузоперевозок. Все они погрязли в рутине. Дом, офис, дом, дети, жизнь от зарплаты до зарплаты, пятничные пьянки, субботнее похмелье, однообразные маршруты на работу и с работы. Надо избавляться.
– И ты сам все это придумал? Про спасение человечества, про великую цель в жизни? – Глеб принялся возбужденно ходить кругами, запустив пальцы в волосы.
– Мы с Маринкой.
– Как же скучно я жил! – сказал Глеб. – Какие же мелкие у меня были желания… А я не решался, не думал расширить границы…
– В том-то и суть! – подхватил я. – Всего-то нужно пугать людей! Всех, понемногу. Разнообразно. Заставить выйти из зоны комфорта!
Глеб остановился у холодильника, разглядывая магнитики с фотографиями.
– Господи, какая же милая у тебя дочь, – пробормотал Глеб хрипло. – Хочешь, я угощу ее леденцом на палочке? Вкусности для детей – это мое хобби!
Что-то с его голосом было не так. Я развернулся – слишком медленно – и увидел, как взбудораженный, трясущийся от напряжения Глеб хватает со стола кружку и кидает в меня. Я увернулся, кружка со звоном разбилась о стену, но Глеб уже бросился через стол, ударил кулаком в нос – что-то сломалось будто внутри головы! Потом он цепко схватил меня за ворот, уронил на пол.
Я пытался сопротивляться, но Глеб был явно сильнее. Он бил меня головой о пол, сев сверху. Удары сыпались один за другим.
Кулак Глеба с хрустом выломал несколько моих зубов, рот наполнился кровью. Я потерял сознание.
Мне бы хотелось сказать, что все закончилось плохо. Например, что я пришел в себя в отделении полиции или на больничной койке, перетянутый вдоль и поперек ремнями. Что полицейские нашли Ольгу, и она дала на меня показания. А Глеб рассказал бы всем историю про мою жену и блокноты, в которых есть личные телефоны, адреса, привычки, расписания жизни почти двухсот человек. Это было бы очень плохо, не спорю. Я бы или сидел в тюрьме, или принудительно бы лечился. Я бы, возможно, перестал видеть рутину, потому что психологи что-нибудь сделали бы с моими мозгами. Я бы признал, что сошел с ума, а вернее – мы вместе с женой сошли, но она успела сбежать из этого мира, усугубив мое положение.
Я бы стал тихим и послушным, прожив остаток жизни с твердым убеждением, что поступил неправильно.
Плохо, безусловно. Но этого не произошло, потому что все оказалось еще хуже.
Я больше не могу вести записи, потому что плотно перемотан стрейч-пленкой, а для верности перетянут скотчем. Предварительно меня раздели, и я лежу без движения днями, неделями, месяцами – может быть, прошел всего час, но время разломилось в моей голове, как скорлупа сгнившего ореха, – и чувствую, как кожу разъедает полиэтилен. Могу только кричать (соседи не слышат).
Моя ошибка: я знал, где живет Глеб, выяснил его увлечения и интересы, но никогда не был у него в квартире. А ведь квартира человека много говорит о нем.
Стены панельной двушки Глеба были густо увешаны фотографиями маленьких девочек.
Глеб уложил меня в комнате без мебели. Тут были заколочены окна, а стены, потолок и пол обшиты звукоизоляцией. Он заставил выпить стакан воды с растворившимися таблетками от депрессии.
– В этой квартире можно кричать сколько угодно, – доверительно говорил Глеб, когда я наорался до боли в горле. – Спасибо тебе. Я понял, как надо жить и зачем. Очень, очень правильное решение. Ты мой кумир теперь. Образец для подражания.
Его взгляд задумчиво скользил по стенам, где кнопками, скотчем и синей изолентой были развешаны черно-белые распечатки и фотографии детей. Девочки смеялись, хмурились, плакали, играли с игрушками, катались с горок. Кажется, Глеб украдкой фотографировал их.
Чуть позже Глеб привез Ольгу и положил рядом. Мы кричали вдвоем. Умоляли. А Глеб поил нас водой с таблетками и иногда кормил вареными макаронами и пельменями.
Он говорил, что не хочет разлучать нас. Ведь Ольга стала для меня тем, кто открыл дверь к достижению цели. Ольга нужна была, чтобы действовать на меня умиротворяюще. А я смотрел, как она умирает, и сходил с ума.
Не знаю, сколько времени прошло. Мы не различали день и ночь, не видели света – кроме мельтешения болтающейся под потолком слабой лампочки. Рутины не было, но очень скоро я понял, что рутина – не самое страшное, что есть в этом мире. Мое тело постоянно чесалось, мышцы сводило судорогами, затекшие конечности болели так, что хотелось ползать по полу, словно червь, чтобы хоть как-то распрямить их, пошевелить. Я перестал спать и много времени просто смотрел в потолок, прокручивая в голове прошлую жизнь.
Где-то я свернул не туда. Где-то влез не в свое дело и совершил много обидных ошибок. Теперь вот придется расплачиваться.
Через миллиард лет или через пару дней умерла Ольга. Ее тошнило кровью.
Глеб перестал приносить еду. Он появлялся только для того, чтобы залить в меня кислую серую воду. Не растворившиеся круглые таблетки плавали по ее поверхности.
Как-то он сказал:
– Я никогда не убивал раньше и не приставал к детям. Только фотографировал, а потом разговаривал с фотографиями, как с живыми. Но мысли были… разные, не очень хорошие. Отвратительные даже. Видишь, подготовил комнату. Но не решался. А потом появился ты со своей рутиной и острым желанием меня спасти. Ты был одержим идеей, и эта идея захватила меня тоже. Я понял, что каждый человек должен идти к своей цели, несмотря ни на что. Даже если эта цель отвратительная или выдуманная. Всегда ведь есть люди, которые двигаются к горизонту, зная, что никогда его не достигнут. Поэтому, наверное, я держу тебя здесь. Ты мой пример. Прихожу посмотреть, зарядиться энергией. Я уже почти решился. Еще чуть-чуть.
– Решился на что? – спросил я.
Глеб снова не ответил, а лишь разглядывал фотографии на стенах. И так все было ясно.
– Не трогай мою дочь, – попросил я. – Хотя бы дочь не трогай.
Он вышел, а я попробовал кричать. Ничего не получилось.
Еще через какое-то время Глеб зашел в комнату, неся на плече небольшой сверток. Он положил его на пол. Сквозь целлофан и тряпки проступили очертания детского тела.
– Я решился! – радостно сообщил Глеб. В его движениях чувствовалась одержимая суета. – Я раскрылся до конца! Теперь буду свободен и счастлив. Никакой рутины, никаких ограничений, только светлая цель впереди! Как у тебя с Маринкой и спасением человечества!
Он достал канцелярский нож и резкими движениями содрал с меня стрейч-пленку. Я заскрипел от боли, раскрылся, как бабочка, выбирающаяся из кокона.
– Ползи, ты мне больше не нужен, – сообщил Глеб и стал быстро сбрасывать с себя одежду. – Я не буду тебя трогать, друг. Ты много хорошего для меня сделал, открыл глаза на мир и все такое. Такие должны жить.
Я не мог пошевелиться несколько минут. Боль пронзала тело от шеи до кончиков пальцев на ногах. Глеб же стащил трусы и остался только в носках – его худое, костлявое тело блестело от пота в тусклом свете лампочки. Член стоял торчком.
Глебу не было до меня дела. Он склонился над свертком и стал разрывать его голыми руками.
Я перевернулся на живот и медленно пополз в сторону открытой двери, с трудом перебирая руками и ногами. Встать я не мог.
Сзади пыхтели и постанывали. Рвалась пленка.
Я хотел убежать сразу, добраться до выхода, постучать к соседям, позвать на помощь, вызвать полицию. Но я полз очень медленно. Атрофированные конечности сопротивлялись, мозг не успевал получать правильные команды. В меня будто воткнули миллион мелких иголок.
Перевалился через порог и замотал головой, пытаясь понять – куда ползти. Слева по коридору – входная дверь. Справа – кухня и вторая комната.
За спиной вспорхнул к потолку и тут же затих тонкий детский вскрик. Девочка. Вероника.
– Остановись! – закричал, или подумал, что закричал я.
Глеб не ответил. Он радостно пыхтел и постанывал.
В тот момент я понял, что сделаю с ним. Прикую к батарее и отдам рутине. Пусть она сожрет его, мне не жаль.
Главное, добраться до кухни и схватить самый большой нож, который только найду.
– Остановись, слышишь? – продолжал кричать я, очень медленно двигаясь по коридору. Ноги волочились, как две сухие ветки.
Глеб не отвечал. Конечно, ему было не до этого.
Я рывком вполз в кухню и понял, что она пуста. Стены, обшитые звукоизоляцией, были оклеены фотографиями и черно-белыми распечатками девочек. Ни столов, ни стульев, ни какой-либо посуды, ни ножей или вилок.
В центре кухни лежала моя мертвая жена. Глеб притащил ее сюда, потому что знал, что я увижу. Раскрыл ее тоже, избавил от стрейч.
О, он отлично понял суть страха. Мои зубы стукнули друг о дружку. Рутина начала осыпаться мертвыми хлопьями со стен и потолка. Рутина умирала – мой страх был столь силен, что не оставлял ей шанса. Возможно, в этот момент я спас весь мир.
Но какой в этом толк?
Из глубины квартиры закричали, и на изломе крика Глеб зажал жертве рот.
Я развернулся, пытаясь совладать с телом. Начал ползти в обратном направлении. Больше не стояло выбора – комната или входная дверь.
Апокалипсис уже наступил, и, хотя я был спасителем человечества, мне все равно нужно было добраться до цели. Чтобы вцепиться зубами в горло Глеба.
Оксана Ветловская
Мать-гора
Склонившись над чертежами, Кайсаров невольно прислушивался к доносившемуся из отворенного окна чужому, непривычному говору.
– …змей к нему, говорили, все летат да летат. Змей, грят, богатство таскат. А он и впрямь богато жил, а как помер – ничо в доме не нашли, одни стены голые…
Было жарко, и вязкая, муторная эта жара была сродни редкой петербургской – будто дышишь сквозь горячую мокрую тряпку, и такая же тряпка облепляет все тело. Вообще, климат тут напоминал столичный: со своенравной, переменчивой погодой и холодными ветрами, но здешний лесной воздух отчего-то казался Кайсарову тяжелым, будто близость гор каким-то образом передавала воздуху плотность камня. Порой болела голова, тоже как-то непривычно тягостно, начиная с затылка. Инженер Остафьев говорил, что это все из-за постоянных перепадов атмосферного давления. Остафьев, старше Кайсарова на десяток c лишним лет, маялся тут головной болью почти беспрерывно, еще с тех пор, как зимой приехали сюда на изыскания.
– …чо помер? Да рыба каменная ему в рот залетела. Зевал, и залетела. Каменную Девку он чем-то обидел, а кого она занелюбит, тому сделает чо-нибудь. Грят, под Мать-горой не то река, не то озеро, и там рыбы с каменными зубами. Таку рыбу пошлет, и та все потроха выест. После того человек быстро помират…
Говорок принадлежал крестьянке Авдотье, которая каждое утро ходила на рынок мимо дома, что Кайсаров нанял под контору, а после полудня возвращалась, по дороге успевая громко переговорить со всеми встречными, и разговоры ее обычно сводились к диким небылицам про ее родню и соседей. Кайсаров давно утвердился во мнении, что Авдотья была просто-напросто кем-то вроде местной блаженной. При ней постоянно находился мальчик лет шести, тоненький, с большой круглой шелковисто-белой головой, похожий на одуванчик. Очень тихий, мальчишка этот иногда принимался так же тихо, но очень неприятно шалить: подбирал с дороги какой-нибудь мусор или конский навоз и кидал в окна ближайшего дома, особенно в раскрытые. Авдотья тогда давала ему подзатыльников и говорила: «Чо барагозишь?»
Здесь, на Урале, можно было услышать всякий говор: то акающий среднерусский, то вдруг хохляцкий – здесь сначала беглые селились, а позже сюда стали привозить со всей России крестьян, проигранных помещиками уральским заводчикам. Но больше всего уже было своего, сложившегося, самобытного: очень быстрая, монотонная, неживая какая-то речь, с проглатыванием целых слогов и невыносимым «чоканьем». Местные говорили так, будто кашу во рту языком гоняли. Кайсарова это раздражало.
Впрочем, в последнее время его раздражало все, куда ни глянь. С тоннелем дела шли совсем плохо. При изыскании, когда в любую погоду инженеры поднимались на окрестные склоны, Кайсаров разработал такой вариант, при котором строительство тоннеля сокращало железную дорогу аж на десять верст и давало экономию в миллион рублей. Своим вариантом Кайсаров гордился и долго его пробивал. Начальник железной дороги никак не желал принимать новый проект, стоял на том, что строительство пути в обход самого непреодолимого участка гор не только разумнее, но и безопаснее, однако истинная причина была в другом: чем дороже казне выходило строительство, тем больше можно было растащить казенных денег. Вообще, нажива да стяжательство при постройке всегда шли далеко впереди государственных интересов, и не принимавший подобных порядков Кайсаров, даром, что ему только тридцать лет исполнилось, уже успел нажить себе в Управлении железной дороги множество врагов. Однако находились у него и защитники. В конце концов, под его началом железная дорога строилась быстро и, действительно, выходила куда дешевле обычного, да еще славился Кайсаров среди инженеров тем, что умел провести железнодорожную ветку по самым, казалось бы, непроходимым местам.
При изысканиях картина выглядела вполне обнадеживающей: геологи предупреждали, что весь горный хребет в окрестностях испещрен глубокими трещинами, но одна гора, Мать-гора, как ее называли местные жители, состояла из породы относительно однородной и потому пригодной для безопасного строительства. Однако на деле все оказалось по-иному.
– …а ишшо другой мой сосед все жену бил да к вдове напротив хаживал, так жена Каменной Девке пожалобилась, и стал у мужа его нечестивый уд каменным, а вскоре помер он… – струился с улицы монотонный говорок крестьянки.
Когда ж она умолкнет-то, поморщился Кайсаров. Окно, что ли, закрыть. Но духотища была нестерпимая, да накурено – не продохнуть. Троих инженеров, своих подчиненных, Кайсаров отпустил обедать, а сам все сидел над планами и профилями, ерошил волосы. Вот кому тут «уд каменный» будет вместо дальнейшей службы, так это ему, Кайсарову, если ветку все же придется вести южнее и получится перерасход. И надо же было такому случиться, когда тоннель почти пробит. Да, с самого начала работа шла негладко: внутренности горы оказались непредсказуемы – то на подземную реку рабочие наткнутся, то обвал случится. Воду отвели – устроили дренажную галерею, проходку после обвала повторили, установили дополнительную крепь. Каждый раз при авариях гибли рабочие, но вот людей-то, в отличие от денег, Кайсаров не считал. Люди – самый непрочный материал. Самый легко заменяемый.
Тоннель пробивали с двух сторон, и когда уже почти насквозь прошли, то часть стены, казавшейся надежной, монолитной, обрушилась, и за ней открылся большой разлом, такой глубокий, что даже нельзя было сказать, как далеко он уходит в недра. Пока приняли решение наблюдать – если разлом не будет увеличиваться, то заделать его цементом и продолжить работы, а если трещина будет шириться, то убирать породу, пока состояние разлома не станет стабильным. Однако чутье подсказывало Кайсарову, что в проклятый этот разлом может рухнуть преизрядный участок тоннеля и пускать там поезда опасно. И как ни поверни теперь – что прокладка нового тоннеля, что постройка железной дороги в обход, – все выходило задержкой, перерасходом казны и немилостью начальства.
– Каменная Девка – она в горе живет? – Кайсаров узнал живой, любопытствующий голос Елецкого, самого молодого своего инженера, недавно закончившего учебу. Елецкий, по его собственному признанию, «баловался литературкой» и, приехав в это богом забытое уральское село у подножия горы, с азартом принялся собирать здешние предания, легенды и былички.
– А то, – охотно ответила Авдотья. – Каменна Девка – дочь, а гора – ейная мать.
Тут в стекло распахнутой створки что-то звонко стукнуло, и по столу, по разложенным бумагам покатилось что-то небольшое, круглое – сухое конское яблоко?
Кайсаров в бешенстве шагнул к окну, перегнулся через подоконник.
– Пошла вон отсюда! – крикнул он Авдотье. – И щенка своего забери, и чтобы к этому дому близко не подходила, не то прикажу плетьми гнать!
Белобрысый мальчик опустил поднятую было в замахе руку и спрятался за материн подол. Авдотья всмотрелась в Кайсарова белесыми своими глазами – бледные радужки и белые брови в сочетании с грубым, лошадиным лицом делали ее похожей на старуху – и сказала:
– Ох, тяжко тебе, барин: сердце у тебя каменное.
– Пошла!..
– Зачем вы так, Георгий Иванович? – осторожно сказал Елецкий, когда крестьянка удалилась. – Живая энциклопедия народного творчества, между прочим.
– Вы зачем сюда приехали? Ради работы или ради народного творчества? – сухо сказал ему Кайсаров. – Займитесь делом.
Елецкий пошел в дом. Подчиненные весьма уважали Кайсарова, но не сказать чтобы любили. Рабочие же его и вовсе боялись – если пройдет по готовому участку дороги и заметит что-нибудь неладное – кары воспоследуют самые суровые, начиная со штрафов. Высокий, худой, с копной темных волос и орлиным носом, Кайсаров выглядел неприступным и мрачным; при разговоре имел привычку слегка поворачивать голову из стороны в сторону, пристально глядя на собеседника поверх мелких очков; и оттого не раз коллеги отмечали – было в нем что-то от ворона, который высматривает, как бы в глаз клюнуть.
Была у него еще одна примечательная особенность: хоть и молод, и недурен собой, но не был он женат и чурался общества женщин. Однажды он случайно подслушал, как Жеребьев тихо спросил у Елецкого (оба молодых инженера были из одного города и приятельствовали): не из этих ли Кайсаров. Из кого, не уточнил, но было ясно, что говорил он о грехе, порицаемом людьми и караемом государством. Тут Кайсаров зашел в комнату, и Жеребьев мигом стушевался под его тяжелым взглядом.
Собственно, Кайсарова не интересовало ничего, кроме работы. Покрыть сетью железных дорог всю страну. Чтобы поезда неслись от Петербурга до Владивостока. Чтобы дикие, непроходимые, нескончаемые просторы прирученными, укрощенными верстами ложились под ноги, пронзенные надежной железной колеей – что сокращала время пути, приближала великолепие технически оснащенного будущего. А женщины – что женщины… Расходный материал природы для строительства последующих человеческих поколений. Не более того.
Тут в комнату вошел как раз Жеребьев – еще прежде, чем отворилась дверь, Кайсаров узнал его по надсадному кашлю. Зимой на изысканиях Жеребьев сильно простудился, с тех пор так и кашлял – все глуше, все утробнее, с хрипами глотая воздух во время приступов. Остафьев, на правах старшего, не раз обращал внимание Кайсарова на это обстоятельство: «Сгорит ведь, дайте вы ему отпуск, Георгий Иванович», – но Кайсаров напоминал, что вместо обещанных восьми человек Управление направило ему лишь трех, и отпуск всем будет только тогда, когда закончат работы.
Между тем, выглядел Жеребьев уже совсем измученным и нездоровым. Вместе с молодым инженером в комнату вошел бровастый, насупленный Гуров – начальник работ, а следом один из десятников – коротконогий мордатый малый с очень хитрым прищуром, из тех, что записывают за рабочими каждый прогул, а сами подворовывают по мелочи, – на такое даже Кайсаров закрывал глаза, потому что иначе пришлось бы разогнать вообще всех.
– Георгий Иванович, у нас тут еще одна беда приключилась, – обреченно сказал Жеребьев и посмотрел на начальника работ.
– Беда не беда, а дичь какая-то, – Гуров развел тяжелыми ручищами. – Ну, Семен, ты не тяни, говори сам, – это было сказано десятнику. Тот, аж приседая от подобострастия перед начальством, начал:
– Ваш-благородие, вот как на духу, сам слыхал! В разломе девка поет. Тоненький такой голосок. Старатели говорят – где в горе девка поет, там самоцветы лежат или золото. Это у нас все знают…
– И что дальше? – свирепо спросил Кайсаров. – Какой еще голосок в разломе, вы что там, очумели все, да еще чтобы мне такое рассказывать?
– Ну, один из мужиков наших и полез проверить, прям в провал, – зачастил десятник, попятившись. – А дальше я и рассказать не умею, ваш-благородие. Это видеть надобно. Из провала он вылез еще живой, но говорить уже не мог, а потом…
– К доктору его понесли, только донесли уже мертвым, – закончил Гуров. – В мертвецкой лежит. Вам, верно, лучше глянуть. Всякое у нас на проходке случалось, а такого еще не видал.
– Прямо сейчас пошли, – резко сказал Кайсаров. Все равно работа не спорилась, а тут хоть пройтись, развеяться да посмотреть, в самом деле, что там у рабочих такое стряслось. Если бы кто в этот провал проклятый упал и голову бы себе насмерть разбил – ради такого сообщения к самому́ главному инженеру не пошли бы. Значит, и впрямь нечто из ряда вон.
Уже выходя из комнаты, Кайсаров вспомнил: надо бы убрать ту дрянь, что ему крестьянский мальчишка в окно кинул. Наклонился под стол – кругляш лежал там, и оказался не конским яблоком, а округлым камешком с какими-то блестками. На миг Кайсарову почудилось, будто блестящие вкрапления – золотые крупицы. Поднял, хмыкнул: «золото дураков». В камешке были крохотные кубические кристаллы пирита.
На улице жара навалилась разом, так, что через пару шагов взмокли виски. Небо было выгоревшее добела, и обычно темная громада горы тоже будто поблекла. Заросшая густым сосняком Мать-гора была видна отовсюду, село приткнулось как раз под ее тучным хвойным боком. На первый взгляд, Уральские горы вовсе не выглядели грозно. Сизо-зеленые, совсем вдали млечно-голубоватые, они плавными волнами уходили к горизонту, вкрадчиво касались неба опушенными лесом вершинами – никакого сравнения с хищными гигантскими зубцами Альп, на которые Кайсаров насмотрелся в годы учебы. Впрочем, месяцы изысканий и работ показали, что первое впечатление было обманчивым, горы могли показать крутой нрав, особенно для строителя: выветренные породы, трещины, провалы…
Земская больница была совсем недалеко, через несколько домов, – такой же серый бревенчатый сруб, как прочие избы по соседству. Сам Кайсаров, отличавшийся завидным здоровьем, не заходил сюда еще ни разу, зато слышал от маявшегося кашлем Жеребьева, что больничка одна на сорок верст окрест, всего один врач и дочь его, фельдшерица, и десяток коек, которых, конечно, всегда не хватает. Врач, еще не старый, но сутулый и плешивый, встретил их и сразу, без предисловий повел в мертвецкую, что стояла на задах, – глубоко утопленный в землю сарай с погребом. По дороге договаривал о чем-то со своей дочерью, крупной высокой девицей с простонародным открытым лицом, та отвечала:
– …потому как дурень он, и губа у него отвислая, а в голове только мухи гудят.
– Твоя мать тоже не семи пядей во лбу, – отвечал врач, – а взял в жены, чтобы одному не остаться.
Фельдшерица посторонилась, пропуская мужчин вперед, и в ее взгляде, случайно и равнодушно пойманным Кайсаровым, читалась вся усталость от этого тоскливого места, мелкотравчатого народа, собственной судьбы; ее поначалу очень интересовали приезжие специалисты, но все, кроме Кайсарова, уже были женаты.
Именно мухи жирно гудели в погребе, где было прохладнее, чем на улице, но все же недостаточно холодно для того, чтобы приостановить разложение. Запах стоял ужасающий. Покойников было трое: высохший старик, какая-то баба и рабочий. Врач сдернул с лица последнего грубую холстину. Мухи от размашистого движения взбесились, замельтешили перед лицом, полезли в уши и за шиворот.
Кайсаров невольно стиснул в ком прижатый к лицу платок. Он ожидал увидеть что угодно – размозженное камнями лицо, пробитую черепную кость, но чтобы такое…
Разверстый рот покойника напоминал диковинный хрустальный цветок. Длинные крупные кристаллы, вроде кварца, росли под разными углами прямо изо рта, кристаллы поменьше блестящей сыпью усеяли губы. Неведомые образования были не прозрачными, а мутно-розовыми и багровыми, словно вобрали в себя кровь и прочие соки тела. То же творилось с глазами мертвеца: между вывернутых век торчали кварцевые друзы.
Жеребьев мучительно закашлялся, затем со звуком тщетно подавляемой рвоты схватился за горло и выскочил из погреба. Кайсаров заставил себя спокойно смотреть.
– Я не знаю, что это, – как можно ровнее сказал он наконец. – Я о таком не читал и не слышал.
– Возможно, под горой в разломы выходят подземные газы, – начал медик, – и при их попадании на слизистые оболочки происходит неизвестный науке процесс…
– А не заразна ли эта хворь? – прервал его Кайсаров.
– Если это и болезнь, то она не передается от человека к человеку. Иначе бы тут уже все село вымерло. Прежде мне доводилось видеть подобное. Несколько лет тому назад привозили ко мне старателей с той стороны горы. У всех кристаллизировались ткани предплечий. Руки пришлось ампутировать. Один, правда, не дождался операции, сбежал через окно, не знаю, что с ним сталось. Ведь до сих пор среди народа ходят дремучие небылицы про докторов. Вот, пожалуйста, – врач указал на накрытую холстиной бабу, – если бы привезли ее раньше, так выжила бы и она, и младенец. Нет, двое суток ждали, а когда надумали на третьи привезти, она уж кровью истекла. Спрашиваю родню: ну отчего же так-то?! А те отвечают – да всем известно, что в лечебницах людей, видите ли, нарочно морят и потом делают из человечьего сала мази, а из костей порошки. Дикость, милостивый государь, дикость прямо-таки доисторическая!
Кайсаров мельком глянул на тело в окровавленной рубахе под приподнятой врачом тряпкой и поскорее отвел взгляд. Ведь тут холод его продрал даже больший, чем при взгляде на рабочего, погубленного неведомой подгорной хворью, – нутряной холод, склизкий, брезгливый ужас.
Окровавленный подол. Стоны, крики. «Вот, гляди, гляди, что с нами мужчины творят!..»
– Слыхал еще такую историю, не знаю, правда или нет, – продолжал доктор, – давно случилось, еще при крепостничестве. Была у одного горнозаводчика жена, самая лютая помещица в округе, крестьянских детей в прорубь кидала ради потехи. Так местные сказывают, родила она в страшных муках каменную глыбу вместо младенца и вскоре скончалась. Народное предание, разумеется. Но кто знает, может, как-то связано…
Кайсаров мотнул головой, не желая слушать далее.
На плоском камне возле входа в покойницкую сидела на солнцепеке ящерица с нарядным медным узором вдоль гибкой спины. Посмотрела Кайсарову прямо в душу крохотными, но необыкновенно разумными глазами. Сельчане звали этих тварей ласково – «ящерки» – и старались не обижать. По рассказам охотно делившегося своими фольклорными находками Елецкого, ящерицы в местных преданиях были как-то связаны с духами окрестных гор, были вроде свиты или сестер Каменной Девки. Сознание местных жителей и впрямь изобиловало первобытными образами. Здесь строили церкви, но верили в огромного змея, живущего в озере, и в еще более огромного лося, поднимающего из-за гор на своих рогах солнце, и в Девку, которую боялись, но которую и любили, которую старатели почитали больше Богородицы…
Тень Кайсарова упала на камень, и ящерица юркнула в выжженную июльским зноем траву.
– Разлом заделать скорее, – сказал он вышедшему следом Гурову.
– Так вся кладка туда рухнет, – ответил тот. – Разлом со вчерашнего еще расширился, черти бы его побрали.
– Что ж, пошли смотреть, – сквозь зубы сказал Кайсаров. В сущности, было уже ясно, что тоннелю настал конец, а Кайсарову грозят серьезные неприятности в Управлении: все его недоброжелатели разом всколыхнутся и загудят, как те мухи в мертвецкой.
Жерло тоннеля темнело за окраинными домами, выше по косогору, на который взбирались чахлые огороды. К тоннелю вела уже готовая мощная насыпь – клади рельсы да мчи на ту сторону Уральского хребта… Какую же невыразимую душную злобу испытывал сейчас Кайсаров, глядя на гранитные обрывы и дремучие хвойные склоны треклятой горы. От крутого подъема наверх по жаре чудилось, что в голове бил алый бубен в такт ударам сердца.
Под сводами тоннеля стало легче, изнутри горы шла сухая каменная прохлада, сейчас очень освежающая. Света снаружи хватало, чтобы увидеть пролом в стене, напоминающий разомкнутый огромный рот, только расположенный не по горизонтали, а по вертикали. Возле разлома отчего-то толпились рабочие, все местные мужики – Кайсарову мельком подумалось, что они-то, должно быть, смыслят в происходящем куда больше него или Гурова. Расспросить бы их. Короткое эхо вдруг подхватило среди мужских голосов детский. Дети и бабы часто работали при расчистке участков под железнодорожное полотно, но среди копателей были обычно одни мужчины – труд был не только каторжно тяжелым, но и опасным: деревянный щит над головами рабочих не всегда спасал от завалов.
Обходя бревна-крепи, Кайсаров приблизился к группе рабочих.
– Не троньте! – кричал мальчик. – Мне тетя внизу золото дала! Сказала, проклянет всякого, кто отберет силой! Купцу золото продам. Моему тятьке ноги отняли, я один работник в семье…
– Что здесь происходит? – громко спросил Кайсаров.
Мужики расступились, открывая взорам пришедших всклокоченного мальчика лет десяти, что-то прижимающего к груди.
– Мальцу золотой слиток дала.
– А Петьке давеча рот камнем забила.
– Ну дык ее воля, сама решат, кого озолотит…
– Кто ей по нраву, того и одарит. А кто не по нраву, того в камень обратит.
– Разойтись! – приказал Кайсаров, вдвойне озлившись от всей этой чертовщины. К его металлическому голосу прибавился гулкий, как из бочки, бас Гурова, рявкнувшего:
– А ну, все на выход!
Мужики отошли, мальчишка во весь дух припустил прочь.
– Видать, там, внизу, золотая жила, – озвучил Гуров уже очевидное.
Кайсаров подошел ближе к разлому, невольно вглядываясь во тьму таинственных недр. Удивительное дело – темнота в проломе отнюдь не была кромешной, откуда-то снизу шел сумеречный свет. Впрочем, ничего сверхъестественного: среди скальных массивов встречаются ничем не заполненные щели, в практике Кайсарова уже бывало такое, что по щели разлома можно было пройти на сорок с лишком саженей в сторону от тоннеля и выйти к горной речке в открытой глубокой расщелине.
Открытие богатого месторождения спасло бы дело, раздумывал Кайсаров, всматриваясь в серое свечение внизу. Был бы повод с честью выйти из поганой ситуации и проложить тоннель в другом месте, или вовсе пустить дорогу в обход. Вот только что там, внизу, за считанные часы превращает глаза и язык человека в алые кристаллы?
