Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 209 (всего у книги 299 страниц)
Из Алешиной груди, разорвав майку, выросла сухая корявая ветвь. Это была галлюцинация, но ее видел не только Алеша – Женька с Пашкой тоже видели. Под ветвью, чуть ниже грудной клетки, на Алешином теле распахнулась черная дыра, нижним краем своим уходящая под спортивные трусы, к паху. Края дыры подрагивали, по ним волнами пробегали судороги. Дыра вела в глубокий темный провал; казалось, в Алешино тело вместился огромный объем пространства. Эту галлюцинацию тоже видели все трое. Ветвь, растущая из Алешиной груди, изогнулась, обхватила Женьку за плечи, пригнула к земле и потащила в провал на Алешином теле. Женька, стиснув зубы, молча дергался, пытаясь высвободиться, но уродливая ветвь держала крепко; ее тонкие отростки впились в тело, раздирая кожу до крови. Пашка отскочил в сторону и в ужасе наблюдал весь этот абсурд и кошмар. Алешина воля не позволяла ему броситься наутек, держала поодаль и заставляла смотреть.
То, что Пашке пришлось увидеть, не поддавалось никакому пониманию.
Он видел, как Алеша пожирал отчаянно упиравшегося Женьку, с помощью изгибавшейся ветви запихивая его в дыру на своем теле, отверстие которой расширялось и сужалось. Когда Женька полностью исчез в той дыре, ее створки сомкнулись и слиплись друг с другом, даже шва меж ними не осталось. Алеша стоял перед Пашкой как пьяный, пошатываясь, с ветвью, торчащей из груди. В какой-то момент Пашка моргнул, а когда веки разомкнулись, никакой ветви уже не было – видение исчезло. Вот только майка на Алеше была разорвана сверху донизу и лохмотьями висела, словно жилетка, открывая грудь и живот.
– Иди, достань его, – приказал Алеша, мотнув головой в сторону дупла, и прибавил: – Он там.
Пашка послушно полез на дерево, исчез в дупле и вскоре показался из него вместе с Женькой, обессиленным, плохо соображающим, мокрым, измазанным какой-то мерзкой слизью. Пашка помог ему спуститься и, поддерживая, чтоб не упал, растерянно спросил Алешу:
– Как это? Что…
– Никак! – с ненавистью отрезал Алеша, развернулся и пошел домой.
Лежа на диване в своей комнате, он пытался осмыслить случившееся. И не мог. Одна деталь не находила объяснения. Ветвь дерева, растущая из груди, и черная дыра под ней – все это можно списать на гипнотическое внушение и самовнушение, которое создало массовую, для трех человек, галлюцинацию. Но как объяснить то, что произошло с Женькой, который исчез внутри галлюцинаторной дыры и потом оказался в дупле тополя? И почему Алеша был так уверен, что Женька именно там? Откуда в тот момент взялась такая уверенность, он не понимал. Тогда он просто знал это – и все. Знал, потому что… да потому что иначе и быть не могло!
Алеша чувствовал себя очень неуютно с проснувшимися в нем способностями, которые не поддавались осмыслению. Будь это просто способности к гипнозу – другое дело, но здесь, кроме гипноза, было что-то еще, непонятное, пугающее. Отвратительное чувство подкрадывающейся опасности пробирало Алешу.
Чтобы отвлечься и развеяться, Алеша попробовал читать книгу, но не смог – текст рассыпался на мельчайшие фрагменты, страницы казались просто свалкой буквенных знаков. Алеша подумал, что сейчас лучше занять себя изображениями: разум воспринимает их в первый момент целиком, а затем заостряется на отдельных деталях, в отличие от текста, восприятие которого идет в обратном порядке – от частностей к целому.
Он пошел в бабушкину комнату, открыл ящик серванта, где в альбомах и конвертах хранились фотографии, выгреб оттуда все, разложил на столе и начал смотреть.
Это занятие действительно позволило отвлечься. Алеша с интересом рассматривал старые фотографии. Многие из них были знакомы, но некоторые он видел впервые. Особенно много неизвестных снимков хранилось в конвертах. Жаль, бабушки нет, она бы сейчас рассказала ему про каждый. Бабушка отправилась к кому-то с визитом, на третий этаж. Ничего, подумал Алеша, скоро вернется, и можно будет расспросить ее о самых непонятных фотографиях.
В одном из конвертов отыскалось фото, снятое пять лет назад, в девяносто шестом году, когда Алеше было восемь и он окончил второй класс; дата снимка была записана на обороте. В тот год, когда в феврале скончался дедушка Федя, папа с мамой и Алешей приезжали к бабушке, чтобы все устроить с похоронами и поминками. Потом приезжали на сороковины. А летом папа приехал вместе с Алешей и прожил у бабушки две недели. Затем оставил Алешу почти до конца августа, вернулся, провел здесь еще два дня и вместе с Алешей уехал домой. В тот год папа больше всего времени пробыл у бабушки, на следующий он приехал лишь на полтора дня, на бабушкин день рождения, а после и вовсе не приезжал ни разу.
На этом снимке Алеша, бабушка и папа стояли перед тополем, а рядом с папой стоял высокий старик с широкой, как веник, черной бородой. Кто-то из родственников? Или просто знакомый? Алеша совершенно не помнил его. Старик смотрел исподлобья, взгляд его так и сверлил, даже голова начинала побаливать, если долго, не отрываясь, смотреть в эти пронзительные глаза, обрамленные потемневшей кожей, засевшие глубоко под надбровными дугами на рельефном костистом лице. У Алеши в школе был один учитель – Иван Семенович, историк, – с такой же темной, прямо черной кожей вокруг глаз. Но Иван Семенович – низенький, толстый человечек, мстительный и злобный, при этом смешной и нелепый, и сама злоба его, часто бессильная, вызывала у школьников лишь смех. А этот старик на снимке внушал опасливое уважение. Алеша подумал, что такой человек, как этот дед, никогда не бывает смешон; печать какой-то мертвенной серьезности лежала на его лице. Но самым интересным на снимке был для Алеши не он – а тополь, тот самый старый тополь во дворе. Здесь у него не было дупла.
У Алеши даже изменилось дыхание, когда он рассматривал этот снимок, стало более глубоким. Так значит, он все-таки прав, и память его не подводит. Когда он помнит, что тополь был без дупла, это не какое-то ложное воспоминание. Но откуда взялось дупло? И почему все местные помнят, что дупло было всегда?
«Если воспоминания о тополе без дупла – это не ложная память, – пришла мысль, – то, выходит, нынешний тополь с дуплом – это ложная действительность, так?»
Мысль о ложной действительности поразила Алешу. Каким образом действительность может быть ложной? Неужели она способна обманывать органы человеческих чувств, причем одновременно у многих людей, создавая что-то вроде устойчивых массовых галлюцинаций? Но это значит, что все люди погружены в подобие легкого гипнотического транса, когда ты можешь слышать окружающих, отвечать на их вопросы и вообще хорошо ориентируешься в окружающей обстановке, однако при этом подвержен внушениям, которые могут порождать у тебя галлюцинации, примешивая их к восприятию подлинной реальности.
Алеша очнулся от этих размышлений в тот момент, как щелкнул замок входной двери: бабушка вернулась домой.
Когда она вошла в комнату, Алеша молча протянул фотографию и внимательно наблюдал за реакцией.
Взяв фотографию, нацепив на нос очки, висевшие на шее, на шнурке, бабушка застыла без движения. Остекленевшим взглядом она смотрела на снимок в своих руках. Алеша, наблюдавший за ней, вдруг понял, что она не дышит. Не было никаких признаков дыхания. Он тронул ее за локоть – она не шелохнулась. Это было какое-то чрезвычайно глубокое оцепенение, в котором, однако, тело не теряло равновесия, и бабушка продолжала стоять; руки ее были согнуты в локтях, а пальцы держали листок фотографии.
Алеша не знал, что делать. Хотел было сбегать на кухню, принести воды и прыснуть бабушке в лицо, но передумал. Внезапно для самого себя, еще не успев толком ничего сообразить, он громко хлопнул в ладоши и скомандовал:
– Просыпайся!
Бабушка дернулась, но вместо того чтобы очнуться, она – с тем же остекленевшим взглядом – закружилась на месте. Казалось, ее кусало множество насекомых, от которых она пыталась избавиться, трясясь, дергаясь и срывая с себя одежду.
Алеша попытался схватить бабушку за руки, чтобы остановить, но она вырвалась и продолжала бешеную пляску. Вскоре она была уже полностью голой; одежда вместе с нижним бельем лежала на полу.
Алеша заметил на спине у бабушки странный черный шрам, протянувшийся вдоль позвоночника, от лопаток к пояснице. Пока бабушка кружилась на месте, шрам этот не удавалось рассмотреть, но когда она упала на пол и застыла, лежа на боку, Алеша наконец увидел: то, что ему показалось шрамом, было глубоким порезом, который расширялся на глазах, превращаясь в дыру. Не было ни крови, ни мышечной ткани меж расходившихся краев кожи – не было ничего, кроме черноты, словно бабушка была полой внутри, как манекен. Как сам Алеша во время недавней галлюцинации, когда увидел на своем теле ветвь и под ней дыру.
Опустившись на колени, он склонил голову, заглядывая в черный провал на бабушкиной спине, но ничего в нем не разглядел. И когда из этого провала показались пальцы руки, Алеша в ужасе отшатнулся, отполз в сторону и сидел на полу, прислонясь спиной к дивану, наблюдая, как из бабушкиной спины, сквозь расширившуюся дыру, вытягивается чья-то рука. Вслед за ней появляется плечо, голова, вторая рука…
Скрюченные пальцы цеплялись за линолеум, дрожали от напряжения, вытягивая все тело. Бабушка дергалась в конвульсиях, на полу из-под нее растекалась тошнотворная лужа жидких испражнений, смешанных с кровью.
Наконец существо, которое выползало из бабушкиного тела, выбралось наружу полностью и, тяжело дыша, застыло на полу. Бабушка все еще содрогалась от конвульсий, ставших более редкими.
Существо приподняло голову от пола и обратило к Алеше лицо. Лицо Виталика Ямских. Стараясь сдержать тяжелое дыхание, Виталик обратился к Алеше:
– Я… за тобой… пришел… пойдем…
Он мотнул головой, указывая на дыру, из которой выбрался.
– Никуда я с тобой не пойду, – пролепетал Алеша; он хотел сказать это громко и четко, но голос подвел, сорвался, и получилось тихо, неразборчиво.
– Ты должен… идти, – с трудом произнес Виталик. – Сейчас… немного отдохну… и мы пойдем…
Алеша почувствовал слабость и озноб. Он хотел встать, но не подчинялись ни ноги, ни руки; бессильные и ватные, они лишь слабо шевелились. Где-то то ли над ухом, то ли внутри себя он услышал странный звук, легкое костяное постукивание, и не сразу понял, что это его собственные зубы стучат от страха, бьются друг о друга.
Виталик подползал к нему, мертвенно, натужно улыбаясь. Его бледное голое тело источало холод и смрад гниющих водорослей. Алеша засучил ногами по полу, пытаясь сдвинуться с места, но ноги были слишком слабы. Виталик подполз к нему, и цепкая холодная рука схватила Алешу за щиколотку. Алеша хотел закричать, но голос пропал. Руки Виталика – неожиданно длинные, корявые, как выползшие из земли древесные корни, – уже цеплялись за Алешу, обхватывали его с какой-то материнской страстью, словно вырывали из смертельной опасности свое дитя.
Когда Виталик потащил Алешу с собой, увлекая к дыре, ее края начали расширяться, как будто чуяли добычу. Тогда Алешин разум помутился, и сознание померкло.
Придя в себя, Алеша сразу понял, где находится. В дупле старого тополя. Там была полная темнота, и он не видел ни собственного тела, ни стенок дупла. Зато из дупла хорошо виден был дом, перед которым рос тополь. Снаружи начинались сумерки, но Алеша мог отчетливо рассмотреть каждую деталь на фасаде: трещины на штукатурке, пыль на оконных стеклах, облупившуюся краску на раме в окне второго этажа.
Внезапно Алеша понял, что если напрячь внимание, то станет видно и то, что скрывают стены; взгляд легко проникнет сквозь них.
«Так и есть, – раздался голос, мысленный голос внутри его головы. – Ты теперь много чего можешь – и это, и еще всякое».
– Ты еще кто такой? – вслух спросил Алеша.
«А ты что ж, по голосу не признал?»
И тут же в Алешином сознании этот голос связался с изображением высокого сумрачного старика на фотографии.
– Так, значит, это ты, – задумчиво произнес Алеша.
«Я, родненький, я! – собеседник негромко засмеялся – неприятен был этот смех – и продолжил: – Ты напрягись немного и сразу поймешь, кто я такой. Ты теперь многое способен понимать, когда захочешь».
Алеша задумался, представляя в уме лицо старика на фото, и тут же понимание влилось в него, словно отворили вентиль крана, и знание хлынуло струей.
Старик на фотографии был совершенно неуместной фигурой, потому что в тот момент, когда делался снимок, ему давно уже положено было лежать в могиле.
Никита Нилыч Зорницын, Алешин прадед, точнее сказать, прапрапрадед (аж целых три «пра»!), родившийся в середине девятнадцатого века, – его лицо видел Алеша на той фотографии, его голос звучал теперь в Алешином уме.
Часть втораяАлешин папа, Родион Федорович, составлял свое генеалогическое древо, выскребывал отовсюду сведения о предках. Сам он, родившийся в 1954 году, как и большинство советских людей, толком не знал в своем роду никого дальше дедушек и бабушек; о прадедушках и прабабушках имел очень смутное представление, да и то не обо всех, что уж говорить про более далеких предков, терявшихся в сумраке былого!
Но на пятом десятке лет своих он возжелал познания и начал копать вглубь.
Каково же было его удивление, когда он узнал о своем прапрадеде по отцовской линии, Никите Нилыче Зорницыне, докторе медицины, профессоре, специалисте по нервным и психическим болезням. Профессиональный психотерапевт, Родион Федорович, оказывается, имел не таким уж и далеким предком коллегу – врача почти что своего профиля.
Родившийся в 1847 году в купеческой семье, Никита Нилыч из упрямства, которое было характерной его чертой с детства, пошел не по отцовским стопам – в коммерцию, но поступил в Императорскую медико-хирургическую академию в Петербурге.
Будучи чрезвычайно усердным студентом, в результате сильнейшего умственного и нервного перенапряжения он на втором курсе обучения попал в клинику нервных и психических болезней, к знаменитому профессору Ивану Михайловичу Балинскому, с диагнозом Hallucinationes Exaltati maniaca; впоследствии это заболевание назовут неврастенией.
Его болезнь – вместе с опытом успешного излечения – подогрела в нем интерес к психиатрии, достаточно новому в ту пору медицинскому направлению.
В 1871 году, после защиты диссертации, он получил степень доктора медицины, вскоре и звание приват-доцента, а также стал врачом той самой клиники, в которой лечился не так давно.
Впоследствии он два года путешествовал за казенный счет по Европе, посещая в учебных целях клиники и лаборатории знаменитых неврологов, физиологов и психиатров – Шарко, Вундта, Флексига, Вестфаля, Гуддена, Мейнерта. Заведовал кафедрой психиатрии Казанского университета, затем – кафедрой душевных и нервных болезней Военно-медицинской академии, как стала после реформы 1881 года именоваться его альма-матер, бывшая Медико-хирургическая академия.
А в 1892 году построил себе трехэтажный дом в Черноморске, большую часть помещений которого отдал под клинику нервных болезней и лабораторию экспериментальной психологии, которые сам же и возглавил.
Этот странный акт – совместить свой дом с клиникой – вызвал разнообразные толки в тогдашней научной среде. Поступок отдавал чудачеством, впрочем, после некоторых своих статей и публичных выступлений Никита Нилыч уже имел репутацию эксцентрика, которая только лишний раз подтвердилась, когда он обосновался на южной окраине империи, в маленьком Черноморске.
Одна из идей Никиты Нилыча, встретившая резкое неприятие у коллег, заключалась в том, что все люди без исключения психически больны, а так называемая «нормальность» – лишь одна из стадий всеобщего психического заболевания, которое только по недоразумению считается состоянием здоровым и естественным.
Никита Нилыч считал, что человек, который излечится от мнимой «нормальности» и станет нормальным в подлинном смысле, будет чем-то вроде бога среди людей, никогда не знавших и не видевших, что оно такое – настоящее психическое здоровье.
Во дворе своего дома-клиники Никита Нилыч собственноручно посадил тополь, который нарек символом истины, преодолевающей псевдонаучные заблуждения. И сказал, что когда тополь сей превратится в мощное древо с обширной кроной, то в ту пору отечественная психиатрия уже разовьется настолько, что будет по-настоящему излечивать людей, а не переводить их из одной стадии заболевания в другую. В те счастливые времена, предрекал он, так называемых «нормальных» людей будут госпитализировать и лечить, и пресловутая их «нормальность» начнет испаряться, как сырость, как наваждение, уступая место подлинному психическому здоровью, которое покуда неведомо человечеству.
Первым пациентом, которого Никита Нилыч решил излечить от мнимой «нормальности», был десятилетний мальчик, Виталик Ямских, сирота, потерявший родителей. Никита Нилыч приютил этого ребенка и в своей экспериментальной лаборатории, находившейся в подвале дома-клиники, подвергал его специальной терапии, в которой свои собственные методики гипноза сочетал с методиками, заимствованными из оккультных практик.
Даже самые непримиримые оппоненты Никиты Нилыча признавали, что в оккультных практиках, в сущности, проявлялись те же самые внушение и гипноз, которые впоследствии признала официальная медицина, внеся их в арсенал научных методов. Никита Нилыч утверждал, истинный ученый не должен брезговать даже оккультизмом, если методы его способны помочь в решении конкретных научных задач.
Узнав об этом, Родион Федорович загорелся нетерпением выяснить все подробности теории, разработанной Никитой Нилычем, и применявшихся им методик. Но, увы, сведения, которыми Родион Федорович располагал, здесь и заканчивались. Монографий Никиты Нилыча найти не удалось, свидетельств о ходе его экспериментов – тоже. Смог ли он добиться желаемого результата, сумел ли излечить мальчика, и если да, то чем характеризовалось состояние маленького пациента по достижении подлинной нормальности, – всего этого Родион Федорович узнать не сумел. Удалось лишь найти свидетельство о том, что с мальчиком произошла какая-то трагедия, в результате которой он погиб, но подробности происшествия остались неизвестны.
Поразителен был и тот факт, что дом, в котором вырос Родион Федорович, дом, куда его родители вселились через несколько лет после его рождения, в пятьдесят восьмом году, когда-то принадлежал его прапрадеду, о чем ни родители, ни сам он ничего не знали.
Судьба Никиты Нилыча в двадцатом столетии была неизвестна, он словно растворился в туманной дымке: по одним сведениям, продолжал возглавлять свою клинику, по другим – передал ее своему ближайшему помощнику, доктору Степану Дмитриевичу Сальскому, сам же покинул Черноморск и вообще Россию. Дату и место смерти Никиты Нилыча установить не удалось.
Его дети, две дочери и сын, прадед Родиона Федоровича, никогда не жили с Никитой Нилычем в Черноморске, их судьбы шли своими путями, один из которых привел-таки ветвь потомков профессора Зорницына в Черноморск, в тот самый дом, принадлежавший профессору и служивший местом его загадочных экспериментов.
Другим поразительным откровением для Родиона Федоровича, убежденного атеиста и материалиста, стал факт обращения Никиты Нилыча к оккультизму. Впоследствии, читая труды профессора Владимира Михайловича Бехтерева, Родион Федорович натолкнулся на концепцию «скрытой энергии», которая является первопричиной всего ряда физических и психических явлений. Из этой концепции следовал вывод, что необъяснимые, с материалистической точки зрения, психические явления имеют в конечном счете ту же производящую причину, что и явления физические. Эта мысль послужила Родиону Федоровичу оправданием для использования мистических знаний в научных целях.
Потому он и принял решение – оккультным методом войти в контакт с духом умершего Никиты Нилыча, – чтобы непосредственно от него перенять научный опыт.
Непросто далось это решение Родиону Федоровичу, и он вовсе не был уверен, что столь сомнительный метод даст результат, но раз уж наука развивается опытным путем, а ученый предок не брезговал оккультными средствами, то и Родион Федорович решил рискнуть и провести экспериментальный спиритический сеанс с целью вызова покойного Никиты Нилыча.
Технологию сеанса он позаимствовал из «Книги медиумов» Аллана Кардека. Это оккультное руководство, написанное в шестидесятых годах девятнадцатого века, Родион Федорович приобрел в современном российском издании. У Кардека он прочел, что для спиритического сеанса не имеет значения ритуальная форма, но важно настроение, в котором пребывает медиум: спокойствие, сосредоточенность, твердая воля и нерассеянное желание вступить в контакт.
Прочитав, что для медиумов бывает полезно находиться под гипнотическим воздействием, Родион Федорович решил, что проведет сеанс под самогипнозом, дав себе установку не сомневаться и твердо верить в то, что он способен встретиться с умершим предком.
В июне 2001 года Родион Федорович приступил к эксперименту.
Неожиданно легко удалось ему войти в контакт с умершим Никитой Нилычем, словно тот только и ждал, чтобы с ним вышли на связь.
По кабинету с затемненными окнами, где сидел за столом, перед горящей свечой, погруженный в транс Родион Федорович, пронесся порыв холодного ветра, от которого пламя свечи едва не погасло.
«Ну, здравствуй, Родя, здравствуй, родной!» – раздался голос из пустоты.
При этом правая рука Родиона Федоровича, державшая карандаш над листом чистой бумаги, как положено на спиритических сеансах, сама начала выводить буквы и красивым каллиграфическим почерком написала: «Н. Н. З.».
Голос продолжал:
«Знал бы ты, как я рад, что хоть кто-то в потомстве моем за ум взялся. А то ведь толку от детей моих не было, никого наука не интересовала. С тобой же, Родя, как с умным человеком, и поговорить приятно. И есть мне что тебе сказать, ох, много чего есть! Только давай без всех этих спиритических штучек вроде автоматического письма. Это ведь смешно, право же! Дабы ты не сомневался – а ты, как настоящий ученый, должен сомневаться, должен! – мы с тобой вот как поступим. Жену и сына возьмешь, объяснишь им все, чтоб посодействовали, потому что их помощь потребуется. Загипнотизируешь их, в глубокий транс введешь, в третью стадию, а я тогда подойду к ним со своей стороны, инициативу перехвачу, задействую их речевой аппарат и буду через них с тобой говорить. Весь сеанс на камеру запишешь, понял? Чтоб было у тебя свидетельство и доказательство, чтоб ты не подумал, будто у тебя невроз с галлюцинациями».
Голос умолк, но вскоре заговорил вновь:
«Ба, да ты не веришь! По глазам вижу. Думаешь, поди, откуда я, такой ископаемый, – и про видеокамеру знаю? Что, Родя, прав я? Так ведь не только это, я много чего знаю, ты и представить не можешь – сколько всего! Ты что ж думаешь, я тут сижу в потусторонней тьме, как идиот, весь в прошлое погружен? Нет, не на таковского напал! В общем, действуй, родной, давай! Жену и сына подготовь, поговори с ними. Время потом удобное выберете для сеанса, а как в транс их введешь, так позови меня: Никита Нилыч, мол, мы уж готовы, милости просим!»
Потрясенный услышанным, вышел из транса Родион Федорович, хотя некая тень научного сомнения все же кружилась на периферии ума: не самообман ли все, не иллюзия ли? Но ведь так оно и надо – рассудил он, – сомневаться, об этом и сам Никита Нилыч сказал; для того и нужно провести эксперимент с более сложными условиями, чтобы устранить последние предубеждения.
Родион рассказал обо всем Юле, жене, и Алеше, сыну. Юля сразу загорелась идеей послужить медиумом в научных целях. Она была человеком увлекающимся, даже вступала с мужем в жаркие споры по поводу классического директивного гипноза и недирективного гипноза, эриксоновского. Юля была горячей сторонницей Милтона Эриксона и его психотерапевтических методов, говорила, что традиционный гипноз, которого придерживался Родион, напоминает ей своим авторитарным подходом какую-то злую магию, когда волшебник насилует окружающую реальность своими повелениями. Но, как только Родион предложил Юле комбинированный гипно-спиритический сеанс, она тут же согласилась с воодушевлением, даже раскраснелась от восторга и предвкушения. Да и у Алеши глаза блестели, словно заглядывал во что-то непристойное. На следующий день, вечером, решили Зорницыны провести эксперимент, который позволит им соприкоснуться с миром загробных тайн.
Когда Родион погрузил в транс Юлю и Алешу и произнес: «Никита Нилыч, все уже готово, ждем вас!» – Юля вздрогнула, как от легкого удара током, и заговорила чужим, мужским голосом. Заговорила о себе в третьем лице:
– Ты, Родя, должен знать, что супруга твоя, Юленька, блядь еще та! Не удивляйся только. Настоящий ученый не удивляться должен фактам, а правильно ими оперировать. Ты ж ее девочкой взял, молоденькой совсем. Очаровал, обаял и себе подчинил. Без гипноза не обошлось, хе-хе! А она, тварь такая, из-под власти твоей однажды выскользнула, отряхнулась и сама начала над тобой властвовать, вертеть тобой, пыль тебе в глаза пускать. И знаешь как рассуждала? Как ты со мной поступил, так и я теперь с тобой! Мстила тебе втихомолку. Ты думал, она без ума от тебя, думал, овечка покорная, а она тайком на сторону бегала. Нашла себе юношу, еще моложе себя, легла под него – и понесла. Ты думал, Алешка – твой, а он чужой сын, выблядок! И что ж ты хотел, когда девочку – на двенадцать лет младше тебя – в жены взял! Да и провериться тебе не мешало бы, ты ведь детей иметь не способен. Потому-то у тебя до Алешки четыре года ничего не получалось и после него – ничего. Соображать надо, Родя, соображать! Но ты не переживай. Есть способ все исправить. Ты должен теперь убить эту тварь и выблядку ее скормить. Пусть Алешка ее сожрет – и тогда все исправится.
Родион с ужасом слушал, как Юля чужим голосом убеждает его убить ее и отдать на съедение сыну. И тут с ним заговорил сын. Из его уст раздался тот же чужой мужской голос:
– Ты все понял, Родя, что я тебе сказал? Убей стерву и пацану скорми. Пусть суку пожрет ее щенок. В принципе, целиком поедать не обязательно. Достаточно, если он самые лакомые части съест: матку с влагалищем и молочные железы. Небольшие куски вырежи из них – там, где соски. Остальное пусть черви жрут. И не дрейфь! Я тебе подскажу, как лучше все обстряпать. Ты со мной не пропадешь! Когда мальчишка все сожрет, мы его с тобой вместе из транса выведем, потом еще в транс введем – в специфический. Я ему нужные установки дам, и все будет хорошо. Что стоишь? Давай действуй! На кухню сходи, нож там возьми, который побольше, и вперед!
Родион хотел бежать из квартиры – все равно куда, только бы подальше от кошмара. Но жена и сын открыли свои глаза – глаза, закрытые с самого начала сеанса, – и уставились на Родиона такими взглядами, от которых воля его оборвалась. Он понимал – что происходит, и это понимание душило его своим ужасом. Юля и Алеша – погруженные в транс и ставшие медиумами для Никиты Нилыча – сами начали гипнотизировать Родиона.
Но это же невозможно, думал он, чтобы гипнотик в трансе принялся подвергать гипнозу своего гипнотизера; такого не может быть! Однако он чувствовал воздействие воли, которая была сильней его собственной. Эта чужая неодолимая воля текла сейчас к нему из глаз жены и сына. Он видел в их глазах нечто страшное – признак невидимого существа, которое управляло людьми, как бессильными насекомыми, попавшими в ловушку.
– Пойди, возьми нож, – велела Юля чужим голосом, – и прирежь ее.
«Ее», – говорила она о себе самой!
Душный ужас накрыл Родиона – как мешок набросили на голову. Не в силах противиться приказу, он пошел на кухню за ножом.
Потом, когда Юля лежала мертвой, голос, отдававший ему приказы, зазвучал уже не из посторонних уст, а внутри его головы:
«Вот теперь, Родя, получил я и к тебе доступ. И отныне мы с тобой заживем!»
Когда все было исполнено, Родион вывел Алешу, наевшегося сырого мяса, из транса, тут же снова ввел его в транс и дал установки, которые сам не понимал, повторяя бессмысленные, на первый взгляд, фразы вслед за голосом в своей голове. Когда сеанс был окончен, Родион велел Алеше идти спать, сам же занялся останками Юли, от которых надлежало избавиться.
Примерно месяц спустя, когда Алеша сидел в дупле тополя, в этой вязкой внутренней тьме, голос Никиты Нилыча, извивавшийся в его сознании, будто червь в мякоти спелого фрукта, открывал ему тайну за тайной. И вот что узнал Алеша из тех червивых откровений.
Когда Никита Нилыч взялся за излечение Виталика Ямских, то устраивал ему сенсорное голодание, запирая в подвальной темной комнате, куда не проникал не только свет, даже самый рассеянный, но и малейший звук. В этом склепе, зажатый в челюстях темноты и тишины, сидел Виталик без еды, воды и ощущения времени.
Чтобы мальчик не умер от истощения и жажды, Никита Нилыч временами поил его и кормил, но делал это под гипнозом, погружая в глубокий транс, в котором Ямских не сознавал происходящего и не мог потом вспомнить ни о чем. Так что казалось ему, будто он и вовсе не ест и не пьет.
Еда и питье – к такому выводу пришел Никита Нилыч – разрушают психическое здоровье человека самой своей концепцией, и путь к оздоровлению должен лежать через принципиальный отказ от идеи питания, которую следует сделать совершенно чуждой для сознания человеческого. По-настоящему здоровый человек, по убеждению Никиты Нилыча, способен питаться собственным воображением и делать это должен автоматически, не задумываясь.
Активизировать воображение помогли тьма и тишина, в которые профессор погружал маленького пациента. Воображение должно было заменить ему не только пищу, питье и пространство с его визуальными образами, но и само время. В конце концов, время – категория мышления, и там, где нет объективного ощущения времени, воображение творит из себя собственное независимое время. Так профессор приучал мальчика обходиться без простейших физиологических потребностей, без пространства с его зримыми атрибутами и без времени с его объективными признаками.
На втором этапе эксперимента Никита Нилыч погружал мальчика в гипнотическое ощущение смерти. Виталик, получивший специальные установки, был уверен, что умер и находится в загробной тьме, что собственное тело, которое он ощущает, вовсе не тело, а его иллюзорный отпечаток, оставшийся на душе, разлученной с телом в момент смерти.
Истинно нормальный человек, считал Никита Нилыч, способен жить как внутри жизни, так и внутри смерти. Только психопаты ограничивают область своего бытия жизнью, к которой они столь патологически пристрастны, от которой им оторваться труднее, чем тяжелобольному встать с больничной койки. Но прежде чем приобрести способность обитать внутри смерти, к ней следует привыкнуть. Этому привыканию и был посвящен второй этап.
