Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 249 (всего у книги 299 страниц)

Луна выглядывала из-за туч и висела низко, будто бы прямо над самым плетнем. Ее морда, желтого, как сыр, цвета, была обезображена ухмылкой из кратеров и темных морей. Дема показал язык ночному светилу:

– Дурак ты, месяц! Когда в засаде сижу – светишь, а як света треба – ховаешься. Ты за кого: за нас иль за фашистов?

Лунный лик флегматично промолчал.

Дома в Деминой вёске все как один были погружены в молчаливую, настороженную темноту – ни в одном окне не горел свет. Лишь пьяно хохотали в хате на окраине, упившись своего шнапса, трое немцев-постовых. У знатка чесались руки дождаться, пока сволочи уснут, и вскрыть им глотки. Но нельзя – иначе наутро фрицы всю деревню перевешают.

Дема подобрался к одной из хат, бросил в окно мелкий камешек. Ничего. Странно, Акулина сказала, что все дома должны быть. Еще один камень, поувесистей. Стекло задребезжало; за ним появилось заспанное мальчишеское личико. Глаза у Захарки расширились, когда тот разглядел, кто к ним явился в гости.

– Дема-а! – едва не завизжал от восторга брат, распахивая окно настежь.

– Тихо ты, молчи! Ушей вокруг знаешь скольки?.. Давай-ка я через окно залезу.

Дема закинул внутрь сумку с припасами – огурцами Акулины, парой банок тушенки и прочей снедью; забрался сам и закрыл окно. В темноте кто-то схватил его, крепко обнял и сразу намочил рубашку солеными слезами. Мама.

– Мамулечка, ну ты чаго?

– Демушка! Живо-ой!

– Здоров-живехонек, чаго со мной станется? Я ж в лесе як дома, что твой волк, глядь як располнел, – отшучивался он, неловко выкручиваясь из материнских объятий. – А вы тут як поживаете? Аришка где?

– Да спит она…

– А я ей конфет принес, немецких! Пять штук.

– А мне? – спросил Захарка.

– Ты лучше доложи значалу, учишься як, охламон? – Дема взъерошил волосы брата.

– Якая школа, зусим дурак? – насупился тот. – Школы-то не работают, война!

– Работают, конечно, но як попало, – сказала мать, набросив на окно плотное покрывало; зажгла свечу. Деме кольнуло сердце при виде того, как она постарела за прошедший год. – Учителей-то нема почти; так, Трофимовна один час в день малышню учит, як умеет. Фрицы, кажут, хотели тут немецкому вучить ребят, да все никак не начнут. Ой, да шо я об ерунде об усякой! Ты сказывай, сынок, як ты, все ли добре у тебе? Господи, повзрослел-то як, возмужал и… Гэта ты шо, поседел, шо ль? Ой, хоспаде!.. Ой, ты голодный небось? А у нас бульба одна…

– Вот яшчэ, объедать вас не хватало, – буркнул Дема и взялся выкладывать на стол принесенные гостинцы – огурцы и зелень от Акулины, мясные консервы, конфеты, шматок сала, чай, сахар и консервированную фасоль. Сверху придавил бруском мыла.

Мать только всплеснула руками, а Захарка принялся с любопытством вертеть разноцветные банки, на которых красовались немецкие надписи.

– Где взял-то столько, Демушка?

– Трофеи, – коротко ответил он. – Ну шо, мать, ужин собери нам. А я пока Аришку разбужу.

Мать с Захаркой быстро переглянулись, и Деме это не понравилось.

– Случилось чаго?

– Да нет, Демушка, не здоровится ей чегой-то…

– Хворает чем? – деловито поинтересовался зна́ток. – Якие симптомы? Давай, мать, говори, я в полку за фельдшера.

– Да ее бука прихватил больно! – пискнул Захарка. – И меня прихватывал – вон, вишь, исцарапал…

– Захарка! – шикнула на него мать. – Молчи, поганец! Демушка, ты не слушай его…

– Бука прихватил?

Зна́ток, не спрашивая, быстро зашагал в соседнюю горницу, отгороженную занавеской. Откинул покрывало с кровати, склонился над маленьким сжавшимся комочком – шестилетней сестрой. Та надрывно дышала во сне, будто бежала куда, засунув в рот большой палец. Дема взял блюдце со свечой и поднес к тонкой детской шейке. На коже расплывались лиловые синяки с явными отметинами пальцев – будто кто-то душил, да бросил на полпути.

– Батя… – с глухой злобой прошептал зна́ток.

– Демушка, не надо, не ходи туда! – вскрикнула мать и вновь попыталась обнять сына, но тот уже грубо оттолкнул ее. – Зараз просто горилки не было! Я ему обыкновенно стопку поставлю, он и не бушует!

– Дура! А коль он придушил бы ребят, ты не думала?

– Да як же он придушит, он же ж батька ваш! Не со злости он, а страдает там, в аду, за грехи свои. Он же так, побаловался… Не ходи, заклинаю! – и мать бухнулась на пол, схватилась за колени.

– Дважды дура! Якой, к бесам, батька? Батька в Пекле мучается, а тута в погребе нечистый висит. Кожу его, як маску, натянул и куражится. Изгоню я гэту тварь. Эх, забыл совсем…

– Дема, не ходь туды!

Он отстранил мать и прошел на кухню, к сеням, где находился люк погреба. От шума проснулась Аришка, спросила сонно:

– Ма-ам, чагой-то тут?

– Тише, тише, спи, доча, – прошептала мать, с некоторым испугом глядя в спину быстро повзрослевшему сыну. На кухне под ногами вертелся Захарка с блестящими от возбуждения глазами.

– Гэта шо, мы зараз к батьке по́йдем?

– Ша, молодежь, не суйся! Никуды ты не по́йдешь!

– Ну, Дема, ну покажи, я помогу! – заныл младший брат. – Я блытать не буду, честное октябрятское! Он мине тоже придавить хотел.

– Помочь хочешь? – задумчиво спросил Дема. – Лады, браток. Рябину знаешь, что у дороги растет?

– Да, тольки ягоды мы усе ужо того… – потупился Захарка.

– В общем, возьми ножик, наруби мне листочков, да покрупнее, ну и ягоду хошь одну – сухую аль гнилую, а я тут покуда чаек заварю.

Радостный, Захарка убежал выполнять поручение. Со вздохом Дема присел на табурет, зажег керосинку, чтобы вскипятить чаю. В дверях появилась матушка – она смотрела на сына, как на чужого. Аришка, кажется, вновь уснула.

– И ты прибьешь его? – осторожно спросила мать.

– Не прибью, – буркнул зна́ток. – Взад отправлю, откуль явился. Они осины да рябины на дух не переносят.

– Демушка, а ты правда…

– Шо «правда»?

– Ну, ты правда колдун, як кажут?

– Кривда! – зло ответил он, и мать согнулась от ответа, будто от удара. – Ты шо, мать, не зразумела яшчэ ничога? Як же ж, думаешь, я в лесе-то выжил? Половину партизан постарше уж выловили да перевешали, а мне пятнадцать годков всего. И не колдун я, а зна́ток! Зна-ток!

– Прости, сына… Чайку сделать? На стол, может, собрать…

– Только чай! – отрезал Дема; смягчился, увидев дрогнувшие плечи. – Мам, ты тоже прости мине, я ж не со зла…

– Ой, да ладно, давай-ка я покушать приготовлю, сынок! – Она засуетилась на маленькой кухоньке, загремела посудой. – Я ж не в обиде, ты не подумай! Ну дура я, и впрямь. А гэту погань давно изгнать треба было, хотя бы попа в хату покликать или Купаву ту же. Помнишь, як она нам с коровой помогла?

– Отож… Я ж посля той коровы к ней в ученики и попал.

Дема совсем по-взрослому достал из кармана табак, бумагу и принялся скручивать самокрутку, впервые в жизни не стесняясь матери. Спросил:

– Мам, скажи-ка мне лепш, шо гэта за тварь такая ходит? Мне знать надобно, прежде чем в погреб лезть. Как выглядит он? Иль ты не видала сама?

– Да як же… Видала, сынок… – с тяжелым вздохом мать присела на табуретку, сжимая тряпку в руках. Засвистел чайник на керосинке, Дема снял его и поставил кипятиться кастрюлю с водой. Приоткрыл форточку и закурил, пуская на улицу длинные клубы пахучего дыма.

– Ну и яким он тебе показывается?

– На батьку мордой похож. И яшчэ одним местом…

– Каким таким местом? – навострил уши юный зна́ток.

– Ох, зря я это сказала… – мать, к его удивлению, покраснела от стыда, отвернулась к столу – якобы огурцов нарезать.

– Не, мам, кажи уж полностью, раз почала такой разговор! Каким местом?

– Ну, елдой…

– Че-е-ем?

– Ты как ушел с дому, он мене звать начал. «Приходь, грит, ко мне, як раньше буде», – стыдливо прошептала мать, ссутулив плечи. – Домогается… А у мене давно мужика не было, ты пойми дуреху старую. Я ж постоянно все за-ради вас троих, все для детей! Ну и вот, коли я его в постель не пущаю, он Захарку с Аришкой душить и начинает. Обнаглел в край, ну не могу я кажную ночь, я ж не молодуха якая. Бывает, горилки ему поставлю, он наглыкается, на одну ночь угомонится, а потомо злой с похмелья… Словом, все як при жизни.

Дема едва не подавился дымом махорки и застыл с открытым ртом, пытаясь переварить такую информацию. В сенях хлопнула дверь, вбежал Захарка с полной горстью листьев и веток. Крикнул радостно:

– Во, принес! Можно мне конфету немецкую?

– Бери ужо, проглот… Что тут у тебе? Лады, сойдет. Ножик вертай.

– Держи. Куришь? – поморщился Захарка. – Курить вредно!

– Уроки не учить тоже вредно! Як война кончится, кто страну будет поднимать, а? Где инженеров, вучёных возьмем? Шоб усю алгебру знал, как в следующий раз побачимся, зразумел?

– Ла-а-адно, – Захарка закатил глаза.

Мать, обрадованная сменой темы, что-то готовила, резала, варила.

– Дема, а когда мы в погреб по́йдем? – спросил Захарка, сидевший рядом и едва не подпрыгивающий от нетерпения.

– Никуды ты не по́йдешь, охламон. Я сам все. Мам, кипяточку сюды плесни.

Мать налила горячей воды из чайника в кружку, где уже лежали размятые листки рябины. Дема окунул туда нож, помешал лезвием. Прошептал на нож короткий заговор – про сыру землю да про защиту от нечистой силы.

– Сынок, что ж ты без сахарку чай мешаешь?

– С такого, мамо, чая тебя простоволосить буде так, что от Москвы до Берлина слыхать. То не для чаепитий.

Дема вышел в сени и поежился от внезапного холода – будто и не лето вовсе, а зима на улице. От мертвеца, что ли, так морозом тянет? Припер дверь за собой чурбаком, чтоб неугомонный Захарка не проник следом, открыл лючок погреба. Оттуда пахнуло стылой сыростью и землей, как из могилы.

– Бать, я гэта! По твою душу пришел! – крикнул в темноту юный зна́ток.

Мрак хранил молчание. Ступив на скрипнувшую ступеньку, Дема сразу почуял тошноту – что-то прогорклое и гнилое плеснуло кислиной в горло: верный признак, что неупокойник гостей не ждет, прогоняет, сволочь. Сжав покрепче нож, Дема махнул им в темноту и напевно произнес зачин:

 
Чур-чура, защити от зла,
Не от ножа да топора,
А от тех, чья воля недобра.
 

Тошнота отступила. Дема спрыгнул на земляной пол и едва не поскользнулся на полусгнившей картофелине – остатках того, что не забрали немецкие фуражиры. Скосил глаза влево, аж до боли, и вот так, искоса, поднял взгляд к осиновой балке – туда, где несколько лет назад вздернулся батя. Одетый в штаны и простую лянку мертвец корчился на веревке, до синевы сдавившей шею, пучил на сына глаза. Нечистый прошептал с такой ненавистью, что с его губ повалила кровавая пена:

– А-а-а, явился не запылился… Сыночек, мля!

– А ты думал? – спросил зна́ток, удобнее перехватывая палку. – Два мужика в доме растет! И на тебя управа найдется, падло. Ты кто таков?

– Ты что ж, щенок, батьку не узнаешь? Ужо я тебе задам по самые…

– Батька мой в Пекле с остальными самогубцами на масле жарится. А вот что ты за хер гнутый, гэт мы зараз и вызнаем… – Дема начертил ножом в воздухе крест и рубанул по нему ладонью.

– Нечистый, явись, на свет покажись, встань предо мною, как лист перед травою! Какое имя за рекой Смородиной забыл, за Калиновым мостом оставил?

После этих слов кожа стекла с висельника вместе с одеждой, будто восковая; истлела, не коснувшись земли. На балке, обмотав ту хвостом, висела гибкая, чешуйчатая тварь, похожая не то на ящерицу, не то на человека без костей. Безносая рожа у нечистого была до того гнусна, что даже видавший виды Дема не надеялся в ближайшие ночи обойтись без кошмаров. Паскудник ни на секунду не переставал двигаться: сплетался вокруг балки, вокруг себя, выворачивался и выкручивался, словно постоянно плавился от внутреннего жара. Посередине вытянутого тела болталось что-то похожее на костяную трубку с черной каплей на конце; Дема брезгливо поморщился.

– Вереселень-прелестник мене звать, Огненный Змей я, – неохотно признался нечестивец – после сказанного зачина солгать он не мог.

– Прелестник, ничего не скажешь, – присвистнул Демьян, разглядывая щербатую чешую – каждая чешуйка была человеческим ногтем. – И на кой ты сюда приперся, прелестник?

– Дык ведь звали мене, рыдали по ночам: «Гриша-Гриша, на кого ж ты нас оставил?» Ты як с дому ушел с молодухой, я и подсуетился…

Кольнула совесть – сам, ишь, пошел тайны тайные постигать да немца партизанить, а мамка с Аришкой до Захаркой одна совсем осталась. Не уследил.

– Ну, буде таперича, суетолог, – Дема тянул время, приглядываясь к навьей твари и прикидывая: как его бороть? Акулинка говаривала, мол, такие вот бисяки, якие до людей присасываются да чужую кожу носят, – внутри пустые, дупельные. В нужное место ткнешь – и лопнет, як шарик воздушный. Высмотреть бы это место… – Змей, ишь ты! Гэта ж сколько вас, тварей, в Нави водится?

– Несть нам числа…

Змей снова вывернулся, оплел по кругу сам себя – будь у него позвоночник, давно захрустел бы, – на спине полыхнула зияющей пустотой дыра.

«Вот оно!»

– Я так и понял. Ну, давай воевать, батько? Подь сюды.

Тварь стремительной тенью рванула к Деме, целя когтями в глаза. Юный зна́ток шагнул в сторону; тварь бросилась в ноги и обвила так, что того и гляди сломает. Зна́ток рубанул наугад по чешуе; змей завизжал.

– Шо, не нравится, мразюка? Кажи спасибо, что у мене яшчэ с собою одолень-травы нема!

Змей отполз от Демы, забился куда-то в угол, швырнул гнилой картошкой. Зна́ток ответил четверговой солью – сыпанул щедро, целую горсть, отрезая себя и змея от выхода из погреба. Вдруг тварь резко выбросила хвост в Дему – тот едва успел пригнуться, но целился змей, оказывается, не в него.

Крючковатый нарост на конце хвоста зацепил ручку на люке и с силой его захлопнул. Навалилась абсолютная темнота. По стылому мраку погреба покатился жуткий, нечеловеческий хохот.

– Ну вот таперича поглядишь на мир моими глазами. Ну-ка поворотись, сынку!

Дема дернулся на звук, по лицу что-то хлестнуло; в глаз с рассеченной брови потекло горячее. Вот еще удар, и остававшаяся в руке горсть соли рассыпалась под ногами без всякой пользы, а руку будто кипятком окатили. Каждое прикосновение покрытой ногтями плоти оставляло саднящие следы – будто теркой провели. Дема метался, вслепую разя ножом вокруг себя, но текучая тварь неизменно ускользала. Дрожащими губами он принялся читать какие попало зачины один за другим, но страх сводил на нет всю чудодейственность заветных слов – коли в себя не веришь, то никакие слова не помогут.

– Чур-чура, защити от зла, не от…

Договорить ему не дало что-то шершавое и очень тугое, обвившееся вокруг шеи. Ноги вдруг оторвались от земли, бесчисленные ногти заскребли по коже. Хвост хлестнул по руке, и нож беззвучно упал куда-то вниз. Петля на шее затягивалась, и вот уже перед глазами плыли красные круги.

– Вмес-с-сте висеть будем, батька и сын! И мамку твою приходовать тоже будем вмес-с-сте!

Дема хрипло зарычал, ярость придала сил. А еще Змей, сам того не подозревая, дал ему подсказку – «вмес-с-сте» означает, что он тоже висит на балке, которая и без того держалась на соплях. А ежели немного подмогнуть… Дема вывернулся, схватился руками за балку, сделал «треугольник» и уперся ногами в деревянный потолок. Балка заскрипела, в лицо посыпались деревянная труха и песок; звякнул, покидая насиженное место, гвоздь. Один, другой, третий…

С грохотом Дема обрушился на спину, придавленный разломанной надвое балкой, – батя никогда в столярном деле хорош не был, странно, что его самого выдержала. Змей, видимо от неожиданности, ослабил хватку, и юный зна́ток получил-таки столь необходимый ему вдох. Рука зашарила по земляному полу в поисках ножа, но тот, видимо, отлетел куда-то в сторону. Пальцы нащупали что-то холодное, тонкое, острое… Гвоздь! Навьего таким не убьешь – коротковат, а на что другое сгодиться может. Чувствуя, что новая атака уже готовится, Дема выцарапал на придавившей его балке самый простой символ из трех черточек – «чур». Раздался вой, от которого кишки скрутило спазмом.

– Не нравится, собака? – злорадно прорычал юный зна́ток, и принялся выцарапывать один и тот же символ один за другим на дереве; от воя и вездесущего скрежета ногтей по дереву можно было свихнуться, но Дема упорно, как ученик в прописи, выводил одни и те же символы – палочка-палочка – и одна по центру. Наконец вой утих.

Распахнулся лючок погреба:

– Дема, ну чаго там? – просунулась любопытная мордочка Захарки. Свет масляной лампы, оставленной наверху, пролился скисшим молоком на жуткий кавардак – комья земли, гнилой картофель, соль, нож – вон он, под лестницу аж закатился, и разломанная пополам балка. Огненного Змея нигде видать не было.

– Не суйся! – на всякий случай скомандовал Дема брату, поднялся кое-как на ноги, выбравшись из-под трухлявого дерева. Расщепившаяся балка лежала рядом, на одной, самой тонкой части, один за другим шли выцарапанные им символы. Дема с благодарностью провел пальцами по дереву – спасибо Акулинке, научила – и тут же одернул; затряс головой, выгоняя эхо проклятий. Тронул еще раз на пробу: снова в ушах вой и мат-перемат Вереселеня.

«Дык гэта я его, выходит, в балку зачурал?» – догадался Дема.

Первым порывом было сжечь проклятую деревяшку, а пепел – развеять по ветру, но следом пришла мысля похитрее.

– А знаешь шо, змей? – Он едва коснулся балки пальцем, чтобы убедиться, что тот его слышит. – Коли ты батьком моим заделался, так ты мне послужишь, вот. Хоть поглядишь, якой он, немец тот, а? А там, может, и отпущу тебя когда-нибудь.

Змей перестал изрыгать проклятия – прислушался.

– То-то же. Поможешь мне, грехи свои тяжкие искупишь, и отпущу я тебя на четыре стороны. Уговор?

Молчание Демьян принял за знак согласия.

– Ну вот и… во веки веков, аминь!

Светало. Проснулась Аришка и уже сидела до ушей измазанная шоколадом, не отставал от нее Захарка. Мать суетилась с завтраком. Дема сидел на табуретке, обложившись столярными инструментами, и подтесывал, подтачивал и подпиливал обломок балки, чтобы получилось хоть что-то похожее если не на трость, то на клюку. На каждом свободном сантиметре дерева он добавлял очередную старославянскую «Ч», а следом – и «аз», и «буки», и «веди», и даже «хер» на всякий случай – они, буквы, все силу имеют, коли знать, какой смысл вкладывать. Наблюдавший за ним Захарка спросил:

– Дем, а ты чаго малюешь там?

– А, ну вот гэта, глянь, «Чур», – он указал на один из символов сложной славянской вязи, которую наносил ножом на дерево. – Есть такой… товарищ, короче. Божок славянский. Он людей обороняет от пакости всякой, вроде той, что в погребе у нас сидела.

– Дык гэта что же, когда я говорю «чур меня», я, значит, его о помощи прошу? – спросила заинтересованно мать.

– Получается, так, – подтвердил Дема. – А знаешь, мам, почему через порог не здороваются? – Почему же?

– А раньше на Руси под порогом мертвецов хоронили, шоб дом охранять. Вот нашего бы батьку так по-божески схоронить, он бы и охранял, а не ерундой страдал… Правда, черт его знает, с самогубцем такой финт не прошел бы, наверное…

– Ох, страсти якие! И гэтому усему тебе бабка Купава выучила?

– Ага, она девка умная.

– В смысле – девка? – удивилась мать. – Ей же лет под восьмой десяток.

Юный зна́ток, поняв, что оговорился, торопливо добавил, зевнув при этом:

– Да сплю уж на ходу, заговариваюсь. Пора мне, пойду…

– А поесть як же ж? Я сготовила…

– Некогда, мамо. Аку… Купава ждет, волнуется.

– Ты прям и правда як к девке к ней, – цокнула языком мать.

Дема улыбнулся, отвернувшись – будь ты хоть сто раз знатким, а материнское сердце не обманешь.

– Ну и сказочник ты, – хохотнул зэк из соседнего «стакана», – кажи яшчэ, шо ты батю на Месяц отправил.

– На Месяц не отправлял, а тебе зараз всю правду выложил, як на духу, хошь – верь, хошь – нет. Мое дело – сказать.

– Слухай, а я ведь так сразу и не понял, что у табе с башкой не все в порядке.

– На себя посмотри! Ужо на ладан дышишь, а у самого ни кола ни двора, все по зонам мотаешься.

– Твоя правда, – неожиданно покладисто согласился сосед. – А где палка-то твоя?

– Вертухаи забрали, в оперчасти лежит.

Демьян вытянул руки вверх, размяться – в стороны-то не разведешь, места нет. Из окошка в потолке лился теплый утренний свет, чьи лучи зна́ток жадно впитывал. Сидеть ему в «стакане» оставалось больше суток. По продолу прошелся пупкарь. Стукнул в дверь дубинкой.

– Климов, ты там как, живой?

– Живее некуда. Жрать давай.

– На, не жалко…

Открылся «робот», через него вглубь камеры выдвинулся поднос с железными шлемкой и кружкой. Демьян с трудом развернулся, взял баланду.

– Хавай сразу, – предупредил пупкарь, – через пять минут заберу.

Баланда была, что называется, «жуй-плюй» – уха со щучьими костями. Сплевывая мелкие косточки на пол, неприхотливый зна́ток выхлебал содержимое миски, выпил сладкий чай. Ломоть размякшего хлеба уже утрамбовал с трудом, торопясь уложиться за пять минут. Вытер рот рукавом, громко рыгнул и вопросил в раззявленную пасть «робота»:

– А оправляться куда, начальник?

– Парашу, шо ль, не видишь? – удивился пупкарь за дверью. – Под ноги глянь!

И впрямь, под ногами в углу имелась маленькая и загаженная вонючая дырка, которую он вчера впотьмах не заметил. Помочиться еще можно, а вот по большой нужде как исхитриться туда сходить не промахнувшись – загадка. Судя по тому, что дерьмо в немытой параше засохло, превратившись в черные и твердые сталагмиты, зна́ток сделал вывод, что в этом «стакане» сидят нечасто. Поднос выдвинулся обратно, форточка «робота» с лязгом захлопнулась, а пупкарь снаружи задвинул щеколду. В холодном подземелье звук разнесся долгим эхом.

– Э, начальник! – крикнул надзирателю Демьян. – А чаго соседа не покормил?

– Якого соседа?

– С соседнего «стакана»!

– Дак я не голодный, хлопче, – ответили из-за стенки. – Я ем-то як птичка, там поклевал, здесь угостили… На кой мне их баланда противная? Я по жизни отрицала – с рук ментовских ничога не беру.

Пробормотав что-то неразборчиво, пупкарь ушел дальше по продолу. Демьян остался опять в тоскливом одиночестве – в узком сыром «стакане», в компании зыбкого голоса из-за стены.

– Так чаго дальше-то? – нетерпеливо спросил сосед-зэк. – Давай сказывай до конца, а я уж тебе потом своими историями поразвлекаю.

Демьян почувствовал, что у него будто чешется язык – хотелось выложить соседу всю подноготную. «Все равно детей не крестить, из одной шлемки не хлебать», – подумал он. Да и не поверит он… Почему бы не сказать? Один черт сутки еще тут стоять, скучно же…

– Скажу уж, чаго б не казать… В общем, слухай сюды, урка. Интересно тебе вообще?

– Цикава, мочи нема! Сказки твои – огонь! Кажи!

– Были б то сказки… В общем, так дело было. Вернулся Дема домой, а там его уже знатка ждала… И сказала она ему, что вызнавать будет способу хитрую, як немца с Беларуси изгнать…

– Якую-такую способу?

– А, да про то позже скажу. Не перебивай…

Вернулся он домой ночью, по-хозяйски поставил свежевыструганную клюку в угол. Акулина подивилась, что он «батьку» пленил, да слова против не сказала – поняла, что мужик он уже, сам за себя отвечает. Полезла утром за антресолью чего-то искать, вытащила оттуда тетрадку пыльную, долго листала ее, читала. И сказала, что нужно ей пройтись, посовещаться с кем-то знающим – про обряд некий, что в борьбе с фашистами помочь может. Дема фыркнул недоверчиво – он хоть и ведал, что нечисть есть, да и сам с той паскудью знался, но только у этих снега зимой не допросишься, и пользы от них как с козла молока – пока сами не захотят, пальцем о палец не ударят.

Акулина ушла в полдень. Дема сел подальше от окошка, чтоб не попадаться лишний раз на глаза, и выглядывал изредка. От клюки в углу – Дема аж позвонками чувствовал – исходила темная, злобная сила. Вереселень по инерции брыкался внутри, и клюка то и дело падала; но вскоре он угомонился, обжившись, и теперь, будто в отместку, распространял вокруг запах тухлых яиц. Сама осиновая палка будто стала крепче да толще – с такой тростью можно годами ходить, ничего ей не станется. Рукоять бы еще приделать для удобства…

Не появлялась Акулина до позднего вечера. Дема уж обеспокоился, размышлять стал – пойти ее искать, что ли? А где искать? По всей деревне полицаи, вон гимн германский из клуба гремит на все Задорье. Немцы кругом шастают… Пару раз прошли около дома; один, в очках и с лычками SS, прилепил на плетень какой-то листок, крикнул что-то на своем про старую ведьму. Демьян уж было схватил винтовку, прицелился в окошко в морду с очками да усиками, ан нет – ушли фрицы. Суседко, видать, уберег. Как немцы отошли подальше, Дема выскочил из дома, подкрался к плетню и сорвал листовку. Скривился, прочтя надпись. Агитация, мать их так! «Гiтлер-асвабадзіцель!» – так и написали, вымлядки поганые. И морда на ней усатая, богомерзкая. Но нарисован хорошо фюрер, прям портрет писаный. На обратной стороне еще всякое нехорошее про Иосифа Виссарионовича да про власть жидовскую, от которой советским людям немедленно освободиться надобно. «Власть жидовская, а Сталин с Берией – грузины», – фыркнул Дема, скомкав листовку и пряча в карман: подтереться – сойдет; как в полку заведено. Немцы их с самолетов сбрасывают, а партизаны ими потом по назначению, значит…

Из леса к хате приближалась сгорбленная фигура – Акулина в образе бабки Купавы.

Дема прищурился: похоже, что не просто так, как обычно, она горбится, а будто и впрямь шагает через силу, да еще мокрая вся вдобавок, будто под ливень попала. Увидев, что зна́ток собрался бежать навстречу, Акулина махнула рукой – сиди, мол, на месте, а то еще увидит кто. Сама доковыляла до плетня, оперлась на него, выдохнула:

– Ух, дошла…

– Ты где была? – прошипел зна́ток, скорчившись под плетнем, в кустах смородины.

– Эх, Дема, где я была сёдня – за пять минут не скажешь… По́йдем в дом, скажу, чаго зробить нам треба… Ох ты ж, матушки, як устала я…

И заковыляла в хату, прихрамывая, будто реально старухой стала. Дема за ней следом заскочил. Чаю налил горячего, драников вчерашних наложил в блюдце. Акулина у себя в комнате скинула обличье бабки Купавы, вернулась в кухню молодой девкой – в домашнем платьице и косынке, только как будто куда старше стала – словно кто-то ей десяток годков накинул; и еще более сгорбленная – точно ношу какую непосильную тащит. Села за стол, хлебнула чаю. Зыркнула на ученика так, что Дема немного оторопел – никогда он не видел от нее такого взгляда.

– Ты чаго гэта?..

– Побачила сёдня всякого…

– Чаго «всякого»?

– Того, что ты сказывал, да тольки на словах-то оно страшно, а вживе – страшнее. Так шо зараз я посплю – отоспаться надобно. В полночь разбудишь, да по́йдем.

– Куды? – недоуменно спросил Дема.

– На болото, травы нужные сбирать. И яшчэ в одно место… Узнаешь, в общем, все.

Сказав это, она устало поднялась и побрела к себе в комнату. Практически упала в кровать – как убитая. Дема подумал, что она ни разу так спать не ложилась сразу, не сходив в баню помыться. Неужто устала так сегодня? Или впрямь видела чего?

Ему самому сон не шел. Он лежал в постели у печки и слушал громкий храп Акулины – обычно она не храпела, а свистела так смешно во сне, свернув губы трубочкой, а вот сегодня храпу давала, что мужик заправский. В полночь он разбудил ее. Акулина сжалась от его прикосновения, прошептала хрипло:

– Нинуся, прости мене, прости… Никак оно иначе!

– Яка-така Нинуся? – удивился Дема. – Гэта ж я! Ты чаго, Акулин?

– А? Да то сон дурной… Что, полночь уже?

– Ага. Давай подымайся, я чаю сварганил.

На кухне Акулина села, обняла ладонями кружку с чаем, будто пытаясь согреться. Взглянула на Дему так пристально, что тот аж поежился.

– Чаго зыркаешь, як на ворага? – буркнул зна́ток.

– Помнишь, что мне вчера говорил? Про то, чего творят супостаты на земле нашей?

– Да поди тут забудь… А ты чаго вдруг?

– Вот и я никак не забуду. Говорю ж – навидалась сёдня всякого. А правду ты казал про те овраги? Да про школьницу?

– Всей правды не перескажешь, тут и по вершкам хватает. На кой такое выдумывать?

Она кивнула каким-то своим мыслям. Черты ее лица заострились, пуще прежнего выделялись синие очи в глубоко запавших глазницах – будто и впрямь постарела она с утра, встретилась с чем-то таким, чего и врагу не пожелаешь. Хлебнув чаю, Акулина спросила:

– Ты спрашивал, мол, можа, обряд какой есть. Просил придумать чего. Ну придумала я… Такое, что и самой говорить страшно. А шо ты, Дема, на что готов пойтить ради Победы? Шоб мразь эту поганой метлой, а?

– Шоб изгнать такую погань с Беларуси? Да на шо хошь готов, вот те крест!

– Ты гэта, давай-ка не крестись, не к месту щас, – поморщилась Акулина, – лучше скажи одно – готов грех на душу взять? Тяжки, вовек не отмоемся.

– Да хоть сотню грехов!

– Там и одного хватит, даже, пожалуй, многовато буде… А расплатиться за обряд готов? Всем-всем-всем, самым дорогим? Самым любимым?

– Прям всем? – переспросил Дема, морщась.

– Всем. Вообще всем. И даже поболей того.

Зна́ток не ответил – взвешивал мысленно этакий ценник.

– Струсил, да? Струхнул? – рявкнула знатка. – Ну и черт с тобой! Не хочешь коли, струсишь – я пойду к Сухощавому, его ублажу как-нить, да с ним обряд и совершим.

Дема затараторил:

– Готов я! Готов, Акулинка! Хоть ногой, хоть рукой расплачусь! Не надо к Мирону… Я ж пообещал! А мое слово…

– Кремень, знаем, – довольно кивнула знатка. – Збирайся давай. В баню мы завтра по́йдем, як выспимся.

– В якую-такую баню?

– В нашу баню! Общественную… А гэтой ночью другие дела. Нам за дро́вами треба сходить, за веничками да за водой мертвой. И без вопросов, зразумел?

– Зразумел…

Ничего не понимая, Дема начал собираться. Акулина не стала переодеваться старухой Купавой – так и осталась, как была, с распущенными волосами да в платье легком домашнем. Только сапоги надела да махнула:

– Пойдем.

Он и пошел. Вслед за женщиной, о которой думал каждый день там, в лесах да окопах, пока сидел в засадах вместе с Космачом и Макаркой; пока мусолил в руках маленькую, зашитую в гимнастерку у сердца фотокарточку c чужим кучерявым мужиком. Пошел. А куда бы он делся? Пошел за ней, как теленок на поводу, глядя на виляющий под платьем зад.

Остановились у оврага, куда в Задорье сбрасывали всякие помои. В стоячей, позеленелой воде на дне лежал раздувшийся труп лошади – торчали наружу ребра, проглядывавшие сквозь тонкую кожу, скалилась морда с торчащими зубьями. Ее, бедную, немцы пристрелили во время переправы.

– Тут вода мертвая, – указала знатка, – набери полную флягу.

Дема раскрутил колпачок и зачерпнул стоялой воды из оврага – вонючей, пропитанной мертвечиной. Сам фыркнул, пообещав себе позже выкинуть фляжку – пить из нее больше нельзя.

– Молодец, – похвалила Акулина. – Сховай – завтре пригодится. По́йдем в другое… место.

И отправилась дальше, вглубь темной чащи, где даже совы не ухали. Нечисть в лесу затихла, словно чего выжидая и наблюдая за двумя знаткими внимательными, вспыхивающими тут и там во тьме зенками.