Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 70 (всего у книги 299 страниц)

Ирина Невская
Близкие люди

Кажется, мы сумели от них оторваться. Сколько их было – четверо? Шестеро? Неважно. Теперь им уже не до нас – из этих катакомб еще поди выберись. Надеюсь, не выберутся. Надеюсь, останутся тут навсегда, пополнят армию больничных теней, они, не давшие нам ни капельки света. Мерзкие твари, вечно глядевшие через нас, будто не замечая, пусть сами теперь станут призраками. Нас они уже не догонят.

Мы с братом сидим прислонившись к сырой стене, комья штукатурки валяются на полу. Здание такое старое, что никто не помнит его настоящих размеров. Узкие коридоры петляют, путаются, уходят глубоко вниз.

Сейчас, когда преследователи остались далеко позади, вокруг стало так тихо. Ржавый свет стекает из-под самого потолка, крысы скребутся в завалах разломанной мебели. Крысы – наши друзья. Помню, в детстве, когда лысый Генчик надо мной издевался, брат подложил ему в портфель крысу, и та цапнула лысого за руку. Ну и смеялись же мы! Особенно после того, как в лечебнике ему впаяли сорок уколов в живот. Это был один из лучших дней в моей жизни! Да, брат всегда знал, как обо мне позаботиться. Теперь мой черед его защищать.

Надо бы идти дальше, но брат очень устал, этот марафон совсем измотал его. Терпи, братишка, терпи! Скоро мы выберемся отсюда.

Шлеп-шлеп. Это с потолка капает или кто-то крадется по коридору? Вот еще раз…

Шлеп-шлеп.

Неужто все-таки выследили?

Эти гады хитрющие, словно демоны. Сахарные улыбочки, нежные пальцы, слова, липкие будто патока… А глаза пустые-пустые. В таких глазах правды нет, не зря я сразу им не поверил. С самого первого дня, когда только мать привезла нас сюда, я ждал от них какой-то беды. Ждал-ждал и дождался… Демоны поймали брата в сеть своих проводов, высосали гибкими шлангами его последние силы.

Не жаль их ни капельки. Ни белобрысого с ножницами в глазницах. Ни его щербатого помощника со скальпелем в горле. Жалко только девчонку рыжую, зря она на шум прибежала. Единственная, в чьих глазах еще оставалось тепло. Конечно, ее улыбки тоже были фальшивыми – таким, как она, уголки губ еще при входе приклеивают. Сдерни невидимый пластырь – и улыбка сползет, скукожится в нормальное человеческое лицо. Но я пластыря на ней не нашел, так что, даже умирая, она, бедняжка, лыбиться не переставала. Хваталась руками за провод, сучила ногами, а улыбка эта жуткая становилась только шире и шире…

Брат, наивная душа, правда, верил, что она это искренне. Хорошо все-таки, что я у него есть. Я-то знаю, что людям верить нельзя, а тем, кто сладко поет, так тем более. Да вообще никому нельзя верить. Одни мы с братом на свете.

Я знал это каждый день из тех, что мы жили в том стерильном питомнике. И когда вечером они засуетились, забегали, я сразу заподозрил неладное. Подсмотрел в карту, которую белобрысый так опрометчиво у нашей кровати оставил. И сразу все стало четко, будто пелена с глаз упала, каждого рассмотрел. Мать, лицемерку проклятую, которая брата на убой притащила. Белобрысого в белом халате, вечно жизнерадостного и бодрого. Даже рыжую сестричку с поста – всех, всех разглядел! И стало ясно, что выбираться пора.

Через турникеты наружу было нельзя – там бы нас сразу поймали. Оставался один путь – через подвал и в коллекторы. Вышло все еще лучше – подземные лабиринты спрятали нас от противников.

Но отсюда-то мы выход найдем, а оттуда – из светлой палаты – выхода для нас двоих не было. И когда я вытащил ножницы из-под подушки, я думал: только не дрогни рука! У брата не дрогнула бы… Но его, прежде такие сильные, руки плетьми лежали поверх простыни, и пришлось все делать самому. К счастью, ноги всегда были только мои, оставалось лишь прорваться через эту паучью сеть, а убегать и прятаться я с самого детства умел. Они не разделят нас, если не смогут найти. Пусть поберегут свои пилы для кого-то другого, а мы с братом навсегда останемся одним целым. Теперь, когда я вытащил его из проводов, что высасывали его силы, он опять начнет дышать сам. А пока я буду дышать за двоих.

Но в одном я точно уверен – мы ни за что не вернемся обрат…

Татьяна Верман
Берегите себя

– Что же вы, ироды, делаете! – всхлипнула Валентина Семеновна.

Мужчины больше не пытались сойти за сотрудников социальной службы. Здоровенный бритоголовый детина выворачивал ящики комода: на пол летело исподнее, носочки, ворох застиранных полотенец. Его спутник – лохматый паренек с бегающими глазками – перетряхивал шкаф. Разбойники вскипали злобой: если не считать пары золотых сережек и вытянутого из сумки кошелька, пока они не нашли ничего ценного.

– Старая шкура, – прорычал здоровяк. Он сшиб с комода фотографию Валентины Семеновны и ее почившего мужа и ударом тяжелого ботинка размозжил стекло в мелкую крошку. – Совсем, что ли, ни хрена не накопила?!

«Зашибут, – вдруг отчетливо поняла пенсионерка. Она едва могла дышать, в ушах шумело, мысли путались. – Как куренка придушат».

– На кухне, в шкафчике у самого входа, – прошептала она. – В жестяной банке в цветочек лежат мои похоронные.

Кивком головы здоровяк отправил лохматого на кухню, а сам повалил стоящую в углу комнаты елку и принялся безжалостно топтать стеклянные игрушки. Матрешки, кукурузные початки, разноцветные шишки и льдинки – с любовью собранные украшения под пятой злодея превращались в гору безликих осколков. Валентина Семеновна тоненько закричала, вскинула дрожащие руки…

…и тут детина заметил на костлявом пальце тонкий ободок обручального кольца.

– Золотишко сымай!

Старушка снова всхлипнула, прижала сжатый кулачок к сердцу, помотала головой – от страха отнялся язык. Громила наступал, и в его налитых кровью глазах Валентина Семеновна разглядела свою погибель. Разбойник замахнулся…

Хлопнула входная дверь.

«Еще бандиты из их шайки?» – обреченно подумала старушка, но по нахмуренному лицу здоровяка поняла – гостей не ждали.

В коридоре послышались тяжелые шаги и бряцание. Тут же раздался пронзительный крик, перешедший в жуткое бульканье; что-то с грохотом упало. Следом обрушилась звенящая тишина.

– Какого хрена! Малой, че там? – Громила нерешительно шагнул к двери и замер – звяканье и тяжелая поступь были все ближе. – Что за…

Договорить не успел: удар цепью сбил его с ног. Со стоном рухнул на пол, и цепь настигла его еще раз, ломая ребра и дробя скуловые кости. Полный боли крик почти сразу обернулся жалобным скулежом.

И вот тогда в комнату шагнуло чудовище.

Валентина Семеновна сразу узнала Крампуса – рождественского демона Альп. Козлиные рога почти подпирали потолок, из клыкастой пасти вывалился длинный заостренный язык. От са́мой макушки до кончиков раздвоенных копыт монстр был покрыт свалявшейся черной шерстью, щедро присыпанной снегом. В одной руке он сжимал массивную цепь, другой – придерживал за спиной вяло шевелящийся красный мешок. Хотя красный ли?

Нет, пропитанный кровью.

– Плохой мальчик, – прорычал Крампус.

Выстрелил языком, и острый кончик с тошнотворным хлюпаньем пробил здоровяку горло. Тот попытался зажать рану ладонями, но тщетно: кровь толчками покидала тело, просачивалась сквозь пальцы.

Валентина Семеновна вскрикнула, отвернулась. Она слышала, как Крампус ломает несчастному кости, чтобы затолкать в свой безразмерный мешок; вздрагивала от предсмертных хрипов. Ей почудилось, что прошла целая вечность, прежде чем возня за спиной стихла.

– Наследил.

Услышала старушка.

Она обернулась. Разбойник исчез; Крампус, словно извиняясь, указал на лужу крови на полу и не без труда взвалил на спину заметно потяжелевший мешок.

– Злодеев много развелось, – прохрипел он в ответ на немой вопрос. – С наступающим. Берегите себя.

И исчез, оставив за собой лишь кровь и следы талого снега в форме раздвоенного копыта.

Анастасия Пушкова
У тебя за спиной

В детстве у меня, как и у всех, над кроватью висела пыльная дверь в другой мир – ковер. Растянутая, линялая тряпка, обиталище моли. Ковер смотрел глазами из кругов и ртами из треугольников. За сыпучей мазаной стенкой барачного дома спал школьный приятель Витька. Но у него на стене вместо ковра плакат с машиной, а у меня чудовище за спиной.

Чтобы не было так страшно, мы с Витькой каждую ночь перестукивались. Я отыскал гвоздь со свернутой шляпкой, пахнущий машинным маслом и ржавчиной, и потихоньку ковырял перегородку. Я надеялся, что, если в глазе-круге на ковре будет дыра, может, то, что обитает там, не выберется наружу.

– Витька, спишь?

– Не-а, моих нет дома, я один. У меня кто-то за печкой шуршит. Не мышь, прикинь? Жуть, да? – Голос Витьки был звонким, с задоринкой. Даже если и правда страшно – ни за что не покажет.

– Ага, жуть, – прислушался. Тишина. Но лучше бы кто-то шуршал, а не пялился в спину, стоило повернуться на другой бок. – Давай не спать всю ночь, будем болтать.

– Ага, – дохнуло из дырки в стене. – Здорово. Только погромче, чтобы не так шуршало.

Так мы и делали каждый раз, когда ветер выламывал шифер на крыше или вода капала из ржавого умывальника. За болтовней вроде и не так жутко, когда два мира кошмаров связаны дырой в ковре на стене. Глаз щурился, недовольно дышал сквозняком и звонким голосом Витьки.

Но однажды ночью Витька не ответил. Может, вся семья ушла в гости? И, как назло, моих дома тоже не было. А еще гвоздь куда-то закатился. Я отвернулся, положил подушку на голову и, как мог, старался заснуть. Только не думать о том, что за спиной. Но оно там. Смотрит глазами из кругов, ухмыляется ртом, полным гнилых зубов из треугольников, протягивает лапы и топчется по ногам, сминая одеяло. Взрослые говорили, что это просто усталость, но я знал, что это ходит оно, то, что пытается выбраться из ковра на стене.

– Костик, не спишь? Поговорим? – внезапно раздалось за стеной. От облегчения я едва не разрыдался. Значит, Витька все это время был дома. Вот только голос будто чужой, глухой как сквозняк.

– Вить, простыл?

– Нет, все прекрасно, – просипели из дырки за ковром.

– А чего голос такой?

Молчание. А потом вновь ответил звонко, громко:

– Боишься?

– Чего пугаешь? Я думал, это то…

– Что то? Трусишка, трусишка, маменькин сынишка.

– Хватит, сам хорош. Чего молчал тогда?

– Готовился. Теперь все, – дохнули в ухо.

– Что все?

– У меня тоже гвоздь, отойди-ка. – Из дырки посыпалась деревянная труха, будто ее жрал голодный древоточец. А потом брызнул тусклый зеленоватый свет, как от гнилушки. С ночником, что ли, спит? И кто тут трус? Захотелось рассмеяться. – Смотри, видишь меня? – спросил Витька.

– Где ты?

– Здесь. – Из ворса показался Витькин палец, поманил и исчез.

Дыра в круге стала явно больше. Витька постарался. Наверное, гвоздь побольше моего.

Я поспешно приник к отверстию, надеясь увидеть комнату приятеля. Но в тот миг, когда я должен был увидеть его, мне в глаз ткнулся палец. Длинный, куда длиннее, чем должен быть у человека. Острый ноготь мгновенно проткнул глазное яблоко, наматывая остатки глаза и нервов, и потянул в дыру. Мир почти исчез от боли. Я завопил. Хотел вырваться, сползти с кровати, но палец из дыры не отпускал уже пустую глазницу, притягивая все ближе и ближе.

– Кость, – снова сиплый голос, – иди сюда, это я, я здесь, мне так страшно… Шуршит…

Оно тянуло и тянуло, стараясь протащить меня сквозь крошащуюся дыру на ту сторону, целиком, по частям. С той стороны не оказалось ни комнаты Витьки, ни его самого тоже, я так и не попал туда, а остался между.

Наверное, ковер все еще висит в моей комнате, с проплешинами в густом ворсе, с кругами-глазами, с зубами-треугольниками, с жутью. Вот только меня он больше не пугает. Потому, что меня там больше нет.

Светлана Волкова
Марфинька

В апреле, на Чистый четверг, у Кипряной слободы река принесла утопленницу. Положили ее на доски на берегу, и собрался слободской люд поглядеть. Утопленница была светловолоса, пригожа и как будто и не мертва вовсе – а прилегла тут и задремала ненароком. Даже румянец нежный сквозь прозрачную кожу проступал.

Позвали старосту, тот поглядел, почесал бороду, попричитал, мол, девка молодая, жаль, но в церковь вносить не велел. Кто-то из старух сказал: утопленницам под язык мякиш хлебный кладут – вроде как причащают так, раз без церкви.

Хоронили в слободе всегда в понедельник – такие традиции. Оставили девку лежать на берегу, только холстиной накрыли. А погода выдалась мокрющая, дождь заговорил, да не остановить.

– Что ж киснуть она будет до понедельника? Нехорошо! – судачили люди. – Надо бы в сени к кому положить.

Да только к кому? Охотников не нашлось. Попререкались слободские и вспомнили про Назарку, рябого горбуна, дурачка местного. Жил Назарка на отшибе, в самой крайней избе, на хлеб зарабатывал чем придется, в основном попрошайничал.

Внесли слободские утопленницу к Назарке в сени, да не удержались: по злобе ехидной сказали ему, мол, невеста тебе, Назарка, только уснула. Назарка благодарил, в ноги кланялся, руки соседям целовал.

Наступила пятница. Пришел Назарка на рынок. К одному торговцу подойдет, о здоровье спросит, с другими о делах поговорит, и так складно все. Народ подивился: да что ж, поумнел ты, Назарка? Как же ж такое может быть?

А Назарка лукаво улыбается и отвечает:

– Марфинька научила.

– Да кто ж такая? – вопрошают слободские.

– Невестушка моя. Чай сами сосватали. Вчера всю ночь разговоры вели мудреные, я и поумнел.

Народ-то подивился, но к вечеру забыл: мало ли просветление у дурачка.

В субботу снова пришел Назарка на рынок. И ахнул народ, сбежались все поглядеть на него: горба-то нет, выпрямился, и славный такой: лицом чист и мил, румянец яблочный, синие глаза с «умнинкой». Бабы аж загляделись. Только волосы седые все, так красоту ж не портят.

– Как же ж так? Чудо-то какое!

– Так Марфинька, – молвит Назарка. – В баньке вчера попарила, меня хвори и отпустили.

Пошептался народ, подивился.

А в воскресенье не пришел Назарка на рынок. Прождали люди до вечера, а как стемнело – решились человек пять из особо любопытствующих вместе со старостой пойти к нему в дом.

Вошли в сени.

В потемках зажгли свечечку. Видят:

Лежит на лавке тело, накрытое холстиной, – в той же позе, в какой в четверг положили. Из-под холстины узкие девичьи ступни выглядывают, белые, ногти зеленоватые, с чернотой. И запах легкий от нее, сладковатый.

Перекрестились слободские, вошли в горницу, Назарку зовут: не откликается.

Там стол накрыт. Капуста тушеная, репа, жаркое наваристое, из горшка ложки торчат: шесть штук, по числу гостей. Не побрезговали гости, полакомились. Немного, по кусочку. Знатное жаркое, бабы местные так не умеют.

Поискали Назарку по дому, и на чердаке, и в подполе. Нет его. Вернулись в горницу.

Темно в горнице.

Темно.

И свечечка колыхается, вот-вот погаснет.

Слышат: шорох какой-то. Будто в сенях кто-то ходит, половицы поют тихонечко.

Замерли люди. Дыхание затаили.

Осторожно выглянули в сени…

Глядь: а на лавке никого! Только холстина на пол сброшена. Кинулись слободские вон из дома, а дверь не открыть.

Тут свечка и погасла совсем, да не зажечь никак заново.

Слышат: поет кто-то. Тихонечко так. Хотели люди перекреститься – руки онемели.

Вдруг свечение какое-то появилось за дверью в горницу: голубоватое, холодное.

Отворилась дверь, и видят: стоит горбатая девушка, худая, голая, кости торчат, груди острые, рот открыт, хохочет, а звука нет ни единого.

Староста шепотом спрашивает:

– Кто ты?

Помолчала и отвечает низким голосом:

– Ма-а-а-рфинька я, Назаркина невеста.

– А Назарка сам где?

– Так съели вы его, гости мои.

Заиндевели люди, ни молвить, ни шелохнуться не могут.

А девка на цыпочках подходит к ним, гладит каждого по голове и нараспев тянет:

– А меня не покормите? Я ж покормила вас. Злые, злые люди. Мякишка хлебного жалеете Марфиньке.

В шести избах в ту ночь не дождались бабы своих мужей. Наутро собралась вся слобода, пошли люди с вилами на Назаркин дом. Пришли к окраине: глядь, а вместо дома головешки одни. И сидит на пепелище старуха горбатая, воет с горя, на вопросы не отвечает. Слободские смекнули: мать, наверное, Назаркина, вроде ж сирота был, а кто ее разберет: уж больно рябым лицом на Назарку похожа.

А старуха глядит на них и корытце с кутьей им протягивает: помяните, мол, Назарушку моего.

Оторопели люди, отведали кутью – каждый по щепотке. А старуха гладит их по головам и приговаривает:

– Нет больше Кипряной слободы. Не покормили вы Марфиньку.

Ходит теперь Марфинька по городам да весям, просит хлебушка. Вы уж держите мякишек при себе, как увидите Марфиньку, дайте ей. Авось не вас, а мякишек съест.

Александр Подольский
Фотограф

Под новогодней елкой прятались коробки с подарками. Ждали детей. Ползущая по веткам змея-гирлянда мигала разноцветными лампочками, и вспышки отражались в стеклах игрушечных шаров. На полу, терзая бумажный бантик, бесновался котенок. Серым комочком он катался по ковру, не выпуская добычу из лапок. Зверек довольно фыркал и ворчал, притворяясь настоящим тигром.

Когда мифическая птичка должна была вылететь из объектива, котенок потерял интерес к игре и устремился прочь, привлеченный возбужденными голосами. Фотограф улыбнулся, глядя на неудавшийся кадр. Маленький проказник не оставил там даже кончика хвоста.

Зато вошедшая в гостиную женщина на снимке получилась очень красивой. Радостное лицо, стройная фигура в праздничном платье, волна ухоженных волос. Даже на замершем изображении ее глаза светились счастьем. Гость пропустил хозяйку к столу и шагнул дальше. Ему оставалось сделать еще три фотографии.

Отец семейства, в спальне воюющий с пультом от телевизора, не услышал щелчка затвора. Как и не заметил никого в комнате. А кусочек чужой жизни нашел пристанище в глубинах фотоаппарата, с которым не расставался гость.

Девочка с белокурыми косичками строила рожицы старшему брату. Тот до поры до времени делал вид, что ничего не замечает, но потом не выдержал и изобразил на лице забавную гримасу. Сестренка, вылитая мать-красавица, зашлась хохотом, едва не подавившись шоколадной конфетой. Брат шутливо пригрозил девочке пальцем. Фотограф посмотрел на паренька, и тот на мгновение помрачнел. Огляделся по сторонам, будто искал что-то. Во взгляде мелькнул страх. Однако наваждение быстро ушло. Паренек улыбнулся и бросил в сестру фантиком. Довольный попаданием, показал ей язык. Таким он и застыл в кадре.

Часы оповестили о приближении праздника. Мама собирала на стол, папа утопал в новогодней программе передач, а дети перешучивались и незаметно таскали угощения из многочисленных тарелок. Фотограф стоял рядом. Ему нужно было торопиться, ведь до трагедии оставались считаные минуты. От возвращения в свой мир фотографа отделял последний снимок. Прощальный кадр для всех, кто оказывался объектом его задания.

Как только объектив поймал голубые озерца на детском личике, улыбка куда-то пропала. Фотограф замер. Затихшая девочка смотрела прямо на него. Ее руки вжались в край скатерти, в уголках глаз зарождались крошечные ручейки. Иногда дети чувствовали его, но чтобы видеть?.. Фотограф вздохнул, помешкал, но нажал на кнопку. Длинные ресницы девчушки хлопнули вместе со вспышкой.

Вихрь снежинок летел следом за фотографом, который закончил работу. Шагов по хрустящему насту никто не слышал, как и не видел тень, бредущую прочь от многоэтажек. Навстречу пронеслась пожарная машина, разметывая в стороны грязные комья снега. Фотограф знал, что в эту минуту полыхает одна из квартир, где загорелась гирлянда. Заклинившая дверь похоронит в огне всю семью.

Из недр куртки фотографа показалась пушистая голова. Серый котенок принюхался к морозному воздуху и спрятался обратно. Ему было тепло и уютно. Там, откуда пришел его новый хозяин, снег не идет никогда.

Надежда Чубарова
Тихая охота

Я никогда не боялась леса. Папа с детства брал меня с собой на охоту. Он уходил с ружьем, а я собирала грибы, ягоды. У меня была своя тихая охота.

Помню, как-то я нашла в лесу корзину, полную грибов! А рядом – никого. Мы с папой долго кричали, звали, но так никто и не откликнулся. Тогда мы решили, что разиня грибник просто потерял свою корзину. Бывает же так: поставишь ее и ходишь вокруг, а грибы заманивают все дальше и дальше, так уведут, что и корзину потом не найдешь. Помня об этом, я свою корзину никогда не оставляла. Даже полную и тяжелую таскала за собой.

Я давно взрослая и запросто хожу в лес одна. Никогда даже мысли не возникало об опасности. Все эти медведи и прочие звери – для меня были лишь в сказках, вживую я их в лесу не встречала. А кроме хищников, какая может быть опасность?

Вот и я так думала.

До сегодняшнего дня.

Грибов в этом году мало. Все ноги истоптала, а в корзине валяется всего две штуки, из которых один – только половина шляпки, остальное пришлось срезать. Даже на суп не хватит. Целую неделю лил дождь, все говорили, что теперь должны грибы пойти, но нет. Раз уж год не грибной, то хоть дождь, хоть солнце – без разницы.

Вдруг показалось, что среди елок что-то краснеет. Никак гриб! Точно: чистенький подосиновик, ни одной червоточинки. А рядом еще один! И еще! Ну, если так пойдет, то на суп-то наберу!

Я поставила корзину на землю и принялась срезать грибы. А они – словно со всего леса сбежались в одно место, выстроились дорожкой, будто в хоровод встали. И надо же такому случиться, что именно я на это место наткнулась!

Корзина уже полная, а грибы все не заканчиваются. Я присела на корточки в центре этого хоровода и торопливо срезаю плотные ножки.

– Это мое… – послышался сердитый шепот.

Я тут же выпрямилась и настороженно осмотрелась по сторонам: что за шутник тут прячется?

Тишина. Даже птицы смолкли. Не улетели, а просто расселись на ветках ближайшего дерева и молча смотрят на меня.

Вроде бы нет никого… Наверное, это ветер шумит листвой, а мне мерещится шепот. И, словно в доказательство, на облезлых еловых лапах шевельнулись длинные пряди лишайника.

Немного помедлив, я опять нагнулась за грибом. Но уже не так беззаботно, с опаской поглядывая вокруг.

Смех задорный и заливистый, будто детский, раздался так внезапно и так близко, что я вздрогнула.

– Кто здесь? – Я напряженно огляделась.

Тишина.

Тревога нарастала. Сердце стучало где-то в горле, мешая дышать. Это уже не смешно!

Остался еще один гриб. Один гриб – и убегу подальше от этого странного места! Я потянулась к нему. И вдруг споткнулась, упала на колени, уткнувшись ладонями в мох.

Хотела встать, но мои ноги вдруг стали тяжелыми, они будто увязли в земле, не давая сдвинуться с места.

Сапоги мгновенно стали покрываться налетом, быстро-быстро, словно по ним разрасталась тонкая белесая пленка. Я пыталась упереться руками в землю, чтоб встать, но вляпалась во что-то влажное, вязкое, белое, пахнущее сыростью, прелостью… С каждым движением тело все меньше слушалось меня, увязая глубже и глубже. Трава вокруг внезапно посветлела, и я с ужасом увидела, как белые нити тянутся из земли, трепещут, дрожат, словно тонкие щупальца в поисках добычи, и, почувствовав меня, стремятся в мою сторону.

– Помогите! – в панике крикнула я.

Я была бы рада даже тому шутнику, который напугал меня! Лишь бы вырваться из этой ловушки. Но в ответ послышался только шелест листьев и, мне показалось, тот самый заливистый смех. Птицы с тревожными криками заметались над моей головой.

– Кто-нибудь! Помогите! – орала я, пытаясь бороться с белыми нитями, которые касались меня, обвивали, проникали под одежду и, кажется, под кожу.

Потом хрипела. Потом уже молча открывала рот, тщетно пытаясь вырваться. А тонкие нити все плотнее обвивали меня и тащили под землю. Сознание путалось, какие-то образы сменялись одни другими, мое тело безвольно обмякло…

Вспышки изредка возвращающегося сознания давали мне понять, что я еще жива. Земля еще не полностью забрала меня, из-под слоя мха одним глазом я видела человека. Точнее, я могла разглядеть лишь сапоги. Он остановился возле моей корзины.

– Ау! Кто грибы потерял?!

Откликнуться не хватало сил, нити грибницы оплели уже всю меня, не давая пошевелиться, во рту я чувствовала их прелый привкус.

– Ну, раз ничья, то я забираю! – выждав паузу, громко предупредил человек.

Он еще какое-то время постоял, покричал, а потом взял мою корзину с грибами и медленно пошел прочь.

На поверхности мы видим лишь малую, крошечную часть гриба. Основное тело находится под землей, и оно огромно.

Гриб-убийца? Это же полнейшая ерунда! Разве у него есть разум? Как мог он спланировать все это? Заманить меня, поймать… А теперь я – его пища…