Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 222 (всего у книги 299 страниц)

Чрево

Так рано Вадик еще не просыпался. Родители ушли в пятнадцать минут шестого, у них вахтенный автобус отходил в пять тридцать. Когда они собирались и тихо переговаривались на кухне, Вадик проснулся, лежал в кровати, глядя в потолок, и, только дверь за ними закрылась, сразу встал.

Субботнее летнее утро лениво растекалось по городу. Словно за кромкой гор, замыкавших город с востока, опрокинули огромную банку какой-то химии, и та медленно пропитывала небосвод, осветляя его и вызолачивая. Вот-вот и заспанное солнце взойдет из-за гор на порог дня.

Вадик выглянул из окна. Никого. Еще не бродил по двору с папиросой сосед-старик, всегда просыпавшийся рано, вразвалку шагавший на плохо гнущихся ногах. Еще никто не врубил музыку – так, чтобы хлестала из окна, – всем на радость, ну или на раздражение. Никто не хлопал дверцами автомобилей. Не тявкали соседские собаки. Чуть позже двор оживет, но сейчас не время, сон пока не натешился человеческими леденцами, еще обсасывал их, сладких, в уютной тьме за щекой своего тягучего бреда.

Маленький Вадик Черенков был сейчас, наверное, единственное бодрствующее существо во всем доме, на все пять этажей и четыре подъезда. Ему вдруг показалось, что дом – корабль, а он – его капитан. И может увести дом, пока остальные спят, в неведомые края, а как проснутся жильцы, с удивлением увидят из окон странный пейзаж и в тревоге ступят из подъездов на незнакомую, возможно опасную, землю.

Вадик приоткрыл дверь в комнату сестры. Лина дрыхла без задних ног. Да она рано и не встанет, если в школу не идти, а сейчас каникулы. Как всегда, сидела за полночь в соцсетях. Закрыл дверь, чувствуя превосходство над сестрой. Она, конечно, старше на целых семь лет, но сейчас-то хозяин в квартире он, а она, спящая, – только предмет обстановки.

На кухне Вадик деловито отрезал хлеба, намазал маслом и джемом. Жуя, хозяйски огляделся. Кстати, вот мусор бы вынести. Обычно он с неохотой таскал ведро, но теперь-то не родители посылают, а он сам – хозяин-барин! – решил, что так надо. Положив на разделочную доску недоеденный бутерброд, вернулся к себе в комнату, натянул майку и шорты, взял из кухни ведро и отправился с ним на улицу.

Четырьмя мусорными контейнерами в металлической выгородке, под покатым навесом, пользовались жильцы трех окрестных пятиэтажек, а также полутора десятка частных домов, стоявших здесь с середины прошлого века, когда третьего микрорайона еще и в планах не было.

Двор перед домом Вадика давно превратился в целый парк. Деревья – самые безудержные из них – вымахали до уровня четвертого этажа. Кусты меж ними разрослись, как застывшие в стоп-кадре взрывы артиллерийских снарядов. У родителей было мало шансов высмотреть своих чад из окон или с балконов. Вадику очень нравился этот двор, полный укромных закутков.

Пройдя с ведром по узкой асфальтированной дорожке с бордюрами, кривящейся среди растительности, Вадик выбрался из парка, пересек детскую площадку с ее качелями, горками и всякими нелепыми конструкциями, в которых через несколько часов будет роиться визгливая малышня, и вышел к помойке.

Опорожнив ведро в контейнер, застыл на месте. То, что показалось ему грудой хлама, сваленного в углу выгородки, зашевелилось, поднялось и сделало три шага навстречу.

Женщина – Вадику она увиделась ветхой старухой, хотя была не так уж стара, – стояла перед ним. На некрасивом грязном лице мутнели глаза с червоточинами зрачков. Ни малейшего выражения не было в том лице. Одетая не по погоде тепло, беременная, живот пузырем, она нависла над Вадиком, тупо глядя на него сверху. Маленький, худенький, ломкий, руки-спички, стоял он перед ней.

Пока раздумывал, стоит ли поздороваться, или эта бомжиха, вонючая к тому же, не заслуживает никакой вежливости, ее лицо вдруг ожило, словно его включили, как телевизор. Глаза наполнились умом, язвительностью, лукавством, холодным высокомерием и злобой. Ехидный червячок искривился на губах. И при этом она как будто помолодела.

Вадику сделалось не по себе.

Женщина опустилась на корточки, лицо ее теперь замерло на одной линии с его лицом. Взгляд буравил Вадика, проникая все глубже в его голову. Вадик отступил, но женщина больно схватила его левой рукой за шею и притянула к себе. Правой рукой расстегнула свою грязную шерстяную кофту, под ней байковая рубашка – расстегнула и ее, затем майка, когда-то белая, и эту майку она задрала, захватила в горсть обвисшую голую левую грудь и навела на Вадика, словно какое-то оружие, омерзительный сосок, похожий на застывший сгусток гноя. Левой рукой притянула Вадика еще ближе, чуть привстала, и вот уже сосок тычется ему в лицо, в складку около носа. Нацелилась получше, и сосок упирается ему прямо в губы.

– Бери зубами и кусай, – приказала она; голос был тихим и страшным.

Вадик оцепенел от ужаса.

– Бери! – процедила с ненавистью; таким тоном обычно говорят «пшел прочь!».

Вадик раскрыл задрожавший рот и легонько сжал зубами сосок.

– Кусай! – прошипела бомжиха.

Его зубы сжались чуть сильнее.

– Еще! – Шипящий звук выполз изо рта мерзкой сороконожкой, и Вадику показалось, что она, невидимая, прыгнула к нему на лицо.

Он малость обмочился от страха и сомкнул челюсти до конца, почувствовав, как перекусывает чужую плоть, как откушенный кончик соска, словно голова казненного на гильотине, падает на язык, скатывается куда-то к изнанке щеки…

Женщина издала короткий не то стон, не то рык – знак удовольствия – и отпустила шею мальчика. Попятившись, он встал перед этой безумной, широко открыв рот, с трудом глотая воздух и конвульсивно вздрагивая. Ему хотелось кричать, но не было голоса. Женщина приподняла грудь с откушенным соском к своему лицу и осмотрела рану. Ни капли крови почему-то не выступило на поврежденном месте.

Вадика меж тем вновь объяла паника: он почувствовал, что случайно проглотил откушенный кончик соска, что тот проскользнул в горло и, после очередного спазма, канул в глубину организма. Вадик сорвался с места, разорвав чары оцепенения, которыми был опутан, и бросился прочь.

Женщина не собиралась его преследовать.

Об этом происшествии Вадик рассказал сестре, взяв с нее клятву, что родители ни в коем случае ничего не узнают. Лина поежилась, представляя себе откушенный сосок, который Вадик так и не смог исторгнуть, сколько ни дергался в искусственных конвульсиях, суя пальцы в рот, чтобы вызвать рвоту. Задумалась. Про беременную бомжиху ей уже приходилось слышать, причем давненько, когда училась еще в третьем или четвертом классе. И рассказывали про нее что-то страшное. Что именно – Лина уже не помнила, осталось лишь ощущение какой-то зловещей мерзости от тех рассказов. Но была ли бомжиха, что теперь пристала к Вадику, той самой? Лина, закусив губу, соображала, с кем бы поговорить на эту тему.

И вспомнила! Вспомнила, кого можно спросить. Был один тип, который знал все страшные слухи, витавшие в городе. Это был Артем, ходячая энциклопедия кошмаров. Про каждое страшное событие в городе – преступление то, несчастный случай или самоубийство – он знал все. Его отец, угрюмый дядька с неприятно скользким взглядом, работал патологоанатомом, и Артем с раннего детства мечтал, что пойдет по отцовским стопам и будет ковыряться в трупах, как только вырастет. По крайней мере, так он не раз о себе говорил, если спрашивали о будущей профессии; возможно, просто глумился над вопрошающими.

Он был ровесником Лины, только учился в другой школе. Две подружки однажды затащили Лину в компанию, собиравшуюся вокруг Артема на пустыре. Сейчас на этом месте выросла новостройка, а тогда пустырь был дик, частично заболочен, там колыхались заросли высокой травы, и человек двадцать, от шкетов-десятилеток до шестнадцатилетних прыщавых дылд, сидели вокруг Артема и слушали. Как он, никто не мог рассказывать страшные истории. Сам тщедушный, узкоплечий, с выпирающими под бледной кожей костями, он словно набрасывал петлю на горло каждого из слушателей и затягивал, затягивал ее, нагоняя жуть, которая липла к сердцу, как паутина, и не отпускала потом несколько дней продолжала тревожить вечерами, заставляя пугаться безобидных теней и звуков.

Лина терпеть не могла все мрачное и страшное, ей делалось душно и тошно в атмосфере зловещих историй, но, чтобы разобраться с этой бомжихой, хоть что-то разузнать, она решила отправиться на заседание круга к Артему, и там спросить – что ему известно про пресловутую беременную бомжиху, о которой ходило столько слухов.

Самым постоянным и фанатичным слушателем Артема Тарасова был Кабан. Имя-фамилию Кабана мало кто знал, на слуху была только его кличка. Учился Кабан не в обычной школе, а в элитной гимназии, хотя, глядя на него, трудно было представить, что хоть одно учебное заведение когда-либо принимало его под свой кров.

Кабан был злобным и страшным. Выглядел старше своих лет: ему стукнуло пятнадцать, а на вид – все двадцать пять. Огромная туша, сплошные мышцы и жир. Когда он ухмылялся, чудилось, будто у него изо рта торчат кабаньи клыки. Зубы его были великоваты, конечно, но клыков не имелось никаких, они лишь мелькали в воображении у тех, кто смотрел на Кабана. Поговаривали, что он – убийца, хотя Кабан еще не убивал никого из людей, животные – те, само собой, не в счет. Кабан говорил, что обязательно кого-нибудь убьет, когда вырастет, что чувствует свое предназначение, и оно в том, чтобы стать убийцей.

У него была необычайная, чуть ли не потусторонняя, чувствительность к чужому страху. Сидя в кругу слушателей, он иногда переводил взгляд на тех, кто испытывал особенный ужас, кто уже был готов запаниковать, вскочить и выбежать из круга. Тяжелый злобный взгляд Кабана пригвождал к месту, вводил в оцепенение, под этим взглядом слабели ноги, обмирало сердце. Перепуганным слушателям, наколотым на острие Кабаньего взгляда, чудилось, что попробуй они только дернуться – Кабан тут же вскочит, как хищный зверь, набросится на них и задушит или, хуже того, растерзает зубами и руками. Едкое наслаждение страха в такие моменты становилось почти запредельным.

Рассказы Артема делились на две категории: одни он выуживал из омута своей необъятной памяти, другие сочинял на ходу. Последние были особенно жуткими.

Бывает, рассказывает он историю, как вдруг низойдет на него вдохновение, и Артем начинает импровизировать, сочиняя такую жуть, от которой даже самым взрослым пацанам становится не по себе. Сам же он пугающе преображался в такие моменты и походил на какого-то загробного паразита, выползшего из сырого жуткого подполья, чтобы мраком и ужасом отравлять этот мир.

В наиболее вдохновенные минуты Артем сам себе удивлялся, сам собой очаровывался, каким-то отчужденным взглядом за собой наблюдая. Он, похоже, никогда не знал, чего ждать от себя, какой еще неожиданный и мрачный финт выкинет в следующую секунду.

Вершиной его творчества были сочиненные на ходу рассказы, которые сбывались. Опишет Артем какую-нибудь кровавую жуть с кошмарными деталями, а потом вдруг нечто подобное произойдет на самом деле, и те самые страшные детали поползут, как пронырливые насекомые, по блогам и новостным сайтам. Или спросят Артема о свежем происшествии, подробности которого еще неизвестны публике, и начнет он сочинять версии, одна страшней другой, а потом выяснится, что наиболее скверная среди версий попала-таки в десятку. Но иногда Артем, не растрачиваясь на варианты, сразу же рассказывал страшную правду, которая затем и всплывала на всеобщее обозрение, когда приходил ее срок явиться миру.

Кабан всегда чувствовал эти необъяснимые попадания в цель, и в глазах его начинало мерцать что-то дьявольское, когда он слушал Артема, на ходу сплетавшего пророческую правду.

Лина узнала через одну подружку, Ксюшу Студникову, фанатку тупого и мерзкого сериала «Ходячие мертвецы», где и когда в ближайшее время Артем будет выступать в кругу любителей страшного. Вместе с Ксюшей, натянувшей майку с гниющей рожей Игги Попа из фильма «Мертвые не умирают», Лина и пришла на место в назначенный час. Круг собрался под крышей приготовленного под снос одноэтажного дома. Участок с обреченным зданием уже обнесли высоким забором из металлопрофиля, однако стройку не начали, не срослось, и дом все ветшал, погруженный в бурно разросшиеся заросли.

В одной из комнат, кое-как расчищенной от мусора, стояли ящики и коробки, приготовленные для заседаний круга.

Солнце уже село, но воздух был еще светел, однако в доме сгустились сумерки. Казалось, что все собравшиеся погрузились в мутное варево колдовской похлебки. Малышни на этот раз не было. Лина с Ксюшей, тринадцатилетние, и сам Артем оказались тут младшими, остальным было где-то от четырнадцати до шестнадцати. А еще затесалась в круг великовозрастная парочка: парень с девушкой, лет по восемнадцать, наверное, сидели в обнимку, Лина заметила у обоих обручальные кольца. Неужели муж и жена?

Когда Артем вошел в раж, и от него начали расходиться волны липкой жути, девушка с кольцом испуганно прижалась к своему юноше, но даже в его объятиях выглядела беззащитной и обреченной, словно знала, что потусторонняя сила вот-вот оторвет ее от любимого человека и унесет в страшное запределье, а тот не в силах будет помочь.

После очередной истории, когда Артем умолк, рассеянно глядя перед собой, Лина спросила его:

– А ты что-нибудь знаешь про беременную бомжиху? Я что-то слышала про нее несколько лет назад, какие-то страсти рассказывали, но уже не помню. А на днях младший брат мой повстречал ее, потом дергался от страха. Короче, она его напугала. Он же мелкий. И я думаю… ну кто она такая? Что вообще про нее известно?

Кабан, сидевший через четыре человека от Лины, глянул на нее. Она ощутила его тяжелый взгляд как что-то физически болезненное, словно Кабан вонзил ей в щеку рыболовный крючок и теперь тянет за леску.

Артем, рассеянно слушавший вопрос, казалось, и вовсе выпал из реальности. Его неподвижные глаза смотрели в небытие.

Мать Артема, эстетская натура, с малых лет воспитывавшая у сына хороший вкус в литературе, живописи, музыке и кинематографе, однажды сказала ему, что внешне он – вылитый великий Роман Полански, а таким сходством надо гордиться. Так она утешала сына, когда признался, что получил в школе, в первом классе, постыдную кличку Крысеныш, да и сам уже замечает нечто крысиное в своем лице. Сейчас он, сидящий на ящике, казалось, вдруг состарился и выглядел действительно почти точной копией Полански – только не молодого, а разменявшего пятый десяток.

Наконец Артем очнулся и заговорил:

– Да-а. Беременная бомжиха. Первый раз ее видели с животом давно… двадцать пять лет назад… нет, даже больше, больше. Давно, короче. С тех пор ее не раз встречали, но ни разу – без живота, вечно на сносях. Я и сам ее видел. В прошлом году. С животом была. Про нее разное рассказывают. Говорят, что она рожает одного ребенка за другим и продает людоедам. Новорожденные дорого стоят, это ведь самый деликатес. Дети постарше уже не так хороши. Хотя людоеды их тоже купят с удовольствием, но если дать выбор – взять новорожденного или, скажем, трехлетку, – то они выберут новорожденного. Потому что знают толк. Мясо самое нежное, тает во рту, косточки легко перекусываются. Людоеды это ценят. Но говорили еще и другое – что она сама пожирает своих детей. Она как бог Кронос, воплотившийся в женской форме. Родила – и сожрала. Потом по-быстрому забеременела, чтобы опять было в кого зубы вонзить. И пожирает их живьем. Ее насыщает не само мясо младенцев, а больше сознание, что ребенок едва родился на свет – и тут же попадает в прожорливую пасть. Не успел открыть глаза, как чувствует, что с одного конца – с ручки или с ножки – в него уже вгрызаются. Он не успел понять, что такое рождение, что это означает, а тут уже и пожирание подоспело. Он думает, наверное, что это какой-то единый процесс, что так устроено бытие, что иначе и быть не может, что это обязательный закон для всех. Мы вот знаем, что для нас обязательна сила тяготения, а он знает, что для каждого обязательно – быть сожранным сразу после явления в мир. С этим знанием, вошедшим в его кровь, в его боль, в его безумие, он проваливается в загробную тьму. Так-то! Но и другое говорили еще – что она сдает своих детей государству для секретных экспериментов. Много государство не платит, но зато с ним иметь дело безопаснее, чем с людоедами. Их могут поймать, и тех, кто детей им продавал, – тоже, а это тюрьма. Но если продал новорожденного в государственную лабораторию, то никакая полиция тебя уже не тронет.

– Что еще за лаборатория такая? – спросила Лина.

– Лаборатория при институте антропологических исследований, – отвечал Артем. – Мой отец с ними несколько раз пересекался по работе. Они ему трупы сбрасывали для вскрытия. Ставят всякие опыты над людьми. Лекарства разные испытывают, химические вещества, биологическое оружие, вирусы прививают. Кроме того, исследования в направлении трансгуманизма проводят, с генной инженерией. Пытаются вывести человека на альтернативные пути эволюционного развития. Например, чтобы человек мог жить в земле. Не просто под землей, в туннелях, а прямо в земле, как червь, в грунтовой толще. Или чтобы в воде жил. Или в открытом космосе – в вакууме, в холоде, без атмосферного давления. Еще вживляют в мозг органические компьютеры, а подопытные потом с ума сходят от программных глюков. Там много чего делают, поэтому всегда требуется человеческий материал – и взрослые, и дети всех возрастов. Здоровые, больные, всякие. Поэтому, смотрите, девчонки, – Артем выразительно глянул на Лину с Ксюшей, – если вдруг залетите, не спешите делать аборт. Лучше выносить, родить и сразу сдать ребенка в лабораторию, к антропологам. Если что, обращайтесь, я телефончик дам. Так вот, про нашу беременную бомжиху говорили, что она как раз в эту лабораторию детей сдает. Но брехня это все, никуда она никого не сдавала. Никого!.. Никуда!..

Последние два слова Артем выкрикнул в каком-то исступлении, словно харкал молитвой в лицо равнодушному божеству.

Почувствовав, что на Артема нисходит вдохновение, Кабан напрягся. Задышал сильнее, пальцы его правой руки заскользили по телу: по груди, по животу, по бедру; Кабан словно убеждался, что его органы до сих пор на месте.

– На самом деле бомжиха ни разу не рожала, – продолжал Артем. – В молодости она лечилась в психушке, это было начало девяностых, и там была целая секта из психов. Они практиковали медитации, магию, сатанизм, некрофилию и некрофагию. Заодно и тантрический секс. Это была зашибенная смесь. В больнице в ту пору наступил страшный бардак. Психи уходили ночью на кладбище, выкапывали трупы, устраивали над ними ритуалы с оргиями, насиловали мертвых и пожирали их, совокуплялись на трупах друг с другом и с животными, которых потом приносили в жертву. Во время ритуала наша бомжиха и забеременела. Тогда она еще не была бомжихой. Ее звали Червивая Зойка. В психушку ее определили после того, как ей начало казаться, что в ней живут могильные черви. Зойке очень нравились ритуалы с трупами, она надеялась, что, контактируя с мертвецами, сможет избавиться от червей, которые почувствуют рядом настоящий труп и уйдут в мертвечину. Трупу вспарывали живот, Зойка становилась на колени, засовывала голову в распоротое брюхо и так застывала, ожидая, что черви – через рот, ноздри, уши – переползут из нее в мертвеца. И пока она стояла с головой внутри трупа, словно страус, зарывший голову в песок, сзади ее насиловали психи. Ну, как насиловали! Все было добровольно. Зойка не сопротивлялась, только рада была. Она думала, что если забеременеет, то ребенок, в ней зачавшийся, распугает всех червей до последнего, заставит их уйти из нее. Все-таки ребенок – это жизнь, а черви – это смерть. Он будет как свет, а черви – как тени, бегущие прочь от света. У нее был особый философский настрой, с налетом аллегоризма и поэтики. Вот так она и забеременела. Из психушки ее выписали, когда обнаружился живот. Обычно там делали аборты забеременевшим пациенткам, но Зойкину беременность проглядели до того срока, когда абортировать стало поздно. Поэтому от нее быстренько избавились, сумасшедшая с ребенком никому не нужна. К родным Зойка не вернулась, она их ненавидела и боялась, поэтому стала бомжевать. Время шло, а ребенок все не рождался. Но Зойка и не хотела, чтобы он родился. Ведь черви ушли из нее во время беременности – так ей казалось, и она боялась, что после родов черви вернутся. Ребенок, зачавшийся во время бесовского ритуала, был не просто ребенок. Он странное был существо. Зойка про него чего только не думала. Иногда ей казалось, что это Антихрист или сам Люцифер во плоти, иногда – что это Христос, пришедший устроить свое тысячелетнее царство на Земле, что это новый пророк, вроде Моисея или Магомета, или даже Будда-Майтрея, или человек нового типа, который станет родоначальником нового человечества. А иногда ей казалось, что в ней вовсе и не человек, но огромный паук. Три года она проходила беременной, и ребенок начал разговаривать с ней. Он посылал ей сигналы прямо в мозг, она слышала его голос у себя в голове. Ребенок не хотел рождаться, ему было комфортно в материнской утробе. Он ведь карлик и не будет больше расти. Он приспособился пить материнскую кровь и высасывать пищу из материнского желудка, ему и немного-то было нужно. Его интеллект развивался очень быстро, с ним вместе – чрезвычайные гипнотические способности, свою мать он гипнотизировал изнутри. Мог избавить ее от физической боли, от потребности сна и даже дыхания. Вообще, он стал способен управлять ее телом, читать ее мысли и память, видеть там даже то, что и сама она была не в силах вспомнить. А еще мог лечить ее болезни. Вскоре он уже научился набрасывать через нее гипнотическую сеть на других людей и повелевать ими. Он действительно был человеком нового типа, своего рода мессией. Он чувствовал, что предназначен к чему-то великому, но пока не понимал – к чему. Поэтому ставил эксперименты и все искал ускользающую истину. Эксперименты были гастрономическими, сексуальными, магическими и йогическими. Он хотел попробовать все виды пищи – от насекомых до человечины. Все виды крови – рыбью, жабью, собачью, кошачью, птичью, человеческую детскую, человеческую взрослую, женскую менструальную. Все виды сексуальных отношений, вплоть до самых извращенных. Всевозможные медитативные состояния. Разные магические ритуалы. Годами сидел он в чреве и непрестанно экспериментировал, заставляя мать вытворять всякие мерзости, вплоть до вампиризма и людоедства, но результаты экспериментов не приносили удовлетворения, ведь искал он что-то чрезвычайно необычайное – и не находил. У него развился психоз, и во время одного особенно тяжкого припадка он убил свою мать, остановив ее сердце. Обозленный на нее, себя и весь мир, он решил сгнить в материнском трупе, и, когда тело матери лежало на пустыре, он, по всегдашней своей экспериментаторской привычке, внимательно наблюдал за процессами распада в этой умершей плоти. Тогда-то он и нашел свое предназначение.

Артем обвел слушателей жутковатым взглядом. Словно паук, инспектирующий мух, попавших в паутину. Или каннибал, который выбирает жертву из числа своих пленников. Лина бросила взгляд на Кабана и увидела, что тот словно пьян: рот полуоткрыт, в глазах пустота, слюна блестит на нижней губе. Кабан чувствовал, что Артем, сочиняя на ходу, произносит правду, которую никому из простых смертных знать не положено, которая приоткрывается лишь в пророческом вдохновении. В такие моменты Кабан погружался в подобие транса.

Артем, немного помолчав, продолжил:

– Нерожденный карлик внутри своей мертвой матери наконец нашел свое назначение и цель. И тогда мертвая Зойка, управляемая карликом, встала и пошла. Умершая плоть подчинялась ему еще легче, чем живая. Когда он вступил с матерью в мысленный диалог, ее мертвый мозг начал ему отвечать. Смерть не смогла разлучить мать с сыном. Его власть над ней не обрывалась вместе с жизнью. В их симбиозе завязались в узел мир живых и мир мертвых. И вот уже около десятка лет Зойка мертва, но никто об этом не знает. Мертвецам очень легко прикидываться живыми среди бомжей. Поди-ка различи, где кончается естественная вонь типичного бомжа и начинается трупный смрад. Именно так мертвецы и ходят среди нас – как бездомные опустившиеся люди. Вонючие, грязные, со следами разложения, которые так легко принять за кожные болезни, за какие-нибудь язвы, поразившие бездомного бродягу. Не первый год уже мертвецы вращаются среди бомжей, все прибывая, а мы ничего не подозреваем. Вторжение мертвых в наш мир уже началось. Мы прохлопали его начало. Карлик руками своей матери, а иногда гипнозом, убивал бомжей, чтобы оживлять их тела и подчинять своей воле. Гипноз, сетями которого он опутывал людей, оказался еще более эффективен при воздействии на мертвецов. Чтобы поднять мертвеца на ноги, не нужно химии, никаких чудо-препаратов – достаточно гипноза, только это должен быть гипноз особого типа, как раз того, который развился у карлика в Зойкиной утробе. Он понял, что его миссия – повелевать мертвецами, поднимать их, управлять ими, плодить их, быть для них отцом. И однажды, когда их станет достаточно много, они выйдут из тени, они заберут этот мир себе. Конечно, в одиночку карлику не справиться с такой задачей. Ему нужны сообщники – такие же карлики-пауки, годами живущие в материнском чреве, зрелые плоды, которые все никак не сорвутся с ветки, не упадут на землю. Карлик уже позаботился, чтобы такие, как он, появились среди людей. Чтобы зачать подобного карлика, нужна безумная женщина и несколько безумных мужчин, способных воспроизвести тот бесовский ритуал, в котором Червивую Зойку наградили сыном. Для владеющего гипнозом исключительной силы организовать все это не трудно. Такие ритуалы с оргиями проводятся лет восемь. И много уже непраздных обезумевших женщин бродят по свету, неспособные разрешиться. В каждой из них сидит маленькое чудовище, карлик-паук, и ткет паутину, куда попадают больные души, тела живые, тела мертвые. Каждая пришедшая сюда, – и Артем поочередно навел указательный палец на всех девочек и девушек, сидевших в кругу, – имеет шанс стать матерью, которая вечно будет на сносях, даже после смерти. Каждая из вас. Если только угораздит попасть в сеть, раскинутую пауком. А это не так уж трудно, поверьте, попасть в эту сеть.

Лина поежилась от прихлынувшей жути. Ксюша, нервно дыша, вцепилась ей в рукав острыми ногтями. Эти ногти, выкрашенные черным, словно бы Ксюша пальцами рыла землю, вызывали у Лины отвращение. Девушку с обручальным кольцом пронизывали спазмы удушья – то ли от астмы, то ли от нервов, – ей не хватало воздуха, она пыталась ловить его по-рыбьи распахнутым ртом. На округлившихся глазах выступили слезы. Ее спутник лихорадочно стащил со своей спины небольшой рюкзак, нашарил в его недрах пластиковую бутылку с водой, поднес к губам задыхавшейся. Та дрожащими руками смяла пластик и, проливая воду, сделала несколько глотков. Вскоре ей полегчало. После этого она вскочила, опрокинув ящик, на котором сидела, и, потянув юношу за собой, торопливо вышла из комнаты. Тот нехотя последовал за ней.

Кабан издал негромкий низкий звук – одновременно злобное собачье рычание и бычий рев. Волна этого звука разошлась по комнате, и каждому словно опустилась на голову невесомая черная вуаль. Артем уже не первый раз слышал на заседаниях круга этот странный звук, производимый Кабаном; и всякий раз в его воображении возникала картинка: дракон, изрыгающий стон удовлетворения над изнасилованной до смерти принцессой, принесенной в жертву; древнего ящера трясло в блаженных спазмах над почти разорванным девичьим трупом. Кабану про эти ассоциации Артем ничего не говорил.

– Недолго осталось ждать, – продолжил он, – когда опрокинется мир и последние станут первыми, а дно станет вершиной. Десять, двадцать, тридцать лет – и все! Мир будет в их власти. Они нападут с той стороны, откуда никто не ждет нападения. А может быть, год или два? Все может быть. Нет никаких гарантий. Прямо у нас под носом они собирают свои силы. Они прячутся на виду. Они ждут – а они терпеливы, – когда коромысло весов качнется в нужную сторону, когда в калейдоскопе обстоятельств наконец сложится самый удачный для них узор.

Артем замолк, и тишину, повисшую там, где только что клубились его слова, нарушил Кабан.

– Я знаю, что… Я знаю, – пробасил он. – Вот что я сделаю. Я давно хотел кого-нибудь убить. И я убью. Я найду эту беременную тварь и прибью на хер. Так прибью, что уже не встанет никогда. Ноги вырву. Выпущу кишки. Достану ее гаденыша, выковыряю из нее и растопчу в лепешку.

Лина наблюдала за братом, и крепли ее подозрения. Что-то нехорошее творилось с Вадиком. Он стал задумчив, неестественно спокоен и отрешен. С ним заговаривали, а он, прежде чем ответить, молчал минуту или больше, задумчиво глядя перед собой. Поднимаясь ночью в туалет, Лина каждый раз видела, как дверь в комнату Вадика приоткрывается, и брат выглядывает из черной щели в коридор, освещенный тусклым ночником. Она спрашивала – почему не спишь? – но Вадик без ответа отступал в сумрак своей комнаты. Один раз, проснувшись среди ночи, она увидела Вадика около своей постели. Он молча глядел на нее, в его руке был нож. Правда, нож тупой, с закругленным кончиком лезвия, столовый нож для сливочного масла, но все равно Лине стало жутко. На ее вопросы Вадик ответил тогда, что хотел намазать себе бутерброд на кухне, но для чего с ножом явился в комнату к сестре – об этом промолчал.

С тех пор Лина перед сном запирала свою дверь на шпингалет.

Когда она рассказала Ксюше, что творится с братом, и заодно поведала самые мерзкие подробности о встрече Вадика с беременной бомжихой – те, что прежде опустила, – Ксюша неожиданно выдвинула мрачную версию:

– Вот смотри, – сказала, – допустим, что Артем тогда не ахинею нес, а правду. Ну, короче, попал в десятку. Допустим, да? Если бы ты была этим чертовым карликом внутри бомжихи, если б готовила некрореволюцию…

– Что? – поморщилась Лина. – Какую революцию?

– Некро. Не перебивай! – Ксюша была серьезна. – Допустим, ты – тот карлик. И что б ты сделала, чтобы успешнее уничтожить всю нашу цивилизацию? Допустим, ты готовишь ходячих, ну а что еще, кроме этого, необходимо сделать?

– Не знаю. – Лина пожала плечами.

– Так вот, смотри. Если бы я была карликом, сделала бы так. Среди обычных людей, особенно среди детей, нашла бы тех, кого можно подчинить моей воле, воздействовала бы на них и превратила в сообщников. В бессознательных сообщников, которые ни фига не понимают, но в нужный момент начнут действовать. Это как спящие агенты. Лежат на дне и ждут сигнала. Потом, когда начнется хаос и люди будут сражаться с ходячими, а точнее, панически бегать от них, усираться от страха, подыхать – глупо и бездарно подыхать, в этот самый момент спящие проснутся и начнут наносить удары в спину родичам и друзьям. Особенно эффективно это будет, если дети станут нападать. Вот брательник твой, схавал кусочек мертвечины от бомжихи – и что? Что он, по-твоему, будет делать, когда вы все забаррикадируетесь в хате от кровожадных мертвяков? Стопудово – он возьмет нож на кухне, только уже настоящий, острый, и пырнет тебя в спину, под лопатку, с левой стороны. Чтоб до сердца достало. Потом маму пырнет. Начинать надо с баб, мы ведь слабее. И, наконец, папу. Если повезет, вы успеете убить его первым. Но я сомневаюсь. И такая схема сработает во многих семьях. Никто ведь не знает, сколько детей этот карлик успел инфицировать, подчинить своей воле, семена в них посеять. Они ж тоже, в сущности, карлики, мелкие злобные твари. В таком возрасте дети, как правило, сплошь безжалостные садисты, мучают всех подряд – насекомых, кошек, птичек, – до кого только сумеют дотянуться. Ну и, как говорилось: «Пролетарии всех стран, объединяйтесь», так и здесь: «Карлики всех стран…» А может, он не только на мелких сделал ставку. Вероятно, через своего брательника и ты заразишься, даже не заметишь – как. А потом просто услышишь гипнотическую команду в голове и маме своей горло перережешь.