Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 117 (всего у книги 299 страниц)
В нескольких ри[30]30
Ри – японская мера расстояния, примерно равная 3,927 км.
[Закрыть] от лачуги, где Юми и Джун спали и видели сны, журналист Синдзи Бусида, более известный под псевдонимом Синдзабуро, вышел из трамвая в обнимку с девицей. Остановился, подставляя ветру разгоряченное лицо, поправил на голове старомодный котелок.
– Там я живу, – сказал он, покрепче прижав спутницу к себе и наслаждаясь теплом ее упругого тела. Девица одарила его улыбкой.
Дорога, залитая лунным светом, тянулась через громадный пустырь, оставшийся от нескольких жилых кварталов, – из таких теперь состояла почти вся Хиросима. Разбитый город лежал у ног Синдзабуро, стук шагов эхом разносился в ночной тиши. Девица, не то Мидори, не то Мэгуми, маленькая и чумазая, как обезьянка, заливалась колокольчиком в ответ на любую шутку, тыча его кулачком в бок – премилая манера! Сколько ей лет, журналист боялся даже спросить. Небось, и школу-то не окончила… Он подцепил ее в развеселом квартале Синтати, уведя из-под носа у вдрызг пьяного молодого негра в форме морской пехоты США. Прости, куромбо[31]31
Kurombo – «обезьяна», «черномазый».
[Закрыть].
Справедливости ради стоит сказать, что Синдзабуро сам был уже хорош. Не выпей он так много по случаю дня рождения одного из приятелей, ему бы в голову не пришло возвращаться домой в темноте, несмотря на боевой револьвер двадцать шестой модели, который он с большим трудом раздобыл на черном рынке после нападения на редакцию и всюду носил в кармане. Сейчас же ему сам черт был не брат! Если к ним кто сунется, неважно, грабитель или задетый статьей «патриот», Синдзабуро нашпигует его свинцом! Девчонка под надежной защитой.
Возможно (эта мысль наполнила его сердце гордостью), он спас ее уже тем, что увел от черномазого. Синдзабуро вполне допускал, что ту, другую девочку для утех, Рин Аоки, могли укокошить американцы. Или австралийцы, каторжное семя: знакомый врач не так давно рассказывал о девушке, которую два десятка австралийских солдат попользовали самым варварским образом и бросили на пустыре. Или англичане: как знать, не затесался ли в Оккупационные силы Британского Содружества родной внучок Джека потрошителя?
Разумеется, свои догадки Синдзабуро держал при себе. Победителей не судят. От него хотят, чтобы он бичевал националистов, – что ж, будем бичевать, заслужили. В конце концов, успокаивал он себя, без националистов не было бы войны и гайдзины не топтали бы японскую землю…
Он прибавил шагу. Девчонка еле поспевала за ним.
Синдзабуро ненавидел националистов не потому, что жалел их жертв; нищее детство и голодная юность приучили его жалеть только близких. Ему не было дела до истребляемых китайцев, корейцев и русских, равно как и до жителей Окинавы, которых японская военщина не считала за сограждан и обходилась с ними соответствующе. Синдзабуро любил своих немногочисленных друзей, вкусную еду, крепкое сакэ, женскую красоту и домашний уют – все то, чего он был долгое время лишен и чего добился упорным трудом. И еще своего черно-белого кота Кацу. Война, развязанная из-за пустых национальных амбиций, все это могла отнять. А попробуй слово скажи против! Повезет, если останешься с голой задницей, но живым. Если гвоздь высовывается, его заколачивают – мудрость, которую порядочный японец обязан усвоить с детства. Да, раньше он прославлял доблесть Императорской армии, а сегодня призывает к любви и миру, порицая милитаризм, ну и что? Разве у него был когда-нибудь выбор? Разве он убил кого, изнасиловал, покалечил? Разве он виноват, что хочет жить – жить, а не существовать?
Тот мальчишка-художник, Серизава Джун, смотрел на Синдзабуро как на стервятника, когда понял, чего он хочет (рисунок истерзанного тела, сделанный ребенком, усилил бы обличительный пафос статьи). Но в итоге мальчишка остался без двадцати йен, которые были так нужны его матери, а не ее ли Синдзабуро всего полчаса назад видел на бульваре любезничающей с тремя американцами? Вот до чего доводят принципы.
Все-таки зря он вспомнил ту зарезанную девчонку… Там и без рисунка, с одних только слов мальчишки, оторопь берет. Свежесть весенней ночи обернулась могильной стынью, и все мерещились позади чьи-то крадущиеся шаги. Синдзабуро вдруг пришло в голову, что весь город, в сущности, огромный могильник и под развалинами, мимо которых они идут, могли остаться мертвецы. Даже револьвер из символа мужественности превратился в то, чем был на самом деле: непривычную игрушку, с которой журналист не особо умел обращаться.
Страх тоненькой ледяной струйкой просочился в душу. В сиянии луны чудились белые мерцающие силуэты – они мелькали на периферии зрения, исчезая прежде, чем Синдзабуро успевал толком приглядеться. Несколько раз он резко оборачивался, пугая свою спутницу, но не видел ничего, кроме выбеленных луной развалин. Раз ему показалось, что за разрушенную стену отпрянула темная тень, но когда он, вскрикнув, указал в ту сторону, Мэгуми (или Мидори?) учительским голоском заявила:
– Ах, Синдзабуро-сан, вы слишком много выпили!
Хотя сама она выпила ничуть не меньше.
«Да, пожалуй, верно, – подумал журналист, – и еще выпью, как дома будем. Но сперва, голубушка, мы с тобой примем горячую ванну. Нет, сперва Кацу налить молока. А потом… потом ты узнаешь, что Синдзабуро-сан мастер не только слова, но и дела, хе!»
После этого Синдзабуро больше не мерещилось ничего подозрительного, тем более что развалины остались позади и уже маячили впереди редкие дома, уцелевшие после бомбардировки. Однако на душе опять скребли кошки. Теперь он думал о госпоже Серизава. Бедняжка, видно, совсем отчаялась, а ведь он мог увести ее с бульвара и дать денег, вместо того чтобы тратиться на девицу, которую завтра выставит за дверь. Те трое были пьяны как черти: кто поручится, что они не причинят худого несчастной женщине? И уж если он непременно хотел потратить деньги на продажную любовь, то госпожа Серизава охотнее оказала бы любезность ему, чем пьяным и злым оккупантам. А ведь она недурна собой, несмотря на все тяготы и лишения…
Но те трое выглядели куда опаснее пьяного негра, и Синдзабуро не рискнул перейти им дорогу. «А то бы выхватил револьвер и уложил всех троих», – горько усмехнулся он про себя. И в хмельном запале он понимал, что не посмеет даже косо взглянуть на белого американца.
Девчонка вскрикнула, угодив каблучком в выбоину, и грязно выругалась. Синдзабуро поморщился и угостил ее подзатыльником: мала еще такие слова говорить!
– Знаешь моего коллегу Хе… Хиёси Харуо? – проговорил он заплетающимся языком. Мидори-Мэгуми с готовностью кивнула, за что тут же получила еще один подзатыльник. – Да откуда тебе знать Хиёси Харуо… Он с продажными девками не путается. Он такти-ичный. Тактичность когда-нибудь погубит эту страну! – Он ладонью рубанул воздух. – В день взрыва этот болван обошел весь город с фотокамерой в руках и не сделал ни одного толкового снимка! Только раз… раз… развалины. Стыдился, видишь ли, фотографировать раненых и умирающих.
– Дурак! – хихикнула девица, хотя вряд ли поняла, о чем речь.
– Вот и я ему говорю: дурак ты, Харуо-кун. Кому лучше стало от твоей тактичности? Кого ты щадишь? Американцы не успели бы наложить руки на твои снимки! Если б мир увидел, как погибали жители Хиросимы, может, кто-то что-то бы и понял. Может, ты бы спас наших потомков, Харуо-кун! Ну и сам заодно бы прославился. Эх, мне бы такой шанс… Я издавна был сторонником западного подхода в журналистике, без этих вот сантиментов. Дай мне волю, я бы уж… уже возглавлял «Тюгоку»! А все думают, что я дерьмо, – добавил Синдзабуро плаксиво. – Даже редактор считает меня лучшим сотрудником именно потому, что я дерьмо. И знаешь что? Я ДЕРЬМО! – гаркнул он, и ночь поддакнула эхом: «Дерьмо… дерьмо…»
– Вовсе вы не дерьмо, Синдзабуро-сан, – заявила Мидори-Мэгуми. – Я с дерьмом бы не пошла.
– Поговори мне! – Он отвесил ей очередной подзатыльник. – Ты за деньги с чертом пойдешь.
– Всем есть хочется… – протянула с обидой девушка, потирая затылок.
– Вот! – Синдзабуро наставительно поднял указательный палец. – Всем есть хочется, поэтому я тебя не осуждаю. Нет ничего плохого в ремесле шлюхи, иногда по-другому не выжить. Все мы продаемся и покупаемся, а кто непродажный, тот либо не знает себе цены, либо никому не сдался. К-коты вот тоже трутся о ноги тех, кто их кормит. В следующей жизни я, пожалуй, не отказался бы стать котом. Таким, как мой Кацу. Повязали бы на шею красный красивый бант, налили бы молока…
За этими рассуждениями Синдзабуро сам не заметил, как добрался до бетонного забора, окружавшего его дом. С четвертой попытки отперев калитку, он пропустил девчонку вперед и вошел следом.
Дом утопал в зелени. Здесь росли туя, бадан, сосны и можжевельник, символизирующие стремление владельца к стабильности и покою. Все это великолепие пережило «пикадон» благодаря тому, что дом находился на порядочном удалении от городского центра, пораженного бомбой, а бетонный забор защитил его от взрывной волны, разве только с крыши смело черепицу да на втором этаже полопались стекла. Синдзабуро пришлось на карачках излазить весь садик, собирая осколки, чтобы Кацу, выйдя погулять, не изранил своих нежных лапок, – это была самая большая неприятность, причиненная ему «Малышом».
При виде чудесного сада девчонка пришла в буйный восторг. Должно быть, она привыкла к тесному скоплению грязных лачуг на выжженной земле, где все деревья вырубили на дрова, и царство зелени опьянило ее сильнее, чем бутылка рисовой водки, которую они распили в трамвае.
– Ах, что за прелесть! Как красиво! – запищала она, прижав кулачки к груди.
Синдзабуро мысленно скинул ей еще пару лет и утер ладонью вспотевший лоб. Ладно, какая разница? Ее детство давно закончилось.
Пока он тщился попасть ключом в замочную скважину («Ах, Синдзабуро, Синдзабуро… Надеюсь, в постели ты будешь более метким!»), девушка порхала по саду, раскинув руки и что-то напевая. Но вдруг она, ахнув, остановилась. Синдзабуро, совладавший наконец с дверью, от неожиданности вздрогнул и уронил ключи на веранду. Он обернулся, собираясь высказать этой Мидори-Мэгуми все, что о ней думает, – но слова застряли у него в глотке.
На заборе стоял человек.
Синдзабуро показалось, что его кольнули сосулькой в мошонку. Желудок сжался, подкосились ноги, а сердце ухнуло куда-то вниз живота. Он моргнул несколько раз: вдруг видение растворится в воздухе?
Но незваный гость по-прежнему стоял на заборе, широко расставив ноги, прямой и стройный, будто вырезанный из самой темноты. Он что-то держал в левой руке, что-то такое длинное, слегка изогнутое…
– Кто вы такой?.. – выдавил Синдзабуро, обретя наконец голос.
Хмель мгновенно выветрился из его головы. Ладонь, взмокшая от пота, нырнула в карман и обхватила рукоять револьвера. Журналист хотел вытащить его и направить на незнакомца, но проклятая мушка зацепилась за подкладку.
Тень не отозвалась, не сдвинулась с места, лишь взялась правой рукой за конец длинного предмета в левой и медленно, плавно потянула. В свете луны блеснула полоска стали…
– Синдзабуро-сан, у него меч! – заверещала девушка.
В ту же секунду, словно ее крик послужил сигналом, тень прыгнула. Серебряная молния сверкнула в занесенной руке – Ш-ШИХ-Ч-ЧВАК! – и не успели ноги незнакомца коснуться травы, как голова Мидори-Мэгуми, завертевшись, слетела с плеч, брызжа кровью.
Обезглавленное тело крутанулось на месте, нелепо всплеснув руками, и рухнуло навзничь. Кровь хлестала из обрубка шеи, ноги дергались, платье сползло, открыв застиранные панталончики, на которых расплывалось мокрое пятно…
Синдзабуро с воем рванул рукоять револьвера. Подкладка затрещала и лопнула, выпуская ствол. Шесть громовых вспышек разорвали ночь, однако тень даже не покачнулась. Лучший сотруд– ник «Тюгоку» ожидаемо оказался никудышным стрелком.
Тень тряхнула рукой, которой сжимала меч. Тяжелые капли сорвались с клинка и улетели в темноту.
Завизжав подстреленным зайцем, Синдзабуро запустил во врага револьвером и влетел в дом. Он вцепился в дверь, чтобы задвинуть ее перед носом убийцы, но тот с разбегу протаранил створку плечом и выбил из рук журналиста. Синдзабуро кинулся в глубь дома, чуть не запнувшись о порожек, отделявший переднюю. Твердые, до блеска надраенные деревянные полы, по которым никогда не ходили в обуви, отозвались гневным грохотом.
Синдзабуро метался, не слыша за собой топота погони – все заглушали уханье сердца в груди, стук крови в ушах и собственные крики:
– На помощь! На помощь!
Но услышать его было некому, кроме Кацу, который, испуганный топотом и воплями, забился под чайный столик и оттуда подбадривал хозяина воинственным шипением.
Убийца настиг Синдзабуро у очага посреди гостиной. Ш-ШИХ-Ч-ЧВАК! Удар лег поперек туловища, от левой лопатки до пояса спину обдало холодом, а за ним раскаленной лавой разлилась боль.
Пиджак, рубашка и плоть под ними разошлись, кровь хлынула потоком. Шляпа слетела с головы журналиста и покатилась по полу. Синдзабуро выгнулся дугой, простерев руки, распахнул рот в задыхающемся крике и стал разворачиваться… Следующий удар рассек ему брюшину. Синдзабуро рухнул на колени. Он пытался зажать рану, но кровь хлестала сквозь пальцы, барабанила по половицам, а кишки уже ползли из разреза упругими скользкими кольцами. Ему даже показалось, что сквозь них прощупываются комки пищи, съеденной за ужином.
Синдзабуро поднял глаза, полные слез, держа в руках собственные внутренности, словно хотел предложить их своему палачу в обмен на жизнь. Он бы что угодно сейчас обменял на жизнь. Даже на существование.
Темный силуэт шагнул к нему. Размытый слезами, он призрачно струился во мраке, но Синдзабуро отчетливо видел безжалостный блеск его глаз, такой же холодный, как сталь в руке. И когда лицо убийцы проступило из темноты, суровое, будто из бронзы высеченное лицо, совсем юное и даже весьма привлекательное, журналист узнал его.
– Это ты! – прошептал он окровавленными губами и протянул дрожащую руку. – Пощади, прошу…
В ответ снова взметнулось лезвие, полыхнув ледяным светом, – Ш-ШИХ-Ч-ЧВАК! Все закружилось перед глазами Синдзабуро и растаяло в пустоте.
Отрубленная голова покатилась в очаг и осталась там лежать, облепленная золой. В неподвижном зрачке застыл лунный блик. Тело мешком повалилось рядом.
Убийца постоял немного, словно любуясь содеянным. Потом наклонился, поднял голову за волосы и запихнул в дорожную сумку, висевшую на спине. Завтра главный редактор «Тюгоку» господин Ямамото, явившись на работу спозаранку, обнаружит на клумбе у входа в редакцию кол с насаженной головой, тщательно отмытой в реке по древнему обычаю сюкю-но агэру; выкаченные глаза и рот, разинутый в немом крике, будут до конца жизни преследовать его в кошмарах.
В своем укрытии Кацу слышал, как дверь в сад с шорохом отъехала. Лунная дорожка легла на пол и тут же исчезла, когда дверь снова встала на место. Воцарилась тишина. Примерно через полчаса Кацу осмелел довольно, чтобы вылезть из-под столика. Он подошел к хозяину, стараясь не запачкать лапок в расползшейся по полу липкой луже, потыкался розовым носиком в неподвижную руку и горестно мяукнул. Камень бы прослезился, услышав его! Однако бестолковый хозяин, видать, до того набегался, что продолжал валяться пластом, вместо того чтобы погладить Кацу и наполнить его миску.
Что поделаешь! Кацу подошел к противной луже и принялся неохотно лакать.
По всем народным приметам он после этого должен был стать кайбё, грозным котооборотнем, способным принимать человеческое обличье, повелевать стихиями и наводить на людей морок. Однако он оказался, в отличие от хозяина, начисто лишен честолюбия и предпочел остаться обычным котом; во всяком случае, господин Ямамото, в память о лучшем своем сотруднике приютивший Кацу, до конца его жизни не замечал за ним никаких странностей.
5. Секретное оружие ГитлераБАБАХ!
Джун, моргая, сел на постели и тут же вскрикнул, ослепленный лучом белого света. Ночной ветер, ворвавшийся в лачугу, принес с собой запах спиртного и грубый, животный хохот. Так могли бы смеяться черти-о́ни из сказки про Момотаро.
Акико проснулась и заревела.
Чертей было трое, все в американской военной форме. Старший из них, рослый, подтянутый, с волосами цвета выжженной солнцем соломы и голубыми глазами-льдинками на бронзовом от загара лице, обшаривал комнату лучом фонаря, сжимая в другой руке бутылку «Сунтори». На его одежде Джун разглядел офицерские нашивки. Оба его спутника, кажется, были из рядовых. У рыжего веснушчатого парня с рыбьими глазами на груди висел фотоаппарат. Рядом с ним, уперев кулачищи в бедра и попыхивая сигаретой, стоял человек-гора – груда мышц, чудом втиснутая в военную форму.
Он покрутил стриженой башкой на бычьей шее и выплюнул с клубом дыма:
– Holy shit! What a hole[32]32
Срань господня! Ну и дыра!
[Закрыть]!
Юми закашлялась, замахала ладошкой, разгоняя дым. Соломенные Волосы подмигнул ей, отсалютовав бутылкой, а громиле сказал:
– Were you waiting for a room at the Plaza Hotel? This is a poor Japanese whore, what do you want from her[33]33
А ты ожидал номер в отеле «Плаза»? Это нищая японская шлюха, что ты от нее хочешь?
[Закрыть]!
– Very much, sir, very, ve-e-er-r-ry much[34]34
Очень многого, сэр, очень, о-о-оч-ч-чень многого!
[Закрыть]!
Рыжеволосый фотограф заржал, зафыркал, словно норовистый жеребчик, и хлопнул великана по широкой спине. Тот загоготал в ответ и боднул товарища лбом в плечо.
Мэдзу и Годзу [35]35
Годзу и Мэдзу – в японской и китайской мифологии демоны-о́ни, стерегущие адские врата. У Годзу бычья голова, у Мэдзу – конская.
[Закрыть], мелькнуло в голове мальчика. Он заметил, что Юми тоже проснулась и, сунув пальчик в рот, глазеет на незваных гостей.
– Кто вы такие?! – крикнул Джун звенящим от страха голосом. – Что вам нужно?
В ответ белая вспышка полоснула его по глазам. «Пикадон»! Вскрикнув, он прижал к себе Юми, почти чувствуя, как ослепительный свет сплавляет их с сестренкой в единый комок обожженной плоти.
Снова раздался смех. Сквозь дрожащие огненные круги Джун увидел, как Мэдзу, ухмыляясь, опускает фотоаппарат. А за широченной спиною Годзу неожиданно появилась мама, бледная и дрожащая.
– Пожалуйста, не пугайте моих детей! – Просеменив на середину комнаты, она опустилась на циновку. – Джун, Юми, это наши гости. Они нам ничего плохого не сделают.
Юми она явно не убедила. Когда Годзу протянул лапищу, похожую на ковш экскаватора, чтобы погладить девочку по голове, она бросилась к маме и уцепилась за ее кимоно. Громила гоготнул, огонек сигареты в его зубах заплясал светлячком.
Соломенные Волосы шагнул вперед и направил луч фонаря на маму. Она отвернулась, заслоняясь рукавом.
– Убери руку, бэби-сан! – с нажимом произнес офицер на чистейшем японском.
Луч света метнулся от мамы и Юми к Джуну, мазнул по личику Акико, которая заголосила от этого пуще прежнего, и снова уперся маме в лицо. Она заморгала, выдавила дрожащую улыбку и сложила руки на коленях, зажмурившись. Здоровяк Годзу воскликнул:
– Damn it! She’s pretty one. I thought Hiroshima was a city of freaks[36]36
Черт возьми! Да она недурна собой. Я-то думал, что Хиросима – город уродов.
[Закрыть].
– Wait, – отозвался Мэдзу-фотограф, – we haven’t seen what she’s hiding under that kimono yet… Maybe she has terrible burns all over her body there[37]37
Подожди, мы еще не видели, что она скрывает под этим кимоно… Может, у нее там все в жутких ожогах.
[Закрыть].
– Well, then you, Murphy, can take a couple more spectacular pictures! Besides, she has a mouth anyway[38]38
Ну тогда, Мерфи, ты зато сможешь сделать еще парочку эффектных снимков! А кроме того, у нее еще рот есть…
[Закрыть]…
– No way! I want to give her one more baby[39]39
Ну уж нет, я хочу заделать ей еще одного ребеночка!
[Закрыть]!
Взрыв хохота. Годзу так треснул приятеля по спине, что тот чуть не уронил камеру.
Сердце Джуна трепыхалось пойманной птичкой (ка-гомэ, каго-мэ). О чем они толкуют? Из всего английского языка он выучил только слова hello и hungry: если долго бежать за армейским грузовиком, выкрикивая их как можно звонче и жалобнее, какой-нибудь улыбчивый янки обязательно кинет брусок жутко невкусного шоколада или пару монет. Ну или достанет изо рта комок липкой противной жвачки и с криком Pearl Harbour! запулит тебе в лицо, и поди еще успей увернуться. Варвары, что с них взять? Большинство американцев, которых ему доводилось видеть, не походили на чудовищ, какими их описывали, и, скорее, напоминали школьных задир, забывших повзрослеть. Их даже трудно было увязать со страшным днем «пикадона». Но эти трое выглядели так, будто в них вселился дьявол, и, хотя мама улыбалась им и кивала (она тоже вряд ли понимала их речь), Джун видел, что ее всю трясет.
– Мамочка, – проговорил он дрожащим голосом, – чего им от нас надо?
– Джун, – прошептала она, боязливо покосившись на офицера, который в этот момент прикладывался к бутылке, – уведи Юми на улицу, слышишь? Они скоро уйдут, обещаю, они скоро уйдут!
Мальчик яростно замотал головой. Ни за что на свете он не оставит ее с этими чертями! Зачем она вообще пригласила их? Они, наверное, навязались в гости: все знают, что американцам лучше не перечить, особенно когда они пьяны. Но что им понадобилось в жалкой лачуге? У мамы даже сакэ нет, иначе она бы нашла кому его продать…
Черти продолжали перекидываться фразами на своем отвратительном языке, с ухмылками поглядывая на маму.
«Пан-пан… – прошептал в голове вкрадчивый голосок. Желудок скрутило в узел. – Пан-пан. Я добуду вам поесть, так она сказала? Умру, но добуду…»
Нет, на такое мама бы не пошла.
Она не такая, как Рин. Не такая!
Как же отец?..
Он смотрел на американцев, ища опровержения страшной догадке, и в хищном блеске глаз, в липких ухмылках читал ответ. Офицер Соломенные Волосы снова глотнул из бутылки (бездонная она, что ли?) и сказал:
– Улыбнись, бэби-сан. Что ты такая грустная?
Мама выдавила очередную жалкую улыбку. Джун больше не мог этого выносить. Он бросился к ней, обнял, пытаясь заслонить своим тщедушным телом от этих грязных, бесстыдных взглядов, и почувствовал, что от нее тоже тянет спиртным. Не сильно, но ощутимо.
– Мамочка, прошу, не выгоняй! Не надо!
Она с неожиданной злостью оттолкнула его, одновременно пытаясь отцепить пальчики Юми от кимоно. Джун растянулся на полу, вскрикнул, больно ушибив локоть. Юми захныкала и стала бить маму кулачком по руке.
– Брось, бэби-сан, пусть посидят пока, – дружелюбно сказал Соломенные Волосы. – Мы никуда не торопимся.
На лице у мамы отразилось отчаяние. Джун уселся рядом с ней, обняв Юми за плечи и сверля глазами американцев. Пока он смотрит, они ничего не посмеют сделать. Верно же?
Годзу затушил окурок о стену и кинул на пол. Мэдзу дыхнул на линзу камеры и стал полировать ее рукавом. Стало тихо, но воздух гудел от напряжения, как перед грозой.
Соломенные Волосы первым нарушил невыносимую тишину. Расстегнув верхнюю пуговицу на рубашке, он произнес:
– Спой нам, бэби-сан.
– Но… – начала мама, беспомощно глянув на Джуна.
– Ты умеешь петь? У тебя трое детей, ты должна была петь им колыбельные.
– Господин, я правда…
– Ты обещала сделать все, что мы хотим. Мы хотим, чтобы ты нам спела.
– Ах, господин, у меня совсем нет голоса…
Соломенные Волосы полез в карман куртки и достал брусок шоколада в золотистой обертке.
– Шоколад, сахар, овсяная мука, какао-масло, сухое молоко обезжиренное, ванилин. – Он поднял брусок на ладони, словно золотой слиток. – Четыре унции, шестьсот калорий, хорошенько сдобренных витамином Б. Одной такой плитки взрослому мужчине может хватить на пару дней.
Мама звучно сглотнула слюну, не сводя с шоколада глаз. У Джуна заурчало в животе. Юми протянула ручонку:
– ДАЙ!
Американцы засмеялись. Соломенные Волосы убрал плитку обратно в карман. Губки Юми обиженно задрожали.
– Мы его называем «секретное оружие Гитлера», потому что жрать такое дерьмо можно только на пределе отчаяния, – продолжал офицер. – А вы, бэби-сан, как я погляжу, – он обвел рукой лачугу, – оставили этот предел далеко позади. Но ты подумай: шестьсот калорий! По двести на каждого! Для твоих детей это несколько лишних дней жизни! Паршивая песенка – вполне приемлемая цена за паршивую шоколадку, не так ли?
– Сами давитесь своим шоколадом! – закричал Джун. – Оставьте нас в покое! Она не будет петь, ясно?
Мама ахнула. Годзу насмешливо протянул: «У-у-у!», а Мэдзу снова ослепил мальчика фотовспышкой, запечатлев на память его разгневанное лицо.
– Замолчи! – Мама отвесила Джуну подзатыльник и поклонилась офицеру. – Не слушайте его, господин, мой сын ужасно глупый! Сейчас я выгоню их с сестрой…
– Нет, бэби-сан, сперва ты нам споешь! – Соломенные Волосы игриво погрозил ей пальцем. – Им интересно будет послушать, что ты пела своему узкоглазому муженьку, когда их не было поблизости… Ты будешь петь, тупая узкоглазая сука, потому что мы так сказали, а мы здесь теперь закон. Не ваш занюханный император, не чертов Будда и не вся кодла ваших смешных божков, а мы! – Он взмахнул бутылкой. Вскрикнув, мама закрыла лицо руками, а Годзу и Мэдзу снова захохотали.
Когда мама наконец подняла глаза, в них была решимость.
– Дайте выпить, – хрипло сказала она.
Соломенные Волосы протянул ей бутылку. Мама схватила ее, присосалась к горлышку. Американцы завыли, заулюлюкали. Офицер зааплодировал.
– Пей, бэби-сан, пей до дна! – кричал он, и Годзу с Мэдзу вторили ему по-английски:
– Drink, babe, drink!
Мама закашлялась, пахучая жидкость ручьем бежала у нее с подбородка, пропитывая ткань кимоно. Она поставила бутылку, обвела комнату осовелым взглядом. А потом ударила в ладоши и заголосила с пьяным надрывом:
Ты да я, да мы с тобой,
Два конца от пояса!
Завяжи их у меня
На груди узлом тугим!
Ах, любовь, любовь моя,
Сладострастная истома!
Стал моим ты, я твоя,
Нас не разлучить вовек!
Лицо Джуна налилось жаром, уши пылали. Он представить не мог, что мама знает такую глупую песню! И тем не менее не хотел, чтобы она кончалась. Потому что как только мама допоет…
Нет, такого не должно, не может случиться!
Мальчик зажал руками уши, чтобы не слышать ее пьяного голоса, но она пела все громче, хлопая в ладоши, почти кричала уже, и американцы, скалясь, начали хлопать ей в такт.
Ты да я, да мы с тобой,
Два конца от пояса!
Завяжи их у меня
На груди узлом тугим!
Лет с семи или восьми
Азбуку учила я!
Одурела от любви,
Позабыла все слова!
Там, наверное, были еще куплеты, но допеть маме не дали. Соломенные Волосы бросился на нее, повалил на циновку и принялся целовать, жадно шаря руками по телу.
Она закричала, забилась под ним, упираясь руками в его широкую грудь.
– Нет, господин, прошу вас! Что вы делаете! Мои дети… Господин!
Джун прыгнул на офицера сзади, замолотил кулаками по спине. В ту же секунду цепкая пятерня Мэдзу сгребла его за волосы и потащила назад. Он кричал, извивался, размахивая ногами, – тщетно; распахнув ногой дверь, Мэдзу пинком вышвырнул его на улицу.
Падение чуть не вышибло из мальчика дух. Задыхаясь, он перекатился на спину и увидел, как Годзу за шиворот вынес Юми. Сестренка визжала и сучила босыми ножками, пытаясь лягнуть громилу.
Тот бросил ее рядом с Джуном, вытер руки о штаны, будто держал что-то грязное, повернулся и ушел в лачугу, хлопнув дверью так, что задрожали стены.
Юми заревела, колотя пятками по земле. Джун ее не видел – он лежал на спине, ловя ртом воздух, а перед его глазами бешеной каруселью кружилось ночное небо в россыпях звезд. Еще недавно он парил среди них со стадом китов…
– Ма-а-амочка-а-а-а-а! – ревела Юми, размазывая кулачками слезы. – Я опи-и-исалась!
А в лачуге гоготали американцы, и к их смеху примешивались жалобные мамины стоны.
Джун с трудом поднялся на ноги, огляделся, ища кого-либо, кто мог бы прийти на помощь. Ну зачем мама выбрала для жилища такой глухой участок?! А впрочем, будь здесь и целая толпа соседей, едва ли кто-то рискнул бы связаться с янки…
Мама сдавленно вскрикнула. Там, в лачуге, с ней делали что-то ужасное. Взгляд Джуна заметался и остановился на увесистом камне, наполовину утопленном в землю. С трудом вывернув его из грязи, он распахнул дверь и ввалился в лачугу.
Соломенные Волосы взгромоздился на маму, ухватив ее за лодыжки. Голая бледная задница ходила ходуном, мучнисто-белые ягодицы судорожно сжимались с каждым влажным, чавкающим ударом, и мама то охала, то вскрикивала в ответ, упираясь руками ему в плечи, чтобы хоть немного ослабить натиск. Годзу невозмутимо попыхивал очередной сигаретой, лишь горящие глаза и лицо в испарине выдавали его возбуждение. Мэдзу дрожал, как припадочный, бормоча:
– That’s it, sir! Make that slanted-eyes bitch squeal[40]40
Вот так, сэр! Заставьте эту узкоглазую сучку визжать!
[Закрыть]!
С бешеным воплем мальчик кинулся вперед, замахиваясь камнем.
– Нет, Джун, нет! – кричала мама.
Плевать! Он уже видел, как соломенные волосы чужеземного дьявола обагряются кровью, уже чувствовал, как его череп под ударом камня лопается, будто яйцо. Но тут перед ним вырос Мэдзу и коротко, без замаха ударил кулаком в живот. На мгновение Джун разучился дышать, камень вывалился из ослабевшей руки и гулко стукнул об пол. Мэдзу отбросил его ногой и ударил снова. Джун рухнул на пол, свернулся калачиком. В животе билось раскаленное чугунное ядро. Прямо перед собой он увидел сверкающий ботинок Мэдзу: должно быть, всего несколько часов назад другой мальчишка, скорчившись в три погибели, надраивал этот ботинок до блеска.
– Бра-атик! – заверещала Юми, а мама закричала, извиваясь в руках офицера:
– Не трогай моего ребенка, демон!
Джун ползком рванулся к ней, но еще один ботинок, на два размера больше и намного грязнее, пригвоздил его руку к полу. Подняв глаза, он сквозь слезы увидел акулью усмешку Годзу. Тот слегка повернул каблук, и мальчик закричал, чувствуя, как трещат тонкие косточки в ладони. Всякое мужество покинуло его.
– Больно! Больно! – завопил он. – Прошу, господин, не ломайте мне руку!
Великан поднял ногу и пинком отшвырнул его в угол. Юми с плачем кинулась к брату. Джун не обратил на нее внимания, он баюкал ноющую кисть. В голове стучало, во рту стоял железный привкус. Сквозь гул в ушах он слышал, как мама бормочет, содрогаясь от толчков:
– Что я наделала… Что я наделала…
Казалось, этому кошмару не будет конца. Мертвые друзья Джуна улыбались ему со стены, где-то среди звезд криком заходился мертвый отец, а светловолосый дьявол все терзал и терзал маму. Он то кусал ее за груди, заставляя кричать, то покрывал поцелуями лицо и губы, кривящиеся от омерзения; то запрокидывался всем телом, поигрывая ее лодыжками, то снова наваливался и начинал долбить с утроенной силой, словно хотел переломить пополам, а она все повторяла, будто в бреду:
– Что я наделала, что я наделала…
Годзу и Мэдзу отбивали ритм кулаками по бедрам. Юми ревела без умолку, и истошным ором вторила ей крошка Акико.
– Джун! О! – простонала мама. – Джун, закрой се… О! Сестре глаза! Что я наделала…
Он схватил визжащую Юми в охапку, закрыл глаза здоровой рукой. От сестренки пахло мочой. Она мотала головой, размазывая слезы по его ладони, но он держал крепко. А сам – смотрел. И больше всего на свете жалел, что «пикадон» не обратил его в горстку пепла.
– Look, guys! – захихикал Мэдзу гиеной. – The way that cub looks[41]41
Глядите, ребята, как этот звереныш смотрит!
[Закрыть]!
А может, так оно и есть? Может, он умер в тот день, и не американцы это, а самые настоящие черти-о́ни мучают его в аду? Но чем заслужил он такую муку? Что такого он сделал в жизни, чтобы видеть ЭТО?
