Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 109 (всего у книги 299 страниц)

– Ничего… – просипела мама, обнимая дрожащую Катю, будто хотела укрыть от чужих, враждебных глаз. – Ничего, Катёна… все хорошо…

– Все хорошо? – прошипел Дубовик. – Твой благоверный только что на улице девчонку зарезал – все хорошо.

И тогда случилось самое страшное: мама засмеялась.

…Заходя в папину комнату, Катя могла часами перебирать его вещи. Листала книги, гоняла на старом патефоне пластинки, хотя они жутко хрипели (почти как мама тогда), рылась в игрушках. Ей казалось, что где-то здесь таится ответ на вопрос, почему хороший человек однажды взял на кухне самый большой нож, вышел на улицу и попытался снасильничать девушку, возвращавшуюся домой с позднего свидания. Катя видела фотографию той девушки в газете – симпатичная, курносая, с волосами как лен, она радостно улыбалась фотографу, не подозревая, что вскоре закончит жизнь на мокром холодном асфальте.

Но ответов не находилось. В книжках авторы (что классики, что современники) проповедовали исключительно разумное-доброе-вечное; певцы на пластинках пели, что нет ничего прекраснее дружбы, а если и есть – так только любовь; не было здесь ничего из «современной западной культуры» – тяжелой музыки, боевиков, ужастиков и пошлых фильмов, на которых, если верить русичке Надежде Филипповне, могут вырасти только бандиты и маньяки; и ничто не объясняло, почему хороший человек так искромсал ножом тонкую девичью шею, что при попытке поднять тело голова отвалилась.

4

Катя приплелась из школы, с трудом волоча ноги. Грязная и жалкая, замерла на пороге бабушкиной комнаты, беззвучно шевеля разбитыми губами, потом бросила портфель с русалочкой, украшенный живописными отпечатками подошв, и кинулась к бабушке на грудь.

Конечно, этого следовало ожидать. В последней четверти среди младшеклассников гуляла веселая кричалка: «Рощина-сяка – дочка маньяка!» Со всех сторон Катю сверлили враждебные взгляды; куда бы она ни пошла, ее преследовали шепотки. Учителя не вызывали ее к доске и вообще старательно делали вид, что никакой Катерины Рощиной на свете не существует. Даже Ленка пересела как можно дальше. Одно утешало: про то самое, стыдное и страшное, что чуть не произошло между ней и папой, никто не узнал. Но в тот день Катю ждал новый удар. Войдя в класс, она увидела, что Ленка восседает на парте с потрепанной газетой в руках, окруженная стайкой мальчишек, и вслух читает статью о папе. Ленка читала ясным, звонким голосом: недаром у нее была пятерка за скорочтение. Пацаны слушали затаив дыхание. Катя тоже на мгновение перестала дышать. Затем она подлетела к Ленке и вырвала газету.

– Ты! – крикнула она, не находя слов.

– Жопой нюхаешь цветы, – тут же срифмовал один из юных слушателей, Стас Ширшов, первый задира в классе. И загоготал.

– Кто я? – спросила Ленка, смерив Катю надменным взглядом.

– Предательница, – сказала Катя.

– Ой, чья бы корова мычала, – протянула Ленка. – У меня хоть папа не убийца и не алкаш. А что? – невинно добавила она, и тут Катин кулак звонко влепился ей в рот.

Ленка ахнула. Мальчишки остолбенели.

За всю свою жизнь Катя никогда никого не ударила, и краткий миг триумфа быстро сменился раскаянием.

– Лен, прости… – начала было она.

Но Ленка только зыркнула на нее исподлобья, ладонью утерла кровь, выхватила газету и уселась на свое место. Прозвенел звонок.

После уроков она дожидалась Катю на углу школы. Катя поспешила навстречу, думая, что Ленка хочет помириться. Она и сама чувствовала себя виноватой…

Но тут из-за угла вышли четверо пацанов.

Катю оттащили за школу. Сперва ее толкали от одного к другому, дергая за волосы, потом начали бить всерьез, порвали одежду. Когда Катя с плачем упала, стали пинать. Наконец ее поставили на колени перед Ленкой и заставили просить прощения.

– Лен, прости, – проскулила Катя.

– Вот теперь прощаю, – кивнула Ленка и с размаху ударила ее ногой по зубам.

Катя повалилась на бок, ощущая во рту металлический привкус крови и грязи, и заревела. Сквозь слезы она видела размытый Ленкин силуэт, нацелившийся ногой ей в лицо…

– Эй, вы чё, охренели?! – послышался неожиданно окрик Стаса. Он вынырнул из кустов и оттащил Ленку за локоть. – Так убить можно!

Ленка забалансировала на одной ноге, держа вторую на отлете, словно выполняла балетное па. Похоже, она решала гамлетовский вопрос: бить или не бить. В ожидании ее решения Катя на всякий случай закрыла лицо скрещенными руками.

– На, почитай на досуге, – услышала она Ленкин голос, на грудь, шелестя страницами, шмякнулась газета. Катя опустила руки. – А это тебе на память! – В лицо шлепнулся горячий, приторно пахнущий клубничной жвачкой плевок.

Послышался топот убегающих ног.

Катя опустила руки и увидела, что Стас стоит и смотрит на нее каким-то странным взглядом, будто видит впервые. Вот он уже протянул ей руку… а потом вдруг отдернул и тоже бросился наутек.

Как добралась домой, Катя сама не помнила.

– Ну что ж, – молвила бабушка, выслушав ее рассказ. – Она за это ответит.

– Не надо, ба! – всхлипнула Катя. Она прекрасно понимала, что, если бабушка пойдет разбираться к Ленкиным родителям, станет только хуже.

– К родителям не пойду, – сказала бабушка, словно прочтя ее мысли. – Она тебе в лицо плюнула?

– Ба, не надо… – прошептала Катя, осознав, что бабушка имеет в виду.

Слюна. Волосы. Личные вещи.

Об этом она тоже рассказывала.

– Поверни голову! – велела бабушка.

Катя не могла не подчиниться ее властному голосу. Она повернула голову, подставляя щеку. Острые ногти прошлись по коже, собирая частички засохшей слюны. Бабушка подняла руку, растопырив пальцы, плюнула на них и сжала в кулак, смешав свою слюну с Ленкиной. Глухо пронесся по всем углам комнаты таинственный шепот и сразу же стих. И все. Одно движение пальцев перетерло Ленкину жизнь. Катя в этом не сомневалась. На мгновение она даже испытала прилив злобного ликования. Ленке теперь придется худо, очень худо, гораздо хуже, чем ей самой.

Нет. Так нельзя.

– Ба, ну не надо! – взмолилась она.

– Молчи, – сказала бабушка. – Не помрет, обещаю.

– Но…

– Ничего больше не хочу слышать. Я добреньких не люблю. Люди не заслуживают снисхождения. – Последние слова она произнесла так, будто сама к человеческому роду не относилась.

Кате хотелось спорить, кричать… Но холодные бабушкины глаза чудесным образом лишали ее всякой воли.

– Ты злая, – сказала она, не обвиняя, просто констатируя факт.

– Верно, – кивнула бабушка. – Я живу только потому, что была злой.

– Папа стал злым, и его убили.

– Папа твой прежде всего был дурак, – сказала бабушка. – Сколько я сил извела, чтобы человеком вырос, и поди ж ты. Ну и допрыгался.

– Он не всегда был такой, – упрямо возразила Катя. – Он потом стал.

– Н-да? – сказала бабушка. – Не измывайся он вот хоть над Лешкой Дубовиком, Лешка бы такой скотиной не вырос. Думаешь, хороших друзей прозовут Шерханом и Табаки? Матери твоей голову вскружил… Ну, она тоже дура, уж прости за прямоту. Помню, как привел ее: худенькая, взъерошенная, я сразу смекнула: детдомовская, этих ни с кем не спутаешь. Жалко мне ее стало! Сколько раз я предупреждала ее, с кем связывается. И все как об стенку горох. Думала, отвадить хочу, потому что она курит! – Бабушка фыркнула. – Они, детдомовские, хоть и жизнью битые, а доверчивые. Опять же, о семье с малых лет мечтают. И мой-то Марк парень видный… был.

Она замолчала. Катя набралась храбрости и спросила с отчаянной надеждой:

– Ба, а может, эти твои «ненаши» на него повлияли?

– Эти мои «ненаши», – улыбнулась бабушка, – ни на кого не влияют. Не дано им власти над человеком, пока он им сам не продастся. Кстати, о нечисти, умой уже мордуленцию! Смотреть противно.

5

От мамы ничего скрыть не удалось. Катя умылась и переоделась, но что сделаешь с распухшей губой? Сказала, что подралась, про Ленку смолчав. Раньше та часто бывала в гостях, маме она нравилась. Ленкино предательство ранит ее не меньше, чем саму Катю.

Мама ничего не сказала.

Но незадолго до рассвета Катю разбудил плач. Открыв глаза, она уселась на кровати. Окно призрачно серебрилось, дребезжа на холодном ветру. Страшновато. А еще она впервые обратила внимание на то, что крестовина оконной рамы перевернутая. Те, кто живет в этом доме вместе с людьми, не выносят нормальных крестов.

Поеживаясь, Катя вылезла из постели и босиком прошлепала к маминой кровати. Мама лежала на животе и тихонечко подвывала в тон ветру, уткнувшись лицом в подушку. Катя прилегла рядышком.

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш… – шептала она, поглаживая ее волосы. – Все хорошо.

– Прости, – сказала мама, шмыгая носом. – Я не хотела тебя будить. Я думала… когда его больше нет… все станет хорошо… За что они обвиняют нас?.. Почему не оставят в покое?..

– Все образуется, мам, вот увидишь, – прошептала Катя ей на ухо.

– А знаешь, – добавила мама, утирая нос ладонью, – я твоему папе все-таки благодарна. Без него не было бы у меня такой чудесной девочки… Разве нам плохо с тобой вдвоем?

– Втроем, – поправила Катя.

– Втроем, – вяло согласилась мама. Бабушку она по-прежнему не любила. Уважала, благодарность испытывала – но не любила. То ли все же винила за папу, то ли считала ненормальной. А может, и то и другое сразу.

Кате вдруг захотелось сказать маме о Ленке. Мучило ее это, несмотря ни на что. Но рассказывать не стала. Ну ее к черту, Ленку.

Она положила голову маме на грудь, чувствуя мягкое биение ее сердца. Мама обняла ее, и Катя почувствовала, что проваливается в бархатисто-черные глубины сна.

Она не знала, что через несколько часов где-то в центре города бежевая «Волга» индивидуального предпринимателя Олега Львовича Карпова неожиданно потеряет управление и врежется в электрический столб. Столб рухнет, сминая капот и вдребезги разнося лобовое стекло, лопнувшие провода будут извиваться на крыше длинными черными щупальцами, брезгливо отплевываясь снопами искр. Карпов, не убийца и не алкаш, а примерный муж и заботливый отец, забьется, запрокидывая посеченное стеклами лицо с вытекающими глазами, и тут рванет бензобак, превращая машину в огненный шар, а ее водителя – в зловонную груду горелой плоти. И в тот же самый момент Катина бабушка откроет глаза в темноте, вслушиваясь в шелестящий по углам шепот, кивнет торжественно и растянет губы в мрачной усмешке.

6

Когда Катя босиком пришлепала на кухню, солнце палило вовсю. За окном перечирикивались воробьи, и теплый ветерок проникал в форточку, неся с собой аромат расцветшей сирени. На столе высился старинный бабушкин самовар, рядом стояла розетка с брусничным вареньем.

– Красота, – сказала мама. – Давай сегодня дома посидим?

– А школа?

– Ну ее! Все равно ты из-за меня проспала. Тем более в нашем логове давно пора навести марафет.

– А бабушка где?

– Ушла куда-то. Причем с гостинцами. В буфете хоть шаром покати, один хлеб остался.

– Странно, – заметила Катя. – Я думала, у бабушки нет друзей. Кроме чертей.

– Может, они всё и слупили? – засмеялась мама.

Следующие несколько часов они, повязав головы косынками, вместе наводили порядок. Мыли полы, обметали по углам годами копившуюся паутину, протирали оконные стекла и подоконники. Только в бабушкиной комнате прибираться не стали – Катя сказала, что бабушка не велела… Но на самом деле она боялась, что против будут те, кто шептался по углам. Папину комнату тоже трогать не стали – мама вообще старалась забыть о ее существовании.

Вскоре после того, как они закончили, бабушка вернулась с пустой корзиной в руках. Окинув недовольным взглядом свои преобразившиеся владения, она молча кивнула маме и скрылась у себя в комнате.

– Что это с ней? – удивилась Катя.

– Почем я знаю, – пожала плечами мама. – Зато я, кажется, догадалась, куда она ходила. На кладбище. – Она кинула на дверь бабушкиной комнаты неприязненный взгляд, словно, навещая папину могилу, бабушка предавала их.

– А зачем с едой?

Мама снова пожала плечами:

– На могиле иногда оставляют. Ну, знаешь, как угощение для покойника.

– Это-то понятно, зачем так много?

Мама вздохнула:

– Давай в такой хороший день не будем о кладбищах. Айда на речку?



Под раскинувшейся шатром старой плакучей ивой стояла резная скамеечка. В погожие дни на ней хорошо было сидеть, глядя на скользящих вдоль берега уток. А если сощуриться, играющие на воде блики брызнут острыми лучиками.

– Вода холоднющая, жалко, – вздохнула Катя. – А то искупались бы. – Вытащив из кармана горбушку хлеба, припасенную с завтрака, она кинула ее в воду.

– Лучше бы мне оставила! – засмеялась мама.

Детдомовская жизнь приучила ее съедать все до крошки, за что папа, когда был добрый, дразнил ее Хватайкой.

Они смотрели, как утки, толкаясь, расхватывают угощение на кусочки.

– Бабушка мне рассказывала… – начала Катя.

– Что?

– Как ее тетка учила. Привела сюда, кинула уткам творог. И такая говорит: «Смотри же! Так и тебя на том свете „ненаши“ терзать будут!» А бабушка не испугалась, и тогда тетка научила ее колдовству.

– Бр-р-р! – поежилась мама. – Слушай, я все-таки поговорю, чтобы она тебе такие страсти больше не рассказывала.

– Ну мам, интересно же…

– Послушай, Катёна, – сказала мама, доставая сигарету. – Бабушка, она немного, ну…

– Немного того?

– Что? А, нет, что ты. Просто ей, как и нам, досталось в жизни. Отца убили в Великую Отечественную, муж погиб на китайской границе, сына приходилось поднимать самой, с его-то характером… Да еще про их семью все судачили. Вот она с горя сама и поверила. Выдумала себе друзей-помощников. Никаких чертей не бывает, помнишь?

– Наверное… – неуверенно протянула Катя, положив голову ей на плечо. Спорить с мамой не хотелось.

Наступило молчание.

– Джунгли! – вдруг воскликнула мама. – Весь мир – джунгли, кругом Шерханы да Табаки, и каждая такая сволочь норовит сожрать. Поневоле и не такое придумаешь.

– Мам, не дыми на меня, – жалобно попросила Катя.

– Прости, – сказала мама и потерла рукой лоб.

Катя вспомнила, как Ленка метила ногой ей в лицо, и решила, что мама, пожалуй, права.



Ночью эти самые джунгли Кате приснились.

Они с мамой пробирались сквозь непролазные заросли, сквозь густой влажный туман, в кровь раздирая руки и ноги об усеянные шипами вьющиеся побеги, обливаясь потом от нестерпимой духоты. Жарко было, как тогда, в бане. Мама то и дело со стоном падала, Катя поднимала ее и тянула дальше.

Она знала, что останавливаться ни в коем случае нельзя. Подлесок хрустел под нетвердой тяжелой поступью преследователя. Тигр вышел на охоту – опаленный огнем, опьяненный человеческой кровью.

– Брось меня… – стонала мама. – Брось… Ему я нужна…

Катя в сердцах обругала ее нехорошим словом и потащила дальше.

Тигр вылетел из бархатного сумрака, огромный, страшный, весь словно сотканный из трепещущих языков пламени. Оскалив мерцающие белым светом клыки, он набросился на маму, отшвырнув Катю в сторону и опалив ей жаром лицо и руки. Мама закричала, а где-то в темноте зашелся визгливым насмешливым лаем шакал Табаки…

Катя резко села и заморгала.

Мамины крики не смолкали. И смеялся Табаки. Смеялся Дубовик.

Накинув халатик, Катя выбежала в коридор. Мама, тоже в халате, кричала на следователя:

– …а я вам говорю, что плевать мне на этого подонка с его могилой вместе!

– Вот плевать-то и не стоило, Галочка, – хохотнул Дубовик. – И вообще сорить. Особенно словами. Особенно при свидетелях. Здравствуй, Катюша.

Мама испуганно обернулась.

– Чего вам надо? – резко спросила Катя.

– Понимаешь, Катюша, – вздохнул следователь, – твоей маме срочно нужно навестить могилку твоего папы. А она артачится.

– И правильно делает. – Из своей комнаты, затягивая пояс халата, вышла бабушка. Седые волосы рассыпались у нее по плечам. – От тебя, Алеша, нам одни беды.

– Зря вы так, тетя Софья, – сказал Дубовик. – Я, между прочим, Марка всегда поддерживал…

– Скажите лучше, покрывали! – снова взвилась мама.

– Я люблю своих друзей, – парировал следователь. – А тебя, Галочка, просто обожаю. Потому и хочу отвезти тебя самолично, конопатое мое чудо.

– Приберегите свои любезности для жены, – огрызнулась мама.

– Люся их не заслужила. Она толстая.

– Так я подозреваемая или нет? – спросила мама.

– Пока нет. Но раз такое дело…

– Тогда, – сказала мама, – приезжайте как положено, с оперативной группой и повесткой. Не понимаю, чего вы от меня хотите.

– Все ты понимаешь, – подмигнул Дубовик. – Вот Катя по малолетству, наверное, не понимает. Просветим ее?

Мама устремила на него взгляд исподлобья – тот самый взгляд, которым когда-то смотрела на папу: упади-и-сдохни.

– Идите к черту. Я одеваюсь.

И скрылась в комнате.

– Ты и раздетая хороша! – крикнул он ей вслед.

– Дубовик! – мрачно сказала бабушка.

– Да, тетя Софья?

– Совести у тебя нет, Дубовик. Но смотри же: я перед «ними», – она выразительно потыкала пальцем вниз, – давно уж о тебе словечко замолвила.

В ответ следователь столь же выразительно покрутил пальцем у виска.

Мама вышла через несколько минут. Дубовик попытался взять ее под локоток, но она спокойно предупредила:

– Если вы до меня дотронетесь, я закричу.

Они вышли из дома. Катя последовала за ними на крыльцо и смотрела, как мама понуро бредет за следователем к калитке.

Одолеваемая дурными предчувствиями, она вернулась в дом и подошла к бабушке:

– Ба, что же это?

Бабушка положила руку ей на плечо:

– Собирайся в школу, Катенька. Они там разберутся.

И странное дело: впервые суровый бабушкин голос дрожал.

7

На месте могилы зияла огромная воронка. Что-то со страшной силой разорвало ее изнутри, разметав во все стороны комья земли, щепки от гроба и клочья дешевой обивки.

Дубовику при первом же взгляде вспомнились недоброй памяти М19, которые щедро поставляли моджахедам заокеанские благодетели. Вот только даже грозные американские мины не способны оставить такую воронку. К тому же никаких следов взрывного устройства обнаружить не удалось.

Как и старины Шерхана. Ни костей, ни кусков тела, ни обрывков костюма. То есть тело-то как раз было. Но не его.

Бывалые оперативники боязливо перешептывались, словно деревенские бабки на лавочке, вспоминая похожие дела, оставшиеся в «глухарях», – дикие, бессмысленные и совершенно необъяснимые. И поглядывали на Дубовика. Следователь поморщился. Не верил он ни в бога, ни в черта, ни в оживших покойников, ни в то, что у Марка мать ведьма. Не верил даже в детстве. И старина Шерхан, конечно же, не мог вырваться из могилы, горя жаждой мести.

Опергруппа уже закончила собирать вещдоки. За оцеплением пролазы-журналисты донимали вопросами полковника. Раздраженный полковник отвечал по большей части нецензурно. Среди прочих Дубовик узнал штатного корреспондента таблоида «Зеркало». Час от часу не легче. Теперь жди кричащей передовицы: «Восставший из Ада!» И морду эту налепят, гвоздями утыканную. И тираж полмиллиона экземпляров.

В вышине лениво зарокотало. Налетевший ветер с шуршанием погнал по аллее палую листву наперегонки с парой пластиковых стаканчиков.

– Василь Кузьмич, показывайте, – велел следователь.

Ильин, круглолицый и добродушный эксперт-криминалист, виновато взглянул на Галю и откинул черный полиэтилен.

Галя ахнула, зажав ладонью рот, ее ноги подкосились. Дубовик подхватил ее сзади, будто невзначай коснувшись груди.

В лежащей на земле куче размозженной плоти и обломков костей трудно было признать человеческое тело. От головы осталась лишь слипшаяся масса из клочьев волос вперемешку со слизистыми комками мозга, в которой белели осколки черепа.

– Красавец? – усмехнулся Дубовик. – Знакомься: Соколов Андрей Владиленович. Студент. Его пассию прирезал твой благоверный. Ирония судьбы.

– Прикройте… – только и смогла выдавить Галя.

Ильин снова набросил на останки полиэтилен.

– Ваши соображения, Василь Кузьмич? – спросил Дубовик, отпустив вдову. Ильин обычно восстанавливал картину происшествия, как иные влюбляются, – с первого взгляда.

– Юноша бледный со взором, по причине наркотического опьянения, горящим решил, видимо, запоздало воздать за гибель возлюбленной самым неромантичным способом, проще говоря, поссать на могилу злодея, – торжественно начал он, оглаживая усы. – В самый момент воздаяния произошел взрыв, за которым последовало нападение…

– Все-таки нападение? – перебил Дубовик. – А не взрывом его?

– Голубчик! – страдальчески воскликнул эксперт. – Каким взрывом? Парня били, ты не поверишь, копытами! Пока не лопнул череп! Тут повсюду следы копыт. Или по кладбищу гарцевала бешеная корова, в чем лично я сомневаюсь, или убийца – черт, в чем я тоже сомневаюсь, или поработал какой-то псих в крайне необычных сапожищах, в чем я нисколько не сомневаюсь.

Дубовик поморщился: скверное шутовство Василия Кузьмича давно стало притчей во языцех.

– Ну-ну. – Он со значением взглянул на Галю.

– Леша, ну что ты в нее-то вцепился? – возмутился Ильин. – У тебя что, с раскрываемостью проблемы? Имей совесть. Как, по-твоему, она бы это сделала?

– Мало ли чему их в детдомах обучают? – хохотнул Дубовик.

– Леша, побойся бога…

Рядом возник мужичок в серой спецовке и затараторил, радуясь вниманию:

– Точно, точно! Говорю ж, она вкруг могилки ходила-ходила, плевала, сорила окурками, ну и хрень всякую городила, мол, взорвать бы ее, могилку-то. Я тогда-то подумал, херня, а оно вона как оказалось…

– Да слышали уже про окурки, – досадливо отмахнулся следователь. – Если вспомните еще что-нибудь, дайте знать.

Мужичок тяжко вздохнул и поплелся восвояси, засунув руки в карманы.

– В общем, это очень странный теракт, – продолжал Ильин. – Я бы на сатанистов ставил, хотя раньше таких талантов за этой публикой не водилось. Так что не бойтесь, я вас в обиду не дам! – Он шутливо подмигнул Гале, а Дубовику показал кулак. – Главное, заметь, Леша: копытца только на этом участке отметились. Ни сюда не ведут, ни отсюда. Копытный наш как бы выскочил прямиком из могилы, затоптал парня и улетел. Или растворился в воздухе. Или провалился в ад, прихватив с собой Рощина, которому там, кстати, самое место. Именно что «как бы», – добавил он при виде помрачневшего лица следователя. – Убийца, конечно, на такой эффект и рассчитывал. Остроумный парень.

– Или девчонка, – добавил Дубовик, снова посмотрев на Галю.

– Еще раз повторяю, – тихо отчеканила она, – я ни в чем не виновата.

Виновата, думал Дубовик. Еще как виновата. Оба мы хороши.

– Ну что, поехали домой? – сказал он, не в силах скрыть дрожь в голосе, и буквально поволок ее к своей «девятке».

Ильин проводил их встревоженным взглядом.

8

Когда Катя не обнаружила Ленки в классе, ей еще больше стало не по себе. Она прошла к задней парте, села и постаралась стать для всех невидимкой. Ей хотелось узнать, что с Ленкой, но обращаться к одноклассникам она боялась.

Ленка не появилась и на втором уроке, и на третьем. На переменах Катя ходила по коридорам с опаской, но никто не трогал ее. Мало того, на нее избегали даже смотреть, и это пугало больше, чем прежнее враждебное внимание.

А после уроков в раздевалке ее поджидал Стас. Под его глазами, словно пятна у енота, темнели два отменных фингала, губы распухли. Катя попятилась, взвешивая портфель в руке и прикидывая, сможет ли врезать им Ширшову.

– Слышь, Рощина… ты, это… извини, ладно? – сказал вдруг Стас, понурив коротко стриженную голову. Его уши налились румянцем.

Катя от изумления даже рот разинула.

– Бить тебя больше не будут, отвечаю, с пацанами я поговорил, – продолжал он. – Ты прости меня, ладно?

– Ладно, – буркнула Катя. В конце концов, Стас в тот раз за нее заступился… – Кто это тебя так?

– Пацаны по-хорошему понимать не хотели, – усмехнулся Стас. – Они тебя собрались в грязи с перьями вывалять. Как раньше с неграми в Америке делали. Санек Пеструхин из пятого «А» даже специально старую подушку из дома припер.

Катю вдруг осенила догадка:

– А ты что, и Ленку побил? А то ее в школе не было.

– Не, ты чё, я девчонок не бью! – возмутился Ширшов. – Мне еще батя всегда говорил: девчонок только последняя падла бьет. А Ленка не пришла, потому что у нее отец погиб.

Катя почувствовала, что ей не хватает воздуха.

– Как погиб?.. – выдохнула она.

– Как-как… Пришибло его.

– Как… пришибло?

– Как-как… Столбом электрическим. Еле опознали.

У Кати потемнело в глазах.

– Дурак! – крикнула она и выбежала в коридор. – Это тебе не шутки!

– Какие шутки, по натуре! – не унимался Стас, еле поспевая за ней. – Так вот, батя мне всегда говорил…

Кате сейчас было совершенно наплевать, что там говорил старший Ширшов.

– Отцепись! – закричала она и, развернувшись, так треснула Стаса по лбу портфелем, что тот раскрылся и все содержимое разлетелось по полу. Ширшов охнул.

Катя решила, что теперь ей точно не жить. Но Ширшов опять ее удивил.

– Вот это врезала! – восхитился он, покрутив головой. – Блин, ты реально крутая.

– Слушай, ты прости, я…

– Да я понимаю, – серьезно сказал Ширшов. – Тебе сейчас фигово. Мне тоже так было, когда батя помер. На людей бросался. Да и Ленке, поди…

С этими словами он опустился на колени и стал собирать ее рассыпанные учебники и тетрадки. И тогда Катя, не выдержав, разревелась.

9

Машина неслась через лес по разбитой дороге, подпрыгивая на ухабах. За окнами рябили березы, впереди наливалось тьмой грозовое небо. Дубовик смотрел на дорогу и не видел ее. Не из-за происшествия на кладбище – этот ребус он, разумеется, разгадает… как только разрешит все дела со своей молчаливой пассажиркой.

Его всегда влекло к ней. Было в этой тихой рыжей мышке, удивительным образом сочетавшей ослиное упрямство с овечьей покорностью, что-то, сводившее хладнокровного следователя с ума. Благо собственная супруга, раздобревшая после неудачных родов, порядком опротивела. А может, все дело в том, что эта женщина принадлежала Марку. Марку, которому еще не столь давно принадлежало все, чего Алексей был лишен.

Однажды, когда Марка не было рядом, он потерял голову. Схватив Галю в охапку, поцеловал.

Она залепила ему пощечину. Хорошую, звонкую, так что искры из глаз посыпались, а щека покраснела и зудела остаток дня – чудо, что Шерхан ничего не заметил. Он умел бить гораздо больнее.

Но об этом мышке пришлось пожалеть. Наблюдая, как Марк все быстрее катится по наклонной, следователь понял, что его время пришло. Теперь Марк был ему не страшен. Он вел свою игру не спеша, наслаждаясь процессом, и забавнее всего было то, что Марк сам помогал ему своей ревностью. Алексей не сомневался, что рано или поздно Галя не выдержит и согласится на все, чтобы только он перестал провоцировать ее мужа.

И она не выдержала. Сама позвонила как миленькая.

Он избивал ее чужими руками, а раздевал своими – и это было не менее восхитительно, чем стискивать ее сливочно-белые груди с медвяной россыпью веснушек, видеть, как она морщит конопатый носик от боли и отвращения, слышать ее сдавленное покряхтыванье с каждым толчком. Она мотала головой по подушке, уклоняясь от его поцелуев, пришлось дать ей пару ощутимых пощечин: долг платежом красен, милая! Тогда она успокоилась и просто лежала под ним, уставившись в потолок. Под конец только взмолилась, чтобы он быстрее заканчивал, пока дочь не вернулась из школы…

Ее голос прервал его воспоминания:

– Закурить не найдется? Я свои забыла.

Вместо ответа Дубовик резко свернул к обочине и заглушил мотор. Повернулся к Гале, положил руку ей на плечо. Она отпрянула.

Ее страх еще больше заводил его.

– Знаешь, Галя, – сказал он, – мне надоело, что ты все время от меня шарахаешься. Я ведь тебе все-таки жизнь спас. И тебе, и твоей дочурке. Не появись я вовремя…

– Вы хотите опять меня трахнуть, я правильно поняла?

– Фу, какие вы, детдомовцы, грубые, – скривился Дубовик.

– Тогда чего вам надо? – устало спросила Галя. – Больше вы ничего от меня не добьетесь. Найдите себе другую любовницу и оставьте нас с Катей в покое.

Он достал из кармана сигарету и протянул ей. Галя долго смотрела на нее, потом, не выдержав, взяла. Он дал ей прикурить.

– Для начала я хочу знать, что ты наговорила Шерхану. Он ведь сперва передо мной на задних лапках ходил, и вдруг…

– Ах вон оно что! – Она выпустила дым в окно. – Ну хорошо. Выбиваю я с ним свидание. Охота, понимаете, узнать, как отец мог полезть на свою родную дочь. Он сидит такой побитой собакой. Отпираться не стал: хотел мне отомстить. Ревность, понимаете, замучила. Ну и пьяная похоть. С той бедной девочкой у него ведь так и не получилось… И тогда мне захотелось сделать ему плохо.

– Та-а-ак?.. – с интересом протянул следователь.

– Я сказала ему, что это конец. Что теперь ему не избежать вышки. И что, когда приговор приведут в исполнение, мы с Катей закатим праздник. Он помолчал, а потом так гаденько ухмыляется: «Размечталась, милая. Лешка раньше меня вытаскивал и сейчас вытащит». Тогда мне захотелось сделать плохо вам обоим. «Нет, милый, говорю, не вытащит тебя Лешка. С Лешкой, говорю, у меня давно все на мази. И кстати, как мужик он в сто раз лучше тебя». Видели бы вы его морду! В кои-то веки я тоже смогла причинить ему боль.

Вот сука! Дубовик содрогнулся, вспомнив, как во время очередного допроса Марк вдруг взвился из-за стола, вцепился железными ручищами ему в глотку. Если бы не подоспели ребята…

– Недурной ход! – признал он. – Очень даже. Но следующий за мной. Итак, у меня две новости: плохая и очень плохая. С какой начать?

– С какой хотите.

– Курение вредит твоему здоровью.

Галя вымученно усмехнулась:

– Надо понимать, это «очень плохая»?

– Хуже некуда, – серьезно сказал Дубовик. – Просто плохая новость заключается в том, что одну нашу общую знакомую скоро посадят.

– Ну попробуйте! – усмехнулась она. – У меня для вас тоже две новости: нет состава преступления, а сейчас не тридцать седьмой. Выбирайте, какая для вас хуже.

– Галочка, Галочка… – притворно вздохнул Дубовик. – Вспомни, что говорил наш великий вождь и учитель в том приснопамятном тридцать седьмом: был бы человек, а статья найдется. Например, убийство и разорение могил.

Сигарета в ее губах задрожала.

– Вы не имеете права.

– Я здесь право, – произнес следователь. – А ты никто и звать никак. Безродная девчонка, жена убийцы и алкоголика. Никому до тебя дела нет, не было и не будет. Как не будет и до твоей дочурки, когда ты отправишься мотать срок. Кроме бабки, которая давно с чертями знается. В чертей, положим, верит только местная деревенщина, а органы опеки скажут «маразм», но ведь ты понимаешь, куда это приведет?

– Жаль, что Марк не смог вас тогда убить, – прошипела Галя.

– Вижу, что понимаешь. В детдом. При кровавом совке там, конечно, царили мрак и ужас, тебе ли не знать, но сейчас у нас демократия, понимаешь. Свобода нравов! Раньше вас, сироток, в баню водили, а теперь в сауну возят. К богатым дядям. Девочка у тебя симпатичная, так что…

Он не договорил. Галя с воплем кинулась на него, метя ногтями в глаза.