Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 88 (всего у книги 299 страниц)

– Это же ипподром, – вяло пробормотал Стас, осмотревшись. – Куда мы идем?

– Туда, где можно отдохнуть, – ответила Надя. – До утра еще долго.

– Погоди… – начал было Стас, но замолк. С каждым вдохом он мыслил все яснее. Вот проплыла слева громада костела, потянулись косые заборы, сверху донизу оклеенные афишами и объявлениями. Пустая дорога, редкие фонари, грязь. Здесь он проходил утром. Вот и та самая арка.

– Мы чего… мы это чего? – бормотал Матвей, тоже узнавая местность. – Мы к Олегу?

– У тебя есть ключи? – спросил Стас Надю.

– Конечно.

Прогудел домофон, тяжелая металлическая дверь пропустила внутрь. Поднялись по узкой и скрипучей деревянной лестнице к нужной квартире. Их встретил запах хлорки и болезни. Запах Олеговой смерти. Стас щелкнул выключателем, но свет не загорелся.

– Пробки вывернуты, – спокойно объяснила Надя. – Ничего.

– Зря мы здесь, – сказал Матвей, покачиваясь. – Где он… где случилось?

– В комнате, – сказала Надя. – Пойдем, уложим тебя на кухне.

– Дружище, мне бы тазик не помешал, – хрипло прошептал Матвей Стасу, следуя за девушкой по коридору. – У тебя, случайно, активированного угля нет?

– Откуда, блин?

– Жаль.

На кухне Матвей, едва не опрокинув стол, рухнул на продавленную кушетку рядом с ним, укрылся пледом, промямлил нечто неразборчивое и уснул.

– Может, и в самом деле тазик нужен, – сказал Стас, неуверенно улыбаясь, но Надя не ответила. Молча она взяла его за руку и повела за собой в комнату. В темноте нельзя было толком ничего разглядеть, кроме силуэтов книжных стеллажей и старомодного шкафа в углу. Стас хорошо знал, что дальше, с другой стороны от прямоугольника окна, пропускавшего скудный свет далекого фонаря, находится стол с компьютером и большое офисное кресло, которым Олег почему-то всегда очень гордился. У противоположной стены располагался диван, широкий, вечно разложенный, заваленный подушками, занимавший чуть ли не треть всего помещения.

По-прежнему не говоря ни слова, девушка усадила Стаса на край дивана, а затем плавным, едва уловимым движением опустилась ему на колени, обвила руками его шею. Их губы соединились. Он не спеша снял с Нади свитер, затем бюстгальтер, мягко сжал в ладонях ее грудь, покрыл поцелуями темные, напряженные соски. Слушая ее прерывистое горячее дыхание, он не сомневался, что все делает правильно, ведь пламя, горящее в нем сейчас, было похоже на совершенство музыки Олеговых стихов, на то дикое вдохновение, что наполняло их строки: каждое его движение, каждый удар сердца, каждый вдох – все служило общей цели. Они с Надей не могли ошибаться. Только не в эту ночь.

Стас стянул с девушки джинсы, лег на спину, позволив ей и дальше играть ведущую роль. Чувство вины, мучившее его весь вечер, наконец исчезло – наверное, то, что происходило сейчас между ними, было гораздо нужнее Наде, чем ему. Он помнил серую пустоту осеннего неба, пожравшую вселенную в тот момент, когда Матвей рассказал о смерти Олега, и боялся даже представить, как тяжело приходится ей, утонувшей в этом бездонном безмолвии. Надя хотела получить доказательства того, что мир не рухнул, что краски, чувства, смысл однажды вернутся, что, кроме боли, под небом все еще может существовать счастье. И он должен был ей в этом помочь.

В бледном свете фонаря, проникавшем сквозь окно, ее тело казалось идеально белым, а волосы, губы и глаза – чересчур темными. Она двигалась размеренно, никуда не спеша, смакуя каждое мгновение. Острые ногти ритмично впивались ему в грудь. Стас откинул голову, и взгляд его скользнул по потолку. Люстра, старая и слегка покосившаяся, хорошо знакомая по всем предыдущим визитам сюда, отсутствовала. На ее месте торчал внушительных размеров стальной крюк.

– Я была здесь… – сказала Надя, не прекращая своих движений, но, наоборот, постепенно усиливая темп. – Когда Олег… повесился…

Дыхание ее стало прерывистым, и слова высказывались отдельно друг от друга едва слышными шорохами:

– Он хотел спасти… защитить… а я не смогла сдержать обещание… открыла дверь, и смерть увидела меня… смерть увидела меня…

Стас понял, что должен остановить ее, должен заставить ее замолчать. Немедленно. Но было уже поздно, они оба уже падали с обрыва, на который так долго взбирались. Содрогаясь от наслаждения, раздирая ногтями кожу на плечах, Надя наклонилась, выдохнула ему в ухо имя. Ни стоны, ни бешеный стук крови в висках не смогли заглушить его.

В следующее мгновение – невыразимо-короткое, а потому бесконечное – Стас увидел и понял. Тьма расступилась перед ним, раскрывая секреты. Вспыхнули ярким светом тропы воспоминаний, ведущие из пустоты прошлого в пустоту будущего, разом грянули все жизни и слова – когда-либо сказанные и те, которым еще только предстоит прозвучать. Вселенная, сестра-близнец поэзии, чудовищная в своей бескрайности, застыла. Замерла специально для него.

А потом время вновь обрело смысл, и Стас больше не был хозяином своего тела. Что-то другое, названное по имени и призванное из бездны, в которую ему удалось на долю секунды заглянуть, теперь распоряжалось его плотью. Оно швырнуло девушку через всю комнату, тут же бросилось следом, огромное и неудержимое. Надя ударилась головой о книжную полку, упала лицом вниз, но не успела даже вскрикнуть – тварь обрушилась на нее сверху, прижала к полу и одним быстрым взмахом острых, по-звериному крепких когтей разорвала ей горло. Раскаленный аромат горячей крови ударил в ноздри, и Стас, метавшийся где-то глубоко внутри взбесившейся души, закричал от ужаса. И восторга.

Тварь взгромоздилась на вздрагивающее тело девушки, припала пастью к ране и, сделав несколько шумных, жадных глотков, вгрызлась в лицо. Неестественно длинные клыки с легкостью пронзали кожу и мышцы, дробили кости. Медный, тяжелый вкус наполнял рот, но не утолял голод. Это был мертвый голод, ждавший своего часа с начала времен. Голод, поднявшийся из небытия и завладевший его разумом, сознанием, душой. Голод, неистово хохочущий в его черепной коробке и жаждущий пожирать жизнь вокруг.

Наваждение схлынуло так же внезапно, как и появилось. Стас, не в силах вдохнуть, пополз прочь от изломанного трупа, оставляя за собой широкий кровавый след. Забился в угол, уткнулся головой в стену. Хватая ртом воздух, он шарил пальцами по своему лицу, пытаясь найти те жуткие звериные черты, однако все было привычным, прежним: нос, скулы, подбородок. Челюсть болела, но не было ни клыков, ни раздвоенного языка, ни гигантской пасти. Спустя несколько мгновений вдохнуть все-таки удалось, из глаз тут же хлынули слезы. Тяжело опираясь о стену и стараясь не смотреть в сторону Нади, Стас поднялся на ноги. Механически подтянул джинсы, застегнул ремень. Голова кружилась, но ни страха, ни тошноты больше не осталось в нем. Обжигающее спокойствие придавало сил.

Жизнь кончилась. Без вариантов. За одну минуту тварь убила сразу обоих. Утро никогда не наступит. А значит, эта длинная октябрьская ночь принадлежит лишь ему. Вся, без остатка, до первых проблесков рассвета.

– Ядрена мать, что вы тут громыхаете?

Он обернулся и увидел Матвея, кособоко застывшего в дверном проеме. Тот таращился во мрак комнаты, то ли не видя Нади, то ли не в состоянии осознать увиденное. Стас сделал шаг к нему, почувствовал, как внутри, там, где совсем недавно была душа, распахивается тьма, выпуская на свободу зло, чье имя он успел уже позабыть, но помнил прекрасно, что оно означает. Смерть смотрела сквозь него.

– Убегай! – хотел крикнуть Стас. – Убегай быстрее!

Но не успел.

Всегда были и будут те, кто способен дать отпор Человеку с Железными Глазами. Они не хранят секретов и не знают специальных средств. Все дело лишь в том, что их сердца раскалены и полны огня. Первобытного, дикого пламени, которое с незапамятных времен спасает людей от темноты и отделяет жизнь от смерти. Они скитаются среди нас, часто забытые и покинутые, не знающие, кто они и зачем. Жизнь жестока к ним, потому что огонь в их груди не делает различий между своим и чужим, между добром и злом, и обжигает одинаково и врагов, и друзей. И одиночество становится для них неизбежным испытанием, а сердце жжет изнутри грудную клетку. Только ночами, сами не зная почему, они чувствуют себя лучше. Их тянет наружу, под звезды, встретить сумрачный взгляд неба. На самом деле, не ведая того, они исполняют свое предназначение – ограждают улицы от Человека с Железными Глазами, отпугивают его, загоняют назад во тьму.

Таково истинное положение вещей.

Эрлэг-хан

Том же лєтє, по грєхомъ нашимъ, придоша языци незнаеми, ихъ же добрє никто же не вєсть, кто суть и отколе изидоша, и что за языкъ ихъ, и котораго племени суть, и что вєра ихъ…

Новгородская первая летопись

Ночь унимает ярость. Ночь смягчает боль. Рассыпались по степи уцелевшие князья и дружины, остатки городовых полков – бегут прочь от поганой реки. Прочь от поганой сечи. Но ветер следует за ними. Ветер несет из степи сны.

Хрипит на ложе в своем шатре молодой Даниил, ворочается, скрипит зубами от жара и гнева. Повязка на груди опять пропиталась кровью. Под крепко сжатыми веками звенят клинки, гремят копыта – вновь и вновь пытается он настичь ненавистных супостатов, но те не позволяют приблизиться, уходят, увлекая князя за собой.

А он не может отступиться, остановить гибельную погоню, хоть и понимает уже, что это уловка, что сейчас охватят страшные, неведомые всадники его войско с двух сторон – словно кузнецкими клещами стиснут, сомнут. В отчаянии кричит Даниил. В ужасе плачет Даниил, молит о пробуждении… И отступает лихоманка, гаснет кошмар, милостью Господа нашего, Исуса Христа.

Открывает глаза. Тишина. Он один. Нет наложницы, стройной Тагизай, племянницы хана Котяна Сутоевича, принесенной в дар давно невзлюбившему половцев молодому витязю. Волосы ее, черные и блестящие, словно корчажный деготь, пахли травами, и запах этот приносил ему успокоение.

Но ты ошибся, княже, – не пуст шатер. Три темных фигуры застыли у полога. Недвижные, едва различимые. Встрепенулся Даниил, потянулся к кинжалу – и тут же замер. Узнал. Лиц не видя, узнал. Мертвых ни с кем не спутаешь.

Великий князь киевский здесь, Мстислав Романович, прозванный Старым. Седая борода свалялась, засохла багровым комом, по груди и животу расползлись грязные пятна. Обнажен Старый, раздет донага, как и оба спутника его – Александр, князь Дубровицкий, и Андрей, князь Пинский. Стянуты задубевшими веревками запястья их изломанных рук, ребра и плечи измяты, перепачканы травой и землей.

Все трое избегли сечи, остались с дружинами в лагере на каменистом холме на закатном берегу поганой реки. Все трое оттуда наблюдали за бегством половецких отрядов, за разгромом черниговских, смоленских и волынских войск. Но от смерти не укрыться за крепким тыном, верно? Не переждать ее за широкими спинами ратников. Никому еще не удавалось – даже владыке стольного града.

– Нам нет прощенья, – говорит Мстислав Романович, не шевелясь, не раскрывая рта. – Спасайся, Даниил.

– Под дощатым настилом лежим мы, – говорит Александр Глебович. – А они пируют на нас.

– Почетная смерть, – говорит Андрей Иванович. – Без пролития крови.

– Потому мы и здесь, – говорит Мстислав Романович. – Беги, Даниил.

– Они обещали не проливать нашу кровь, – говорит Александр Глебович. – И слово свое сдержали.

– Под досками мы обрели свободу, – говорит Андрей Иванович. – Спасайся, Даниил.

– Вам иная уготована участь, – говорит Мстислав Романович. – На черном пне.

– В черном котле, – говорит Александр Глебович. – Иди прочь, Даниил.

– Слова сказаны, – говорит Андрей Иванович. – Слова услышаны. Прячься, Даниил.

– Они пляшут на нас, – говорит Мстислав Романович. – Они поют на нас проклятые песни.

– Они зовут его, – говорит Александр Глебович. – Беги прочь, Даниил.

– Спасай свою душу, Даниил, – говорит Андрей Иванович. – Спасай свою кровь.

– Умри, Даниил, – говорит Мстислав Романович. – Задохнись, Даниил.

– Удавись, Даниил, – говорит Александр Глебович. – Утопись, Даниил.

– Береги кровь, храни кровь, люби кровь.

Слова, сказанные и услышанные, взвиваются вокруг черным водоворотом, стаей встревоженного воронья. Вздымается следом молодой князь, стремясь то ли поймать, то ли разогнать дьявольских птиц. Тишина. Нет никого – только тяжелое, влажное дыхание рвется из пылающей огнем груди. Даниил наконец просыпается по-настоящему, стонет, приподнимается на локтях.

Снова ошибся он – не пуст шатер. Тагизай сидит у входа, повернувшись лицом к пологу. Тонкие руки ее вытянуты вперед, двигаются беспрерывно, словно вычерчивая в воздухе письмена. Шепот ее достигает его ушей – чужая речь, диковинный языческий узор, вытканный из незнакомых слов. Он хочет окликнуть ее, позвать к себе, но не может издать ни звука. Рана горит, сжигая последние силы. Три дня назад ты бился как зверь, не замечая ее, но сейчас не сможешь сам и меч из ножен вытянуть. Откидывается Даниил на тюфяк, набитый свежим ароматным сеном. Серая ткань шатра кружится у него перед глазами. Сердце колотится неровно, отчаянно, словно только что пойманная рыба, брошенная на траву и пытающаяся сбежать от гибели. Дыхание прерывается – но голос Тагизай успокаивает его, убаюкивает истерзанную гневом и страхом душу. Опускаются веки.

Спи, княже. Тот, кто идет из степи, не тронет тебя, пока она здесь. Пока она хранит твою кровь, сплетая слова в непроницаемую для тьмы завесу. Спи, княже. Спи.

* * *

Отсветы костров и минувшей битвы оседают на лицах людей багровой росой. Темноту наполняет тягучее, нестройное пение. Истекая соком, жарится над огнем мясо – теперь нет недостатка в конине. Плещется в братинах брага – здесь, в семи верстах к северо-востоку от стоянки Даниила, в лагере Мстислава Ярославича Луцкого, воины празднуют то, что остались в живых. Невеселый праздник, но если замолчать, отказаться от хмельного, как отличить себя от тех, кто до сих пор лежит там, в трех днях позади, среди вытоптанного ковыля?

Лишь племянники князя, Изяслав и Святослав, улыбаются и смеются. Ни позор, ни разгром нипочем этим плечистым молодцам. Их ждет в шатре связанная по рукам и ногам девка, одна на двоих, последняя из пленных, захваченных во вражеском кочевье незадолго до битвы. С ее соплеменницами вдоволь натешились братья минувшей ночью, отыгрались на них, отомстили за поруганную честь. На рассвете изувеченных, но еще дышащих татарок бросили в балке, стервятникам на забаву.

– Наберем новую рать и раздавим нехристей! – захмелевший Изяслав громко спорит с воеводой, на свою беду случившимся рядом. – Посношаем их войско хваленое, как блудную девку!

Он хохочет. Святослав тоже. Воевода, не зная что отвечать, смотрит на сидящих вокруг кметов, но те отводят глаза.

– Если бы половцы не дрогнули, наша бы взяла! – не унимается Изяслав. – Поганые косые псы, степная гниль! Они нас сюда притащили и сами же бросились бежать.

Так и есть. Воины Котяна Сутоевича, призвавшего русских князей на подмогу против явившейся с восхода беды, дали слабину, первыми не выдержали натиска татарских всадников. Их бегство породило панику, оказавшуюся губительной для всего союзного войска. Да только опытные бойцы – тот же воевода или сам Мстислав Ярославич, побывавший в десятках браней, – не сомневались: даже окажись половцы в десять раз храбрее, исход сечи оказался бы тем же. Никогда прежде не доводилось им видеть ничего, подобного татарским полчищам. Их полки вели себя так, словно являлись частями одного огромного тела, их воины были бесстрашны, прекрасно вооружены и обучены, их кони, казалось, не знали усталости, а стрелы разили без промаха. Но хуже всего: половцы утверждали, будто это лишь разведка, передовой отряд, посланный окаян-ханом Темуучжином, уже покорившим все восходные земли и царства. Что будет, если следом придут основные силы? Кто остановит их? Спаси нас, грешных, Господи, и помилуй!

– И нечего с ними играть! Нечего с ними возиться! – кричит меж тем вконец разошедшийся Изяслав. – Послов принимать, разговоры разговаривать! Голову долой – вот и весь разговор!

– Вот и весь разговор! – подхватывает Святослав. – Правильно первых посланников казнили! И со вторыми так же стоило! А нет ведь – выслушали, отпустили с миром. Тьфу, паскуды! Смерть им!

Тоже верно. Не поспоришь. Казнили первых послов. Еще там, у Днепра, когда никто не сомневался, что впереди обычный малый поход против очередного племени степняков. Пришли послы татарские и просили русских князей повернуть назад, оставить половцев с ними один на один. Хитрили, конечно. Хотели рассорить противников между собой, разбить и без того не слишком прочный союз. За то и голов лишились. За коварство. Но теперь, спустя всего несколько суток, то решение уже не кажется правильным. Поспешили. Сгубили доверившихся.

– Мы перед ними гнуться не станем! И страшиться их не собираемся!

– Порубим нехристей!

Братья разошлись не на шутку. Мстислав Ярославич наблюдает за ними, поджав губы. Будь жив их отец, его старший брат Ингварь, сиди он здесь, разве дошло бы до такого? Разве позволялось бы им подобное непотребство? Но попробуй скажи, попробуй утихомирь – нарвешься на брань или на отточенную сталь. Они сами нынче князья, пусть вотчины их и невелики. Они сами нынче себе хозяева и перед людом своим, перед родом своим отвечают сами.

Куда больше приходился по душе Мстиславу другой племянник, Даниил Волынский, отданный ему на воспитание после смерти брата Романа. Тоже молод, тоже горяч, но и разумен и скромен в меру. А как сражался он третьего дня, как хватко рубился с татарами! Да, увлекся, увяз в битве – не приди Мстислав с ратниками на помощь, наверняка бы погиб – однако, когда положение стало отчаянным, не раздумывая повернул коня. В суматохе всеобщего бегства Мстислав потерял его из виду, их пути разошлись, и теперь остается лишь уповать, что племянник скрылся от погони целым и невредимым. Даст Бог, свидятся еще.

– Клянусь, я насажу голову Сабудая на копье! – Святослав грозит кулаком кметам, будто это они помешали ему расправиться с татарским ханом, пока была возможность. – Я потопчусь на его жирном брюхе!

Изяслав хлопает брата по плечу. Смеются. Отводит взгляд Мстислав Ярославич. На своем веку немало видывал он пьяного бахвальства, но всякий раз становится тошно. Небо с расплесканными по нему звездами – куда более приятное зрелище. Звезды не принимают ничьих сторон, одинаково светят и победителям, и побежденным, и гордым, и слабым. Звездам нет никакого дела до поражения, которое принесут домой на своих плечах русичи, и это чуть облегчает ношу.

Князь зевает, торопливо крестит рот. Годы не обманешь – все сложнее и сложнее обходиться без сна. Пожалуй, пора на боковую, хоть немного вздремнуть до рассвета. Хоть немного отдохнуть от жгучего стыда за родичей. Он поднимается, тяжело опираясь на меч.

На мгновение смолкают разговоры, и в наступившей тишине слышен лай собак, которых немало возле лагеря, – с их помощью гонят русичи скот, захваченный в разграбленном перед битвой татарском кочевье. Лают ожесточенно, захлебываясь яростью – так встречают лесного зверя, забравшегося во двор. Так встречают врага.

– Чу! – встревоженно вертит головой воевода. – Что за бесовщина?

– Может, нехристи подобрались? – спрашивает кто-то.

Изяслав снова хохочет.

– Нехристи подобрались, мамочки! – кричит он. Язык плохо слушается, но это с лихвой восполняется напором и лихостью. – Да нужны ли вы нехристям, трусы паршивые! Чуть что – готовы бросить все и бежать прочь. Песий лай пугает вас пуще срама, пуще гнева Божьего! От степняков драпали так, что и стреле не угнаться… А ты, старшой, драпал быстрее всех!

С этими словами хватает Изяслав воеводу за бороду, подтягивает его к себе. Слитный гул множества недовольных голосов проносится по рядам кметов. Воевода, сперва растерявшийся от такой наглости, с размаху бьет молодого князя по лицу. Бьет тяжело, умело. Выпустив бороду, падает на спину Изяслав. Его брат выхватывает из ножен меч.

– А ну! – рявкает Мстислав Ярославич. – Хватит!

Святослав, с трудом удерживаясь на ногах, поворачивается к нему, поднимает оружие, направляет острие на дядю:

– Ты зачем вылез, старик? Ты не отец нам, не хозяин…

– Окстись, дурень, – скрипя зубами, говорит Мстислав Ярославич. – Христа ради, опусти клинок. Не гневи ни Господа, ни соратников своих.

– Соратников? Вот этих бессовестных трусов, любителей половецких баб?

– Замолчи, язык свой пьяный прикуси! Иди проспись. Тебе же лучше будет.

Комок дерна, брошенный кем-то из темноты, попадает Святославу в плечо. Он пошатывается, недоумевающе смотрит на грязь, оставшуюся на рукаве парчовой рубахи.

Лают, лают, лают собаки.

– Ишь, надрываются, – бормочет сивобородый дружинник рядом с Мстиславом Ярославичем. – И вправду что-то неладно.

Святослав поднимает взгляд на кметов, оскаливается.

– Кто? А, сучьи дети! – глаза его белы от ненависти. – Порублю!.. Христом-богом клянусь, порублю! Кто?!

Воевода, подкравшись со спины, хватает его за запястье держащей меч руки. На протяжении нескольких вдохов борются они под одобрительные выкрики дружинников, затем воевода отбирает меч и, толкнув князя в грудь, валит его наземь.

– Так-то, – говорит он, тяжело дыша, глядя на пытающихся подняться Ингваревичей. – Так-то. Неповадно будет честных людей за бороды таскать. Идите спать, отцы. Отдохните от трудов праведных.

Несмотря на все свое раздражение, Мстислав Ярославич не может сдержать улыбку. Знает воевода, как обращаться с разбуянившимся князем, как обратить все в шутку, унять гнев зря оскорбленных кметов. Даст Бог, завтра поутру никто и не вспомнит о произошедшем. То есть вспомнить-то вспомнят, конечно, такое не забывается, но есть надежда, что достанет ума не поминать.

Собаки вокруг лагеря лают, не переставая, – кажется, будто сама ночь огрызается, рычит, рвется в бешенстве с цепей, роняя в траву пену с десятков ощеренных пастей. Воевода подходит к Мстиславу Ярославичу, протягивает Святославов меч:

– Пусть побудет пока у тебя, княже.

– Не держи зла на них. Дело молодое, проспятся, прибегут завтра прощения просить.

– Мне прощения-то не жалко. Да разве ж они передо мной виноваты? Они перед отцом своим виноваты, перед дедами своими. Эх! – воевода машет рукой, замирает, прислушиваясь к непрекращающемуся лаю. – Вон чего творится-то. Надо все-таки осмотреть окрестности, вдруг и в самом деле поганые пожаловали.

– Два дня назад они отстали, – возражает князь. – Тут как стол земля ровная, во все стороны на много верст видать. Не получилось бы у них столько времени незамеченными за нами следовать. Скорее уж, волки в гости наведались.

– Тоже так думаю. Но проверить не мешает.

– Верно.

Воевода отходит в сторону, подзывает дружинников, раздает указания. Мстислав Ярославич вновь переводит взгляд на племянников. Они поднялись и бредут к шатру, опираясь друг на друга. Молчат. То ли хмель выветриваться начал, то ли живительные кулаки воеводы помогли. Не глядят молодые князья по сторонам, опустили головы. Верно, наука – она легкой не бывает.

Изяслав и Святослав вваливаются в шатер. Здесь темно и влажно, пахнет мокрой шерстью. Мутными отблесками ложатся на полотнища стен сполохи костра, извиваются, словно танцуя или сгорая, в них серые тени. Непроглядным пятном у дальней стены застыла связанная татарка. Она что-то бормочет, шепотом, еле слышно.

– Будь они прокляты! – вполголоса говорит Изяслав. Он то и дело ощупывает стремительно опухающую скулу, куда пришелся удар воеводы. – Как посмели?

Святослав не произносит ни звука. Пальцы его дрожат. Он подходит к девушке, резким рывком переворачивает ее на спину. Глаза пленницы широко открыты, в них стоят слезы. Губы беспрерывно шевелятся, выговаривая снова и снова одно и то же слово.

Мрак полнится многоголосым лаем, возгласами дружинников, ржанием коней, бряцаньем оружия – лагерь встревожен, разбужен, – и Святославу приходится наклониться, чтобы расслышать.

– Эрлэг-каан, – горячее дыхание касается его лица. – Эрлэг-каан. Эрлэг-каан…

Он бьет ее в живот. Девушка стонет, сгибается, насколько позволяют путы, но не замолкает.

– Эрлэг-каан, Эрлэг-каан, Эрлэг-каан…

Святослав бьет повторно, сильнее, и на сей раз неведомое татарское заклинание прерывается. Пленница давится болью, принимается судорожно хватать ртом воздух.

– Вот так, – ухмыляется Святослав. – В присутствии знатного мужа бабе должно помалкивать.

Он опускает ладонь на ее бедро, гладит влажную, загорелую кожу, тискает упругую задницу. Девка хороша, хоть и некрасива, плоска лицом. Что ему до лица! На него и смотреть вовсе не обязательно: навалишься сзади, схватишься за тугую черную косу – и крой татарку, как кобель сучку. С нехристями так можно.

От срамных мыслей уд напрягается, застывает раскаленным колом. Святослав тянется к завязкам штанов, намереваясь немедленно пустить его в ход. Но тут девушка поворачивается к нему и начинает смеяться. Хрипло, безумно, взахлеб – точь-в-точь собачий лай, что никак не желает стихать снаружи.

Святослав ошеломленно отшатывается, но через мгновение берет себя в руки, замахивается тяжелым кулаком:

– Умолкни, погань!

Татарка умолкает. Тотчас глаза ее закатываются, на губах выступает пена, она опрокидывается на спину и бьется в судорогах, выгибается дугой, словно умирающий от столбняка. А в ответ на ее мучения вздрагивает земля под ногами князей. Будто что-то ворочается глубоко внизу, под истоптанным дерном, почвой и камнями. Будто что-то поднимается из недр.

– Чертово семя! – вскакивает Изяслав, хватается за рукоять меча. – Наколдовала, дрянь…

Его брат поднимается, шарит ладонью на поясе, но оружия там нет – оно осталось у Мстислава Ярославича. Второй меч и нож должны лежать где-то в головах постели, однако отыскать их Святослав уже не успевает. Земляной пол шатра вздыбливается и разверзается черной ямой, огромной уродливой пастью, извергающей удушливый дым.

А спустя время, достаточное, чтобы набрать в грудь воздух для крика, из ямы вырастает дьявол.

О, они узнают его сразу же: голова размером с походный котел, черная борода, свисающая на безразмерное брюхо, растянутый в кошмарном клыкастом оскале рот, толстые витые рога, растущие из исчерченного пересекающимися шрамами лба. И глаза, полные смерти.

– Господи! – шепчет Святослав, не в силах отвести взгляда от этих глаз. Чудовищная ладонь опускается ему на темя, испачканные засохшей кровью пальцы смыкаются вокруг головы, грязно-желтые когти впиваются в шею и плечи. Во тьме визжит, отчаянно визжит Святослав.

Одно движение гигантской руки – и голова его отрывается, отлетает прочь, оставляя за собой в воздухе дугу из рубиновых капель. Дьявол подхватывает падающее тело, припадает пастью к обрубку шеи, жадно глотает кровь, хлещущую ему прямо в глотку.

Изяслав, позабыв весь хмель, выбегает наружу. Взгляды целого лагеря прикованы к шатру за его спиной. К шатру, из которого валит вонючий подземный дым. К шатру, в котором чавкает, пожирая душу его брата, рогатый подземный ужас.

– Бегите! – вопит Изяслав. Он роняет меч, он несется прочь, не глядя перед собой, натыкается на замешкавшегося кмета, валит того наземь, тут же спотыкается и падает сам. Мир вокруг, кажется, состоит только из криков, лошадиного ржания и запаха свежей крови.

– Что там? Что там, княже? – спрашивает кто-то, помогая ему подняться.

– Эрлэг-хан, – отвечает Изяслав. – Эрлэг-хан. Эрлэг-хан. Эрлэг-ха…

Гаснут костры. По всему лагерю, один за другим – огонь не в силах сопротивляться воле своего хозяина, – и в наступившей темноте владыка царства мертвых выходит из шатра Ингваревичей. В исполинскую фигуру летят копья и стрелы, но не могут причинить вреда. В суете и толчее люди ранят друг друга, в гвалте и страхе тонут редкие приказы, в навсегда недостижимом небе хохочут довольные звезды.

Тощие заскорузлые пальцы впиваются в рукав Изяслава. Это Мстислав Ярославич, брат его отца. Борода трясется, словно вот-вот разрыдается луцкий князь.

– Что вы сделали? – кричит старик в ухо Изяславу.

– Ничего! Клянусь, ничего! Это все девка… татарская ведьма!

– Господи Исусе!

– Клянусь, мы ничего не делали! Клянусь!

Эрлэг черной громадой движется сквозь лагерь. Его борода развевается на ветру, как проклятое боевое знамя. Самые отважные и самые хмельные из кметов встают у него на пути, вооруженные топорами и мечами, но ни топор, ни меч не в состоянии пронзить закаленную пламенем преисподней плоть. Вот плечистый парень с длинными золотыми волосами, успевший надеть кольчугу, подбегает сбоку, рубит сплеча, целя великану в колено. Клинок отскакивает, подобно тому, как отскочил бы от каменной глыбы. Чудовище отмахивается лапой – золотоволосый валится навзничь. Грудь и живот его разорваны, изо рта хлещет кровь, меж лоскутов оказавшейся бесполезной кольчуги скользят, влажно поблескивая, внутренности. Вот подбирается с другой стороны жилистый ветеран, умелым, привычным движением наносит удар секирой в спину, и лезвие ломается, не оставив ни следа на серой коже. Воин пытается отступить, но Эрлэг, стремительно развернувшись, хватает его за ногу, взмахивает им, как дубиной, бьет об землю, затем поднимает над головой и, раскрыв рот, ловит раздвоенным языком кровь, струящуюся из расколотого черепа несчастного.

– Господи, укрепи! – разносятся во мраке голоса. – С нами крестная сила!

Но это ложь. Здесь никто не услышит молитв. Здесь небо слишком высоко. Здесь между ним и человеком – Эрлэг-хан, явившийся завершить то, что начали его дети.

И люди, измученные долгим переходом, раздавленные тяжелым поражением, теряют веру – в победу, в правду, в Бога. Потому что бог в степи один – и он перед ними, и кровь струится по его смоляной бороде. Люди бегут. Сначала поодиночке, затем группами. Воины, обозники, псари, кашевары. Ломая шатры и навесы, бросая оружие и скарб, роняя и топча друг друга. Они бегут во все стороны, прочь из лагеря, к лошадям.

– Спасайся, братцы!

– Нешто зазря помирать?!

– Свят-свят-свят!

Мимо пробегает один из десятников Изяслава Ингваревича, наголо бритый детина, три дня назад лишившийся кисти. Завидев знакомое лицо, молодой князь пытается было увязаться следом, но Мстислав Ярославич не пускает, держит его за рукав. Держит крепко, мертвой хваткой.

– Пусти, дядька! – визжит Изяслав, брызгая слюной. – Пусти!

– Куда? Прочь бежать? Так ведь диавол за тобой увяжется.

– Пусти, сказал! Пусти, а то зашибу…

Старый князь бьет племянника навершием Святославова меча в зубы. Изяслав стонет, прижимает руку к разбитым губам. На ладони остаются темные пятна.

– Не зашибешь, сучонок, – шипит Мстислав Ярославич. – Рожей не вышел меня зашибить.

Он замахивается мечом. Изяслав зажмуривается. Кровь течет по его подбородку тонкой дорожкой. Нет больше лихого удальца, не знающего ни стыда, ни страха, вместо него – невесть откуда взявшийся сутулый, дрожащий недомерок, дерзнувший напялить на себя княжескую парчу.