Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 208 (всего у книги 299 страниц)
Но страшный человек подошел к нему, взял его левой рукой за подбородок, схватил крепкими, будто из дерева, пальцами. В правой его руке был четырехгранный инструмент из черного металла, острый на конце. То ли слишком длинный кованый гвоздь, то ли какая-то короткая пика. Этой пикой он чертил в воздухе над головой Эдика сложные фигуры и бормотал непонятные слова, от которых расползалась морозная жуть. Лицо незнакомца побледнело, глаза провалились в овраги теней под надбровными дугами, зрачки расширились, оскалились неровные зубы, безобразно скривился рот. И точным движением отяжелевшей руки, превратившейся в беспощадный механизм, страшный человек вонзил острие в один глаз Эдику, потом тут же – в другой. Эдик заорал от боли и, проваливаясь в черноту, смешанную с кровью, услышал над собой исступленный крик незнакомца:
– Я запечатываю тебя!
А из черноты, в которой он утопал, хищно смотрели на Эдика звезды, их голодный внутриутробный блеск отзывался в душе беспредельным ужасом.
Дыра
Почти две трети лета – примерно с середины июня до середины августа – он проводил у бабушки в Черноморске. Дома, в Багрянове, нет моря, и лето там жарче и удушливей, хотя Багрянов и ближе к северу на полторы сотни километров, чем Черноморск. Можно даже решить, что над Багряновым чуть ли не проклятие повисло: зима и лето злей, каждое по-своему; с какой стороны ни зайди – ущерб отовсюду.
На этот раз Алеша приехал к бабушке поздновато, почти в конце июня, решал кое-какие дела. Чувствовал, что чем больше живешь на свете, тем больше у тебя «кое-каких дел», всасывающих твое время, словно губка влагу. Дальше будет, поди, только хуже. Отец вон бабушку три года уже не проведывал – все некогда и недосуг, лишь отделывался телефонными звонками.
Бабушка жила в старом дореволюционном доме о трех этажах. Подъезд был один, но внутри не имелось привычной для старых домов общей лестницы, которая, поднимаясь по центру дома, связывала бы этажи. Из холла вели к квартирам три двери: одна – в коридор первого этажа, другая – на лестницу ко второму этажу, третья – на лестницу к третьему. Этажи были почему-то изолированы друг от друга; перемещаться с одного на другой невозможно, кроме как через холл. Потолки в доме низковаты для старой архитектуры, зато первый этаж высоко поднят над землей. Под ним, в нижней части дома, располагался обширный подвал с кладовками по числу квартир, и были в том подвале неожиданно высокие потолки. Вела в него внешняя дверь на торце дома, второй же, внутренний вход располагался под лестницей, поднимавшейся на третий этаж. Входя в подвал, ты словно погружаешься в миниатюрную преисподнюю. На Алешу, когда он был еще дошкольником, это вечно темное подполье, куда жильцы ходили с фонариками и свечками, навевало жуть, липшую к детскому сердцу, как омерзительно сырая, холодная простыня.
Сейчас, в свои тринадцать лет, Алеша Зорницын уже вышел из-под власти детских страхов. Он повзрослел настолько, что даже начал сочувствовать старикам, над чьими немощами недавно лишь посмеивался равнодушно. Взглянув после долгого перерыва на бабушку Лиду, он впервые почти воочию увидел старость, наброшенную поверх нее, будто сеть из невидимых нитей, продавивших морщины на коже. Обнимая бабушку, обмениваясь поцелуями – она норовила поцеловать в губы, он же слегка уклонялся, и губы касались щек, – ощутил, что сжимает в объятиях нечто ветхое, готовое дрогнуть, как мираж, рассыпаться и улететь по воздуху.
Из окна бабушкиной кухни, с высоты второго этажа, открывался вид на огромный старый тополь, раскинувший крону на добрую четверть двора. Когда Алеша проходил мимо этого монументального древа, то и внимания не обращал на одну странность, однако теперь, глянув из окна, вдруг увидел в толстенном стволе овальное, как широко разинутый рот, дупло, которого прежде не было. В такое взрослый человек войдет не пригибаясь. Алеша смотрел на дупло и вспоминал: да точно ли его не было раньше, не путает ли он? Не могла же такая дырища возникнуть всего за год.
– Бабуль, слушай, – оторвался он от окна, – вот это дупло на дереве… не было же его раньше, правильно? Не было ведь?
Бабушка, ворожившая над угощением для внука, бросила искру короткого взгляда за окно, пожала плечами, промолвила:
– Почему не было? Всегда было.
Он опять обратился к окну, всмотрелся внимательно.
– Да не, бабуль, ну я же помню: не было его. Не было же!
– Ох, Лешик, Лешик! – покачала она головой; продолжать не стала.
– Да не может быть, чтобы я так все перепутал! – удивлялся он, глядя перед собой тем расфокусированным взглядом, с каким мучительно всматриваются в собственную память.
– Да ты у мальчиков спроси. У Цветкова, у Тютюника. Ты ж с ними все дерево облазил.
– Ну да, да… – задумчиво пробормотал Алеша. – Спрошу.
После обеда он спустился во двор и подошел к дереву.
Дупло начиналось примерно в полутора метрах над землей, может, чуть выше. В высоту достигало около двух метров, а в ширину – до метра. К стволу под дуплом был прибит небольшой деревянный брусок – вместо ступеньки: если поставишь на брусок ногу и схватишься рукой за нижний край дупла, то легко залезешь внутрь. Алеша хотел так и сделать, но почему-то остановился. Когда представил, как входит в дупло его голова, за ней – плечи, следом – все тело, то стало вдруг не по себе, словно дупло было жадной пастью хищника, одеревеневшего в ожидании жертвы. Темнота внутри дупла казалась холодной, хотя ни малейшего прохладного веяния от дупла не исходило; этот холод будто вливался через взгляд прямо в мозг, вместе с чернотой, как ее неотъемлемое качество. Алеше вдруг почудилось, что темнота в дупле… мыслящая. Это было так странно. Глядя в черное отверстие, он почувствовал ответный взгляд – грозный, внимательный и недобрый.
Все это в смутных ощущениях растеклось внутри Алеши, будто облако ила, взметнувшегося со дна. Алеша тут же отдернул руку от края дупла, словно испугался, что оно сомкнет на пальцах жадные створки и засосет в темноту.
Его друзей, Пашки Цветкова из второй квартиры и Женьки Тютюника из десятой, не было – куда-то умотали со двора, и Алеша отправился в одиночестве бродить по городу. Надо было посмотреть, где что изменилось за прошедший год, зайти на рынок, пройтись там меж прилавков, рассмотреть местные вкусности, которых не бывает в Багрянове, попробовать холодного квасу и лимонаду, завезенных из ближайших станиц – Варениковской, Динской, Староминской и других, заглянуть в магазины – продовольственные, книжные, видео-музыкальные, в общем, поздороваться с этим небольшим уютным городком, любимым и почти родным.
Он шел по утопающим в зелени улочкам самой старой части города. Солнце жарило с неба, но не с той злобной бесчеловечностью, как последнюю неделю в Багрянове; в жару вплетались порывы южного ветра, который здесь называли «моряк», потому что дул с моря, со стороны Турции, принося в город приятную свежесть.
Каждый раз, когда летом Алеша приезжал в Черноморск, в первый же день его посещало блаженное чувство освобождения: он словно вырывался из душной камеры, где неподвижный омертвелый воздух погружал в мучительное оцепенение, в котором хочется лечь, свернуться эмбрионом и застыть без мыслей и чувств.
Виталик Ямских, большеглазый, лопоухий, скуластый, с широким, по-жабьи, ртом рассказывал Алеше:
– В прошлом году, в начале сентября, тут свадьба была. Из четвертой квартиры хлыщ какой-то женился. Тут его и не знал даже никто, все учился где-то годами, в Москве, что ли, а свадьбу здесь справлял. Так они знаешь что устроили, жених с невестой? Решили, что брачную ночь проведут в дупле. Белья постельного туда натащили, залезли в дупло, а потом всю ночь оттуда крики и стоны, всю ночь он ее жарил без передыха! Утром они на землю спустились: шатаются, как пьяные, глаза горят, чуть не бешеные. После той ночи я у них и родился…
– Не понял, как это? – удивился Алеша.
– А так. – Улыбка искривила Виталькины губы, тени, окаймлявшие глаза, стали гуще; или это только показалось? – Я же помер летом, не помнишь разве? С мола прыгнул и башкой в воде ударился о какую-то конструкцию-хренукцию. А они меня обратно из смерти родили, как пылесосом высосали, прикинь! У них там и свой ребеночек тоже был, на моллюска похожий, ко мне все лепился, уродец, – так я его сожрал. Я быстро сформировался. Это когда первый раз рождаешься, тормозишь с непривычки, а по второму разу все быстрее. Когда из мамки моей новой вылезал, все у нее порвал. Хотел сначала между ног, – голова прошла, но дальше чего-то стопорнулось. Тогда пошел другим путем. Пузо ей стал прогрызать. Выбрался, осмотрелся: пипец – что такое! Кровищи! Я плохо соображал тогда, не понимал даже, кто я такой – зверь не зверь, черт не черт!.. Потом очухался и вспомнил: себя самого и все вообще, а тогда как животное был. Даже на двух ногах не мог ходить, руками в землю упирался. Ну и давай тикать, куда придется, ползком да вприсядку. В подвал забежал. Темно, хорошо, тихо. Так и живу там, а по ночам наружу вылазки делаю.
«Это сон, – подумал Алеша, – сон!»
– Конечно, сон, – подтвердил его невысказанную мысль Виталик. – Все сон. Бог спит и видит сны, а мы все – ночные кошмары его.
«Что будет, если проснусь?» – думал Алеша.
– Не советую, – покачал головой Виталик; он снова угадал его мысль. – Лучше не будить спящего Бога. А то знаешь что будет? Не знаешь? Все дурные сны станут дурной явью.
«Черт, да исчезни ты наконец!» – подумал Алеша.
– Я-то исчезну, – осклабился Виталик, – но ведь ничто на самом деле не исчезает. Исчезновение – обман. Хочешь, чтоб я тебя обманул? Обману, нет проблем! Все исчезнувшее – оно все здесь. За углом стоит и ждет.
Проснувшись среди ночи, Алеша лежал с колотящимся сердцем, смотрел в потолок. В этом сне было что-то неправильное. Что-то… не то. Сны ведь отражают реальность, пусть и перемешивают ее элементы, как стекляшки в калейдоскопе, но берут-то их из реального опыта – из увиденного, услышанного, прочитанного. Так объяснял Алеше отец, а уж он-то знал, что говорил.
Алеша был книжный мальчик, в девять лет уже зачитывался Гоголем – «Диканькой» и «Миргородом», а в прошлом году прочел Голдинга – «Повелитель мух», Вежинова – «Барьер», Булгакова – «Дьяволиаду», «Мастера и Маргариту»; в последнем случае, правда, с трудом давались «ершалаимские» главы, на которых он откровенно скучал, но все прочее проглотил с жадностью. Сейчас Алеша читал «Вошедших в ковчег» Кобо Абэ. И конечно, прочитанные взрослые книги могли навеять странный сон, но только откуда взялись в нем эти разговоры про спящего Бога, которого лучше не будить, иначе кошмары его снов воплотятся в явь? А те кошмары – это, дескать, мы сами… Алеша немного увлекался психологией, да и трудно избежать такого увлечения, когда твой отец – профессиональный психотерапевт, но религией и философией Алеша совсем не интересовался. Про Бога понимал только одно – что его нет, не было и быть не может. Как-то раз это убедительно объяснил отец, и Алеша с ним полностью согласился. Поэтому внезапные рассуждения во сне про спящего Бога показались неуместными, совершенно чужеродными.
К мыслям и образам, которые приходили на ум, Алеша относился с особенным вниманием. Еще в конце прошлого года он вдруг обнаружил, что некоторые мысли, сами всплывающие на поверхность сознания, сформулированы как-то уж слишком художественно и просятся – аж до зуда – быть записанными на бумагу. Алеша сделал несколько записей, показал их отцу, и тот очень серьезно сказал, что это первые ростки писательского таланта. Три года назад отец проводил с Алешей серию психотерапевтических сеансов, призванных разбудить в ребенке творческие способности. Методика тех сеансов была отцовской разработкой; отец, хоть и не склонный к самодовольству, откровенно гордился своими методиками, особенно когда те приносили плоды.
А может, думал Алеша, сейчас пробуждается еще какой-нибудь талант, пока неопознанный, и его шевеление в глубинах организма порождает странные сны вроде сегодняшнего.
Виталик Ямских был на пару лет младше Алеши; они не дружили – Алеша едва знал его. И вообще, этот низкорослый щуплый мальчишка, скользкий и суетливый, подлиза и обманщик, был Алеше неприятен, отталкивал даже своей внешностью. Поэтому, когда Ямских убился, прыгнувши в море с западного мола, Алеша нисколько не расстроился.
Утром, сидя за завтраком, Алеша внезапно для самого себя выложил бабушке все про свой сон – хотел посмотреть на ее реакцию. Но, как только рассказал, тут же и пожалел: все-таки не стоило вываливать на нее такое.
Бабушка помрачнела, выслушав рассказ. Села за стол напротив Алеши, внимательно всмотрелась ему в лицо, словно спрашивая взглядом: «Не сочиняешь ли ты, чтобы надо мной посмеяться?» Алеша выдержал этот взгляд.
– Даже не знаю, как это объяснить, – произнесла бабушка, – это все странно как-то: и твой этот сон, и то, что было на самом деле…
И тут бабушка рассказала такое, от чего Алеше стало не по себе.
– Действительно, да, была свадьба в прошлом году, в сентябре, у соседа из четвертой квартиры, у Ершова-младшего, Андрея. И в дупло он с невестой, Наташенькой, лазил, до утра они там пробыли. Стыд совсем потеряли. Эх, молодежь теперь! – Бабушка покачала головой. – Считай ведь, у всех на глазах. Никто, конечно, не видал ничего, но слышали-то… А потом, уже в этот год, в марте, когда ходила Наташенька с животом, то беда случилась, такая беда! Андрей, он с ума спятил, взял и Наташеньку свою убил. Живот ей ножом распорол, все искромсал, сыночка своего нерожденного – в куски, прямо в куски! Отец его пришел с работы и видит: сидит тот с ножом над нею, глаза безумные, бормочет что-то. Наташенька жива еще была, но не спасли бедную – скончалась в тот же день. Андрей в дурдоме сейчас. Говорят, совсем плохой, ничего не соображает.
Алеша почувствовал внутри себя будто порыв сырого зябкого ветра. Все вокруг стало другим, приобрело какое-то новое качество, хотя с виду оставалось прежним. Словно бы предметы поменяли смысл и предназначение. Алеша растерянно осмотрелся вокруг, чувствуя, что все в кухне стало из привычного – потусторонним, необъяснимым. Но длилось это недолго, вскоре предметы вернулись в прежние смысловые ниши – как вывихнутые и вновь вправленные суставы.
Бабушка, которая вообще не любила разносить дурные новости, после того как все рассказала внуку, почувствовала себя неловко, словно сделала что-то постыдное. Не помыв посуду, оставшуюся от завтрака, она все сложила в раковину и ушла к себе в комнату.
Чем больше Алеша думал про свой сон, тем муторнее становилось у него на душе. Сон соприкасался с реальностью, но не как положено снам: в нем отразилось событие, о котором Алеша заранее ничего не знал.
«Иногда нам снятся сны, – всплыла внезапная мысль, – которые рождаются прежде собственного зачатия. Дым таких снов поднимается еще до того, как огонь осознания зажжет факты действительности».
Это была одна из тех мыслей, которые просились на бумагу и которые Алешин отец расценил как признаки пробуждающегося писательского таланта. Достав блокнот, Алеша записал туда мысль, словно стряхнул с кончиков пальцев на страницу что-то склизкое и раздражавшее кожу.
Тем же утром, когда встретился наконец с Пашкой и Женькой и спросил их про убийство Ершовым беременной жены, подтвердилось все, что рассказала бабушка. Однако друзья добавили к истории одну деталь: спятивший Андрей Ершов упорно бормотал над умиравшей женой, что не убивал ее, а наоборот, пытался защитить, но от кого защитить – так толком и не сказал.
Сходив с друзьями на пляж, поплавав с ними наперегонки между пирсами, лениво позагорав, распластавшись на гладкой прибрежной гальке, Алеша развеялся.
Но дома, после ужина, вновь ощутил тревогу. Неотвязная мысль засела в голове у Алеши. Он пытался читать привезенный с собой томик Кобо Абэ, но был рассеян, постоянно отвлекался и, наконец, отложил книгу. Сказал бабушке, что пойдет проветриться перед сном. Прихватил фонарик, всегда лежавший в прихожей, и вышел из дома под сумеречное, темнеющее небо.
Выйдя со двора, он прошелся вокруг квартала, затем вернулся во двор и сразу направился в подвал.
Дверь, ведущая в него, никогда не запиралась на замок, да в ней, кажется, замок и вовсе не работал. Слегка приоткрытая, она приглашала в плотную вязкую смесь темноты, тишины, запаха пыли.
Когда-то маленького Алешу страшила эта темнота. Она и манила в себя, и наполняла тошнотной жутью. Ему даже с фонариком страшно было вступать в подвальный коридор, до конца которого он ни разу так и не дошел. И вместе с друзьями, Пашкой и Женькой, почему-то никогда не ходил вглубь этого подвала, они доходили только до двери кладовки, принадлежавшей Пашкиной семье, второй двери от входа.
Теперь-то Алеша не боялся темноты и вошел в нее без опаски, фонариком освещая путь. Он чувствовал, как где-то на периферии сознания слабо шевелятся прежние детские страхи, но волю им не давал: он был достаточно взрослым, чтобы держать себя в руках и не срываться в панику из-за ерунды. Он шел по коридору, равнодушно глядя на выплывающие из темноты двери в стене по левую руку, стена по правую руку была пуста. За каждой дверью находилась кладовка, принадлежавшая кому-то из жильцов.
Зачем Алеша вошел в эту темноту, он и сам не знал. Точнее, не то чтобы не знал – просто не хотел об этом задумываться. Не хотел как-то слишком старательно…
Словно бы червячок подтачивал сознание.
И кстати, заметил Алеша, дверей здесь как-то многовато. Неужели тут лишние кладовки?
Коридор свернул вправо. Теперь двери были уже в стене не по правую, а по левую руку. И темнота после поворота, кажется, стала плотнее, тишина же сделалась глубже. То ли фонарик потускнел, то ли глаза привыкли, но свет уже не казался таким ярким. Двери выныривали из темноты и снова ныряли в нее. К запаху пыли примешалось что-то еще, какой-то знакомый запах, который Алеша никак не мог определить.
Когда коридор еще раз повернул, теперь уже налево, и запах усилился, Алеша понял: это же запах водорослей, гниющих на морском берегу. Алеше стало неуютно и тревожно.
«Зачем я здесь?» – подумал он, в очередной раз сворачивая. Неприятное чувство шевельнулось глубоко внутри: Алеше казалось, что нескончаемый коридор всасывает его в себя, как макаронину, и он проскальзывает в чью-то жуткую утробу.
Вдруг почудилось, что за каждой дверью кто-то стоит. Стоит и вслушивается, прижав ухо к внутренней стороне двери. Будто подвал населен тайными жильцами, о которых не знает ни одна живая душа.
После очередного поворота фонарик в Алешиной руке конвульсивно замигал и погас. Тьма, затопившая все, походила на вязкую грязь. Плотная, тяжелая, облепляющая, душащая. Словно тебя зарыли заживо в общую могилу с безвестными мертвецами, отделенными непрочной черной завесой, гнилостной плотью тьмы.
Где-то в сознании Алеши расширялась дыра, из которой, один за другим, выползали пауки страха – детского, подавляющего всякий здравый смысл, парализующего волю, – черные пауки, которых во тьме не разглядеть. Сгустками ужаса ползли они по контуру Алешиного сознания. Ползли по коже, по внутренностям – по нежным слизистым. Шорох маленьких лап напоминал шелест морской пены, лижущей мокрую кромку береговой полосы. Призраки гниющих водорослей колыхались во тьме, прикасались то к ноге, то к руке, то к лицу.
Кто-то дотронулся до Алеши, взял его пальцами за левое запястье. Алеша закричал от испуга, но крик вышел жалким – тихое хриплое сипение, как будто выходил воздух из проколотой резиновой камеры.
– Это я, – произнесла тьма или кто-то внутри тьмы, полностью слившийся с нею.
«Ты?» – хотел произнести Алеша, но недостало сил выговорить даже краткое слово.
– А ты правильно сделал, что пришел, – продолжал голос во тьме. – Иногда правильные поступки – самые гибельные. Бывает, человеку не хватает одного правильного шага, чтоб совсем погибнуть.
Наконец Алеша узнал говорящего, и страх стал глубже. Внутри Алеши словно бы открывался провал, в котором роились мелкие и крупные страхи. Голос, обратившийся к Алеше во тьме, принадлежал погибшему Виталику Ямских.
От пальцев, что сжимали Алешино запястье, по коже разливался холод. Другая рука, такая же холодная, шарила по телу, ощупывала грудь, плечи, шею, лицо.
Алеша хотел вырваться и побежать, но куда же бежать в такой тьме? Не приведет ли бегство в окончательный тупик в самых дальних закоулках ловушки, где оказался он, дезориентированный и беспомощный?
– Чтобы понять, – произнес Виталик, – тебе надо подняться и войти. Только так ты сможешь узнать все, что скрыли от тебя. Понимаешь, о чем я говорю? Подняться и войти.
– Куда? – прошептал Алеша; он сумел наконец выговорить слово.
– В дупло, – ответила тьма голосом мертвеца.
Алеша не помнил, как вышел из подвала, как вернулся домой. Он, кажется, заглянул к бабушке в комнату – та смотрела телевизор, – пробормотал «спокойной ночи» и пошел восвояси. А может, ему это только представилось, и никуда он не заглядывал, но молча прошел к себе в комнату. Лег не раздеваясь в постель. Долго лежал и смотрел в темноту.
То, что с ним произошло, не могло быть реальностью. Но это не было и сном. Вспоминая разговоры с отцом, посвящавшим в простейшие принципы психологии, Алеша решил, что пережил галлюцинацию. По словам отца, даже самые здоровые люди могут галлюцинировать во время реактивного психоза, вызванного стрессом или перенапряжением. Чем была вызвана эта галлюцинация – неясно. Но все неясное однажды найдет себе разумное объяснение, найдет обязательно. Иначе ведь и быть не может. С этими мыслями Алеша погрузился в сон.
Он был деревом – старым тополем во дворе. Дом, перед которым он рос, давно разрушен, двор превратился в пустырь. Листья на ветвях умерли, опали поздней осенью и зимой и не выросли уже по весне. Оцепеневшими змеями торчали голые ветви.
Грязные, истощенные люди подходили к дереву, отрывали свои головы – те легко снимались с плеч – и бросали в дупло. Проглатывая приношения, дерево, взамен голов, наделяло людей прозрением, сгустки которого клубились теперь, как жаркое марево, над каждым безголовым телом.
Увенчанные живым обнаженным прозрением, люди постигали суть вещей, суть самих себя и друг друга. Теперь они знали, кто для них друг, кто – враг. Враг – тот, кто снаружи. Друг – тот, кто внутри.
Нападая, каждый на ближнего своего, они уничтожали врагов – всех вокруг себя, – чтобы защитить друзей – свое внутреннее «я».
Их головы, пожранные деревом, выступали каплями смолы на ветках, набухали, увеличивались, уплотнялись. Страшными плодами свисали они с ветвей, равнодушно глядя на то, как извиваются внизу безголовые тела, нападая на себе подобных и защищаясь от них.
В сущности, все происходящее было калейдоскопом сновидений, которые дерево видело посредством голов, совокупленных с ним в единое целое.
Я сплю, думало дерево, я вижу сон, большой сон, вылепленный из малых снов.
Я сплю, думал Алеша, и должен проснуться, чтобы узнать то, что от меня скрыли.
Иначе реальность опередит меня и проснется, пока я буду спать. А этого нельзя допустить.
Этот день второй половины июля был жарок и неподвижен, как студень. Бывают изредка такие дни в Черноморске, когда ветер только меняет направление, но полностью не утихает. Морская бухта, которую город подковой окружил с трех сторон, и горная гряда на восточной ее стороне – лучшие условия для непрестанных ветров. Но в тот день воздух как оцепенел. Дым из труб двух цементных заводов поднимался вертикально. И висел над промзоной, раскинувшейся у подножия восточных гор, неподвижный слоистый белесый смог.
В такой день не хотелось и выходить со двора. Сидеть бы, не шевелясь, в тени, лениво глядя меж полуприкрытых век, истлевая от скуки, но только бы не бродить по дну затопившего город горячего вязкого киселя.
Алеша с Пашкой и Женькой сидели около тополя, в беседке, над которой покровительственно простиралась его крона. Засаленными старыми картами меланхолично играли в секу, болтали о всякой ерунде.
– А знаешь, какое клевое свойство у дупла? – внезапно перескочив с темы на тему, спросил Женька Алешу, и тот едва заметно вздрогнул при слове «дупло».
– Свой-ст-во, – с расстановкой пробормотал Пашка, ни к кому не обращаясь, рассеянно глядя перед собой.
Алеша молчал.
– Если залезть в дупло, – продолжал Женька, – то ты из дупла все будешь видеть четче, а тебя никто не увидит, даже если специально биноклем в дупло смотреть.
– Да ну, фигня какая-то! – не поверил Алеша.
– Не, не фигня, – вступился за свойство Пашка, – мы ж проверяли. Пойдем ко мне, – он положил руку Алеше на плечо, – из окна в бинокль позырим, а Жека в дупло слазит.
Алешу охватила смутная тревога, когда шел вслед за Пашкой: ох, нехорошее что-то, подумалось ему, выйдет из этой затеи!..
Окно в Пашкиной комнате – лучший наблюдательный пункт за дуплом. Пашка протянул Алеше бинокль. Женька меж тем забрался в дупло, растворился в его темноте. Алеша навел бинокль на дерево, подрегулировал фокус, вращая колесико между окулярами, – и не увидел ничего. На древесной коре вокруг дупла без труда можно было рассмотреть все бороздки, но внутри дупла стоял непроглядный мрак.
– Понял теперь? – улыбнулся Пашка и крикнул из окна: – Жек, а ну, покажись!
Женька выглянул из дупла, затем вновь скрылся в нем.
Алеша видел в бинокль, как Женькина голова выныривает из темноты, будто из жидкости, – зловещая улыбка кривится на губах, – и вот Женька опять пропадает в смолянистой тьме. Алеше стало жутко, потому что увидел невозможное: дупло было словно наполнено черной водой или нефтью, поверхность которой застыла перпендикулярно к земле, потому что чертова жидкость плевала на гравитацию, не желая проливаться вниз.
Высунул Женька из дупла руку, и Алеша увидел в бинокль, как та выходит из плоскости тьмы: словно утопающий тянется над черной поверхностью пруда в надежде нащупать свое спасение. Сквозь поверхность совсем немного было видно, как продолжение руки, темнея, уходит вглубь и растворяется во мраке. Женька высунул руку по локоть, но уже плеча нельзя было рассмотреть, и тело, которому принадлежала рука, было полностью скрыто тьмой.
– Когда у Ершовых свадьба была, – произнес Пашка над самым ухом у Алеши, – и ночью они в дупло полезли, и Ершов-младший невесту там чпокал вовсю, а она кричала на весь двор: «Ой, бля, как хорошо! Ой, бля, Андрейка, давай, давай!», – у нее «бля» через каждое слово было, – то я тогда бинокль взял и папиным фонарем – а фонарь охренеть какой пробойный, – прямо в дупло посветил. Думал: щас такую порнушку позырю!.. А ничего не увидел. Свет в дупло входит – и все, с концами, теряется, как в толще какой-то. По идее, должен все дупло, до задней стенки, просветить, но я там ничего не увидел. Вообще.
Когда они с Пашкой вернулись во двор, Женька, выбравшись из дупла, подошел к Алеше, обнял за плечи и повлек к дереву.
– Полезай, сам увидишь, каково оно – оттуда смотреть. Все какое-то… вот другое прям. И не объяснишь, это видеть надо.
Алеша уперся и застыл на месте. По телу растекался страх. Казалось, этим страхом сочится Женькина рука, легшая на плечо; от нее струи страха, пропитывая майку, текли по коже и, проникая сквозь поры, достигали костей.
– Что такое? – заглянул Женька в лицо испуганному Алеше; неожиданно жестокая ледяная улыбка проступила на Женькином лице. – Ты не хочешь туда? Как это – не хочешь? Что за дела!
Пашкина ладонь легла Алеше на спину меж лопаток.
– Надо, надо! Лепан, ты должен это увидеть, – жарко дохнуло в затылок.
Алеша дернулся, но друзья крепко вцепились в него и поволокли к дереву. Они действовали как будто в шутку, но в то же время и с каким-то злым остервенением. С любым из них, один на один, Алеша, наверное, справился бы, но сразу с двумя совладать не мог. Как ни упирался, они подтаскивали его все ближе к дереву, распахнувшему пасть дупла, готовому пожрать приношение, которое вот-вот впихнут ему в глотку маленькие жрецы.
Они боролись молча. Алеша извивался, стараясь вывернуться из рук опасных незнакомцев, которыми вдруг стали друзья. Бывшие друзья, чьи личности словно бы в один момент выветрились из их тел, которыми тут же завладела непонятная враждебная сила, вышедшая из каких-то мрачных глубин.
Мелькнуло воспоминание о прочитанном недавно «Повелителе мух»; из предисловия к роману Алеша узнал, что его первое название было «Незнакомцы, явившиеся изнутри», а «Повелитель мух» – это придумал издатель, озабоченный тем, чтобы броским названием привлечь покупателей.
Незнакомцы, всплывавшие изнутри детей, героев книги, словно безобразные утопленники – со дна глубокого пруда, подменяли этих мальчишек злобными маленькими чудовищами, готовыми убить того, с кем только что водили дружбу. Эти двое – Пашка и Женька – тоже вдруг превратились в незнакомцев, словно бы приобщились к той самой древней и страшной тайне, куда окунулись с головой герои жуткого романа.
С каждым шагом, который приближал Алешу к дуплу, ему становилось труднее дышать. Воздух, казалось, раскалывался на пласты, и те пласты было никак не протолкнуть в горло. Дупло смотрело на Алешу, оно уже предвкушало, даже почудился тихий шепот, которым дупло призывало, втягивало в себя, словно гипнотической командой.
«Гипноз!» – лихорадочная мысль забилась в Алешином сознании, как влипший в паутину мотылек.
Года два назад Алеша задал отцу наивный вопрос: «А ты можешь меня загипнотизировать и под гипнозом приказать мне стать гипнотизером – чтобы я очнулся потом и уже сам мог бы гипнотизировать людей?» Отец, специалист по директивному гипнозу, рассмеялся тогда на этот детский вопрос, сказал, что нет, так нельзя, но потом задумался: какая-то мысль пришла ему на ум. И вскоре он попробовал провести с сыном сеанс гипноза для развития у мальчика гипнотических способностей. Однако опыт оказался неудачным: никаких способностей Алеша не приобрел, хотя и почувствовал в себе странное, трудноуловимое изменение, которое постарался подробно описать отцу. Тот заметил на это, что, возможно, в Алешиной нервно-психической области образовалась некая доминанта, но она еще окончательно не сформирована и пребывает в латентном состоянии.
Сейчас, когда друзья тащили его к дуплу, Алеша, разъедаемый щелочью страха, задыхающийся, теряющий силы, беззвучно закричал внутри своего сознания, и, в ответ на истошный мысленный вопль, что-то грозное, еще более страшное, чем пожиравший его страх, шевельнулось внутри. Казалось, где-то в глубинах треснула и разорвалась некая ткань, и что-то чудовищное, мерзкое, кишащее наполнило Алешу, хлынуло горлом и выплеснулось наружу – невидимое и тошнотворное.
