Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 217 (всего у книги 299 страниц)

Жизнь после смерти Бога

Его Бог умер. Закричал – страшно, отчаянно. И умер.

Задолго до смерти Бог забыл его. Любовь, гнев, ужас, прикосновения к изнанке сердца – ничем таким не выдавало себя Божество. Ни с неба, ни из ментальных недр не звучал голос, проговаривающий заповеди и постановления. Он к этому молчанию привык. Жил автономно. Однако атеистом не был, ведь знал, что его Бог существует где-то в запредельном месте. А теперь что-то случилось там, и предсмертный божественный крик прошел трещиной сквозь все слои бытия, достиг сердца и тончайшего призрачного нерва, которым он ощущал божественное.

Он закричал, завыл. Фонтаном черной крови хлынул его голос. Дело было летней ночью. Он видел над собой звездное небо с клочьями облаков и нацеленные в космос пирамидальные тополя. Умолкнув, осмотрелся.

Похоже, весть о смерти Бога застала его спящим под каким-то забором на ложе, составленном из сидений от трех разных стульев, скорей всего, найденных на помойке. Память была пуста. Он не мог вспомнить, чем занимался до смерти Бога, как жил, даже собственное имя не всходило на ум.

Посреди лета словно бы зябкий ветер поздней осени раскачивал голые ветви его души. Закрыв глаза, он явственно видел эти ветви. На одной из них, источая унылую тревогу, сидела черная птица. В ней крылась – чувствовал он – какая-то угроза, пока неопознанная. Возможно, все станет ясным в миг пробуждения птицы.

Он открыл глаза, отвлекаясь от внутренней картины, встал и пошел в надежде, что движение разбудит память, вернет имя и смысл существования. На ходу шепотом бормотал себе под нос:

– Вспомню. Все вспомню. Дай только время. Все вернется. Только время.

Ночные улицы города вскрывались перед ним, как вены под осколком стекла в руке самоубийцы. Иногда казалось, он идет по Луне, по ее мертвой поверхности. Было тревожно, как будто воздух чем-то подтравлен, как будто в самых густо-смоляных тенях прятался кто-то со злым умыслом, и можно было задеть ненароком тончайшую нить, пробудив неведомый ужас, что всколыхнется, как облако ила на дне водоема, и разольется гигантским чернильным пятном.

Попадались редкие прохожие, идущие по своим ночным делам. Отчуждение ночи обволакивало каждого.

Один прохожий был окружен роем мух, его запах был настолько смраден, что сразу стало ясно: это мертвец двух-трехнедельной давности. Светлячки азарта фосфоресцировали в его глазах. Не бесцельно брел этот труп, не шатался без толку, в его походке пружинил деловой целенаправленный интерес.

Попалась влюбленная парочка, в обнимку гулявшая в откровенном любовном упоении.

Когда приблизились, он ужаснулся, разглядев древнюю старуху, одетую легкомысленно, как школьница, и с нею совсем еще мальчишку, лет двенадцати. На ходу этот юнец склонялся к старухе, вампирически клейко и нежно целовал ее в губы, протянутые навстречу его губам в самодовольном изгибе.

Попадались и странные существа, издали походившие на людей, но вблизи внушавшие страх аномалиями своих форм.

Один, чудилось, курил сигарету, мерцавшую на кончике красным, но оказалось: не сигарета в его губах, а просунувшийся изо рта, толщиной в палец, отросток с глазом, чей красный зрачок светится в темноте. На голове ни глаз, ни носа, ни ушей – лишь рот и едва различимые неровности рельефа, остатки сгинувших органов.

Другой – человек как человек, но на лбу, подобно третьему глазу, свиное рыло, тревожно нюхает воздух, шевеля пятачком.

Попалась женщина с глазами в обрамлении толстых мясистых век, из которых вместо ресниц торчат острые тонкие зубы, словно ребра на рыбьем скелете. Она моргает, и зубы смыкаются перед глазами, прикрывая их хищным забралом.

«Что это? – размышлял на ходу. – Я галлюцинирую? Или что-то случилось с реальностью? Или просто вижу теперь то, чего прежде не замечал, еще одну грань бытия? Непопулярную, но старую, как мир, константу? Может, напрасно все это кажется странным? Может, так и было всегда в нашем Нижнем Пороге?»

И, немного пройдя по инерции после этой мысли, остановился и замер. Он только что вспомнил имя города!

– Нижний Порог, – прошептал в упоении, пробуя два эти слова на вкус.

Он продолжил странствие по закоулкам Нижнего Порога в поисках самого себя. Шел, и реальность выворачивала перед ним карманы, вспарывала подкладку, извлекая на свет – лунный свет – извращенных и страшных существ, то бредущих мимо, то занятых какими-то необъяснимыми делами. Как черви, кишели они в подгнивших тканях ночи.

Он шел, и уже заря начала пить темноту из воздуха, будто утренний кофе, обнажая светлое дно всеобщей небесной чашки.

Его блуждающий взгляд зацепился за клочок объявления на фонарном столбе.

Он долго стоял перед этой бумажкой, чувствуя в ней нечто особенное, но не в силах ничего прочесть. Тараканы букв расползались в стороны, едва он сосредотачивался на них. Такое поведение букв, несомненно, свидетельствовало об огромной важности написанного. Соседние объявления на том же столбе читались легко, одно лишь это противилось прочтению.

Наконец, от бессилия справиться с текстом, он заскрежетал зубами и резко ударил лбом в прямоугольник объявления. Пятно крови на бумаге тут же стабилизировало текст. Теперь его можно было прочесть:

РЕАБИЛИТАЦИЯ ЗОМБИ

Он читал и перечитывал эту фразу. Вновь и вновь. И когда взгляд его, словно луч сканера, совершал один проход по тексту за другим, память в приступе рвоты выплевывала сгустки прошлого.

Он вспомнил, как был рабом колдуна Глеба Емельяновича Недостомесова. Тот превратил его в зомби, лишил индивидуальности, имущества, жилья, всех человеческих связей, и отпускал на пастбища помоек под видом обычного бомжа, а при надобности призывал и давал поручения, которые он, Карелин, охотно выполнял как волю Божества, явленную в мистическом озарении.

Теперь он вспомнил свою фамилию. Еще не имя, но и это ведь очень хорошо!

Колдун был его Богом, его матерью и отцом, небом над головой, внутренним светом, озарявшим тьму его души, воздухом его легких, дуновением мысли в его сознании, током крови в сердце.

Потом колдун по неизвестной причине перестал управлять им, и зомби жил потерянным ребенком, храня в сердце преданность далекому отцу, не подававшему вестей.

А теперь колдун мертв, и нити, которыми он опутал жертву, истлели. Человеко-муха выбралась из паучьего кокона на свет.

Припомнилось чье-то высказывание, овеянное мрачным авторитетом: «Колдуны не умирают, эти твари погибают, почти всегда при скверных и странных обстоятельствах, и не поймешь: убийство это или просто чудовищное стечение случайностей».

Того, кто произнес фразу, Карелин не вспомнил; лишь черный провал рта возник в памяти, а из провала, словно бревна, сплавляемые по реке, выплывали тяжеловесные слова.

Карелин стоял перед объявлением о реабилитации зомби, впитывая каждую букву и цифру ненасытным взглядом.

Наизусть заучив адрес, указанный в объявлении, отправился на поиски нужного дома.

Доро́гой несколько раз заговаривал с людьми, уточняя маршрут к улице Академика Моисеева, и замечал на их лицах признаки брезгливого омерзения и страха.

«Похоже, неважно выгляжу», – сам в себя усмехнувшись, подумал он.

Нашел улицу и указанный в объявлении пятьдесят девятый дом – старый, деревянный, за потемневшим от времени некрашеным забором. Вместе с пятью-шестью частными домишками, входил он в состав небольшого оазиса провинциальной ветхости, окруженного бастионами девятиэтажек. Карелин толкнул калитку рукой; незапертая, она со скрипом отворилась внутрь двора. Вошел.

Так познакомился Карелин с Олегом Граббе, специалистом по реабилитации зомби. В прошлом Олег Карлович и сам был зомби, однако, с помощью неимоверного накала душевных сил, сумел-таки воспротивиться воле своего хозяина-колдуна и убил его столь зверским способом, что всякий, кто видел потом растерзанный труп, полагал, будто колдун умерщвлен стаей свирепых собак, но никак не человеком.

Вспоминая прежнего своего хозяина, колдуна Мефодия Свиноморова, Граббе почти всегда непроизвольно облизывался юрким, как мышка, языком. Фотографический портрет Свиноморова он держал на стене, всегда занавешенный черной шторкой, которая, как рассказывал Граббе, частенько колыхалась, словно от дыхания, идущего изнутри. Повествуя о собственном прошлом, отдернул шторку – показать Карелину своего побежденного мучителя, и тот увидел на открывшемся фото мощного и опухшего, словно утопленник, человека с таким магнетически-властным и жутким взглядом, что, казалось, и смерть не в силах приуменьшить опасность этого колдуна для человечества. Когда шторку задернули, некая тяжесть вдруг спала с души.

Граббе разъяснил Карелину базовые понятия. Зомби, говорил он, это вовсе не ожившие мертвецы, как думают многие. Нет, это живые люди, побывавшие на самой границе жизни и смерти, введенные в так называемый про-некротический транс – с помощью гипноза либо психотропной химии, либо того и другого вместе. Колдуны хоронят их – для того чтобы выход из транса совершился в гробу, – а после выкапывают и обрабатывают дополнительно под гипнозом, создавая у жертв прочное убеждение, что они были мертвы и воскресли. Это полностью порабощает разум, подчиняя зомби личности колдуна.

Если колдун уходит из жизни, связь зомби с его хозяином рвется, хотя в редких случаях может сохраниться – и тогда колдун, так сказать, утаскивает личность зомби за собой в загробный мрак, словно под лед и под воду. Тогда зомби становится настоящим живым мертвецом, только наизнанку: в его живом теле обитает мертвая душа, центр сознания которой находится по ту сторону жизни. Умерший колдун в черном мареве смерти цепляется своей душой за личность зомби, которая, благодаря двойственному модусу существования (и в живом теле, и в потусторонней тьме), становится для колдуна последней паутинкой, связующей его с миром живых. Такой зомби крайне опасен, ибо через него мертвый колдун из самых нижних слоев ада может воздействовать на все живое, протягивая щупальце мрака с изнанки бытия.

А те зомби, у которых порвалась связь с колдуном после смерти его, либо звереют и становятся хищными животными в человечьем облике, либо возвращаются к более-менее нормальному существованию, а если не могут вернуться окончательно, застревают на полпути и живут как умственно неполноценные субъекты, одновременно блаженные и окаянные.

Методы реабилитации, объяснил Граббе, предназначены лишь для тех зомби, что начинают уверенно возвращаться к нормальной жизни, для прочих они бесполезны.

– Простите, а вот такое недоуменье, – вопрошал Карелин, прихлебывая чаек, которым угощал Граббе. – Что происходит с психикой зомби, когда он возвращается к нормальной жизни? В нем же действуют какие-то ненормальные – как это сказать – аффекты, что ли?

– Что вы имеете в виду? – уточнял Граббе, в кружку себе направляя из пузатого чайника золотистую, исходящую паром струю.

Карелин рассказывал обо всем, что видел минувшей ночью, странном и противоестественном, и спрашивал: был ли то ряд галлюцинаций, а если да, то, стало быть, он, Карелин, сумасшедший?

– Я тоже нечто подобное видел, – признался Граббе. – Когда убил Свиноморова и шел потом по городу, вдыхая свободу, такую сладкую после шести-то лет рабства. Видел, да… И это не фантомы помраченного разума, а, скажем так, фантомы отношений личности и бытия. Самая личность моя, как и ваша теперь, была поставлена на время в исключительный статус, так что возникло сильнейшее взаимное притяжение меж ней и болезнями бытия. Под болезнями имею в виду нарушения естественной логики событий, в том числе и законов физики с биологией. Проявления этих болезней притягивались ко мне, и в то же время сам я притягивался к ним. Возможно, не только притягивались, но и возникали близ меня в силу моего личного статуса посреди бытия. Точнее я не смогу вам объяснить, слишком уж неуловимые материи. А галлюцинации – это явления иного, более тривиального порядка.

– То есть если бы я не прошел ночью тем маршрутом, то в мое отсутствие там ничего такого не случилось бы? – обобщил Карелин. – А коль прошел, так и случилось, но не как галлюцинации, а как… условные, что ли, явления, мною самим обусловленные, но не в моей фантазии бывшие, так?

– Примерно, – согласился Граббе.

Они пили чай и беседовали. Время кружило над ними ленивым кольцом сигаретного дыма. Стрелки часов на стене вязли в медово-янтарном покое. Солнце подкрашивало штукатурку облаков малярной щетиной своих золотистых лучей. Лениво тявкали сонные собаки в соседних дворах, декорируя тишину окрестного пространства своей скрипучей морзянкой.

Граббе отвел Карелина в уютный флигелек, выдал ему постельное белье и памятку с расписанием мероприятий, процедур и упражнений курса реабилитации.

Дальнейший год жизни был подчинен строгости правил и рамок, параграфов и ритмов.

Карелин выкапывал двухметровой глубины яму во дворе, сидел в ней часами, погружаясь в медитацию, во время которой старался определить и почувствовать внутри себя разум и, отдельно от него, сердце; затем разделенные разум и сердце соединить, погрузив первый во второе, будто сухарь в стакан с чаем.

Окончив медитировать, яму закапывал. На следующий день вновь выкапывал ее для очередной медитации, по завершении которой закапывал опять, чтобы назавтра вырыть заново.

Когда медитации достигли цели, когда собственные разум и сердце ощущались Карелиным явственно, и он уже мог опознавать по отдельности различные энергии сердца, – тогда Граббе, велев Карелину сидеть в яме, закапывал его живьем, и тот медитировал под землей.

Вскоре Граббе откапывал его, помогал выбраться. В следующий сеанс подземной медитации откапывал чуть позже, с каждым разом увеличивая время и усложняя характер медитации, вводя в нее новые ментальные установки.

Карелин должен был медитировать на то, что он – зерно, брошенное в землю и пустившее росток ввысь. Медитировать на то, что он – женщина, рождающая под землей воплощенного Бога, а на поверхности ищут ее слуги дьявола, чтобы убить вместе с ребенком. Медитировать на то, что он – магический камень, который уходит все глубже в землю, избавляя мир от опасности своих сверхъестественных сил, способных уничтожить все и вся.

Другой цикл медитаций Карелин проходил в гипсовом саркофаге, который Граббе изготовил специально для него. Внутри саркофаг содержал на своих стенках слепок с тела Карелина, «негатив» его рельефа. Лежа меж створок саркофага, Карелину полагалось представлять собственное тело душой, заключенной в темнице окаменевшей плоти. Каждую часть своего тела он должен был представить в виде отдельной психической силы и способности. Голова – это разум; глаза – двоякая способность разума к мистическому созерцанию, к наблюдению духовного света и духовной тьмы. Рот – способность разума к рассуждению. Зубы – два ряда рассудочных аргументов «за и против». Язык – способность разума чувствовать привкус мыслей, их горечь, терпкость, сладость и прочие признаки, непостижимые для голого рассудка. Ноздри – сила интуиции. Шея – вектор воли, склоняющей разум к различным возможностям выбора. Плечи и грудь – способность быть твердым и последовательным в своих убеждениях и чувствах. Живот – подсознательная способность души переваривать впечатления внешнего мира, усваивая одни и отвергая другие. Детородный орган – та энергия душевного вожделения, что соединяет одну душу с другой, устанавливая меж ними невидимую связь.

В тесной гипсовой камере Карелин осваивал собственное тело, наделяя все части его нематериальными смыслами. Потом, выбираясь на свет, с изумлением осматривал и ощупывал себя, будто впервые видел эти руки, ноги и пальцы с удивительными чешуйками ногтей, этот странный, сюрреалистический отросток в паху, эти загадочные ландшафты плоти над ним…

Граббе привязывал Карелина к стулу, гипнотизировал, внушая, что он погружается в ад, в раскаленную тьму. Надевал на голову Карелину целлофановый пакет, начинал душить и внушал, что этот пакет – последнее спасение, небесная защитная пленка, которая препятствует ядовитой атмосфере ада проникнуть в сознание и духовно убить.

Карелин задыхался с блаженной улыбкой небожителя на лице, зная, что между ним и воздухом ада – надежная всевышняя пленка. Но Граббе гипнотическим шепотом объявлял, что Бог проклял его, что небесное благословение и защита отняты, и стаскивал пакет с головы Карелина. Вдыхая свежий воздух, тот цепенел от ужаса, чувствуя, как адская отрава заполняет легкие, после чего терял сознание.

Отдельный цикл медитаций был рассчитан на то, чтобы Карелин влюбился в собственную тень, которую часами разглядывал по ночам при свете то свечи, то электрической лампы, внушая себе, как женственно прекрасна каждая линия этой тени, как вдохновляет и окрыляет эта тень, как ее черты отзываются в сердце сладким щемящим чувством, как желанна ее темнота.

Когда Карелин наконец по-настоящему влюбился и уже не мог смотреть на свою тень без сильного волнения, Граббе заставил его под гипнозом изнасиловать тень, потом, обливаясь слезами, просить у нее прощения. Вслед за тем Карелин подмечал, как тень, забеременев, округляется, как зреет плод в ее чреве. В гипнотическом трансе наблюдал он, как тень на стене рожает их сына и дочь, как теней становится трое, как все они с надеждой смотрят на него.

Затем начинался цикл медитаций, доводящий Карелина до ненависти к собственной тени, до жажды уничтожения ее и всех ее порождений.

Когда ненависть уже кипела, Граббе объяснил Карелину, что, ненавидя собственную тень, он только сильнее привязывает себя к ней, поэтому ненависть, как и равнодушие, не в силах покончить с этой темной двухмерной тварью.

Карелину следовало научиться излучать из себя ненависть в виде любви, желая своей тени высшего блага – просветления. Тень, просветляясь, начнет растворяться в лучах света, тогда-то и уничтожится полностью. Желание высшего блага для тени выльется в ее гибель. Так ненависть достигнет цели через благожелательность.

У Карелина мутился разум, когда он пытался выразить свою ненависть через любовь. Здесь помогло приобретенное недавно умение отождествлять отдельные силы своей души с отдельными органами тела. Перенося проблему из туманной и мутной психической области в ясное стереометрическое пространство телесных форм, он интуитивно продвигался в верном направлении, словно бы задействуя неосознанные, но привычные соматические рефлексы. Теперь желать гибели для своей тени через желание высшего блага стало для него так же просто, как выполнить ряд хорошо разученных танцевальных движений.

Карелин раз за разом упоенно погружался в медитацию и увидел, наконец, что его тень просветляется, становится зыбкой, словно тень пыльного облака, а не человека, постепенно тает, разрежается, бледнеет и полностью стирается со всех поверхностей.

Восторженно кружил он в подобии вальса по комнате, обнимая невидимую партнершу – просветленную тень-невидимку, точнее сказать, голую идею тени без нее самой. С исчезновением тени тело и душа Карелина сделались более легкими и утонченными.

Впоследствии Граббе разъяснил, что тень на самом деле не исчезла, но разум, поднаторевший в медитациях, просто исключил ее из суммы зрительных образов, передаваемых глазами в мозг. А в этом-то и была цель всех упражнений с тенью – приучить разум свободно оперировать образами внешнего мира. Тень же – всего лишь символ человеческой несвободы, и вред приносит не она сама, но ее отпечаток в уме.

Медитации следовали за медитациями, условия их все усложнялись. Гипноз, который Граббе присоединял к медитациям, становился все более изощренным. Карелин не понимал общего смысла всех упражнений, усердно выполняемых по инструкциям, но, когда курс реабилитации завершился, он был счастлив.

Он вспомнил свое имя – Андрей, и отчество – Геннадьевич, и всю свою жизнь. Он готов был нырнуть с головой в распахнутый мир, готов отправиться к матери, безвестно его потерявшей восемь лет назад, готов был вернуть себе нишу в общественном муравейнике. Но не спешил это сделать.

Ждал, что Граббе предложит ему что-то еще сверх курса реабилитации. Чуял нутром эту возможность. И дождался.

В тот раз они вновь пили чай, как и в памятный день знакомства. Граббе молчал, выжидая, и Карелин тоже молчал, волнуясь.

– Хочу тебе, Андрюша, предложить опасную роль, – начал Граббе. – Опасную, но исключительную…

– Согласен! – выпалил тот.

– Да ты ж дослушай!

– Я тебе говорю: согласен. И точка. А теперь, Олег Карлыч, можешь говорить все что хочешь. А уж я-то назад не сверну.

Граббе рассказал Карелину, что давно мечтает о трудном и опасном предприятии: отыскать и убить своего старшего брата Максима, ставшего еще прежде него свиноморовским зомби и пособлявшего колдуну овладеть душой Олега Карловича. После гибели Свиноморова Максим не освободился от власти колдуна, но стал для него мостом между мирами – земным и адским. Еще прежде зомбирования Максим поджаривался на огне коптящей темной страсти, постыдно и мучительно влюбившись в Свиноморова (вероятно, не без колдовского понуждения), готов был жизнью пожертвовать и сам умолял колдуна превратить его, Максима, в зомби. И теперь Свиноморов мертвой хваткой вцепился в преданное «я» любовника и фаната, и через трубку его души вдыхает воздух нашего мира, через нее же отравляя мир ядовитым духом.

Найти Максима можно было через Поганушкина – человека, который знает все обо всех, черпая сведения из никому не ведомых источников. Поговаривали, что Поганушкин пользуется магией собственного изобретения, которая не подпадает ни под одну магическую категорию. Все мистики Нижнего Порога привыкли обращаться к Поганушкину за помощью в поисках кого и чего угодно, зная, что его сведения всегда точны.

Когда будет установлено местоположение брата, Граббе планировал отправиться туда и убить его. Но одолеть Максима в одиночку – о таком лучше не мечтать, а вот у двоих уже есть шанс. И этот шанс возрастет, если прибегнуть к одной методе, досконально изученной Олегом Карловичем.

Граббе станет коматозным странником – введет себя в искусственную кому специального типа и, лежа телом в постели, незримо будет сопутствовать Карелину в качестве как бы ангела-хранителя, способного и подсказки давать в нужный момент, и ментально атаковать врага, помрачая и парализуя его рассудок.

– И это, заметь, предлагаю не для того, чтобы тебя подставить под удар, а самому остаться в безопасности, – пояснил Граббе. – Коматозный странник рискует не вернуться в свое тело, его абстрагированное сознание может попасть в колдовскую ловушку и, при живом еще теле, отправиться прямо в ад. Риск очень велик. Но в таком виде я принесу гораздо больше пользы, и наши совместные силы возрастут процентов на двенадцать сравнительно с тем, как если бы мы оба во плоти отправились за Максимом. Я все просчитал: опасность для меня лично возрастает пропорционально степени нашей совместной эффективности.

Они начали приготовления к операции. Граббе отправился к Поганушкину, дорого заплатил ему, и тот указал место, где сейчас обитает Максим: заброшенные каменоломни на восточной окраине города.

Перед походом туда друзья решили съездить к старцу-схимнику Ефрему за благословением.

Иеросхимонах Ефрем Звездодерских подвизался в Свято-Введенском монастыре, близ станицы Муравьевской, в девяти километрах к северо-западу от Нижнего Порога, и был известен как суровый подвижник, прозорливец и даже пророк. Его благословение означало успех любого предприятия, но старец благословениями не разбрасывался. Поэтому Граббе, отправляясь к нему, не находил себе места от волнения. Карелин же, напротив, жадно раздувал ноздри в предвкушении битвы и считал, что, в принципе, можно и не тратить на старца драгоценное время.

Отстояв очередь перед кельей схимника (словно очередь в поликлинике перед кабинетом какого-нибудь медлительного кардиолога), друзья по приглашению послушника вошли к старцу. Тот сидел, болезненно грузный, на электрическом стуле, который, по иронии запутанных судеб, попал к схимнику через десятые руки, из американского штата Флорида.

То был настоящий электрический стул для казней, и казнили на нем более сорока преступников, пока стул не забарахлил так, что казнь на нем превратилась в кошмарную пытку. В конце девяностых годов этот стул заменили на новый, а старый экземпляр был продан с молотка какому-то богатому маньяку, затем перепродан другому и долго еще ходил по рукам, пока не оказался в России, где, сменив пару владельцев, был презентован отцу Ефрему набожной вдовой одного мутного нижнепорожского дельца, случайно поджарившего себя на этом стуле вместе с любовницей.

Старец Ефрем, весьма обрадовавшись такому подарку, использовал стул на малой мощности для прогреваний своего болезненного вечно зябнущего тела. Для этого стул был специально усовершенствован и настроен одним изобретательным умельцем из числа духовных чад старца, слесарем контрольно-измерительных приборов и автоматов шестого разряда. Но гораздо более согревало старца сознание того, что на этом стуле мучительно умирали всяческие негодяи. Нежно поглаживая стул, старец называл его «истинным престолом духовным», с которого так легко возноситься умом к помыслам о смерти и о вечных мучениях в геенне огненной. Такие помышления старец считал фундаментом духовной жизни, без которого лучше не лезть в христианство, дабы не стать посмешищем в глазах Божьих.

О преступниках, казненных на этом стуле, старец Ефрем всегда отзывался ласково, словно то были любезные сродники его, и называл их своими предшественниками на престоле.

«Грешники они были охренительные, – говаривал старец и прибавлял смиренно: – Так и я ведь тоже грешник. Как же мне поганцев этих осуждать, когда сам свинья! Вот и сочувствую, вот и молюсь за них, за упокой души, чтобы хоть малое облегчение получили в адских муках своих».

Старец рассказывал, что когда только начал молиться за упокой «предшественников», то не знал никого из них по имени и молился о них как о безымянном скопище, «ихже имена Бог весть», но потом начали являться ему в видениях выходцы из ада и благодарить за молитвы, а он спрашивал у каждого имя и аккуратно записывал в потрепанный синодик.

Теперь Граббе и Карелин молча стояли перед старцем, не решаясь произнести ни слова, а он то ли смотрел на них сквозь полуприкрытые веки, то ли дремал, не замечая никого. Наконец Граббе выдавил из себя:

– Э-э… батюшка…

Отец Ефрем в этот момент распахнул глаза и впился в посетителей таким жутким испепеляющим взглядом, что Граббе тут же замолк, подавившись слюной. А старец странным образом, тихо и в то же время почти оглушающе, прошипел-процедил сквозь зубы:

– Пошли вон отсюда! Не будет вам моего благословения!

Граббе побледнел, лицо его перекосило судорогой, Карелин же почувствовал, как весь покрылся вдруг липкой испариной. Он схватил оцепеневшего Олега Карловича за рукав и, пятясь, вытянул вслед за собой из кельи.

Мрачные, вернулись они домой и порешили: благословил старец или нет, а дело сделать все-таки надо.

И в день мая двадцать третий, когда расплавленная медная клякса солнца стекала к рваному краю мира и небо зудело, как докрасна расчесанная кожа, вошел Карелин в зев каменоломен. Фонарь был в левой его руке, а в правой заточенная, как бритва, лопатка, на поясе висели два грозных разделочных ножа. Вокруг легким сквознячком кружил невидимый разум Олега Карловича, физически лежавшего в коме, ментально же сопутствующего Карелину.

Граббе успел уже слетать вглубь каменоломен и узнал, в каком из закоулков лабиринта окопался его брат, который в тот момент сидел, обхватив руками шестилетнего мальчика, на днях похищенного в городе, и что-то бормотал ему на ухо, сладострастно шевеля пухлыми губами.

Олег Карлович нашептал в самый мозг Карелину обо всем, что увидел, и тот, скрежетнув зубами, крепче сжал в руке черенок смертоносной лопатки.

Чем дальше углублялся Карелин в каменоломни, руководимый подсказками невидимого спутника, тем сильнее накатывал стылый ужас, пропахший пылью и пронизанный мраком. Казалось, не в каменоломнях проложен путь, а в кишечнике огромного чудовища, что притаилось, слившись с поверхностью земной, и пасть свою разинуло как вход в лабиринт. Вступив под эти давящие своды, Карелин сделал шаг не к битве, а к гибели, битву же проиграл уже тем, что вошел в эту коварную пасть.

Воздух в лабиринте был вязок, как жидкая грязь: то черные молекулы страха и ужаса роились в нем. Вдыхая эту смесь, Карелин вновь чувствовал себя мертвым.

«Не бойся, – шептал ему голос Олега Карловича, – и не впадай в панику. Это Свиноморов, это его духовный смрад. Старайся игнорировать панический аспект. Чем ближе мы подходим, тем сильней он будет действовать. Но ты не поддавайся».

– Тебе легко говорить про аспекты-то, – шепотом процедил Карелин, – а мне не до философии. Я уже в штаны себе нассал немного.

«Это рефлекторное, смущаться не надо, – успокаивал Олег Карлович. – Медитируй на положительное – на то, как будешь раскалывать ему череп лопатой. Про мальчика тоже подумай, его ж спасать надо».

Карелин, стиснув зубы, продолжал путь сквозь марево нараставшего зловещего бреда, продираясь против течения в потоках липкого кошмара.

В одном из коридоров свет фонаря выхватил из темноты бледную фигуру. Молча приближалась она, и Карелин замер: что-то чудовищное почудилось ему в ее очертаниях.

– Ты видишь? – шепнул он Олегу Карловичу.

«Ничего не вижу. Ты о чем?»

– Да вот же, впереди. Вон…

«Нет там ничего».

Фонарь дрожал в его руке, и свет метался по коридору. Фигура приближалась сквозь пляшущие ломкие тени. Карелин усилием воли подавил дрожь. Пляска теней прекратилась.

Теперь он хорошо разглядел ее – женщину с иглами зубов вместо ресниц. Ту самую, которую видел в ночь своего пробуждения, когда очнулся от зомбического сна. Теперь она была обнажена, двигалась неуверенно, держалась рукой за стену. Шею обвила веревка, оборванный конец болтался меж неразвитых грудей; то ли она вешалась на той веревке, то ли ее держали, как собаку, на привязи. Приблизившись к Карелину, остановилась и принюхалась. Закрытые глаза спрятаны за сомкнутыми зубами.

Похоже, зубы, растущие из век, стали длиннее, и веки уже не могли открыться. Глаза превратились в два онемевших зева, надежно спрятанных за стиснутыми челюстями.

Но что она делает здесь?

Женщина подошла ближе, вытянула шею, чуть не коснувшись Карелина лицом, нюхала воздух в паре сантиметров от него. Он стоял, стараясь не шелохнуться.

Она вдруг улыбнулась – одновременно мечтательно и блудливо. Быстро проведя пальцами по груди Карелина, будто по клавишам пианино, отстранилась и двинулась дальше. Там, где свершилось прикосновение, кольнуло льдом.