Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 205 (всего у книги 299 страниц)

Отец дал номер ее телефона. Я позвонил, объяснил, что я брат Игоря, что хочу встретиться и просто поговорить. Она согласилась.

Договорились о встрече в кафе «Абрикос», я сказал, что узнать меня будет легко, потому что я вылитый Игорь, так что пусть заранее приготовится увидеть его лицо, только пугаться и смущаться не надо.

Она все-таки испугалась. Кожа на лице как-то вмиг потемнела, у глаз обозначились темные круги, которых не было за секунду до того. Удивительная перемена. Словно к 3D-модели применили какой-то компьютерный спецэффект.

Хорошо хоть не убежала, но подошла к столику, за которым я сидел. Напряженная, как натянутая струна. Проведи по ней смычком, подумалось мне, и тут же по воздуху разольется тягучий, мрачный виолончельный скрип и стон, черный, будто нефтяное пятно, ползущее по воде.

Поднялся ей навстречу. Стул для нее отодвинул. К ней самой не прикасался. Боялся, что она не перенесет прикосновения и выбежит вон.

Марина не отказалась от вина, и это было хорошо, потому что вскоре от выпитого расслабилась, и мы спокойно поговорили.

Я рассказывал про свои отношения с Игорем, она рассказывала про свои.

Действительно, Игорь заставил ее сделать аборт. Надавил так, что сопротивляться было невозможно. Наговорил едких гадостей, в придачу сказал, что у такого подлеца, как он, и отпрыски будут подлецы, и, если она все-таки родит, он обязательно постарается, чтобы сын (почему-то был уверен, что именно сын) люто возненавидел свою мать.

– Вы знаете, Олег, у меня было такое чувство, будто на моих глазах Игорь вдруг превратился в какое-то омерзительное существо, в подколодную гадину, в безобразное насекомое. Только что был человек – и вдруг что-то извивается, что-то кишит перед тобой, как тухлятина какая-то, полная червей. Это было неожиданно. И так противоестественно. Я еще подумала тогда, что ведь ношу в себе частицу вот этой самой мерзости, которая сейчас выворачивает себя наизнанку предо мною.

Она и впрямь была дюймовочкой, как выразился отец. Только в глазах этой миниатюрной сказочной куколки застыла такая глубинная боль, что невольно становилось стыдно за собственное беспечное существование.

Ночью, после этой встречи, мне приснился сон, до того кошмарный, что, вырвавшись из его липкой трясины, я лежал, мокрый от пота, хватая воздух ртом, будто рыба на берегу.

Снилось, что я – Игорь. Что мы с Мариной в каком-то незнакомом доме. Похоже, дача в поселке. И мы – любовники. Над нашей постелью окно с охристой шторой, цветок в горшке на подоконнике. Ласкаем друг друга, быстро впадая в неистовство. И когда я лихорадочно вхожу в Марину, когда лезвие острейшего наслаждения уже вспарывает меня, лицо Марины, обезображенное внезапным ужасом, словно бы проваливается вглубь, как в зыбучий песок, обезличивается, утрачивая характерные черты, и затем превращается в мое лицо, точнее, в лицо брата. Он облизывает губы, словно бы только что сожрал Марину и наслаждается послевкусием. Длинный, будто змеиный, язык, просунувшись наружу, медленным круговым движением облизывает его лицо, от подбородка до лба и снова до подбородка. Кожа, тонкая как папиросная бумага, липнет к языку, сползает, обнажая что-то черное, нечеловеческое, кошмарное.

В этот миг я и проснулся, заметив – или то был последний обрывок сна? – как с моей кровати бесшумно вскакивает темная человеческая фигура и сливается с густой тенью у дальней стены комнаты.

Лежал, тяжело дыша, всматриваясь в темноту, особенно плотную в том углу, где шкаф примыкает к стене, а рядом на крючках висят мои куртка и джинсы. Нет, конечно: мне померещилось, что там кто-то затаился. Сон, все сон.

Мобильник на тумбочке рядом с кроватью завибрировал, его экран загорелся. Я успел нажать кнопку приема, пока не включилась мелодия вызова. Голос Марины – неуверенный, запинающийся – донесся из динамика:

– Олег, только извини… Поздно, да? Но… Я тебя не разбудила?

– Нет. У меня сон дурацкий был, страшный. Проснулся, и как раз ты звонишь.

Зачем, спрашивается, я рассказываю про сон? Еще бы рассказал, что именно мне снилось! Я почему-то обиделся и разозлился на самого себя. Эмоции застигнутого врасплох человека бывают иногда очень нелепы.

– Понимаешь, Олег, мне нужно тебе рассказать еще… кое-что. Я не могла глаза в глаза. Да и вообще, думала, лучше не рассказывать такое. Но… ты должен знать. Только давай договоримся. Расскажу, и после этого ты не будешь звонить, и встречаться мы не будем. Я просто не вынесу, если потом посмотрю тебе в глаза, зная, что тебе все это известно. И ты… ты, пожалуйста, никому об этом не говори, родителям своим не говори. Обещай мне.

– Хорошо.

– Нет, ты обещай. Я серьезно.

– Обещаю. Так что там?

– Когда… Игорь на аборт меня отвел… он договорился… чтобы ему отдали… остатки… останки…

Каждая новая пауза в ее речи была мучительнее предыдущей, я почти слышал, как в паузах звенит напряженная тишина, и наконец что-то в той тишине лопнуло и оборвалось. Марина начала рыдать.

Я не утешал ее, не говорил успокоительных банальностей. Да и что сказать? Пусть плачет. Глотать слезы для нее сейчас лучше, чем выслушивать фальшивые и необязательные слова. Все равно ведь настоящего сочувствия, которое могло бы облегчить душевную боль, у меня нет, и никак не выдавить из себя, а вежливость в таких ситуациях – плохое лекарство. Поэтому я просто молчал и ждал.

Наконец она продолжила:

– Мы поехали… после аборта… на дачу родителей моих, в Раевку. Игорь взял с собой останки. Я думала, он похоронить хочет. А он… сказал мне: «Давай съедим это». Тогда я поняла, что он безумен. Уговаривал меня, уверял, что это почему-то важно и нужно – съесть младенца. Я сказала, чтобы он ко мне даже не приближался… с этим. И тогда… он тогда съел… все это у меня на глазах. Прямо так, сырым. Как зверь. Это было страшно. Это было… как во сне. Он вгрызался, глаза блестели, текла кровь по подбородку, капала на грудь. И от него исходил такой ужас… То, как он смотрел… на останки… Это какое-то запредельное зверство, что-то совсем античеловеческое. Сумерки уже начинались. Мне мерещилось что-то страшное во дворе, словно лезло к нам, словно что-то заползало. Какие-то незаметные твари, туманные черные силуэты. Потом Игорь начал мне говорить, что в каждом предмете кроется страх, но не всякому дано познать страх предмета. Нужно найти свой предмет. Личный. Который откроется тебе, потому что для тебя он предназначен. А как найдешь, постарайся выделить его страх, извлечь, выманить наружу. Чтобы чувствовать, как потоки страха, вытекая из предмета, тебя накрывают, на тебя наползают. Как удушливое покрывало. И он сказал, что для него такой предмет – это я. Что я полна страха, скрытого, липкого, черного, ядовитого, горького, но сама об этом не знаю. И никто не знает. Этот страх дано познать и вывести только ему, потому что я существую в этом мире как его личный предмет. Его ключ от дверей, ведущих в глубины. И то, что мы с тобой убили ребенка, – он так и сказал: «мы с тобой», – это только поможет открыть дверь. Он заставил меня сидеть на полу, а сам ползал вокруг, будто огромное насекомое, алчно как-то рассматривал меня со всех сторон, бормотал и шептал себе под нос какие-то молитвы или заклинания. Слов не разобрать. Потом вдруг засмеялся. У меня от этого смеха мурашки поползли. Мне казалось, Игорь сейчас кинется на меня, вопьется в меня зубами. Кинется не как человек, а как насекомое, как паук огромный или клещ. Меня тогда парализовало от жути. Я… ну, я обмочилась. Извини, что про это говорю. А он лакал с пола мою мочу, вылизывал ее языком. Так мерзко! Потом оцепенел, глядя на меня. Застыл, стоя на четвереньках. Долго смотрел. Каким-то – не знаю – загробным взглядом. И его накрыл страх. Лицо исказилось, задрожали губы, зубы начали стучать, кожа побледнела, стала землистой. Он трясся, как в лихорадке, и отползал прочь от меня, но взгляда все не отрывал. Пятился, дрожал всем телом. А мне передавался его страх. Игорь отполз к стене, вжался в нее и так смотрел на меня… так… и глаза его округлились, а зрачки стали большими, и в них словно бездна, сплошной ужас. Потом он вскочил и начал метаться по комнате. В панике. И закричал от ужаса. Словно бы я превратилась в чудовище, которое убивало его одним своим присутствием. Не громко закричал, а как-то так тихо, тонко, с хрипом. Такой ужас был в этом крике, такая обреченность, такое отчаянье. Он боялся меня, но не мог убежать, словно его держало что-то, как на цепи. А я… знаешь, я сама начала бояться себя, будто я – посторонняя себе самой, злая, опасная, будто я какая-то хищная тварь. И, знаешь, мне правда хотелось кинуться на Игоря и растерзать его. Вгрызться ему в горло, напиться его крови. А он поймал мой взгляд, и я поняла: ужас его усилился настолько, что мышцы тела начали отказывать. Лежал на полу, уже не способный шевелить ногами и руками, смотрел на меня… на боку лежал… и бился головой об пол. Глаза не моргали, веки не закрывались. Полностью оцепеневший взгляд. На меня какая-то пелена наползла, я потеряла сознание. Наутро, когда очнулась, он сидел рядом, смотрел на меня и говорил, что я – его богиня ужаса. Уговаривал меня покончить с собой. Говорил: убей себя, хочу посмотреть на тебя мертвую, ты мертвая будешь прекрасней, чем живая, ты начнешь источать такой ужас, что можно будет умереть от него, и тогда мы вместе окажемся в аду, познаем весь его кошмар, заглянем в самую бездну, присосемся к океану страха и ужаса, бесконечно будем пить его тьму, его безумие, из вечности в вечность… Олег! Ты понимаешь?! Игорь был сумасшедший. Но это не простое сумасшествие… какое-то другое… не знаю, что за болезнь, что это вообще такое, как это назвать…

Голос Марины, сочась из динамика телефона, звучал над ухом, будто комар, зависший возле головы, – этакий спутник над планетой, сорванной с орбиты, летящей сквозь космос, вдали от всяких солнц. Тишина вокруг этого голоса наливалась тяжестью. И сама темнота словно потяжелела.

Мне почудилось, как что-то шевелится там, во тьме, густеющей у дальней стены. Что-то злобное, хищное, грозное. Или это шевелилась сама тьма, уплотняясь и обретая подобие животного существования?

– Марина, скажи, – спросил я внезапно, – у тебя на даче какого цвета занавески на окнах?

– Желтые, – ответила она. – Охра, точнее. Почему ты…

– А цветок в горшке на подоконнике около кровати, – перебил я. – Что за цветок, такой темно-сиреневый?

– Глоксиния, – и встрепенулась: – Подожди! Ты откуда знаешь? Игорь тебе сказал?

– Это не Игорь, Марина. Он мне ничего не рассказывал. Мы же с ним давно не виделись. Да и когда виделись последний раз, ни о чем не говорили. Мне не о чем с ним говорить. Не знаю, это совпадение какое-то, что ли. Я видел… ну, тебя с Игорем во сне. (Язык не повернулся сказать правду – что видел ее и себя.) В каком-то сельском доме, там охристые такие занавески, цветок на подоконнике, над кроватью, кровать еще такая с высокой металлической спинкой, скрипучая…

– Игорь… – она осеклась и поправилась: – Олег. Ты больше не звони мне. Пожалуйста. Я тоже не буду. Сотру твой номер. И ты мой сотри, хорошо? Прощай.

Марина отключилась.

Я тут же удалил ее номер из контактов. Отложил мобильник в сторону, поднялся с постели, пошел босиком в темноту. Туда, где мерещилось шевеление, в то сгущение тьмы, с которым слилась пригрезившаяся в миг пробуждения фигура.

«Здесь кто-то есть?» – хотел спросить, приближаясь, но голос мне отказал. Темнота с каждым шагом не редела, а напротив – становилась плотнее, и мне не хватало воздуха в той тягучей тьме.

Казалось, пора упереться в стену, казалось, справа должен быть шкаф, слева – одежда, повисшая на крючках, но темнота словно раздвигалась, вбирая меня в себя. Это была глотка, и она втягивала пищу. Оглянувшись назад, я не увидел ничего – ни кровати, ни пятна лунного света на стене. Только тьму.

Где я оказался? Куда попал, попытавшись совершить путешествие к дальней стене комнаты?

Я галлюцинировал? Спал на ходу? Или реальность вокруг меня проедена какой-то потусторонней молью, пожирающей саму сущность материального бытия, почему я и прошел сквозь брешь и вошел… только во что?

Передо мной стоял Игорь, вынырнувший из тьмы, как из черной жидкости. Голый, с распоротым животом, из которого вываливались внутренности, свисая и прикрывая пах. В его распоротом чреве что-то шевелилось, ползали какие-то существа. Видел я это тем же изощрившимся в темноте зрением, что в детстве прорезалось у меня в комнате старика-инвалида. Приглядевшись, различил среди вскрытых внутренностей крысиную морду, мелькнувшую и тут же пропавшую. А затем – маленькие детские головку и ручки, гораздо меньшие, чем бывают у новорожденных. Миниатюрный ребенок взглянул на меня – он не был слеп, внимательные глаза блеснули бусинками. От этого взгляда мне стало не по себе, словно в меня, до самого сердца, вонзилась игла.

Маленькое существо оскалилось, обнажая мелкие острые зубы, вроде рыбьих, и впилось ими в кишечную мякоть. По лицу Игоря пробежала судорога – боль и упоение. Вырвав из мякоти кусок, ребенок вновь взглянул на меня, прожевывая добычу. Теперь он смотрел не отрываясь, и его гипнотический взгляд лишал меня воли.

– Братишка, – произнес Игорь, приближаясь на шаг.

Не было сил стоять, я опустился на колени. Когда Игорь приблизился вплотную, его руки легли мне на плечи, мое лицо оказалось прямо напротив его распоротого живота.

Меня душил ужас. Но вместе с тем непреодолимый порыв заставил меня вложить голову в распоротое чрево. Где-то внутри ужаса змеилось и серебрилось тонкое наслаждение – как проволочка, как волосок. Этот притягательный волосок не позволял отшатнуться и броситься прочь.

Голова моя погрузилась в мягкое, скользкое, липкое, сводящее с ума трупным смрадом. Моей кожи, моих волос касались не то крысиные лапы, не то детские пальчики, по мне ползали черви и мухи. Я словно засунул голову в звериную пасть, которая или сомкнет зубы на мне, ломая кости и разрывая позвонки, или присосется так, что я не смогу удержаться – унесусь в это беспросветное жерло, будто перышко, увлекаемое потоком воды.

P. S.

На следующий день Олега нашли в той самой комнате, что Игорь присвоил своим самоубийством. В комнате, запертой на ключ, который хранился у родителей.

Плавки и цепочка с крестиком, принадлежавшие Олегу, валялись в соседней комнате у стены, общей для спален двух братьев. Сам же он, голый, голова в запекшейся крови, лежал на месте самоубийства Игоря.

Странно, что родители, когда искали Олега, догадались открыть запертую комнату и заглянуть в нее.

Когда он разомкнул веки, то ничего не понимал, не соображал. Думали, что его голова травмирована, но кровь отмыли и не нашли на коже повреждений, разве что несколько мелких свежих шрамов, но то были незначительные царапины.

В больнице он пришел в себя и заговорил. На вопрос врача – «Как вас зовут, помните? Имя, фамилия?» – отвечал:

– Да, помню, конечно. Олег Парамонов. Олег Алексеевич.

Врача ответ удовлетворил, но, будь на его месте тот, кто хорошо знал Олега Парамонова, он бы понял, что этот человек лжет, называя свое имя, что в его голосе нет искренности.

Какая-то несвойственная Олегу хищная целеустремленность проявилась в его взгляде, мимике, жестах. Двигаясь меж обыкновенных предметов, окружавших его повсюду, он был похож на огромную человекообразную летучую мышь, которая летит сквозь непроглядную тьму, сканируя ее ультразвуковыми сигналами.

Выйдя из больницы, вечером того же дня, Олег подкараулил на улице Марину Бескраеву, бывшую девушку своего брата, шедшую с компьютерных курсов, где она осваивала векторные графические редакторы. Улица, по которой Марина шла к автобусной остановке, была пустынна, словно чья-то черная воля заведомо окутала все вокруг испарениями страха, побуждавшими прохожих избегать эти пространства, освещенные загробным дыханием фонарей-призраков.

– Марочка моя, – произнесла темная фигура, выступившая перед Мариной из какой-то непонятной ниши в стене ветхого дореволюционного дома.

Марина вздрогнула и замерла, холодея от ужаса. Морозцем покрылась ее кожа. Ледяным сквознячком потянуло где-то в желудке. Марочка – так называл ее только Игорь и больше никто.

– Олег? – спросила она, разглядев залитые тенью знакомые черты. На миг Марине почудилось, будто лицо напротив все покрыто грудой извивавшихся пиявок, но иллюзия развеялась, когда фигура сделала еще один шаг и на лицо упал неживой свет фонаря. – Мы же договорились, что не будем ни встречаться… ни разговаривать…

– Марочка, – перебил он, – да ты ж посмотри на меня: разве я Олег? Ну, в каком-то смысле, да, Олег. – И он гадостно захихикал. – Но ты посмотри на меня, внимательно посмотри: кого ты видишь?

Хищный блеск его глаз, казалось, впился в нее, будто брызги расплавленного металла. Эти глаза не могли принадлежать Олегу, поняла она, такие глаза уничтожили бы его, простодушного, завладей он ими по какому-то волшебству. Только Игорь, никто другой, мог выдержать червоточины этих глаз на своей голове и не сойти с ума от кошмарности взгляда, одним концом вонзавшегося в собеседника, другим – вглубь самого Игоря.

Глаза приблизились, и знакомые руки когда-то любимого, затем ненавистного человека коснулись ее – одна легла на спину, под шею, другая на талию. Еще бы секунда, и Марина упала на землю, ноги уже отказывали, но эти руки заключили ее в крепкий захват. Голос – до омерзения, до паники знакомый голос Игоря – зашептал над ухом:

– Я был там, я видел, я видел все. Последние ограничения сняты. Двери открыты. Теперь я точно знаю, как надо извлекать ужас из-под пластов. Теперь, Марочка моя, ты увидишь настоящий ад на земле. Увидишь, как он сочится из тебя, как из каждой складки и тени твоей выползает тьма, как страх парализует и пожирает всякого, кто видит эту тьму. Каждый может стать источником ужаса и тьмы, но ты будешь первой, потому что ты – моя. Моя дверь, мое божество, мое сладкое проклятие. Мы сделаем то, о чем всякий мечтает в глубине своей души, не осмеливаясь только нырнуть в провал. А потом уж за нами пойдут другие…

Он поцеловал ее в губы, и мертвенный холод разлился по ее телу от этого поцелуя.

Замещение

Почти середина апреля, но день холодный, как покойник, умерший еще в конце февраля: считай, полтора месяца пролежал в темноте морозильной камеры, и вот выложен на стол всеобщей действительности. Лежит, потихоньку размораживается, мокнет, омерзительно серый, с прожилками безжизненной синевы. Такой был день.

Женя Самойлов пришел в школу сонный, с легким насморком. Угрюмое утро сырым дыханием сопровождало его всю дорогу до школы, а это минут пятнадцать ходьбы, и он тоже был угрюм. Сидел за партой рассеянно, оживился только на третьем уроке: Анна Борисовна не вышла на работу, и на урок литературы вместо нее явилась какая-то совсем незнакомая училка.

Вошла в класс. Молодая, белобрысая, губы пухлые, словно воспаленные, почти красивая, только взгляд прожженный какой-то, как у старухи, которой давно уже опостылело все на свете. Представилась: я, дескать, Анжела Федоровна, бла-бла, сегодня у вас замещаю.

Ну, посмотрим, какая ты… замещалка.

Она как-то недобро, с ленивой скукой оглядела класс. Достала из сумки пачку новых тетрадок, раздала каждому и объявила: будем писать сочинение на тему – тут Женя еще больше оживился, когда услышал, какую странную тему предлагает она, – на тему «Моя новая фамилия».

Пояснила:

– Представьте, будто вам дают возможность прямо сейчас сменить фамилию. Какую бы новую фамилию выбрали вы себе и почему именно такую? А если бы, несмотря ни на что, старую оставили, то опять-таки почему?

Темка, однако…

Женя задумался. Ему не особо нравилась его фамилия. Самойлов – оно вроде бы и нормально, но раздражало слух гадкое «мойло» – почти что «пойло». Проглядывали там еще и «мойва», и «мойка», и даже «хайло». Хорошо было бы иметь какую-нибудь фамилию типа… Генералов – озарило Женю. Или Капитанов.

Но, принявшись за сочинение, написал, что хочет сменить фамилию на Кораблев, потому что в этой фамилии море, и корабли, и дальние страны, и бла-бла-бла, а Самойлов – это как-то ни о чем.

Замещалка в конце урока собрала тетради с сочинениями и ушла.

Второй раз она объявилась через неделю, когда не вышла их классная руководительница, она же химичка, Майя Григорьевна. И как-то странно, что первый раз Анжела Федоровна замещала по литературе, а второй – по химии. Виданное ли дело, чтобы одна и та же училка могла и химию, и литру преподавать? Впрочем, никакого урока замещалка опять не проводила. Достала пачку тетрадок – тех самых, в которых писали на прошлой неделе сочинения, – начала зачитывать оттуда отрывки и комментировать. Тайное становилось явным. Стало известно, кто какую новую фамилию себе нафантазировал. Было забавно все это слышать.

В конце урока, после разбора полетов, тетрадки с оценками были розданы авторам. Женя получил четверку за грамотность и тройку за содержание, рядом с оценками было приписано красной пастой: «Искренности не хватает. Слишком надуманно».

«Вот же сучка!» – процедил он мысленно, с досадой разглядывая трояк и эту приписку.

С двенадцати лет Женя, параллельно с общеобразовательной школой, обучался и в художественной школе, занятия там шли по вечерам, три раза в неделю. На второй год обучения в художке, в начале декабря, произошло вот что.

Из-за эпидемии гриппа учеников в классе поубавилось, и учительница, Тамара Олеговна, тоже заразилась, выглядела болезненно на одном занятии, а на следующее уже не пришла, зато вместо нее явилась та самая замещалка, Анжела Федоровна.

«Фигасе! – подумал Женя, увидев ее. – Она еще и в художке замещает! Во все дырки затычка».

Зал, где занимался их класс, был в тот вечер почти пуст. Из учеников пришли только двое – Женя и Наташа, молчаливая застенчивая девочка со смешной фамилией Друзяка.

Замещалка задумчиво просмотрела классный журнал, произнесла:

– Могли бы и не приходить. Но раз пришли…

– Сочинение писать будем? – ехидно подхватил Женя.

– Нет, с натуры рисовать. Меня.

Она поставила стул почти в центр зала, села на него и пальцем указала Жене с Наташей, куда ставить мольберты. Они заняли позиции. Прикнопили к мольбертам листы ватмана.

Замещалка прикрыла глаза и неподвижно, спина прямая, застыла на стуле. Женя с Наташей принялись рисовать ее на ватмане простыми карандашами.

«Не рановато ли для второго класса людей с натуры рисовать? – недовольно размышлял Женя. – Мы ведь анатомию еще не изучали».

Но вслух ничего не высказал.

Когда закончился первый час занятий (академический час – в сорок пять минут), звонок на перемену не прозвенел. Женя с запозданием глянул на часы в своем мобильнике и только сейчас понял, как тихо в школе. Дверь зала была открыта, из коридора не доносилось ни звука. Он отложил карандаш, встал и, тихо пройдя мимо замещалки, так и продолжавшей сидеть с закрытыми глазами, вышел из зала.

В раздевалке, где обычно сидела гардеробщица, она же уборщица и сторожиха, включавшая звонок, никого не было. Только две куртки, Женина и Наташина, одинокие, застыли на крючках. С самого начала Женя не видел гардеробщицу, но думал, она где-то здесь и позже подойдет.

Заглянул в соседний зал, там обычно шли занятия у старшего класса, но сейчас было пусто. Попробовал открыть дверь в кабинет истории искусств. Заперто. Вернулся обратно. Замещалка неподвижно сидела на стуле.

– Анжела Федоровна, – позвал ее Женя, но та не отозвалась. Сидела с закрытыми глазами. Не шевелясь.

– Анжела Федоровна! – еще раз и уже громче попробовал он. – Перемена… Вы меня вообще слышите? Эй!

Она молча сидела, словно статуя или чучело. Наташа прекратила рисовать и настороженно смотрела на учительницу поверх мольберта. Женя приблизился к замещалке. Присмотрелся. Ему показалось, что она совсем не дышит. Тронул ее за плечо – не шелохнулась.

– Спит, что ли? – предположил он, бросив взгляд на Наташу; та двинула бровями, изображая недоумение.

Присев на корточки рядом с замещалкой, коснулся кисти ее руки и тут же отдернул пальцы – неожиданно холодной оказалась кожа.

– Блин, она ледяная, как… жаба, – сообщил Наташе. – Ты сиди здесь, а я схожу, найду кого-нибудь.

Быстро выйдя из зала, чуть не выбежав, он отправился обходить школу, заглянул во все открытые двери, подергал все закрытые. Нигде никого.

Когда вернулся обратно, замещалка по-прежнему ровно сидела на стуле, а Наташа, скорчившись за мольбертом и обхватив себя руками за плечи, дрожала. Губы ее беззвучно тряслись, в глазах блестела влага.

– Ты чего? – шепотом спросил Женя, подходя.

Девочка попыталась ответить, но не смогла выдавить ни слова. Он заметил, как мышцы на ее горле дрогнули от спазма. Трясущейся рукой она схватила Женю за рукав и взглянула по-собачьи, снизу вверх, ища защиты от накатившего ужаса, который, как инфекция, тут же передался и Жене.

Захотелось вырвать руку из ее пальцев и пуститься наутек, но он не побежал, заставил себя сдержаться. В нижней части живота клубился мерзостный холодок.

Помог Наташе подняться с табурета. Ее ноги плохо слушались, и она едва не упала, вставая. Потащил ее в коридор. Когда проходили мимо Анжелы Федоровны, бросил взгляд на замещалку: похоже, и впрямь не дышит.

Забрал куртки из гардеробной. Помог Наташе одеться. Самостоятельно та никак не справлялась, рука все не попадала в рукав. Они вышли на улицу, под темное небо, в потоки стылого ветра. Наташа, как клешнями, больно вцепилась Жене в руку.

Страх отступал. Фонари на столбах, окна и витрины, фары автомобилей, светофор у перекрестка – всюду свет, привычный и человеческий, пусть и не живой. Звуки улицы – хотелось их пить, как воду во время жажды, радостно захлебываться ими, загребать горстями, плескать в лицо. Смешно было и подумать о чем-то неведомом и страшном в этих привычных складках обыденности.

Он проводил Наташу до остановки на противоположной стороне улицы, посадил ее на автобус, сам отправился на свою остановку. Следовало вновь перейти дорогу на перекрестке, вернуться к школе и пройти мимо нее, там неподалеку и остановка.

У школы замедлил шаг. Привстав на цыпочках, заглянул в высоко поднятое над тротуаром окно зала, где занимался их класс. Замещалка все так же сидела на стуле.

«Надо бы вернуться и выключить свет в зале, – пришла мысль. – Пусть в темноте сидит».

Женя завернул за угол здания, подошел к двери, взялся за ручку, и вдруг по телу его пробежала дрожь – словно ручка была под напряжением, только не под электрическим, а под черт знает каким. Казалось, стены школы были наполнены страхом, и, прикоснувшись к металлу ручки, Женя перевел этот страх на себя. Захотелось сорваться с места и бежать прочь, но мысль о том, чтобы выключить свет, вновь всплыла в уме, удерживая на месте и завлекая, затягивая внутрь школы. Каким-то краем сознания он понял, что эта мысль чужая, она вошла извне, овладевая им и подчиняя себе.

«Черт! Черт! Черт! – нервозно думал Женя, открывая дверь и входя внутрь. – Это гипноз, что ли? Что за херня творится?»

Крупные капли пота ползли по лицу. Сердце исступленно колотилось. Медленно поднимался Женя по ступенькам, ведущим от входной двери к уровню, на который был поднят над землей пол школьного коридора. Было такое чувство, что его затягивают внутрь на невидимом поводке. В голове скреблась мысль, что надо обязательно выключить свет в зале, а потом в коридоре, тогда можно и уходить.

Он шел по коридору мимо выкрашенных белой эмалью дверей: слева – первый зал, справа – кабинет истории искусств, прямо по ходу – гардеробная, справа от нее – кабинет директора, слева – дверь в маленький внутренний коридорчик, из которого ближняя внутренняя дверь ведет во второй зал, а дальняя – в третий.

Перед гардеробной свернул налево, прошел через внутренний коридорчик, вошел в приоткрытую дверь дальнего зала: там, внутри, слева от входа, на стене два выключателя…

Замещалка неподвижно сидела на стуле. Глянув на нее, Женя подумал с какой-то необъяснимой, неожиданной для себя самого злобой: «Будешь, тварь, сидеть в темноте, во мраке, во тьме!»

Повернулся к выключателям и, щелкнув обеими кнопками, погасил свет.

Два высоких окна выходили на неосвещенную улицу, в них проникало слабое свечение фонаря, стоявшего вдалеке, на перпендикулярной улице.

Женя застыл у стены, сам не зная, почему медлит. Стоял и смотрел на черный силуэт женщины, сидящей на стуле, обрисованный тусклым полусветом, что сочился сквозь стекла. Смотрел и видел, как та медленно поднимается, будто заводная кукла, и движется по залу. В нее словно был встроен фотоэлемент, отключавший механизм при свете и включавший во тьме.

Анжела Федоровна прошлась по залу, чуть пошатываясь, но не так, как шатается больной или пьяный человек, а как шаталась бы кукла в человеческий рост…

«Или как труп. Окоченевший труп», – мелькнуло в уме у Жени, и ноги его начали слабеть.

Следом он подумал: «Может, она умерла, сидя на стуле, а теперь живет трупной жизнью?»

Стараясь как можно тише дышать и не шевелиться, чтобы не выдать себя, Женя стоял у стены. Эта тварь не замечает его, потому что он замер у нее за спиной. Нужно было выбрать момент, чтобы тихо выскользнуть из зала.

Глядя на силуэт замещалки, подошедшей к окну, Женя вдруг понял, что вовсе не спиной к нему стоит она, – по силуэту понять было трудно, но теперь он догадался, – нет, она к нему лицом и смотрит на него. Ее силуэт, словно вырезанный из ватмана, закрашенного черной гуашью, должен быть одинаков, что с тыльной, что с лицевой стороны, но Женя почувствовал на себе холодный хищный взгляд, и это означало, что тварь стоит к нему лицом.

Внезапно Женя ощутил противоестественное, вроде занозы, желание – подойти к замещалке! Ноги его непроизвольно шевельнулись, он сделал шаг вперед, к черной фигуре.

«Нет! Нет! Нет!» – мысль захлебывалась в каких-то неестественных потоках, затопивших его. Еще маленький шаг вперед. Еще. Женя не видел этого, но почувствовал, как внутри черноты, залившей силуэт замещалки, кривится на ее лице злая, самодовольная и презрительная ухмылка.

Женя не понимал, что сейчас произойдет, но предчувствовал, что это будет что-то кошмарное. Предчувствие жадно присосалось к сердцу.

Паника, охватившая Женю, его и спасла. Он в ужасе закричал, и звук собственного голоса вырвал его из оцепенения. Женя нелепо дернулся, развернулся, бросился к двери, ударился ногой обо что-то, чуть не упал и побежал прочь, думая, что вот сейчас его сердце подпрыгнет до самого горла и вылетит вместе с рвотой изо рта. Пока бежал, на задворках сознания крутился припев из какой-то дурацкой песни: «Капитан Паника не даст нас в обиду».