Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 225 (всего у книги 299 страниц)
– А ты знаешь, как сделай с ней? Ты ее… – бодро начал Костя и осекся.
«Черт, что я несу!» – думал он, с тошнотворным ужасом сжимая челюсти, чтобы не произнести до конца ту чудовищную фразу, которую хотел сказать. «Да что ж это такое?! Что с нами со всеми?!» – панически металась мысль, будто птица в клетке оцепеневшего тела.
– А че сделать-то? – с интересом откликнулся Сережа, но в этот момент Ромка выхватил нож из руки брата и резанул его по горлу.
Пока Сережа хватался руками за рану, плюющуюся кровью, Ромка с остервенением наносил матери удары, раз за разом, вонзая нож ей в живот. Люда попятилась, спиной вжалась в стену и сползла на пол. В ее глазах уже не было ничего человеческого: так мог бы смотреть какой-нибудь предмет мебели, если б вдруг на мгновение уподобился человеку.
Оцепенение оставило Костю. Ослабевший, он схватился рукой за стену.
– Что, Константин Александрович, – раздался голос низкорослого, – сделай уж и ты, наконец, хоть что-нибудь во имя шаммакх.
Костя, пошатываясь, подошел к Ромке, который продолжал кромсать ножом неподвижно лежавшую мать, и, захватив сзади его голову, одним резким движением свернул мальчишке шею. Затем тяжело опустился на пол и взглянул на незнакомцев.
А они ведь молодые, вдруг подумалось ему, и тридцати еще нет, выглядят только потрепанно. Низкорослый, наверное, и в детстве был этаким маленьким старичком. А верзила, похоже, с придурью.
Гости переглянулись, низкорослый произнес:
– Что ж, теперь, когда лишних не осталось, позвольте представиться. Артем Андреевич Тарасов. А мой друг – Вячеслав Михайлович Шугаев. Мы, скажем так, вольные исследователи некоторых любопытных феноменов. Пришли мы, собственно, к вам, Константин Александрович, потому что корень проблемы – вы. Это ведь вы заключили договор с дьяволом…
– С каким дьяволом? Что за чушь! – перебил Костя.
– Метафора! Просто метафора, – пояснил Тарасов. – Я про ваши отношения с шаммакх.
– Что это еще такое? – спросил Костя.
– Да вот же оно! – и Тарасов указал пальцем на африканский сосуд, стоявший на комоде. – Вы уж и забыли, как это называется? Правильно! Чем меньше помнишь, тем лучше идет процесс. Знание – сила, а незнание так вообще – страшная сила. Вы хоть помните, откуда у вас эта урна с прахом и чей там прах?
– Да уж помню! – буркнул Костя. – Мне подарил ее дядя. На… тринадцатилетие, кажется. Там обезьяний прах. Африканская штука, секта какая-то изготовила. Ну, и что с ней не так? Сувенир как сувенир.
– Это не просто прах, – продолжал Тарасов. – Это тело, которое перешло на высший уровень существования – в виде праха. Теперь оно обладает такими свойствами, какие нашим телам и не снились. Это тело шаммакх, самой страшной твари на этой планете. Шаммакх – высшая эволюционная ступень развития обезьяны, а тело праха – высшая форма телесной структуры для этого чудовища. Помнишь, как в детстве ты общался с ним, с шаммакх, как проходил у него инициацию.
Костя напряг память, и воспоминания поплыли из темноты.
– Ну, да, я помню, – произнес, – как мне снилось в детстве, что ко мне типа приходит обезьяна, и мы с ней разговариваем. Но это же сны были! Какие-то детские сны, и все!
– Нет, Константин Александрович, – Тарасов помрачнел, глаза его болезненно загорелись, – это была инициация. Шаммакх сделал тебя своим инструментом и атрибутом. Ты даже не понял этого. Да и не должен был понять. Именно так это работает. Все, кто, подобно тебе, попал в сферу влияния шаммакх, ничего не подозревали. Инициация закончилась, сны прекратились, и, кажется, обо всем теперь можно забыть. Так со всеми и происходит. Но вот ты мне скажи: почему за столько лет ни разу тебе не пришло в голову высыпать к черту всю эту дрянь из сосуда? Зачем нормальному человеку хранить дома обезьяний прах? А жена твоя – ей ведь тоже ни разу не захотелось избавиться от этой гадости, я прав? Вы его на почетном месте держите столько лет, словно там прах любимого дедушки. Вот какого – ты спроси себя!
Костю прошиб холодный пот, когда он понял, что этот Тарасов прав, что их с Людой отношение к праху было ненормально. Только сейчас он понял это, как бы взглянув на себя со стороны.
– Вслед за тобой, – продолжал Тарасов, – эта тварь присвоила твою жену, а уж дети – так те еще до рождения были ее собственностью. Шаммакх постоянно живет с вами, близ своего праха. Существование на уровне праха позволяет его сознанию находиться около тела. Собаке, которую привязали к колышку, цепь дает возможность вокруг колышка ходить; так и шаммакх может обитать в пределах какого-то радиуса вокруг своего праха. Если человек вдыхает этот прах и частицы попадают в организм, то шаммакх начинает жить внутри такого человека.
Костя с ужасом вспомнил, как Люда однажды откупорила сосуд с прахом, понюхала и, удивленно восхитившись, сказала ему: «Слушай, Котя, как пахнет-то хорошо! Не могу только понять, на что это похоже». И он тоже потом нюхал воздух над горлышком сосуда, силясь понять странный утонченный аромат, исходивший из него. И мальчишки – Таечка в ту пору еще не родилась, – увидев, чем заняты родители, тоже захотели понюхать…
– Тело праха дает высшую власть над окружающими. Самая тонкая пыльца проникает куда угодно, всех подчиняя себе. Вы можете дышать этим телом, пить и есть его, и ничего не заметите. А сознание шаммакх, витающее близ праха, будет над вами доминировать. И знаешь какие признаки у семьи, порабощенной шаммакх? Главная психологическая черта?
– Какая? – спросил Костя во время паузы, которую сделал Тарасов, и тот ответил:
– Ярко выраженный позитив мышления. У всех без исключения членов семьи. Такая несгибаемая установка на позитив. У вас – как? Так все было?
Костя пришибленно смотрел перед собой расфокусированным взглядом, и Тарасов с легким самодовольством ухмыльнулся, произнес чуть злорадно:
– А-а-а, вижу, что так! Исключений не бывает. Позитив – это ваше прикрытие. Перед окружающими, но, прежде всего, перед самими собой. Шаммакх живет с вами уже столько лет. Он выращивает вас, как цветы, постоянно копается в ваших мозгах, в ваших эмоциях, реакции ваши направляет, формирует психические структуры.
– И зачем это все? – спросил Костя; впрочем, заинтересованности не слышалось в его голосе, вопрос звучал механически.
Костю охватило странное безразличие, какая-то психологическая усталость, словно бы, в тысячный раз отыграв надоевшую роль, он теперь чувствовал к ней глубокое отвращение. Странным казалось ему сейчас, что, видя мертвые тела родных, он не чувствует ничего. Совершенно ничего. Будто смотрит на манекены.
«Неужели я и впрямь какой-то монстр, воспитанный другим монстром?» – подумал он, но как-то уж слишком спокойно и равнодушно.
– Так угодно шаммакх! – зловеще рыкнул вдруг здоровяк Шугаев, безумно сверкнув глазами, и Костя вздрогнул, словно в него вонзилась колючка.
– Таких семей, как ваша, пока не так уж много, но они есть, и становится их все больше, – произнес Тарасов. – Каковы окончательные планы у шаммакх, никто не знает. Эти твари для чего-то выращивают людей с определенным типом мышления. Полагаю, что вы и подобные вам – спящие агенты, которые должны проснуться однажды и приступить к выполнению плана. Шаммакх методично закладывал в вас какие-то доминанты. Ну, как бы программы к действию. Он способен проецировать в человеческий разум мысли, которые человек принимает за свои собственные. Взгляды, предпочтения, мнения – все формируется под его контролем. А происхождение шаммакх настолько темное, что ничего хорошего от него не жди…
– Да какое происхождение! – вдруг с жаром возразил Костя. – Вы про то, что мне дядя мой рассказывал, когда дарил урну с прахом, а потом еще мне во снах снилось? Что обезьяны – наши потомки, сбежавшие из будущего в прошлое, утратили разум, еще там что-то…
– Чушь все! – перебил Тарасов. – Путешествие во времени – детские сказки. Никто из будущего не сбегал. Обезьяны – никакие нам не потомки. Как и не предки. Тебе стоит узнать, кто они такие, поэтому я расскажу. В двенадцатом-тринадцатом веках был такой испанский медик и заодно философ-еретик, Алонсо де Боргонья, он считал, что обезьяна создана не Богом, как человек и прочие твари, а дьяволом. Создана вскоре после сотворения человека. Католическая церковь учила, что животные возникли прежде человека, который потому и назван венцом творения, что сотворен в последнюю очередь. А у де Боргоньи получалось, что венец творения – обезьяна, потому что сотворена после всех. От церковного осуждения де Боргонью спасло то, что Кордова, где он жил, находилась в то время под властью захватчиков мусульман. Этот город был одним из культурных центров исламского мира, там уважали ученых, в том числе медиков, и де Боргонья оказался неприкосновенен для католических церковных властей в Кордове, в чьи дела активно вмешивались мусульмане. Обезьяна, считал де Боргонья, – это дьявольский псевдочеловек или античеловек, подброшенный к нам, чтобы нас однажды вытеснить. Вот только у дьявола плоховато получилось быть творцом, поэтому обезьянам требуется доработка. Де Боргонья изучал обезьян как медик, проводил над ними эксперименты и пришел к выводу, что у этих тварей множество скрытых возможностей. Их потенциал он старался раскрыть. Говорят, добился больших успехов с помощью медицины и магии. Обезьяны, над которыми де Боргонья поработал, всех поражали своей разумностью. В девятнадцатом веке его опыты продолжил Фабр Буллан, это уже в Париже, тоже мистик свободного полета, чуть ли не откровенный сатанист. Достигал духовных вершин через эротику. Его последователи совокуплялись с призраками, ангелами и с этими самыми обезьянами, у которых раскрывались мистические способности. В отличие от де Боргоньи, Буллан полагал, что обезьяна сотворена не после, а прежде человека. Но опять-таки – сотворена дьяволом. Когда Бог творил животных, дьявол решил сотворить разумное существо, ангела во плоти, который встал бы на ступень выше всякого животного. Только что-то пошло не так, и обезьяна не смогла подняться над прочими тварями. Тогда Бог, как бы в насмешку над дьяволом, сотворил человека, взяв за образец дьявольскую обезьяну и доведя ее образ в человеке до совершенства, наделив разумом и способностью духовно возвышаться до ангельского состояния. Это и стало причиной окончательного падения дьявола. В ту пору для него еще была возможность покаяния, возвращения к Богу и восстановления в ангельском чине, но, когда Бог переиграл его в сотворении человека, это возбудило у дьявола настолько сильную ненависть к Богу, что ни о каком возвращении уже не могло быть и речи. С тех пор дьявол искал способы, чтобы взять реванш и довести обезьяну до такого уровня развития, который поставил бы ее выше человека во всех смыслах. Буллан получил мистическое откровение о том, чтобы ритуально сжигать обезьян, превращая их в смесь призрака с материальной сущностью – тело праха с привязанным к нему сознанием. В опыты Боргоньи и, особенно, Буллана уходит корнями африканская секта, которая начала изготавливать все эти сосуды для праха и продавать их туристам. Придумали сказку про эволюцию на основе генной инженерии, про бегство обезьян из будущего. Вообще, если какая-нибудь секта впаривает что-нибудь в духе научной фантастики, то это, скорей всего, сатанисты. Ну, разновидность какая-нибудь сатанизма. Подковырни их фантастику – так обязательно найдешь под ней дьявола. Не зря ведь даже в литературе самые солидные научные фантасты тяготеют к сатанизму. Артура Кларка вон взять хотя бы… А эти ребята из африканской секты серьезнее тех нелепых сатанистов типа Кроули, ЛаВея и прочих всем известных. Потому что уже добились реальных результатов. То, что они делают с обезьянами, – это ведь работает. Простые обезьяны, после всех ритуалов, становятся шаммакх с телом из праха, и этот прах в урнах стоит у людей по всему миру. Сейчас его не только в Африке продают – во многих странах. Даже здесь, в Москве, есть магазинчик африканских товаров, где продаются такие урны. Был, точнее.
Здоровяк при этих словах улыбнулся во весь рот, обнажая крупные зубы. Косте почудилось на мгновение, будто изо рта у него торчат кабаньи клыки.
Костя, казалось, не слушал. Жалким, тоскливым взглядом побитого пса смотрел он перед собой и вдруг спросил тихо:
– Зачем вы убили мою семью?
В этом подавленном, потерянном голосе словно приглушенно звякнул на ветру металлический колокольчик.
– Мы убили? – ехидно улыбнулся Тарасов. – И пальцем не дотронулись!
– Вы ж нам приказывали. Под гипнозом, – пробормотал Костя.
– О чем ты? Никаким гипнозом я не владею, – отчеканил Тарасов; улыбка исчезла, лицо стало непроницаемым и в один миг постарело на десяток лет. – Да и невозможно под гипнозом заставить человека пойти против его моральных принципов. Я всего лишь произнес кодовую фразу: «Так угодно шаммакх». И: «Во имя шаммакх». Вы автоматически восприняли это как сигнал, который срывает с вас покровы. А меня посчитали посредником, передающим волю шаммакх. Моя скромная хитрость сработала. Расчет был на эффект неожиданности. Если б вы раньше уже служили шаммакх открыто и сознательно, то я бы не смог перетянуть одеяло на себя, а так – видишь, как все завертелось! Заодно и протестировал вас. Я-то, конечно, был уверен на ваш счет, но окончательно убедиться не мешает. Во имя шаммакх его рабы готовы сделать все. Вы это замечательно продемонстрировали. На обычных людей фраза не произвела бы никакого эффекта. А те, на кого производит, те не должны жить, потому что опасны – не сейчас, так в будущем. Эту опасность вы сами благополучно устранили, я только скромно подсказал – как.
Тарасов перевел взгляд с Кости на Шугаева. Здоровяк застыл, уставившись в пустоту, чуть приоткрыв рот. Он походил на ребенка, ожидающего кормления с ложечки.
– Славик, эй! – негромко позвал Тарасов, и здоровяк тут же заморгал и замотал головой, стряхивая оцепенение.
В глубине Костиных глаз блеснули колючие искры, лицо обострилось, словно у мертвеца, поганая, смрадная улыбка поползла по губам. Казалось, он сейчас начнет гадко хихикать, сотрясаясь всем телом. Костя напрягся…
И вот – он уже не сидит на полу, а, перебирая ногами и руками, словно гигантское насекомое, быстро пересекает комнату, хватает с комода африканский сосуд, выдергивает пробку и начинает рассыпать прах из узкого горлышка, выкрикивая слова неизвестного языка – словно читая заклинания.
Прах поплыл по комнате туманными потоками. Они закручивались и разветвлялись, неестественным образом поднимаясь к потолку, вместо того чтобы оседать на пол.
Напрасно Шугаев подскочил к Косте и начать бить и топтать его ногами – было уже поздно. Капли Костиной крови из разбитого лица, попадая в потоки праха, поднимались вверх вместе с ними. Тонкими змейками струился прах, заползая в рот и в ноздри Шугаеву и Тарасову. Избитый, затоптанный Костя корчился на полу, и было в тех корчах нечто до непристойности сладострастное.
В переплетениях тонких нитей праха клубилось темное пятно, будто чернила, пролитые в воду. Оно росло, постоянно меняя форму, выбрасывая из себя дымчатые отростки и втягивая их обратно.
Когда Шугаев наконец увидел это, Тарасов все еще ничего не замечал. По-детски приоткрыв рот, здоровяк смотрел на черную и высокую, под потолок, фигуру. Фигура склонилась к нему и что-то прошептала на ухо, обдав могильным зловонием, в которое вплелись пронзительные нотки манящего аромата.
Шугаев осклабился и понятливо закивал.
– Славик, – Тарасов тронул его за локоть, – ты уж добей его, что ли. Смотреть противно.
Шугаев издал пещерно-утробный звук – в нем почудилось «ага!» в низкой тональности. Затем, развернувшись, схватил Тарасова за горло своей ручищей. Напрасно тот пытался содрать с себя эти крепкие пальцы, даже ослабить хватку не смог. Пальцы сжимались сильнее. И, когда зрение начало меркнуть, Тарасов увидел за спиной у Шугаева черную обезьянью фигуру, сверлившую гостей злыми искрами глаз.
За какие-то секунды эти глаза успели сказать многое.
«Первая тьма – та, которую ты почитаешь за свет, – проповедовали Тарасову глаза шаммакх. – Вторая тьма – ее изнанка. Третья тьма ожидает тебя после смерти. Эта тьма подобна лабиринту, за каждым его поворотом все плотнее и страшнее мрак. В самой страшной тьме скрывается иная тьма, четвертая, она словно капкан, что намертво впивается в жертву, неосторожно вступившую в лабиринт. Сейчас ты войдешь в него и затеряешься в нем. Ты отдаешь мне свою волю, взамен получаешь мою заповедь. Стань наконечником моей стрелы. Стань мыслью моего разума. Стань всплеском моего безумия. Проникни в глубины глубин третьей тьмы, отдай себя тьме четвертой, перейди запретную черту, пропади в сокровенной пропасти, откуда не возвращаются, но сохрани нить между тобой и мной – сохрани ее во имя шаммакх! Будь готов ответить мне из пропасти, когда я вопрошу тебя».
За мгновение до смерти Тарасов понял, зачем шаммакх паразитирует на людях, зачем подчиняет их себе. У каждого раба шаммакх даже после смерти сохраняется связь со своим господином – тонкая, как призрачная паутинка. Шаммакх отправляет своих рабов в самые страшные области загробной тьмы, забрасывает их туда, будто лоты, которыми под килем корабля измеряют морские глубины. Люди для шаммакх – инструмент исследования потустороннего ужаса, самых дальних и нижних его слоев, которые пугают шаммакх, наводят оцепенение, разжигают желание, гнев, ярость, злость, доводят до исступления. Что там, в самых кошмарных глубинах загробного мрака? Какие тайны кишат в этой бездне? До приступов безумия желает шаммакх узнать. И сидит на краю черной пропасти, и кидает камешки в ее беспросветный мрак, а эти камешки – людские души, наши жалкие «я», окаменевшие в руке обезьяны.
Чтобы кануть после смерти в самую глубокую тьму, надо при жизни совершить нечто страшное. Надо, чтобы почернела и потяжелела душа, сроднившись с тьмой и глубиной той бездны, куда предстоит отправиться после смерти. Загробный полет духа – это падение во тьму, поэтому чем тяжелее у тебя на душе, чем беспросветнее, тем быстрее ты полетишь, оказавшись на той стороне.
Шаммакх заставляет своих рабов делать то, что обеспечит им самое глубокое падение после смерти.
Он понял наконец значение установки на позитив у рабов шаммакх. Это не просто прикрытие, не просто обман и самообман, это точно рассчитанная психологическая схема, готовящая человека к страшному срыву. Годами и десятилетиями принуждать к неизменному позитиву в эмоциональной и ментальной сфере – все равно что натягивать тетиву, отводя стрелу и обеспечивая ее энергией для полета в противоположную сторону. Перекормленный позитивом человек неизбежно сорвется, и тьма под ним будет тем глубже, чем дольше он поглощал приторную патоку счастья.
Перед смертью сознание работало быстро и четко, ясность ума казалась необыкновенной. Разум не угасал, а словно расцветал геометрически правильным цветком, раскрываясь и разворачивая, один за другим, свои лепестки безупречных форм.
Внезапно вспомнились где-то прочитанные неизвестно чьи слова, запавшие в память: «Наступает просветление ума. Значит, приближается смерть».
С Тарасовым было покончено. Шаммакх бросил короткий взгляд на Костю, потом – на Шугаева, и тот понял, что хозяина квартиры надо добить. Он тут же занес над Костиным лицом ногу в тяжелом ботинке сорок восьмого размера. Костино сознание озарялось вспышками обостренного восприятия, словно скоростная фотокамера, делающая несколько снимков в секунду, и в этих озарениях он успел прочесть на серой подошве с глубоким рельефом надписи: «ударопрочная», «маслобензостойкая», «антистатичная» – такую обувь носят сотрудники предприятий с вредными и опасными производственными факторами, – а потом наступила тьма: ботинок обрушился на лицо, и кости черепа хрустнули.
Захватив сосуд с остатками праха, горлышко заткнув пробкой, Шугаев скользнул взглядом по шести трупам – трем взрослым, трем детским, – вытер о ворс паласа подошву правого ботинка, испачканную кровью, и вышел из квартиры, аккуратно прикрыв за собой дверь.
День открытых могил
Конец осени – конец марафона открытых дверей. Все три осенних месяца Открытые Дни следовали один за другим, перенимая друг у друга эстафету. Как пальцы скользят по четкам, так и общественное внимание переносилось из одной открытой двери в другую. Любопытные толпы посетителей, вездесущие тени журналистов, фотовспышки, словно конвульсии умирающих светил, брызги искр на радужках восторженных глаз, воздушные шарики самых радостных цветов, транспаранты с «Добро пожаловать!» и «Welcome», улыбки, затянутые белоснежным льдом зубной эмали, цветы, искусственные и живые.
Вчера отгремел День открытых палат в психоневрологических лечебницах. Сегодня – промозглая, слякотная кончина осени, ее унылый последний вздох – День открытых могил на кладбищах.
Мы с Настей собираемся в путь. Я тщательно бреюсь, она подкрашивает глаза и губы. Пора приобщиться к некрокультуре, пора! Все эти «memento mori», и «помни последняя своя», и «любовь к отеческим гробам»… Настя цитирует, читая со своего смартфона:
– «Девочка на кладбище играет, где кусты лепечут, как в бреду». – Прибавляет: – Красиво сказано!
Где она такое откопала? Кусты на кладбище?
– Это чьи стихи? – спрашиваю.
– Не знаю, – пожимает плечами. – Что-то из старой поэзии.
Понятно. Один из Проклятых, чьих имен называть нельзя, чтоб не попасть под эффект Проклятия. Имена-тени, имена-фантомы, несущие смертоносную отраву.
– Серенький, – просит она, – можно я не буду надевать лифчик? Он неудобный, зараза! Так уже задолбал!
Я смотрю на нее оценивающе – на рельеф грудей, натягивающих майку; взгляд скользит ниже, скатывается по склону семимесячного живота. Господи, да я же убить за нее готов, за Настеньку мою! Попробуй кто-нибудь только руку на нее поднять – убью без колебаний! А бросит липкий взгляд – тогда просто глаз выколю. Прилив нежности накатывает на меня, словно штормовая морская волна.
Она слегка надувает губки:
– Ну, в конце-то концов!..
– Ладно, – соглашаюсь я. – Сегодня – можно.
Мы выходим из дома, идем пешком к ближайшему некропорту, это квартала четыре от нас. Можно было бы и проехаться на чем-нибудь, но так хочется пройтись – неторопливо, рука в руке, как будто нет у нас никакой цели и мы просто гуляем в сыром, почти уже зимнем пространстве, где холодная мелкая морось, оседая на лицах, так схожа с испариной жаркого дня.
В прошлом году, во время Открытых Дней, мы с Настей побывали в морском торговом порту, на коньячном заводе и в психбольнице. Узнали много интересного, впрочем, не особо-то и нужного. Действительно, к чему нам эта формула, согласно которой, при отгрузке навалочных грузов с судна в вагон, рассчитывается максимальная нагрузка на тележки вагона, опирающиеся на колесные пары? Вес тары вагона плюс его грузоподъемность и разделить на два. Надо же – как засело в памяти! Чушь все это! Или к чему нам было узнавать процент отбора головных фракций при дистилляции молодого виноградного вина в коньячный спирт? А признаки конъюгального психоза?
Полагаю, кладбище должно обогащать любопытных более универсальными познаниями.
У входа в некропорт Настя спрашивает разрешения закурить.
– Последняя сигаретка! – протяжно стонет, умоляющим взглядом лишая меня воли.
Я сдаюсь:
– Сегодня – можно.
Радость, едва мелькнув на ее лице, тут же сменяется тревогой. Она закуривает, и я вижу, как пальцы, мнущие сигарету, чуть дрожат. Я тоже на взводе, я тоже ощетинился нервами. Все-таки кладбище – жуткое место. И недаром у некропорта сейчас безлюдно. Даже в День открытых могил не заманишь толпу в это зловещее подземелье.
Настя ищет глазами урну, не находит и бросает окурок на тротуарную плитку. Я открываю дверь некропорта, мы входим внутрь и по ступеням спускаемся вниз. Не все некропорты оснащены лифтами – примерно половина из них, остальные предлагают вам спуск по узкой, плохо освещенной лестнице, часто винтовой, напоминающей кишку какого-то чудовища, и вы скользите в извилистом полумраке, будто проглоченная пища, навстречу преисподней, где обитают мертвецы.
Ступени я не считал, сколько пройдено метров – не прикидывал. Пятьдесят? Семьдесят? На этой лестнице теряется чувство расстояния.
Наконец, мы внизу, у самых кладбищенских врат. Над арочным входом выгнулась полукругом латинская надпись: SILENTIUM. «Безмолвие», «бездействие». На поверхность памяти всплывает фраза, вырванная из неопознанного контекста: «Да молчит всякая плоть человечья!»
Мы проходим во врата, вступаем в туннель, минуем его, но за ним еще не само кладбище, а комната с несколькими дверьми, лишь одна из которых не заперта наглухо – приоткрыта. И то, что стоит перед ней, заставляет Настю вскрикнуть от испуга, да и я вздрагиваю, – черт бы побрал этих некротических тварей, к их жуткому виду не привыкнешь!
Тварь с меня ростом. Три жабьи головы смотрят не мигая – безумно и в то же время безразлично. На губах одной из крайних голов пузырится пена. Никаких рук, но странные складки на боках наверняка что-то в себе таят – нечто, готовое мгновенно выпростаться наружу, схватить или вонзиться. Козлиные ноги, меж которых свисает из паха не то опухоль с щупальцами, не то вымя с сосками. Длиннющий, вроде крысиного, хвост нервно змеится по полу. Судя по застывшим круглым глазам, чудовище в трансе, чуть ли не в параличе. Но, судя по хвосту, оно едва сдерживается от припадка ярости.
Мы с опаской протискиваемся мимо кошмарного привратника в приоткрытую дверь. Тот не поворачивает ни одной из своих голов. И даже взглядом не провожает нас. Он совершенно безучастен, но, пока мы проходили мимо, меня не покидало чувство, будто в любой миг эта бестия могла броситься на нас.
– Вот зачем это все?! – зло шепчет Настя.
Я молча обнимаю ее за плечи. У мертвых своя логика. Входить в их мир и спрашивать «зачем?» – бессмысленно. Некрокультура выше критического мышления. К ней можно только приобщаться, но подвергать ее скептическому допросу – боже упаси! Впрочем, восхищенно-благоговейные вопрошания вовсе не возбраняются, даже приветствуются.
Происхождение некротических тварей неясно. Есть несколько теорий, но ни одну из них никто не проверял. Как говорил один из старых Проклятых поэтов: «Во всем мне хочется дойти до самой сути», – вот этого как раз никто и не делает относительно некрокультуры. Всех удовлетворяет, что выдвигаются различные теории, которые так и висят в воздухе, непродуманные до конца.
По одной теории, некротические твари – это квазивоплощенные фантомы, возникшие в коллективном бессознательном мертвецов на отдельно взятом кладбище. По другой теории, они – реальные существа, обитающие в одном из глубинных слоев некросферы и переведенные оттуда на границу нашей реальности с некросферой в виде автономных галлюцинаций; только так, дескать, и могут они существовать среди нас. Автономными же галлюцинации называются, потому что их порождает не чье-либо конкретное сознание, но сама реальность бредит ими и транслирует для всех. Я, честно говоря, не совсем понимаю подобные умствования, они навевают тоску – как мельтешение рук в суетливых пассах какого-нибудь уличного мага-шарлатана.
У некротических тварей достаточно много сходства с демонами, ведь те и другие зооморфны, но есть существенное различие: демонические формы обязательно содержат в себе некий антропоморфный элемент, которого некротические твари начисто лишены. Кроме того, в реальности демонов не сомневается никто, тогда как реальность некротических тварей подвергается сомнениям, и даже те, кто настаивает на их реальности, допускают ее с определенными оговорками.
Как бы там ни было, известны несколько случаев нападений некротических тварей на людей – по чьей вине, неясно, по человеческой, наверное. Каждый раз последствия были ужасны. Поэтому не важно, какова их природа – галлюцинаторная либо реальная, – причинять увечья и смерть они вполне способны.
Пройдя мимо чудовища, мы вступаем в кладбищенский лабиринт.
На самом деле для посещения открыты далеко не все могилы, лишь некоторые. И мы блуждаем в полумраке по коридорам лабиринта, следуя светящимся указателям, направляющим в нужный сектор.
Надгробия выглядят жутковато. Бледные почти трехметровые лица в стенах: глаза безумны, рты широко распахнуты, словно кричат от ужаса или готовы тебя сожрать. Проходя мимо таких барельефов, чувствуешь себя живым лотом людоедского аукциона, на котором ты демонстрируешь себя покупателям, чьи взгляды источают вечный голод загробного безумия.
Я читал, что традиция оформления надгробий в виде лиц, у которых рты служат вратами, возникла как аллюзия на какое-то произведение теперь уже неизвестного писателя, создавшего зловещий и полный символизма образ. Имя писателя предано забвению, а его творения, отлученные от своего творца, влились в океан безымянного искусства.
После того как Метафизическая Революция провозгласила принцип свободы творения от творца, позволив каждому произведению искусства стать артефактом, уже никто не может сказать, что эта идея принадлежит тому или другому, а та – третьему. Идеи и образы, явившиеся в мир земной, принадлежат миру богов и демонов, которые посылают художникам импульсы. Тем самым художники выступают посредниками между запредельными силами и обществом. Метафизическая Революция восстановила высшую справедливость и отняла у человека право на авторство там, где он играет роль всего лишь медиума, ретранслятора.
По нынешним законам, условное право авторства сохраняется в течение жизни художника, переходя к богам после его смерти. Когда художник переселяется в некросферу, все его произведения становятся безымянны. Поэтому в океане старого искусства уже невозможно проследить аллюзии до их земного источника. Так и с надгробиями: теперь не установишь, кто сочинил этот жуткий художественный образ. Вообще, откапывание имен старых творцов чревато большой опасностью – можно разбудить Проклятие, павшее на их имена.
Наконец мы достигаем сектора открытых могил.
Здесь мы вольны выбрать любую могилу для посещения. Какое-то время мы ходим, придирчиво оглядывая надгробия, примериваясь. Хотя смысла в этом и нет. На самом деле нам подойдет любая могила. Просто… мне кажется, что мы просто боимся, хоть и не желаем признаться в этом ни друг другу, ни самим себе.
– Что, давай сюда? – говорю я, пальцем указывая на одно из надгробий.
Настя молча кивает. И мы ныряем в черный провал распахнутого рта, затянутого пленкой искусственной тьмы.
У закрытых могил распахнутые глотки надгробий намертво замурованы каким-то непробиваемым материалом, а у открытых – лишь эта пленка. Тончайшая, но непроницаемая для света мембрана. Если осветить ее фонариком, луч просто исчезает в ней, не создавая никаких бликов на поверхности. Поглощение света стопроцентное. Человек проходит сквозь пленку беспрепятственно, но в тот момент, когда пересекаешь ее тончайшую, тоньше волоса, плоскость, тебя на мгновение обдает ледяным холодом, словно ты шагнул сквозь спрессованную бездну космоса.
