Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 224 (всего у книги 299 страниц)
Общение с черным существом происходило, если только Костик брал урну с прахом на ночь в постель. Когда она оставалась ночью на своей полке, снились обычные сны. Чтобы вызвать черный призрак и впустить его в свои сновидения, нужно было касаться урны во сне. Прикосновение было условием общения.
Днем, после таких снов, Костик становился раздражительным и нетерпеливым, любая мелочь выводила из себя. Холодное презрение, которым, как ледяным дыханием, обдавало его черное существо, пропитывало Костика и делало блеск его глаз и улыбку такими же холодными, полными то неприязни, то презрительности, то злорадства. Но Костик полагал, что все это нормально, что так и должно быть, ведь он теперь знает много такого, что неведомо никому из окружающих. А знающий, считал Костик, конечно же, вправе презирать незнающих.
Он видел во снах ритуалы, которые африканская секта проводила над обезьянами. Гипноз и медитации соединялись в них с неистовыми плясками, доходившими до безобразных корчей, когда казалось, что участники ритуала уже не владеют собой, но чьи-то невидимые руки управляют ими, будто куклами-марионетками, заставляя принимать невообразимые позы, в которых Костику чудились зловещие иероглифы, написанные не чернилами на бумаге, но человеческими телами – в трехмерном пространстве.
Черное существо сказало ему про эти «иероглифические» корчи:
«Это заклинания на нашем языке, призывающие Вечную Тьму послать свои эманации, свои дары и погрузить в высшее безумие и высший ужас. Эволюция движется по ступеням безумия и ужаса. Без них нет движения ввысь и вглубь. Даже ваши жалкие теории говорят, что в основе эволюции лежит закон выживания видов, а выживание – это всего лишь другое имя пожирания, ужаса и безумия. Выживает тот, кто настолько безумен, что может сеять дикий ужас вокруг себя, пожирая менее безумных и более слабых. На высших витках эволюции нужны высшие формы ужаса и сумасшествия».
– А что такое Вечная Тьма? – спросил Костик; любопытство жгло его, будто кожный зуд.
«Есть обычная тьма, – отвечало черное существо, – а есть Запредельная Тьма, в ней обитают все мертвые сущности. В глубине Запредельной Тьмы скрыта еще одна Тьма – Вечная. И мертвецы, и коренные обитатели Запредельной Тьмы, все боятся Тьмы Вечной, одна только мысль о ней приводит в цепенящий страх. У вас есть такое понятие – ад. «Адис» – говорили греки. Римляне говорили: «инферно». А евреи – «шеол». Мы называем это Запредельной Тьмой. Но Запредельная Тьма ничто по сравнению с Тьмой Вечной. Про Вечную Тьму не известно почти ничего».
– В ней кто-нибудь живет? – спросил Костик.
«Предполагают, что да. Но кто это или что это – никто не знает. Предполагают даже, что Вечная Тьма – это не место и не пространство, а некий непостижимый организм, точнее, лишь малая его часть. Краешек чего-то грандиозного и немыслимого».
– А что такое мертвые сущности? Ну, которые живут в Запредельной Тьме!
«Они не живут. Они мертвы и мертвенно существуют. Не все они в Запредельной Тьме, некоторые – здесь».
– Где «здесь»? – вздрогнул Костик; он осмотрелся в темноте, местами разреженной и подтравленной обморочным лунным светом, местами сгущенной и плотной, как смола.
В тех плотных сегментах тьмы чудилось какое-то черное мерцание или роение, словно там беззвучно кишели неразличимые твари, слившиеся с темнотой. А может, тьма была единым огромным существом, которое Костик видел изнутри? Возможно, это существо заживо разлагалось, и процессы его распада сопровождались гнилостным движением и копошением в темных завихрениях пространства.
С некоторых пор Костик стал слишком мрачно смотреть на многие простые вещи. Повсюду ему мерещились какие-то жутковатые смыслы, которыми весь окружающий мир был подточен изнутри, будто пустотами, что проедают жуки-древоточцы в обреченной на гниение древесине.
«Прямо здесь, – ответило черное существо. – Совсем рядом. Ты разве не знаешь, что я – мертвая сущность? До сих пор этого не понял?»
Мгновенное концентрированное воспоминание озарило Костика изнутри. Он снова увидел последний ритуал, который африканская секта проводила над обезьяной. Ритуал сожжения. Как и прочие ритуалы, он был полон символизма, но в этом ритуале, в отличие от других, проявляла себя пугающая потусторонняя сила. Этот ритуал более всего поддерживал в сектантах веру в то, что они не просто кучка помешанных, что они соприкоснулись с какой-то невероятной реальностью. Здесь был элемент настоящего чуда, на которое члены секты смотрели с благоговейной жутью.
В этом ритуале не просто сжигали обезьяну. Ее поджигал человек, который сначала загорался сам, после того как погружался в специальную медитацию, приводящую к самовозгоранию.
Человеческие религиозные практики не знали медитаций, с помощью которых можно было, воспламенив плоть, сжечь себя силой мысли. Зато шаммакх с легкостью могли устроить самовозгорание самим себе и окружающим. Последовательность ментальных операций медитирующего разума, которую они открыли сектантам, срабатывала безотказно. В точности выполнив все предписанное, добровольный мученик-самосожженец вспыхивал, будто облитый горючей жидкостью, после чего набрасывался на обезьяну, запертую с ним в клетке, обхватывал ее пылающими руками, заключая в убийственные объятия.
Символизм этого ритуала заключался в том, что разум, подобно пламени, переходит от человека к его потомкам, перекидывается с одной эволюционной ступени на другую, словно пожар, который, начавшись на первом этаже здания, захватывает следующие этажи.
Все это Костику уже показывало и объясняло черное существо, а теперь напомнило об этом, и Костик, прежде почему-то не делавший выводов, сейчас наконец задумался о том, что черное существо, являвшееся к нему по ночам, не просто существо – это мертвец. Мертвая сущность. Нечто, существующее по законам смерти.
Каждый раз он чувствовал исходившую от черного существа жуть – как бы характерный запах. Оно не имело животных, биологических запахов, их роль исполняло ощущение чего-то зловещего, источавшееся от существа, как смрад. И теперь, при ясном осознании того, что эта черная фигура – мертвая сущность, Костику стало не по себе.
Мертвые, подумал он, просто так не приходят к живым, они всегда преследуют какие-то темные, погибельные цели. Впрочем, откуда к нему пришла эта мысль о мертвых и о том, что они делают «всегда», Костик не смог бы понять, если б задумался об этом. Его разум работал лихорадочно, мысли хаотично наползали одна на другую.
«Я не ушел в Запредельную Тьму, потому что здесь мое тело, – произнес шаммакх. – Оно стало прахом, но оно все еще мое тело. У этого праха есть особенности. Даже в человеческом прахе заложены скрытые силы – что уж говорить про наш прах! Шаммакх потому и развили в себе способности к самовозгоранию и обращению в пепел, что знают преимущества такой формы существования. У любого человека жизнь после сожжения кончается, у нас – начинается новый этап. Часть своей жизни провести в теле, пользуясь его формами и функциями. Другую часть жизни провести в прахе. Это высший образ существования, в нем больше возможностей. Только к нему надо должным образом готовиться. Мое пробуждение случилось во время сожжения, когда готовиться было уже поздно. Поэтому сейчас мне нужна твоя помощь. Ты поможешь разбудить силы праха».
– Что мне надо сделать? – спросил Костик, загоревшись любопытством; предвкушение чего-то необычайного и грандиозного охватило его.
Черное существо объяснило Костику, что он должен влить в обезьяний прах немного крови. Но не своей – это должна быть кровь маленькой девочки. Нужна именно такая кровь – женская, как можно более юная, чистая и невинная. И нужно-то совсем немного.
«Возьмешь кровь у сестры, – сказал шаммакх. – Я тебе помогу все обстряпать».
Ночью Костик прокрался в комнату к Ирише, своей младшей, шестилетней сестренке. Шаммакх положил руки на голову спящей девочке – это гарантировало беспробудный сон, – а Костик сделал то, что шаммакх ему приказал. Откинул одеяло, укрывавшее сестру, стянул с нее трусики, раздвинул ноги и впился зубами в то место, где правая нога соединялась с телом. Прокусив кожу и высосав немного крови, которую не проглотил, но удержал во рту, Костик укрыл Иришку одеялом, вернулся к себе и, вытащив пробку из бутылки с прахом, сплюнул внутрь высосанную кровь.
Шаммакх какое-то время продолжал удерживать девочку в глубоком сне. Утром она проснется, обнаружит ранку на теле, но постесняется рассказывать про нее. И никто ту ранку не заметит – слишком уж укромно расположена.
Когда шаммакх вновь объявился в комнате Костика, то сказал, что все сделано правильно. Кровь смешалась с прахом, и шаммакх сразу это почувствовал на расстоянии.
«Теперь, – продолжил он, – нужно еще кое-что. Кровь – первый компонент. Второй компонент – семя. Ты должен влить в прах немного спермы. Тогда прах сможет стать моим настоящим телом».
– А где взять сперму? – наивно спросил Костик.
Черное существо осклабилось.
«А уж это самое простое. Я тебе сейчас объясню, где ты ее возьмешь…»
Часть втораяПо многим причинам Люда гордилась своими детьми – Сережей, Ромкой и Таечкой, – но одна из тех причин была особенной. То был исключительный предмет материнской гордости: дети Люды никогда не видели дурных снов.
Люда преподавала социальную психологию в МГППУ, но подумывала сменить профессию и заняться психотерапией. Уже почти десять лет увлекалась гипнозом, брала уроки у знакомого психотерапевта, старого друга отца, и тот, видя успехи своей ученицы, советовал ей опробовать себя наконец в качестве психотерапевта. Люда отвечала, что еще немного, и она окончательно созреет для такого решения, а пока что испытывала психотерапевтические способности на собственной семье. На удивление легко давались ей различные гипнотические техники, она даже шутила, что ей в этом деле помогает архетип ангела-хранителя, выходящий из глубин коллективного бессознательного.
Она, к примеру, быстро научилась делать гипнотическую анестезию, и если, скажем, у мужа болела голова, а у кого-то из детей – зуб, ухо, ушибленное место, то Люда в два счета решала такую проблему.
Когда родился первый сын, Сережа, она начала изучать техники гипноза специально для того, чтобы избавить мальчика от страшных снов. Сама она раньше нередко видела кошмары, поэтому поклялась, что детство ее сына не омрачат никакие зловещие тени.
Потом, через два года, родился Ромка, через пять лет – Таечка, и Люда, вполне освоившись с разными гипнотическими методиками, заботилась о своих детях, словно птица, собравшая птенцов под крылья. Она защищала детей от таких опасностей, с которыми другие родители не могли совладать.
Она учила детей мыслить позитивно, настраиваться на светлые мысли, чувства и состояния, обучила приемам самогипноза – для правильной подготовки к спокойному сну и для избавления от страхов и тревог посреди дня. По вечерам проводила с детьми короткие сеансы гипноза, в которых закладывались позитивные установки. При этом отмечала с особенным удовольствием, что дети ничуть не тяготятся ее сеансами как рутиной и обязаловкой, но участвуют в них с охотой, ведь она сумела пробудить искренний интерес к искусству психологического самосовершенствования.
Каждый день она просила детей рассказывать о своих снах за прошедшую ночь – не о содержании снов, на этом не настаивала, но о том, какой характер имели сны. Дети охотно делились с ней впечатлениями о сновидениях и, не ограничиваясь краткими описаниями характера сновидений, часто рассказывали само их содержание, хотя Люда об этом не просила. Здесь, считала она, дети не должны подвергаться ни малейшему давлению. Поэтому, когда они сами предлагали ей послушать подробные пересказы снов, Люда радовалась, видя в этом знак особого доверия, установившегося меж нею и детьми.
Изо дня в день, из года в год она чувствовала тихое счастье, убеждаясь, что с ее детьми все в порядке, что у них не развиваются патологии и не образуются негативные психические комплексы. Никакие кошмары не преследовали ее детей.
Поэтому для нее стало настоящим потрясением, когда Таечка однажды утром проснулась с воплем ужаса и сквозь слезы сказала, что видела страшный сон.
Пятилетний ребенок, растущий в благополучной счастливой семье, под присмотром столь заботливой матери, – нет, такой ребенок не должен видеть никаких ночных кошмаров!
Люду очень встревожило это происшествие. Причин для страшных снов у Таечки быть не могло, поэтому следовало срочно разобраться с происхождением ее сна.
В то утро мать и дочь остались дома одни. Мальчики только что ушли вместе с отцом, который отвозил их в школу на своей машине, после чего отправлялся на работу. А Люда, у которой рабочий день начинался позже, должна была, по пути в университет, завезти Таечку на своей машине в детский сад.
Собираясь войти к дочери, чтобы разбудить ее, Люда вдруг услышала крик из-за двери.
Таечка не хотела рассказывать сон. Какой-то психологический барьер мешал ей открыться, и Люда, как ни старалась побудить дочь к откровенности, ничего не добилась. Тогда она решила под видом игры провести с Таечкой сеанс гипноза, чтобы допросить ее в состоянии транса.
Так Люда еще не поступала ни с кем из детей, не использовала гипноз для допросов, но сейчас была исключительная ситуация. Факт кошмарного сна сигнализировал о чем-то крайне важном, а возможно, и опасном, и бездействовать Люда просто не имела права.
Она погрузила Таечку в транс и велела рассказать сон.
То, о чем поведала дочь, заговорившая под глубоким гипнозом, привело Люду в ужас.
Сначала Таечка увидела во сне, как папа с мамой занимаются любовью. Эту сцену она описала совершенно по-детски, но при этом с откровенно порнографическими подробностями, которые в ее пересказе звучали невинно и одновременно чудовищно. Вместе с Таечкой совокупление родителей наблюдали во сне ее братья. Люду прошиб пот, и кровь прихлынула к лицу.
Затем Таечка увидела, как у мамы стремительно развивается беременность: живот надувался, будто мяч, который накачивают воздухом с помощью насоса. Вскоре живот – «ужасно-ужасно пребольшой», как сказала Таечка, – лопнул, и вышла из него наружу черная страшная обезьяна, ростом с папу. Она заговорила на непонятном языке, но Таечка почему-то поняла этот язык – поняла, что обезьяна говорит о том, как сильно она проголодалась. Испугавшись, девочка спряталась в шкаф. Оттуда через щелку наблюдала, как обезьяна пожирает братьев, оцепеневших, неспособных двинуться с места, словно бы обезьяний взгляд наводил паралич. Потом, когда обезьяна покончила с ними, мама подползла на четвереньках к оставшимся от сыновей окровавленным костям, села на пол и начала запихивать эти кости в свой распоротый живот, утрамбовывая их там, будто вещи в чемодане. А папа, догадавшись, где прячется Таечка, жестами указал обезьяне на шкаф, заговорщицки улыбаясь при этом. Обезьяна, после пожирания мальчишек ставшая еще крупнее, приблизилась к шкафу, распахнула дверцы, выволокла Таечку наружу, нависла над ней и оскалила пасть, полную страшных зубов…
В этот момент Таечка с криком проснулась.
Выслушав рассказ дочери, Люда дала ей новую команду: рассказать, не видела ли она что-то нехорошее на картинках или на видео, что-то гадкое или страшное? Может быть, малышка случайно нашла – или кто-то с дурным намерением показал ей – нечто такое, что могло спровоцировать эти безобразные и жуткие образы во сне. Но Таечка отвечала, что не видела ничего нехорошего. Тогда Люда приказала ей проснуться и забыть по пробуждении все – и утренний сон, и то, что происходило во время сеанса.
Таечка вышла из транса спокойной, не омраченной никакими тяжелыми впечатлениями, но при этом не особо радостной, какой обычно бывала по утрам.
Вечером того же дня Люда поговорила с мужем, подробно пересказав ему все, что слышала утром от дочери. Тот мрачно задумался, долго молчал, а потом признался, что уже несколько дней чувствует необъяснимую тревогу, даже какой-то страх.
– Мне постоянно кажется, что за мной кто-то следит, что чей-то взгляд – недобрый такой взгляд – сверлит спину. Я уж и озираться начал, словно какой-то параноик. И в замкнутых помещениях, где рядом никого и спрятаться невозможно, мне все чудится взгляд, а то и несколько взглядов сразу. В лифте, например.
– Что ж ты мне не сказал, Котя?! – мягко упрекнула Люда.
Он вздохнул.
– Ну, как… Ну, не знаю… О чем тут, вроде бы, говорить! Надо ж сначала как-то разобраться, понять, что это вообще…
– Котя мой, Котя! – Она прижалась щекой к его груди, мягко обхватив руками его сильный, натренированный торс. – Пожалуйста, не скрывай от меня такие вещи, ладно? Вместе мы во всем разберемся, вместе все поймем… – И она шепотом напела финальную строчку из их любимой пинк-флойдовской песни: – Together we stand, divided we fall.
У Кости от прилива нежности по телу пробежала мелкая дрожь. Эта песня была чем-то вроде их любовного гимна и пароля. Когда-то, двенадцать лет назад, еще не женатые, они впервые лихорадочно срывали друг с друга одежду именно под эту песню, страшно нервничая и задыхаясь от возбуждения. С тех пор эта песня заняла особое место в их жизни. Оба они знали наизусть ее английский текст, и, бывало, если кто-то из них затягивал одну строку, скажем – «Hey you! Would you help me to carry the stone», – то другой тут же подхватывал, и следующую строчку они уже тянули хором: «Open your heart, I’m coming home».
Всякий раз, когда Люда напевала отрывок из этой песни своим нежным, с легкой хрипотцой, голосом, Костю охватывало возбуждение, совладать с которым он не мог и не хотел. Зная это, Люда попусту не разбрасывалась отрывками столь неотразимой песни, а пускала их в мужа, как будоражащие стрелы, только в самые подходящие моменты – когда дети спали либо их не было дома.
Сейчас, когда дети уложены спать, был как раз подходящий момент, и супруги, до сих пор влюбленные друг в друга, словно недавно познакомились, могли позволить себе на время обезуметь и сорваться в волны и водовороты взаимной неистовой нежности.
Потом, когда их тела, влажные от пота, сцеплялись в мучительно-сладостных пароксизмах любовного танца, Люда, стоявшая на коленях и упиравшаяся в кровать головой, вывернулась так, что ей видна стала часть комнаты позади; и в этой изломанной позе вдруг показалось ей, что в проеме двери стоят все трое – Сережа, Ромка, Таечка, – стоят и внимательно наблюдают.
В ужасе Люда дернулась так резко, что Костя вскрикнул от боли. Выскользнув из-под него, она как-то подпрыгнула на месте, одновременно разворачиваясь, будто испуганная кошка, в которую попали камнем. Расширенными глазами смотрела она в сторону двери. Та все-таки оказалась закрыта. Но Люда словно бы видела, как дети шмыгнули куда-то в тень и стоят, невидимые, где-то здесь, в комнате, вжавшись в стену и оцепенев, чтобы слиться с мебелью; их азартные, скользкие от похоти взгляды пламенеют из сумрака. Люду пронзило жуткое леденящее чувство, что ее дети – опасные и злобные звереныши, скалящие зубы из темноты в ожидании удобного момента, чтобы впиться в собственную мать или отца.
Костя с недоумением и гримасой боли смотрел на Люду, сидя на коленях и прижав ладони к паху.
– Ты чего? – растерянно спросил он.
– Да так, ничего, показалось, – произнесла Люда и вдруг прыснула со смеху, заметив, что у Кости меж пальцев, которыми он держится за «ушибленное» место, просачивается белесое и вязкое.
– Котя мой, Котя! – прошептала она, подползая к нему, разнимая его руки и наслаждаясь открывшимся зрелищем. – Ну, ты как школьник, честное слово! Только успевай за тобой подчищать! Дай-ка, я сейчас все уберу…
Костя липкими пальцами взъерошил волосы у нее на затылке, выгнул спину и запрокинул лицо к потолку.
– Ты с ума сведешь, – пробормотал он, с наслаждением прикрывая глаза.
– Угу, и сведу, и обратно заведу, – невнятно отозвалась она, занятая «делом».
Одна из выгод владения гипнотическими техниками заключалась в том, что Люда могла с помощью простейшего внушения заставить мужа быть настолько неутомимым в постели, что он доводил ее до настоящего исступления своими любовными атаками. В этот раз, чтобы избавиться от неприятного осадка, который остался после того, как мерещились дети, наблюдавшие за супружеской любовной игрой, Люда довела Костю и саму себя до полного изнеможения. Но вместо успокоения и забвения пришла муторная тревога, которая, будто червь, принялась извиваться где-то под сердцем.
Эта тревога, несмотря на сильную усталость, не позволила уснуть. Люда проворочалась в постели остаток ночи, чувствуя себя какой-то безобразной тушей выпотрошенного зверя, которую насадили на вертел и бессмысленно вращают над остывшими углями. Поднявшись в предрассветном сумраке, Люда отправилась на кухню и села там на стул, не включив света. Всматриваясь в сгущения теней разной плотности, она думала о том, что же, черт возьми, происходит.
Чем дольше она так сидела, тем беспомощней казалась, тем глубже игла страха погружалась в нее. Подчиняясь внезапному желанию, всплывшему откуда-то из душевных глубин, она, неожиданно для самой себя, встала со стула, тут же опустилась на колени и начала молиться.
В Бога она не верила, однако ее охватило нестерпимое, как ожог, желание хоть кому-нибудь – но молиться, просить о помощи, о защите от непонятного ужаса, который – чувствовала она – надвигается на всю семью. Ей воображалась какая-то аморфная темная масса где-то «вверху» – выше неба, выше звезд. Этой необъятной массе, похожей на бесконечную грозовую тучу, она и молилась, мысленно крича, будто в приступах нестерпимой боли: «Помоги нам! Спаси нас! Не смей нас оставить! Ты же не бросишь нас, нет?! Ты должен нас спасти, должен! Помоги, помоги, помоги! Только посмей оставить! Нет, ты не сделаешь так, ты не сможешь! Слышишь меня, слышишь?!»
Бессильная злоба смешивалась с надеждой, униженностью и животным страхом, и ядовитая эта смесь пенилась внутри. Люду душили рыдания, она повалилась на пол и корчилась, разрываемая сильнейшей яростью пополам с чувством детской беззащитности. Когда в своих корчах она перевернулась на спину и лежала, конвульсивно дергая руками и ногами, ей вдруг подумалось, что все это безобразие, которое она сейчас устроила, очень похоже на сцену из какого-то фильма, не могла только вспомнить название. И тут же холодно, со сдержанным злорадством произнеслась в ее уме спокойная, почти посторонняя, мысль: «А ты хорошая актриса, однако!» Желание молиться тотчас пропало. Люда открыла глаза, и тогда ей стало по-настоящему страшно. Она увидела нечто невообразимое.
Вся кухня над ней, лежащей на полу, была затянута нитями черной паутины, блестевшей в первых рассветных лучах, озаривших небо за окном. И по этой паутине, словно омерзительный гигантский паук, передвигалось под потолком уродливое черное существо, похожее на человека, только с неестественно длинными руками и короткими кривыми ногами. Пальцами цеплялось оно за нити, которые были слишком тонки, чтобы выдержать его черную массу, но все же выдерживали. Хватаясь за одни нити, повисая на них, это существо проходило сквозь другие, словно его тело местами было плотью, а местами – густым туманом.
Люда смотрела на это чудовище и лихорадочно пыталась сообразить, при каком типе психического расстройства может возникнуть подобная галлюцинация? Мысль о том, что она повредилась рассудком, пугала, но как еще объяснить видение? Оставалось только надеяться, что в итоге она выкарабкается, что ее психоз – не окончательный приговор.
В какой-то момент она поняла, что черное существо под потолком – это обезьяна, и тут же вспомнила черную обезьяну, приснившуюся дочери.
Глаза Люды встретились с глазами обезьяны, и та замерла, повиснув на нитях. Кажется, обезьяна только сейчас поняла, что женщина видит ее. Взгляд обезьяньих глаз был настолько тяжел, что у Люды возникло явственное чувство физического давления на глазные яблоки. Она попыталась отвернуться, но не смогла этого сделать. Обезьяна спустилась ниже, нависла над Людой и произнесла какую-то фразу на непонятном языке. Услышав ее, Люда тут же потеряла сознание.
Субботним вечером, когда Костя возвращался домой из тренажерного зала и открыл входную дверь, его окликнул незнакомый голос:
– Подождите нас, пожалуйста!
Костя обернулся и увидел двух мужчин, поднимавшихся по лестничному пролету к площадке. По коже словно пробежал холодок.
– Мы войдем с вами, – произнес один из мужчин и прибавил что-то совсем уж странное: – Так угодно шаммакх.
От непонятного слова «шаммакх», впрочем, смутно знакомого, Костя оцепенел и, удивляясь своей реакции, утвердительно кивнул головой. Он посторонился, пропуская незнакомцев в квартиру, вошел следом и запер дверь.
«Что я делаю? Что!.. Я!.. Делаю!..» – панически думал он при этом.
Только сейчас, в прихожей, он наконец разглядел эту парочку. Один щуплый и низкорослый, с неприятными, слегка крысиными чертами лица. Второй огромный, плотный, гора жира и мышц; глаза злобно блестят из-под нависших надбровных дуг; рот придурковато приоткрыт.
– Зови жену и детей, – приказал низкорослый, проходя в гостиную и за рукав увлекая здоровяка следом.
Когда Люда, только из душа, набросив халат на голое тело, вошла в комнату, низкорослый незнакомец, по-хозяйски рассевшийся в кресле, спокойно и внушительно произнес:
– Мы здесь во имя шаммакх.
– Шаммакх! – прорычал здоровяк, грузно устраиваясь на диване.
У Кости дрогнули колени, ноги стали ватные, лицо покрылось испариной. Слово «шаммакх» действовало словно какой-то парализующий яд. Люда вышла из комнаты и вскоре ввела в гостиную детей, всех троих. Здоровяк при этом снова прорычал свое «шаммакх».
– Супруги Смеркаловы? Константин и Людмила? – уточнил низкорослый, щуря блеклые, водянисто-серые глазки.
– Да, – подтвердила Люда.
– Дети: Роман, Сергей, Таисия? – продолжал допрос низкорослый.
– Да, да, – Люда нервно, с подобострастной поспешностью закивала головой.
– Мы и не сомневались, – сказал низкорослый, – но всегда лучше перепроверить. Во избежание нелепицы. Вы, конечно, спросите, кто мы такие и что здесь делаем. Но я вам опять скажу: мы здесь во имя шаммакх. И это главное, что вам нужно знать. Ваша семья – это сорняк, который необходимо выполоть, пока не поздно. И вот, мы пришли, чтобы помочь вам избавить мир от этой мерзости – от вас. Вы сделаете все сами, мы только проконтролируем. Таков порядок, угодный шаммакх.
– Подождите, – произнес Костя, – я что-то не понимаю: что происходит? Что это вообще, как это?..
– Сейчас все поймешь, – пообещал низкорослый и обратился к Люде: – Людочка, начинай уже, пожалуйста. Возьми девочку и прикончи. Так хочет шаммакх.
Дальнейшее походило на мгновенный выплеск бреда, хлынувшего в реальность, разъедая и разрушая ее структуру. Люда только что стояла неподвижно, и вдруг – Костя не успел даже заметить начало движения – она уже держит дочку за бедра, поднимает над своей головой – Таечка глупо хихикает – и резко бьет затылком о стену. Кровавое пятно расползается по обоям там, где врезалась в твердое Таечкина голова.
Мучительный мышечный спазм пробегает у Кости по всему телу, начиная с левой ступни, захватывая ногу и расползаясь от нее по всем направлениям: по правой ноге вниз, по животу и спине вверх, одним побегом опутывая шею, двумя другими – правую руку, левую.
«Гипноз? Это гипноз?» – думает Костя, потрясенный и оцепеневший, глядя на то, как Люда склоняется над неподвижным телом дочери, достает из кармана халата маленькие маникюрные ножницы и вонзает их загнутое острие малышке в глаза – в один, потом в другой.
Когда все было кончено, низкорослый оставил кресло, подошел к Люде, глянул вниз, на девочку, и, заботливо приобняв Люду, отвел в сторонку.
– Ну-ну, хватит, – с неожиданным сочувствием произнес он. – Хватит.
Дрожа и беззвучно плача, Люда выбежала из комнаты. Низкорослый вновь сел в кресло. Когда Люда вернулась, Костя увидел в руке у жены большой кухонный нож с широким двадцатисантиметровым лезвием. Низкорослый тоже заметил нож и произнес:
– Нож захватила? Прелестно! Теперь тебе есть что в себя воткнуть. Во имя шаммакх. А ты стой! – последнюю фразу он обратил к Косте, который дернулся было в сторону жены.
Костя почувствовал, как мышцы его застыли, напряглись, отвердели.
Люда распахнула халат. Затем слегка согнула и развела колени, нагнулась, приставила острие ножа, зажатого в обеих руках, к промежности и, до крови закусив зубами нижнюю губу, начала вгонять нож себе во влагалище, вращая при этом ручку и проворачивая лезвие внутри.
В ужасе Костя смотрел на это. Он видел мольбу и недоумение в обезумевшем взгляде жены: она сама не понимала, что делает, какая сила завладела ее руками. Полностью загнав лезвие себе между ног, Люда продолжила стоять в неестественной позе: согнувшись, руки опираются в колени. Похоже, ее мышцы оцепенели, как и у Кости. По внутренней стороне ляжек ручейками текла кровь.
– Постой пока вот так, – сказал низкорослый Люде и обратился к мальчикам: – Эй, пацаны! – Сережа с Ромкой посмотрели на него; странные у них были взгляды, словно утопающие в дреме. – Момент ловите! Потом уже поздно будет.
«Что еще за момент?» – не понял Костя.
Сережа подошел к матери и опустился перед ней на колени, а та положила ему на плечи свои дрожащие, испачканные кровью ладони. Костя тут же вспомнил знаменитую картину Рембрандта «Возвращение блудного сына», только вместо бородатого старика отца здесь была довольно-таки молодая мать. В следующее мгновение Костя понял, зачем сын встал на колени: он вытаскивал нож у матери из промежности. Достав его, Сережа поднялся и окровавленным лезвием отвел в сторону край халата, обнажая мамину грудь. Обернувшись к низкорослому, спросил:
– Можно я потрогаю?
– Дурень! – осклабился тот. – Ты у отца спрашивай. Это ж все его собственность. Я-то тут при чем?
– Пап, можно? – обратил Сережа к отцу искаженное неестественной улыбкой побледневшее лицо, влажное от испарины.
И Костя услышал свой голос – словно голос постороннего, сидящего внутри, шевелящего Костиными губами и языком:
– Конечно, можно! Я вообще за то, чтобы дети… это… ну… – он запнулся, задыхаясь от омерзения к самому себе.
Сережа осторожно тронул мамину грудь, потом, осмелев, охватил ее пятерней, начал мять пальцами. Обернулся к отцу и восхищенно произнес:
– Кайфово, пап! Кисель прям такой! Мама у нас клевая телочка, да?! Жаль, у нее между ног всю резьбу сорвало, а то б я ее чпокнул!
Интонация была фальшивой, словно плохой актер давился заученным текстом.
