Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 206 (всего у книги 299 страниц)
Прошло три с лишним месяца, и он встретил замещалку в четвертый раз. Мама собиралась в Германию. Это была командировка по обмену опытом между торговыми портами. Посылали группу начальников разных рангов, в том числе и маму; она была одним из замов начальника центрального района порта. И вышло так, что Женин день рождения, 16 марта, пришелся на эту командировку.
Собираясь в поездку, мама сказала, что договорилась на работе с какой-то своей сотрудницей – назвала фамилию, Женя не запомнил, – чтобы сделать домашний торт на Женин праздник.
– Помнишь, – спрашивала, – в прошлом году на твой день рождения торт у нас был? Обалденный такой, тебе еще понравился очень. Помнишь?
– Помню, – отвечал. – Хороший был торт.
– Ну вот, это ж я у нее и заказывала. Сестра ее торты на заказ делает. В общем, сестра эта к вам подъедет и торт завезет.
Торт прибыл, когда праздник был уже в разгаре. За окнами все помутнело из-за ливня. Белесая стена воды. Женщине с тортом открыл дверь дядя Леня, мамин младший брат, жуткий бабник. Спросил у пришедшей имя и тут же начал опутывать ее клейкой паутиной своего внимания. Она порывалась уйти, но дядя Леня не позволил. Затащил ее за праздничный стол, со всеми познакомил, налил вина, предложил какой-то двусмысленный тост, все выпили. И тут только Женя узнал в пришедшей Анжелу Федоровну. Замещалку.
«Черт!» – мысленно ругнулся он.
Похоже, замещалка его не узнавала. И он сделал вид, что не знает ее.
Торт был огромен. Его искренне хвалили, когда дело дошло до чая. Дядя Леня по-кошачьи урчал над ухом у Анжелы:
– Все-таки было бы опрометчиво отпустить вас прежде, чем попробуем, согласитесь. А вдруг он… того? Кому тогда претензии предъявлять, а? Или, напротив, кому аплодировать?
– Божественный торт, – авторитетно сообщила бабушка Галя.
А когда праздник естественным образом угас, и дождь почти прекратился, и все разошлись, замещалка растерянно сидела за столом с мобильником в руке и виновато говорила Жениному папе:
– Диспетчер сказал, что к нам на Балку никакой транспорт еще несколько часов ходить не будет, дороги затопило. Магистральная, Портовая и Мира – все затоплены. И через Мефодиевку не проедешь, тоже затоплено. Ждут, когда вода спадет. Пока заказы туда не принимают.
Папа сказал, что она может переночевать здесь.
– У Женьки в комнате ляжете, а Женька – со мною. Щас организуем.
Лежа потом в темноте, рядом с храпящим отцом, на разобранном родительском диване, Женя рассматривал блики уличного света, упавшие на стену вперемежку с тенями от деревьев, и думал:
«Получается, я еще в прошлом году ее торт ел. И через месяц после этого в школе с ней пересекся, когда она по литре замещала. А теперь она в моей постели спит. Подобралась, тварь, так близко, что… Даже не знаю – что».
От этаких мыслей стало не по себе.
Замер, прислушиваясь к безмолвию ночной квартиры – не донесется ли какой звук из его комнаты, где спала – или бодрствовала, кто ее знает! – эта женщина. Но было тихо. Только негромкий отцовский храп чуть портил тишину, образуя легкую рябь на ее поверхности.
Женя заснул.
Часа в три ночи проснулся, словно выдернутый из сна вонзившимся в него крючком на леске. Было неприятное чувство, что его пристально рассматривают. Двойная дверь в комнату родителей плохо закрывалась. И сейчас он видел сквозь щель что-то белесое, припавшее к створкам со стороны коридора. Это была она, замещалка. Стояла там и смотрела на него. Вдруг захотелось встать и выйти из комнаты, и Женя, покрывшись мурашками от ужаса, что еще немного – и не удержится, и встанет, дрожащими руками натянул одеяло на голову.
– Нет, – вслух прошептал он сам себе, и стало легче; страх не отступил, но, по крайней мере, уже ничто не подталкивало встать.
Как заснул второй раз, он уже не помнил.
Утром, когда проснулся, оказалось, что дверь в его комнату открыта, и там никого нет. Папа на кухне разогревал мясное рагу, остатки вчерашнего пиршества, на вопрос – «А где эта?» – ответил:
– Да час назад ушла. Ты спал еще.
Вечером того же дня, когда подошло время сна, Женя с сомнением лег в свою постель. Здесь прошлой ночью лежала замещалка и, казалось, оставила вмятину после себя. Свой след и метку. С виду поверхность постели ровная, но Жене все мнилось, будто он чувствует кожей рельеф чужого отпечатка. И словно лежит не на своем месте. В сонном мареве чудилось ему – то ли уже во сне, то ли еще перед ним, – что сквозь обивку вот-вот прорастут гибкие руки, начнут шарить по телу, потом обовьют, вцепятся мертвой хваткой и втащат вглубь дивана, который разверзнется, как трясина.
Спать в собственной постели, помеченной замещалкой, стало неприятно. Сон сделался рваным, снилась теперь какая-то непривычная и смутная дрянь, часто страшная, от которой Женя просыпался по нескольку раз за ночь. Во сне постоянно взмокал от пота, майка холодной влажной тряпкой липла к телу. Ноги почти каждую ночь сводило судорогами, от которых он опять-таки просыпался – уже со стоном и, стиснув зубы, несколько минут корчился, массируя себе икры и ступни, пока не пройдет боль. Вдобавок часто стала болеть голова.
Однажды, приняв душ, Женя выбрался из ванны и, обтершись полотенцем, встал перед зеркалом, разглядывая в нем свое нездоровое лицо. Глаза покрасневшие, под ними тени с прожелтью, кожа бледная.
В глубине отражения шевельнулся халат на вешалке. Женя обернулся: да нет, нормально все, показалось.
Когда повернулся к зеркалу, то увидел отражение женщины, замершей позади. Оглянулся еще раз: никого. Однако в зеркале за спиной продолжала стоять она. С первого взгляда Женя ее не узнал, а со второго понял: замещалка.
«У меня глюки?!» – метнулась мысль. И тут же другая мысль, словно бы спокойно высказанная кем-то со стороны, возразила: «Да и похрен! Глюки – так глюки».
То ли замещалка шептала ему вслух, то ли ментальным ветерком вдыхала в самый мозг, – так или иначе, он услышал вот что:
– Теперь я буду замещать здесь. И знаешь кого? О, ты не знаешь! Но я тебе расскажу. Такие вещи надо знать. Каждый живет под присмотром своего демона. Говорят, что и ангелы тоже кое за кем присматривают, но это, по-моему, уже фантазии. Какие, к черту, ангелы! А вот демоны – факт. Норма бытия. У тебя тоже есть демон. Точнее, был. А теперь вместо него буду я. Договор подписала на замещение. Большая удача, должна сказать! Когда тебе доверяют людей замещать, это одна степень доверия, но когда – демонов… Тут доверие, которое так просто не заслужишь. И я теперь всегда буду с тобой. Незаметненько так – ни тени, ни отблеска, ни шороха, ни скрипа. Ты просто будешь знать, что я рядом. И я буду знать, что ты – знаешь.
У Жени вдруг мучительно защекотало в носу, и он судорожно громко чихнул.
– Видишь, – сказала замещалка, – захотелось мне, чтоб ты чихнул, и пожалуйста. Послушный мальчик сделал, как ему велено. Так и будем жить. Что сказать, о чем подумать, что сделать, где у тебя почешется, где засвербит, где потечет, где ойкнет – будешь все команды выполнять. Скажем, захочу, чтобы хвостик твой поросячий заторчал, – и заторчит.
Женя почувствовал, как тепло прихлынуло к паху, опустил глаза и увидел неприлично напрягшийся свой отросток. Страх пополам со стыдом охватил его, и Женя нервозно и глупо прикрыл срамное место ладонью.
– Меня можешь не стыдиться, – ядовито ухмыльнувшись, шепнула замещалка, и Женя увидел в зеркале, как она, приблизив губы к его правому уху, высовывает свой отвратительный, необыкновенно длинный язык, каких не бывает у людей, и тот, будто жирная улитка, лезет к нему в ушную раковину. И правое ухо почти полностью глохнет, будто его заткнули ватой.
С тех пор Женя постоянно чувствовал рядом с собой едва уловимое чье-то присутствие, словно бы легкий омерзительный запашок, только не носом обоняемый, а каким-то подспудным чувством. По ночам, когда лежал без сна, то почти видел рядом с собой в постели замещалку. Видел не глазами, а опять-таки чем-то подспудным – то ли мыслями, то ли еще чем. Иногда она молчала, иногда бормотала что-то неразборчивое, а иногда говорила с ним. От разговоров Женю тошнило почти физически, словно каждое слово ее было куском какой-то гнили, и ему приходилось эти куски, через отвращение, глотать.
Замещалка иногда была стервозно раздраженной непонятно на что, иногда мрачной и смурной, а иногда игривой до похабщины. Бывало, сквозь игривость проступала у нее черная едкая злоба, оставлявшая словно бы ожог на самом сознании.
Часто она что-то нашептывала Жене, когда он лежал, застыв на границе меж сном и бодрствованием, и слова ее не запоминались, но утром он вставал с тяжелой головой и ощущением, будто, как мешок, набит грязью и отбросами.
Днем, когда шел по улицам или ехал в городском транспорте, и взгляд натыкался на случайных людей, которые чем-то привлекали внимание, какой-то мелочью в своем облике, то голос замещалки тут же начинал нашептывать ему про этих людей такие гадости, такие гнусные тайны, что хотелось немедленно прихлопнуть каждого из них, как мерзкое насекомое.
Иногда замещалка пропадала куда-то на целый день, по крайней мере, ничем не выдавала своего присутствия, и тогда Женя чувствовал облегчение пополам с отупением, как после сильного приступа головной боли.
А однажды замещалка, не побеспокоив Женю весь день и всю ночь, не объявилась и на другой день.
Тогда, вернувшись из школы и пообедав, Женя отправился бродить по городу.
Он намеренно заехал подальше от дома, в один из наиболее старых городских районов, который был ему плохо знаком, через который прежде только доводилось проезжать в автобусе, и плутал по незнакомым улочкам, рассматривая дома.
Какой-никакой, но все-таки начинающий художник, Женя обращал внимание на необычные архитектурные элементы старых домов, на деревянные ставни, на чугунные узоры решеток перед домами и на балконах, на поросль мха в стыках кирпичной кладки, даже на лужи под ногами, если мусор в них образовывал композиции с какой-то своей эстетикой.
«Она же не знает, где я сейчас, – думал Женя про замещалку. – И, пока не знает, я от нее свободен».
Внезапное чувство свободы пьянило его.
Уже в сумерках зашел в один небольшой безлюдный дворик двухэтажного дома, в котором не светилось ни одного окна. Дом явно дореволюционный: сложен из камня-дикаря, обнаженного на той стене, что смотрит во двор, единственной почему-то незаштукатуренной, окна высокие, и в целом эти два этажа не ниже обычного трехэтажного дома.
Во дворе стояли качели с каркасом из некрашеного металла, сиденье у них – некрашеные серые дощечки. Женя сел и, покачиваясь вперед-назад, слушал скрип качелей и чувствовал, как сам становится един с этим тоскливым протяжным звуком, с этим темным металлом, с этими высушенными временем дощечками.
Конструкция качелей словно превратилась в продолжение Жениного тела, в кости и суставы, выпирающие из него, будто он – уже не он, а какое-то диковинное существо, призрачный родственник гигантских пауков и летучих мышей. Ему только не хватает черных кожистых перепонок между металлическими костями качелей и прочной, как рыболовная сеть, паутины, поддерживающей его в ритмичных движениях маятника, вместе с которым раскачивалось измененное сознание, утратившее ощущение собственной человеческой сущности.
Сумерки наливались ядовитой теменью. Уличный фонарь неподалеку сочился болезненно-желтым уриноподобным светом, в котором плескалась какая-то насекомая мелочь, привлеченная нездоровым свечением.
В доме по-прежнему не горело ни одно окно, двор по-прежнему был безлюден, если не считать мальчика на качелях, но его и впрямь можно было не считать. Женя ощущал себя каким-то неопределенным существом и полностью отдался этому чувству, растворяясь в нем под тоскливый скрип, который выплескивался уже не столько из трущихся друг о друга металлических деталей, сколько из самого Жени, казалось, вобравшего в свое «я» всю конструкцию качелей.
Взмахи маятника начали слабеть, качели замедлили ход и остановились. Женю охватило иррациональное предчувствие, что сейчас должно произойти что-то необыкновенно важное. Он по-звериному принюхался, втягивая воздух быстрыми носовыми вдохами.
Какое-то существо прошмыгнуло мимо мелким неприметным бесом, полуреальное, окутанное серым туманом, и Женю кольнула иголка ужаса: в этом безмолвном существе почудилось ему что-то глубоко злое, даже дьявольское. Женя оцепенел на сиденье качелей, почти не дыша и желая раствориться в потемневшем воздухе, растечься по нему чернильным пятном, развеяться пеплом, исчезнуть.
Вместе с Женей застыло и время. Когда во двор вошло еще одно существо, время не успело запустить шестеренки своих секунд. Существо приближалось, а время так и стояло на месте.
Наконец новая тварь стала различима, выскользнув из глотки густых теней. Женя увидел, что это всего лишь девчонка. Почти его ровесница, может быть, чуть младше.
– Привет! – поздоровалась она с Женей, приближаясь. – Ты тут котейку моего не видел? Он вроде как сюда забежал. Серый такой.
Очень не понравился Жене этот смелый, до наглости, слегка развязный тон. Не понравились и глаза, и полуулыбка, которые он различил в сумерках на девичьем лице. Что-то развратное, не особо, правда, и порочное, но достаточно скверное чувствовалось в нем.
– А если видел, то что? – ответил он вопросом.
Девчонка смерила его взглядом, гадко улыбнулась и, растягивая слова, произнесла, словно выдавила из себя тошнотворно-клейкую массу:
– Ну, если видел, так покажи.
Под конец фразы она подошла еще ближе, и Женя кожей ощутил исходящую от нее волну не то угрозы, не то манящего желания.
Он встал с качелей и направился к подъезду дома, бросив на ходу:
– Пошли, он туда забежал.
Девчонка пошла за ним. Женя уверенно вошел в темный подъезд, в котором прежде ни разу не был, быстро нащупал невесть каких давних времен выключатель на стене, как будто точно знал, где тот находится, повернул рычажок. Загорелась тусклая лампочка над входной дверью. Здесь каждая деталь была ему почему-то знакома, словно выплыла из каких-то далеких воспоминаний. Вот три двери в квартиры нижнего этажа. Вот массивная деревянная лестница на второй этаж. Под лестницей небольшая кладовка, запертая навесным замком. И рядом дверь в подвал. Дверь, которая не запирается. За нею загнутый, словно крюк, коридор, и в нем двери с замками, ведущие в личные кладовки жильцов, и тьма, густая тьма, затопившая эту маленькую искривленную преисподнюю.
Потянув на себя дверь в подвал, Женя приоткрыл ее.
– Сюда, наверное… – кивнул он в плотную, как машинное масло, тьму.
– Какого он туда попрется? – пробормотала девчонка, с недоверием и опаской всматриваясь в черноту.
– А куда еще? Здесь вон, видишь, одна доска снизу выломана. – Он ткнул носком ботинка рядом с щербиной в нижней части двери. – Как раз кошак пролезет.
– Кисель! – крикнула девчонка в темноту.
– Что? – спросил Женя. – Как ты его зовешь?
– Кисель, – ответила. – Что, не нравится? Хорошее имя.
– Да нет. Странное просто.
– Ну, он такой… текучий, как кисель. Мягкий. Пластика у него особенная.
Из подвала донесся какой-то неопределенный звук.
– Кисель! – крикнула девчонка обрадованно. – А ну, иди сюда! Кисель! У вас тут свет включается? – повернулась она к Жене.
– Нет, – ответил он, подумав: «За местного меня приняла»; добавил: – Мы сюда с фонариками ходим. Пошли, я тебе посвечу. Только смотри, ступеньки тут.
Он переступил через порог, доставая мобильник и включая в нем фонарик, спустился вниз по четырем ступенькам, о существовании которых знать не мог, однако как-то ведь угадал их! Да еще был так уверен, что ступеньки тут есть. Странно это все, очень странно.
Спустившись, оглянулся. Девчонка шла за ним. Свой мобильник она не достала и фонарик не включила. То ли нечего было включать, то ли доверяла незнакомому мальчишке, положившись на его яркий фонарик.
Из глубины подвала опять донесся звук, словно бы в темноте задели что-то металлическое. Девчонка прикоснулась чем-то мягким – грудью, что ли? – к Жениной спине, снова позвала своего Киселя.
«А вдруг там затаилась какая-то тварь?» – подумал Женя. Подумал не только со страхом, но и с внезапным жадным интересом.
Он вспомнил, как в детстве, когда панически боялся темноты, им овладевало жгучее желание самому превратиться в чудовище, чтобы уже без страха сливаться с темнотой как с родной стихией, подкарауливая в ней жертвы. Единственная защита от ужаса тьмы, казалось ему, в том, чтобы овладеть тьмой изнутри, сродниться с нею, самому стать ее сердцем, ее ужасом, ее когтями, клыками, жалом, паутиной. Только тогда – мечтал маленький Женя – можно уже не бояться тьмы. И чудилось, будто тьма слышит его мысли и одобряет их, что именно она и внушила их, когда он, дрожа от страха, окунался в ее леденящую черноту.
А теперь тьма сжималась вокруг отвратительно-белого света Жениного фонарика, как вокруг пожирающего ее червя, паразита, инородного в этом плотном черном теле, проедающего в нем дыры и туннели.
Еще раз девчонка, почти наступавшая Жене на пятки, прикоснулась к его спине мягким, и Женю передернуло от омерзения.
«Ах ты ж блядь!» – шепнула тьма. Или то была Женина мысль?
«Останови ее», – сказал кто-то в Жениной голове. Или сказало что-то. Может быть, снова сама тьма?
«Остановить?» – мысленно удивился Женя.
«Остановить», – был ответ.
Женя хотел мысленно спросить, как же остановить, в каком смысле, что это вообще значит – остановить? Но уже все понял сам. Остановить ее – значит остановить всякое движение в ней. Движение ног. Движение глаз. Движение мысли. Движение дыхания. Движение сердца. Пусть она замрет, и все в ней замрет. Но прежде надо остановить проклятый свет, пожирающий тьму, свет, которым он сам никогда бы не потревожил эту идеальную тьму, не будь рядом наглой сучки, касающейся его щупальцами своего желания. Это ведь ей нужен свет в подвале, не ему…
Быстрым движением пальца Женя отключил фонарик. Челюсти тьмы сомкнулись, убивая последние фотоны, отрезанные от источника. Девчонка глупо взвизгнула. Так глупо, что Жене стало смешно и в то же время нестерпимо мерзко.
«Вот же безмозглое насекомое!» – мелькнула мысль. Кажется, на этот раз его собственная, а не мысль тьмы.
И Женя, развернувшись и схватив девчонку одной рукой за плечо, другой – за шею, припер ее к стене подвального коридора, с силой припечатав затылком о штукатурку.
Ничего не видя в темноте, он действовал точно, будто видел все. Он сроднился с тьмой и уже не мог ошибаться в топографии ее непроглядного пространства. Тьма пустила свои дымчатые струи в него, и он, в ответ, пустил в нее свои – не то вены, не то нервы, не то ручейки мыслей. Породнившись с тьмой, пропитавшись ею и ее пропитав собой, он породнился и с той скорлупой, в которой здесь обитала тьма, – с этими каменными стенами, деревянными дверями, полом и потолком, с этим подвальным коридором, подобным чреву затаившегося хищника.
Поэтому он не мог ошибаться, когда в глубине тьмы его рука-тьма и другая рука-тьма, вцепившись в девчонку, били ее головой о стену-тьму. Здесь тьма действовала во тьме через тьму и ради тьмы, разветвляясь в самой себе и возвращаясь к собственному истоку. И даже девчонка стала тьмой, только сопротивлялась поначалу, не желая породниться с черной стеной, по которой уже текла ее черная кровь, и с черным воздухом, что слизывал последние капли ее дыхания.
Когда тело девочки-тьмы сползло вдоль стены на пол, мальчик-тьма опустился на колени, обшаривая руками безжизненное воплощение тьмы, как будто это была скульптура, изваянная им и требующая последних прикосновений мастера. Теперь девочка-тьма была прекрасна, почти как сама абсолютная изначальная тьма, она уже ничем не раздражала, изъяны, если и были в ней, то исчезли.
Прикасаясь к ее голове, Женя коснулся чего-то – непонятного, холодного, как камень, но при этом мягкого. И живого. Раздался звук, происхождение которого было загадкой. Только что он все понимал во тьме, будучи ее органичным сегментом, и вдруг прикоснулся к чему-то непостижимому. К чему-то, что жило во тьме, но не поддавалось уразумению вместе с тьмой и всем, что сроднилось с нею.
Стало страшно. Жить во тьме, слиться с ее клейкой плотью – это, оказывается, не значило спастись от страха. Во тьме обитало что-то еще более темное, чем сама тьма. Или же у тьмы имелись разные уровни, один темнее и страшнее другого, и кто ступил на первый из них, цепенел от страха перед тем, что ползало по паутине тьмы на другом, более загадочном уровне.
Женя начал лихорадочно вытаскивать из кармана мобильник, некстати застрявший в проклятых жабрах складок, наконец вытащил, уронил, поднял с пола, с трудом справился с блокировкой экрана – дрожали руки – и включил фонарик. Черт с ней, с тьмой, с ее цельностью, пусть свет пожирает ее, пусть. Главное, сейчас увидеть… это.
То, что Женя увидел, в первые секунды поразило его своей кошмарностью. Какое-то уродливое существо присосалось к ране на голове мертвой девчонки – если та и впрямь была мертва, если в ней еще не теплилась жизнь – и жадно пило кровь. Свет фонарика не отпугнул эту тварь. Ей, похоже, все одно – что свет, что тьма. Тварь оторвалась от жертвы и взглянула на Женю. Над окровавленным оскалом рта блестели глаза, полные такой запредельной злобы, смешанной с безумием, что Женю почти физически обожгло этим взглядом. Это не было животным, это – разумное существо, и даже более разумное, чем человек. В его безумии тлели угли разума, причастного к высшим знаниям и тайнам, к недоступной простому человеку мудрости. Так, по крайней мере, показалось Жене, заглянувшему в эти жуткие глаза.
Он в ужасе отшатнулся, луч фонарика дрогнул, тени на лице существа сместились, образуя новые узоры, иначе обозначая лицевой рельеф, и мальчику внезапно показалось, что чудовищное существо с окровавленной пастью – это замещалка, Анжела Федоровна.
Он развернулся и бросился прочь из подвала, разрывая тьму, как паутину, перед собой.
И чем дальше убегал, тем сильнее крепло в нем убеждение, что чертова замещалка была в том подвале, сидела там во тьме, пряталась, поджидая, что это она втягивала его на невидимой нитке в ту преисподнюю тьму, а с ним вместе и девчонку, чью кровь пила потом взахлеб.
В ту ночь замещалка явилась ему во сне. Раньше такого не было, он видел ее только наяву или в полубреду, но ни разу – во сне. О чем был сон, он не вспомнил по пробуждении, зато застряли в памяти странные слова, которые произнесла во сне Анжела Федоровна:
– Жаль, что тебе придется забыть все, что ты сделал. Бедный мальчик! Я бы сдохла, только б не расставаться с такими воспоминаниями. Но так надо. Так хотят они. А им видней.
Женя не мог понять, что она имела в виду, что такого он сделал? И еще странную фразу произнесла:
– Я уже другая. Я не живу и не умираю. Теперь можно все. Запреты сняты, и плоть пластичней духа. Теперь мои сны не внутри меня, а снаружи. А ты – спи. Твоей памяти место на дне.
И Женя провалился внутри сна в другой, более глубокий, сон.
Утром он уже ничего не помнил о том, что произошло накануне вечером в подвале старого дома. В памяти остался лишь сам дом, его темные окна, двор и тоскливо-потусторонний звук между скрипом и стоном, который издавали качели.
В день, когда Анжела Федоровна вновь оставила Женю в покое, в еще один день свободы и передышки, он остановился у плаката с рекламой телефона доверия. Давно уже этот плакат висел здесь, и никогда Женя не уделял ему внимания больше, чем требовалось равнодушному взгляду, чтобы скользнуть по ненужным буквам и цифрам. Но сейчас какой-то коготок скребнул внутри, и Женя решил позвонить – позвонить и все рассказать. Не важно, кто ему ответит, главное – высказаться перед кем-нибудь, перед кем угодно!
Ответил Жене приятный мужской голос.
Думаю, что не вру, называя его приятным. Это был мой голос.
Без особых усилий я расположил мальчика к себе. Такой уж я человек, легко вызываю доверие у незнакомцев. Бедный пацан, он все выложил мне как на духу, ему давно уже надо было выговориться без стыда и опасения, что его исповедь осмеют и оплюют, и я был именно таким безопасным человеком, которому можно доверить даже самые постыдные тайны.
Я выслушал мальчика, задавая участливые наводящие вопросы, вставляя временами сочувственные междометия. Моя интонация была так корректна и дружелюбна, и тембр голоса так мягок, что мальчик – я чувствовал это – проникся ко мне настоящим доверием.
– Что мне делать? – потерянно спросил он.
Что ж, пожалуй, можно сказать ему все. Кажется, он уже в том состоянии, когда правда не повредит ни в каком смысле. И я сказал:
– Поверь мне, Женя, делать тебе ничего не надо. Потому что ты не сможешь ничего сделать. Это твоя жизнь, она такова, и другой у тебя не будет. Тебе остается просто жить. Можешь, конечно, покончить самоубийством, но это ничего не изменит. Убивающие себя в тупике не выходят из него – наоборот, остаются в нем навечно, тупик только слегка меняет форму. Тогда кошмары начинают жить не внутри сознания, а снаружи, вокруг него. Уж лучше пусть они живут внутри. Мой тебе искренний совет: смирись, и все. Ты идешь ко дну – ну так и иди к нему. Спокойно погружайся туда, куда и все.
– Что ж это вы такое говорите, вы… вы… – еле выдавил Женя.
– Я знаю, что говорю. У вас нет никаких шансов против нас. Как у животных, в целом и общем, нет шансов против человека, так и у вас нет шансов против нас.
– Что значит «у вас против нас»? Вы кто такой, что говорите так? Откуда вы вообще все это…
– Я, мальчик мой, в принципе, никто. Я лишь сижу здесь на телефоне, замещаю заболевшего сотрудника. И, поверь мне, я знаю, что говорю. Замещение – это старое искусство. Ты верно уловил вектор, который обозначился в твоем случае. Она подбиралась к тебе все ближе и ближе, и вот она уже, считай, в твоей голове, в твоей нервной системе, в твоих мышцах, в твоей крови. Это предпоследняя стадия замещения. Последняя наступит после твоей смерти.
– Что… моей… – пролепетал Женя.
– Твоей смерти, – повторил я. – Хочешь, умри сейчас, убей себя, могу подсказать лучший способ, и ты тут же увидишь все, что тебе уготовано. А хочешь – живи, и увидишь это позже. Если повезет, то увидишь через много лет, дожив до старости. А потом, дряхлым старикашкой, кувыркнешься в могилу. Мы можем и подождать. Живем-то мы дольше вас. У лучших из нас форма существования на порядок превосходит вашу.
– И что там будет, после смерти? – наконец совладав с собой, внятно спросил он.
– А ты подумай. Авось и поймешь, к чему все идет.
Я умолк, и он молчал, нервно дыша в трубку. Бедный мальчик. Мне было его жаль, но, скажем так, не моральной, а эстетической жалостью. Если вы поняли, о чем я. Нарушив обоюдное молчание, я спросил:
– Ну что? Все еще не понимаешь?
– Нет.
– В предпоследней фазе замещения она заместила демона, который тебя курировал, и кое в чем она замещает даже тебя самого – твои желания, мысли, рефлексы. В последней фазе замещения она заместит Бога, который после смерти должен тебя судить и решать твою участь на веки вечные. Когда умрешь – сейчас или позже, по своей воле или невольно, – то предстанешь на суд не перед Богом, а перед ней. Кто хорошо замещает вас в этом мире, тому доверят и последнее замещение там, по ту сторону.
Женя выкрикнул грязное ругательство – его голос был похож на чавканье жидкой грязи, в которую кто-то, не удержавшись на ногах, упал лицом, – и отключился.
Пацан даже немного меня рассмешил.
Надеюсь, ты, Анжела, не будешь злиться на меня за то, что слишком уж многое объяснил я этому бедному затравленному мальчику.
