Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 113 (всего у книги 299 страниц)

– А ты не думал, что это его рук дело? – выпалил я. – Что те насиловали, а он убивал?

Студент посмотрел на меня круглыми глазами:

– Так его бы по отпечаткам!..

– А они были. Он же гвозди этим молотком заколачивал.

– А тот, третий пацан, который его слова подтвердил?

– Третий пацан струсил, – сказал я. – Побоялся за себя и свою семью. Многие хотели… своими руками.

– Твою же… Ты тот третий, да?

– Он самый.

Он смотрел на меня, как на говно.

– Как же ты можешь с этим жить?

– А кто сказал, что я живу? – ответил я и зашагал вдоль могил.

Серые лица усопших равнодушно провожали меня взглядами с гранитных надгробий. Я вдруг с пронзительной ясностью вспомнил день, когда впервые узнал, что однажды умру. Было мне четыре года. Со мной случилась настоящая истерика, мама еле смогла меня успокоить. Впрочем, детям смерть все равно кажется чем-то пугающим, но сказочным. Детство кончается, когда принимаешь ее как факт.

Могила не была огорожена: просто земляной холмик с грубо отесанным крестом в окружении увядших цветов. В ветвях надрывалась ворона, но некому было откликнуться на ее тоскливый зов.

Мне хотелось завыть. Упасть на стылую землю, где тлели Стрижкины косточки. Запустить в нее пальцы. Врасти в нее.

Не будет больше муравьишек. Не будет досадных приключений, объятий и дурацких танцев под музыку. Остался только этот клочок земли да трухлявый крест. И под убогим этим крестом вместе с юродивой девчонкой погребено было наше прошлое, наши радости и чаяния, наша детская вера в окружающий мир.

– Прости меня, Таня, – прошептал я. – Обещаю, что никогда больше не буду трусом.

2004

Но я был и остался трусом, а теперь очутился в аду. Смотрел на останки, сваленные у стены, словно дрова, на веревку с петлей, поджидавшую меня, как героиню «Десяти негритят», на печь, в которой утробно гудело пламя, превращая в золу человеческую плоть. Печь тоже ждала. И ждал дьявол с обожженным, окровавленным лицом и ножом в руке, зажимая рот моей жене.

Леля ежилась в инвалидном кресле, дрожа всем телом. Она была в одних маечке и трусиках, оголенный живот выпирал бильярдным шаром. Только не такой твердый. Нож взрежет его, как арбуз.

– Если будешь тянуть, я вспорю ей живот, – предупредил Мартын, будто угадав мои мысли. – Как боженька завещал: богу – богово, а Поллианне – кесарево. Она еще успеет увидеть, как ваш ребенок превращается в золу.

Леля жалобно замычала. В ее карих глазах над затянутой в перчатку рукой плескался ужас.

– Ты все равно убьешь нас, – сказал я.

– Ясен пень. – Он поднес нож к ее глазу. Она зажмурилась. – Залезай.

Он не оставит свидетельницу, это я понимал. Но и видеть, как он вонзит в нее нож, не мог. А потому влез на колоду и дрожащими руками взялся за петлю.

Острие ножа коснулось Лелиного века.

Я накинул петлю на голову. Ноги подкашивались, колода угрожающе зашаталась.

– Затяни вот так. – Мартын покрутил головой. Я последовал указанию. Петля мягко обжала шею. Пока еще мягко.

– Мы же были друзьями!

Не знаю, зачем я это сказал. Слепая надежда, порожденная отчаянием.

– Не надо ля-ля, – улыбнулся Мартын. – Вы бы первые меня сдали, и тогда не Цыгана с Валькой, а меня жарили бы в пердак.

Он отпустил Лелю. Она со всхлипом втянула в себя воздух.

– Хочешь, чтобы твой муж жил? – Леля горячо закивала. – Вставай.

Она попыталась, но ноги не слушались ее. Мартын рывком вздернул ее на ноги и толкнул ко мне.

– Ты действительно его любишь?

– Да… – прошептала она одними губами.

– Не слышу?

– Люблю! Люблю! – закричала Леля. – Умоляю, не надо!

– Любовь, как говорится, зла. – Он пощекотал ей ножом пупок. Леля жалобно пискнула. – Кто там, мальчик или девочка?

– Девочка! – Внезапно Леля схватила его за руку, положила себе на живот и улыбнулась сквозь слезы. – Чувствуете? Ножками толкается. Мы очень хотим жить.

Мартын вытаращился на нее. И расхохотался. Леля захохотала тоже, срываясь на рыдания.

Хорошая попытка, подумал я. Только таких не разжалобишь. Такие давят людей, как муравьишек.

– Твоей девочке нужен отец, верно? – Глаза Мартына сияли. – Я рос без отца, и посмотри, что получилось. Не хочешь, чтобы твой ребенок стал такой же дрянью?

– Нет… Ой, простите! – Леля испуганно зажала рот ладошкой.

– Ты хочешь быть поддержкой и опорой для своего мужа?

– Да! Да!

– Как хочешь, – улыбнулся он. И ногой вытолкнул из-под меня колоду.

Веревка врезалась в горло, отсекая кислород, язык перекрыл гортань. Я услышал собственный хрип, перед глазами поплыли огненные круги, в голове загрохотали невидимые барабаны.

Потом петля ослабла. Сладкий, чудесный воздух ворвался в горящие легкие. Кто-то со стоном толкал меня вверх. Я пытался ухватиться за петлю, но руки будто налились свинцом. Постепенно проступили очертания комнаты, и я снова увидел Мартына. Он наблюдал за Лелей, которая, обхватив меня за пояс, ценой неимоверных усилий не давала мне повиснуть в петле.

– Пожалуйста! – простонала она. – Помогите… Мне нельзя… Я потеряю ребенка…

– Ты не смотрела фильм «Однажды на Диком Западе»? – небрежно осведомился он. – Нет? Вот такое кино! Если выживешь – обязательно посмотри.

Отчаяние неожиданно придало мне сил. Обеими руками я сумел вцепиться в петлю и начал вытаскивать голову.

– А вот этого не надо, – покачал головой Мартын.

– Леля!.. – просипел я, дергая головой. – Тяни меня вниз! Повисни на мне!

– Нет!

Он рванулся к нам, но было уже поздно. Леля, моя умница, обхватила меня покрепче и оттолкнулась ногами от пола.

Веревка сдавила мне череп. Если бы я не держался за нее руками, мне бы наверняка оторвало голову. Но в итоге случилось то, что и должно было случиться. Не выдержав веса сразу двух тел – трех, считая ребенка! – крюк со звоном выскочил из потолка. Мы обрушились на пол в облаке известковой пыли.

Я пытался содрать с головы петлю, но одеревенелые руки не слушались.

Верхняя губа Мартына вздернулась в волчьем оскале. Он налетел на Лелю и стал остервенело пинать в грудь, в бок, в живот… Она кричала, подтягивая колени к животу в тщетной попытке защитить ребенка.

Судорожно хрипя, я полз к ним, понимая, что уже опоздал, что не смогу спасти ее, как не смог спасти Стрижку.

Удар ногой угодил мне в челюсть. В голове будто бомба взорвалась. Я опрокинулся на спину, а Мартын оседлал меня и, схватив за волосы, поднес нож к горлу.

– Ну что, – выдохнул он, – теперь тебе не все равно?

Позади него скулила на полу Леля.

Я рванулся, но его пальцы были словно из железа отлиты. Холодное лезвие взрезало мою кожу.

– Раз, – сказал он.

Леля с трудом вставала. Ее лицо было искажено болью, но она поднималась, поднималась!

– Два…

На счет «три» я плюнул ему в лицо собственными зубами. Разбитый рот отозвался ледяной болью, но ничто в жизни не доставляло мне большего удовольствия. Вскрикнув, Мартын отпрянул. И тогда Леля врезала ему по физиономии кулаком, из которого выглядывал винт потолочного крюка.

Витой болт пробил левый глаз Мартына. От его вопля, казалось, содрогнулись стены подвала. Его кулак достал Лелю в живот, и она отлетела, выдернув болт с отвратительным чмоканьем.

Но главное – Мартын выронил нож. Это была первая его ошибка, и она же стала последней. Когда он снова повернулся ко мне, зажимая рукой истекающую кровавой слизью глазницу, я встретил его ножом.

За Лелю! За Стрижку! За тетю Зину! За Цыгана с Валькой! За всех и за каждого!

Я бил в правую часть живота, стараясь попасть в печень, чувствуя, как бежит по руке горячая кровь. Мартын перехватил мое запястье, но от крови оно стало скользким, и я высвободился, раскроив ему пальцы до кости вместе с перчаткой. Тогда он вцепился мне в глотку другой рукой, и перед моими глазами опять заплясали огненные мухи…

– Мразь! – прорычала Леля зверенышем и, обхватив Мартына за плечи, несколько раз воткнула винт ему в горло. С хрипом он рухнул вперед, насадившись грудью на нож. Кровь выплеснулась у него изо рта, окропив мне лицо.

Леля повалилась на колени, судорожно всхлипывая.

Мартын придавил меня мертвым грузом. Его голова лежала у меня на груди, пропитывая кровью майку. В уцелевшем глазу застыло почти детское удивление.

Должно быть, он в какой-то момент уверовал в свою неуязвимость. Возомнил, будто страдать и истекать кровью могут все, кроме него.

– Шах и мат, – просипел я.

2019

Николай Юрьевич Мартынов (14 апреля 1975 – 19 октября 2004) – советский и российский серийный убийца. Первое преступление совершил в возрасте шестнадцати лет, жертвой стала его четырнадцатилетняя сестра Татьяна, страдавшая отставанием в развитии. Перед этим он подбил своих приятелей изнасиловать беспомощную девочку, что позволило ему обвинить их и в убийстве…»

Так начинается статья о Мартыне в «Википедии» – и так заканчивается история Кровавых мальчиков. Я остался последним. Мальчик, который выжил.

Я тоже упомянут в статье, как и Леля – спустя годы нам с большим трудом удалось отучить нашу дочку хвастаться друзьям, что ее мама и папа «настоящего маньяка́ грохнули!». Там нашлось место даже официантке Ирине Лещук из кафе «Коко», подруге тети Зины, которая заботилась о ней до того, как Мартын вернулся из армии. В ту страшную ночь именно Лещук позвонила Мартыну, как только мы ушли, и предупредила, что его старые друзья снова в городе. «Надеюсь, ты их убьешь», – так она сказала ему. Она плакала, рассказывая об этом в зале суда, и, глядя на нее, я вспомнил, где видел ее раньше – в том самом зале, рядом с тетей Зиной.

Судебное заседание наделало шуму. Прокурор требовал вкатить мне пять лет. Самооборона самообороной, но я нанес бедному-несчастному Мартынову с десяток ножевых, когда тот был ранен, безоружен и «заведомо неспособен сопротивляться», что, безусловно, делало меня крайне опасным для общества. Он спросил, раскаиваюсь ли я в содеянном. Я многое хотел сказать, но, поймав испуганный Лелин взгляд, просто ответил, что нет, не раскаиваюсь, и получил пятерку условно.

Я солгал. Я раскаиваюсь в том, что забил ножом своего друга детства. Я должен был сделать это трубой много лет назад. Не потому, что мы едва не стали последними жертвами Мартына (кстати, точное их число не установлено до сих пор), не потому, что наша дочь выжила лишь чудом, а Леля больше не сможет иметь детей. Просто таких, как он, не должно быть на свете.

Кошмары до сих пор мучают меня, хотя с той октябрьской ночи прошло уже пятнадцать лет. В следующем году наша Таня заканчивает школу.

Та, в честь кого мы ее назвали, до сих пор является мне по ночам, когда я задыхаюсь во сне от ужаса. Муравьишки, великие труженики, всюду сопровождают свою королеву, неистребимые в своем извечном, упорном стремлении к жизни.

Стрижка обнимает меня крепко-крепко и шепчет: «Ничего не бойся, мальчик».

И кошмары отступают.

Змей

Полуденное солнце расплавилось высоко в небе, вытравив утреннюю голубизну до малярийно-желтого. Полковник обвел глазами, залитыми едким потом, притихшую толпу и вдруг понял, что все это было уже много-много раз. Были эти жалкие хижины, которые ни один белый не назвал бы жильем и которые, тем не менее, им служили; были пальмы, растопырившие листья в знойном мареве; были безымянные черные, женщины, дети и немощные старики, выстроившиеся беспорядочной шеренгой, и были белые – молодые мужчины, чьи имена он знал наперечет, стоявшие перед черными ровным строем с оружием в руках. Первые ждали своей участи, вторые – приказа, и он знал, что приказ отдаст. Первые были, конечно, уже мертвы; вторые – еще живы, более того – жизнь кипела, бурлила в них, порой переливаясь через край потоком обжигающей жестокости. Все повторялось раз за разом, и не было этому конца и края.

– Где они? – в который раз спросил он, все еще надеясь, что сейчас будет по-другому, что кто-то – хотя бы один! – возьмет и ответит, и тогда все начнется и закончится гораздо раньше.

Но ответила лишь какая-то птица в лесу – заорала надсадным, раздирающим уши криком, и Полковник подумал, что скоро так же будут орать и молчаливые люди, стоявшие перед ним. Они все орали, когда ребята, стоявшие за ним, принимались за дело.

Почему они никогда даже не просят пощады?

Солнце сочилось с неба расплавленным свинцом – не спасал и черный берет. Он единственный во взводе носил берет – ребята предпочитали кепки. В молодости Полковник считал, что берет – это элегантно; кроме того, берет ассоциировался у него отнюдь не с военщиной, а с художниками. Сейчас же ему было противно все: и берет, и жара, и выстроившиеся за спиной головорезы, смердящие потом и бессмысленной злобой, и безмолвные аборигены в драных грязно-белых одеждах, глядевшие на него овечьим взглядом, и прошлое, и настоящее с будущим. Хотя нет. Прошлое было ничего. Отдаленное прошлое.

Мысли путались, перескакивая с одного на другое. Берет не спасает от проклятой жары… А ведь хороший берет, да, он еще такие видел в фильмах. Тут же, совершенно некстати, вспомнились ему семейные походы в кино: прохлада кинозала, вкус сливочного мороженого (его родители не признавали попкорна и всегда покупали детям перед сеансом по огромной порции пломбира), блаженное ощущение, что он в мире со всем миром. Сейчас бы сбежать туда, в прошлое, чтобы не было пота, въевшегося в каждую складку кожи, чтобы не было этого беспощадного, разящего солнца…

Внезапно он и впрямь оказался там, в темном кинозале, а рядом старшая сестра перешептывалась о чем-то девичьем с матерью, и отец раздраженно качал головой, хотя никто этого не видел. Но тут в ухо угодил невесть откуда прилетевший камень, и кинозал исчез, и снова был нестерпимый тропический зной. Тонкая струйка крови побежала за пропитанный потом воротник, обжигая и так опаленную солнцем шею.

Полковник развернулся, обведя стволом полуавтоматического «кольта» толпу чернокожих. Что-то явно было не так: ему показалось, что пистолет сам тащит его за руку, черным оком дула высматривая бросившего камень.

– Кто?! – каркнул он и тут же увидел сам: какой-то старикашка, сморщенный, как печеный чернослив. Старый пердун не успел даже опустить руку, как загрохотали выстрелы.

Эти олухи не дали ему самолично застрелить виновника!

Пули отбрасывали черные тела назад; на грязно-белой одежде распускались бордовые цветы. Зазвенели вопли, заглушая пальбу. Толпа рассыпалась. Большинство остались лежать на земле, остальные разбежались – кто бросался к лесу, кто пытался укрыться в хижинах. С теми, кто искал спасения в лесу, разобрались раньше всего: пули валили их на бегу, последний рухнул у самой опушки, задрав напоследок грязные пятки. Потом загудел огнемет, одну за другой превращая хижины в огромные костры. Крики перешли в истошный визг. Пылающие фигуры выскакивали из охваченных огнем хижин и метались по деревне, поджигая все на своем пути. Черный дым заволок небо.

Полковник подумал, что отличить горящую женщину от горящего старика очень сложно и только горящих детей ни с кем не спутаешь: они маленькие. Еще он подумал, что парни сами лишили себя возможности позабавиться с местными девчонками (а девчонками после долгого воздержания у них иногда считались даже беззубые старухи). Обгоревшими наверняка побрезгуют.

Но и пусть. Какая-то высшая сила, устав раз за разом наблюдать одно и то же, сломала идеально отлаженный механизм. Предполагалось, что он будет долго и нудно выспрашивать, где прячутся повстанцы; его парни начнут демонстративно отстреливать жителей деревни по одному; потом им надоест, и в ход пойдут мачете, потом дойдет до женщин, и всем станет насрать на повстанцев (сам он в этом этапе никогда участия не принимал, чем наивно гордился). А дальше – то, что останется от селения и его жителей, предадут огню и всей кодлой отправятся искать партизан сами. Рано или поздно их всегда находили, кто-то из его бойцов получал-таки по заслугам, остальные завершали зачистку. Раз за разом – одно и то же.

А сейчас все пошло лучше некуда. Да, кричали, да, обожженные и простреленные тела корчились на земле, и парни остервенело добивали людей мачете. Но эта вспышка безудержного насилия казалась гораздо лучше хладнокровного, методичного истребления. Он не был частью этого. Он не отдавал приказа. Он ни при чем. Он вообще идет в кино…

– Полковник! – подбежал к нему парень с измазанным сажей лицом и забрызганным кровью мачете в руке. – Полковник, с вами все в порядке?

– Лучше некуда, – ответил он. – Я как раз собирался пойти в кино.

Солдат ошалело разинул рот, и Полковник тут же решил послать в этот рот пулю, но попал почему-то в ногу, и коленная чашечка бедолаги разлетелась кровавыми брызгами. Парень загарцевал на одной ноге, завывая, как подбитая камнем шавка. Еще никогда Полковник так позорно не мазал и нашел это до того смешным, что заплакал. Он подобрал оброненное солдатом мачете и пошел к берегу. Позади что-то кричали его ребята, а жители деревни перестали кричать. И ревел огонь.

Он шел и шел, в одной руке болтался пистолет, в другой – мачете, по щекам текли слезы, в сердце звенело ликование: все! Баста! Не будет больше палящего зноя и вони запекшейся крови, не будет жужжания мух и гудения пламени, стихнут обезьяньи вопли и улюлюканье его остолопов за спиной – господи, как там их всех звали? Он переплывет озеро (пусть оно и размером с океан), пройдет через лесок и доберется до дома. Мать всплеснет руками и прочтет длинную лекцию о том, что нельзя плавать в одежде. Отец скажет, что мало его драл, и все трое станут смеяться, а сестра оторвется от журнала и вставит, что его не драли вообще, а зря. Почему-то сестру ему хотелось увидеть больше всего, хотя она и поставила ему однажды отменный фингал… Впрочем, за дело.

Вот оно, озеро, огромное, как целый океан. Или это и есть океан? Их вертолет стоял на берегу – лопасти отбрасывали на песок тень, похожую на морскую звезду. Завидев Полковника, из кабины вылез первый пилот. Его заместитель сейчас «веселился» в деревне.

– Что там у вас стряслось?

Полковник поднял пистолет и выстрелил снова. На сей раз куда удачнее: пилот, вскрикнув, отлетел назад, ударился головой о дверцу вертолета и сполз на землю, оставляя кровавый след. Полковник опустил пистолет и двинулся дальше – в море.

Вода заплескалась у бедер, дошла до груди. Волны накатывали на Полковника, толкали обратно. Где-то в вышине перекликались чайки. Полковник зажмурился и поднырнул под набегавшую волну.

Он открыл глаза в мерцающей лазурной полумгле. Дно здесь резко уходило вниз, и чем глубже, тем становилось темнее. Внизу царил и вовсе непроглядный мрак, и Полковник понял, что погружается в него.

Что-то маленькое и черное в правой руке неумолимо тянуло вниз. Полковник решил избавиться от этой дряни и разжал пальцы. Черное и маленькое стремительно пошло ко дну… Если тут, конечно, было дно. Он тем не менее продолжал погружаться. Что у него в левой руке? Огромный нож… Он уже начал разжимать пальцы, как вдруг на него нахлынул какой-то совершенно необъяснимый ужас.

Что-то большое, оливково-зеленое поднималось из мрака ему навстречу.

Он вцепился в рукоять мачете с такой силой, что заболели пальцы.

Он увидел острые зубы.

Он увидел огромный, немигающий, будто из стекла отлитый глаз.

Он увидел изгибы гигантского, зеленоватого, покрытого слизью тела.

Он увидел… ничто.



Полковник не знал, как оказался на этом острове, не знал даже, как он называется. Он лишь понимал, что остров не тот, который они с ребятами зачищали. Тут не было сгоревшей деревни и мертвых людей. А живые, которые его окружили, вместо бесформенных грязно-белых роб носили одни лишь набедренные повязки, а в руках держали грубо сделанные остроги.

Он помнил, как открыл глаза на песчаном пляже, как его долго и мучительно рвало соленой морской водой, как, услышав скорбную перекличку чаек, он удивился, что все еще жив. Но совершенно не помнил, как плавал по океану и каким образом умудрился не утонуть.

Он помнил чудовище, поднявшееся из пучины, хоть и смутно. Но никак не мог вспомнить своего имени и откуда он родом. Он знал лишь то, что он – Полковник и что он убивал таких людей, как эти вокруг, пока все не утратило смысл. Вероятно, течение унесло его в открытый океан, а там его подобрали рыбаки из какого-то туземного племени.

Черные лоснящиеся рожи склонились над ним, сверкая белыми зубами. Черные руки схватили его. Кто-то вырвал из пальцев мачете. Полковник понял, что сейчас его убьют и съедят, и забился в руках туземцев.

Его притащили в деревню, и Полковник решил, что сырым его есть не будут, а сперва изжарят.

Но и жарить не стали, а вместо того, чтобы съесть, – хорошенько накормили и напоили. Полковник решил, что его откармливают на потом, и совершенно успокоился: не стыдно принять смерть от рук людей, умеющих откармливать скот. Значит, не такие уж дикари.

Голые ребятишки бегали вокруг Полковника, тыча в него грязными пальцами и заливисто хохоча – над его обожженной солнцем кожей, над покрывавшей лицо щетиной, в которой засохла морская соль, над мокрой, обтрепанной одеждой. Дети есть дети, подумал Полковник, они всегда глухи к чужому несчастью. Что черные, что белые.

– Дети – злобные твари, – сказал он. Ребятишки все разом остановились, будто у них кончился завод, и уставились на него любопытными черными глазенками. – Дети, – продолжал он, – это наше будущее, и по ним видно, что всем на будущее насрать.

Они смотрели на него с таким неподдельным интересом, что Полковник решил продолжать. Но тут набежали мамаши (такие же наседки, как те, что водились в его родном городке, только черные и с голыми сиськами) и утащили детей прочь, повторяя какое-то слово на незнакомом Полковнику языке. Впрочем, он и сам догадался, что слово это означает «сумасшедший».

– А почему бы и нет? – сказал он вслух. – Весь мир такой.



Если Полковника и считали безумцем, то проявили потрясающую беспечность, даже не попытавшись его связать. Он мог бродить где вздумается и брать, что пожелает. Пару раз он, сам не зная зачем, брал свое мачете, которое туземцы повесили на стену одной из пустующих хижин, так и не найдя ему применения. Белые при виде психа с огромным ножом подняли бы крик и попытались бы его обезвредить самым безопасным для себя способом: застрелив или огрев чем-нибудь по башке. Черные просто забирали мачете и невозмутимо вешали обратно на стену.

Полковник никогда не делал различий между белыми и черными: приходилось ему убивать и тех и других. Он решил, что бегающей за ним по пятам ребятне не помешало бы все это знать, и однажды снова завел речь.

– Дети, – сказал он, раскинув руки, словно пастор на кафедре. – Знаете ли вы, чем я занимался? Белые мудаки находили у черных мудаков нефть. Или алмазы. Или медную руду. Или еще что-то находили – какая разница? Они обращались к черным царькам и просили дозволения разработать эти места, потому как черных сегодня принято спрашивать, правда, для этого черный должен высоко сидеть, на вас, голозадых папуасов, всем по-прежнему срать. Черные царьки соглашались – за большие деньги, ясное дело: любят царьки вкусную жрачку и тугую дырку. Но местным рытье на их исконной земле было как чирей на жопе. Поднимались бунты. Негрилы добывали откуда-то огнестрел. Белые мудаки обсирались и бежали жаловаться черным царькам на их некультурный народ. Черные царьки посылали черных вояк, и те давали местным пару уроков. Но иногда выход был один – добрый старый геноцид, и тогда нанимали нас. Мы решали вопрос окончательно и бесповоротно. Спрашивается: хрена ли вы за мною таскаетесь?

Малыши стояли вокруг него, кто ковырял пальцем в носу, кто колупал ногою песок. Полковника это привело в ярость. Он заорал на детей и принялся швыряться в них горстями песка. Ребятишки с визгом разбежались, а потом остановились и уставились на чудно́го белого, пытаясь понять, с чего он вдруг так разозлился. Но они не могли понять – настолько все, чем Полковник жил, было для них чуждо. Впоследствии он обнаружил, что в племени нет даже обязательного черного царька: дети подчинялись женщинам, женщины – мужчинам, старики не подчинялись никому – и племя все равно жило припеваючи, чем ужасно раздражало Полковника.



Шли дни, бесконечная череда совершенно одинаковых дней и ночей. Утром огромный красный шар солнца поднимался из океана в голубеющее небо, где выцветал до бледно-желтого и поливал, поливал, поливал остров нестерпимым зноем. Обитатели деревни вылезали из своих хижин и принимались за работу. Женщины собирали плоды с деревьев, таскали воду из ручья, мастерили браслеты, плели цветастые юбки из каких-то ярко окрашенных волокон и лепили из глины горшки. Непонятно было, зачем им столько горшков. Мужчины на челноках, столь утлых, что любой нормальный человек отказался бы переплыть в таком даже небольшой пруд, смело выходили в открытое море. Лихо орудуя деревянными веслами, они отплывали на многие километры от берега, ловили рыбу и больших черепах. Дети откровенно бездельничали – плескались в море и с визгом гонялись друг за дружкой весь день напролет. Старики тоже бездельничали – но по-тихому: валялись на солнышке или собирались кучкой под чьей-нибудь хижиной, вполголоса переговариваясь. Возможно, поминали былые деньки, скорее всего, ничем не отличавшиеся от нынешних. К вечеру племя собиралось в центре деревни, разжигало костры и закатывало пир. Солнце садилось в океан; костры гасли вместе с последними его лучами, и народ разбредался по хижинам. Наступала удушливая бархатисто-черная тропическая ночь, полная загадочных шорохов и стрекота насекомых.

Утром огромный красный шар солнца поднимался из океана в голубеющее небо…

Полковник бродил по острову неприкаянным духом, которого никто не боялся. Спал на берегу, наотрез отказавшись занять предложенную ему хижину. Питался вместе со всеми, благо туземцы, очевидно, не знали таких понятий, как «свой – чужой». Одежда его обветшала. Лицо зарастало густой бородой. Он брал мачете и сбривал ее, нанося себе ужасные порезы. Туземки жалостливо качали головами, отнимали у него нож, а раны залепляли какой-то липкой вонючей дрянью, от которой те, как ни странно, полностью заживали. В благодарность он называл их черномазыми дырками. Женщины лишь беззлобно смеялись и снова качали головами – все равно не понимали.

Иногда он испытывал желание напроситься с мужчинами в море – какое-никакое, а занятие; но слишком хорошо помнилось увиденное в глубине – оливковые кольца гигантского тела и немигающий глаз. Нет уж, пускай сами плавают в водах, где встречаются подобные твари. Впрочем, его никто и не звал – много ли толку от безумца?

Очень скоро его вспышки гнева перестали пугать детвору и, напротив, начали забавлять: однажды дети сами решили его разозлить – они прыгали вокруг, крича что-то явно обидное, и кидались в него ракушками. Но из хижин немедленно вылетели мамаши, и проказники, получив хорошую трепку, тотчас угомонились.

Языка племени Полковник не выучил и учить не собирался, что не мешало ему читать детям проповеди, которых они не поняли бы, даже зная его язык. Он вещал, что мир – суть большая задница; что люди в нем – дерьмо; что старшина Как-Его-Там-Звали-Мудилу был редкостной сволочью и тренироваться под его началом было истинной мукой. Невпопад вставляя уцелевшие в памяти обрывки собственной биографии, он незаметно переходил на воспоминания о детстве. Он рассказывал детям об отце, который работал учителем истории, а в свободное время собирал различные сказки; о матери-домохозяйке, увлекавшейся фотографией; о сестре, которая выписывала научно-технические журналы и ходила в школу в рабочих брюках и мужской рубашке, но все равно не имела отбоя от поклонников. Его семейка вся состояла из противоречий.

Ему казалось, что они понимают… пусть даже не слова, но выражение его лица, интонацию… Когда речь заходила о семье, он говорил мягче, спокойнее, и черные рожицы расплывались в довольных улыбках.

– Папаша сейчас не захотел бы меня видеть. И не увидит: я не помню, как зовут этого мудака и где он живет. Если он вообще еще жив. Да и черт с ним. А вот с сестрицей я бы повидался. Хотя не стоит, наверное.

Случилась, значит, та заваруха, как ее… Словом, та заваруха. Я там малость перегнул. Но эти партизаны! Они вытворяли с нашими такое, что я решил: почему бы не угостить этот народишко его же лекарством? И попал во все газеты – есть чем гордиться! Чудом избежал трибунала. Из армии пнули. После такого домой носу не покажешь. Не из-за папаши… Плевать я хотел на этого идиота. Из-за сестры. Не поверите, но я не смог бы посмотреть ей в глаза. Тут по всей стране начали открываться частные военные компании – просекли, что много нашего брата слоняется без дела и рвется обратно в строй. Я записался в первую попавшуюся. Набирали туда молодняк, тупой и злобный, зачастую прямехонько из-за решетки, а я делал из этих придурков годных бойцов. Нормальные солдаты удачи меня и моих парней за последнюю мразь держат. Но знаете что? Срать я на них хотел. Мы высаживались, зачищали и сматывались, а нанявший нас царек потом публично лил крокодиловы слезы по нескольким десяткам погибших подданных. Никакая ООН не могла взять его за жопу, а это дорогого стоит, верно?

Обычно в конце своих речей он сбивался и городил полную околесицу; он знал, что хочет донести до не понимающих его слушателей, но выразить не мог. И тогда он начинал выкрикивать проклятья вперемешку с отборной бранью, и детишки разбегались со смехом. А Полковник, успокоившись, шел на берег, где смотрел, как покрасневшее, будто от стыда за его поведение, солнце садится в океан, а ленивые волны облизывают песок.

Так незаметно проходили дни. Полковник потерял счет времени и решил, что время остановилось вовсе. Его это совершенно устраивало.



Незнакомец явился на исходе ночи, когда краешек солнца прорезался из-за горизонта и окрасил небо в нежно-розовый цвет. Он вышел из-за деревьев и остановился метрах в десяти от Полковника. Полковнику той ночью плохо спалось: во сне он ел мороженое, отдающее рыбой. Шороха песка под ногами пришельца оказалось достаточно, чтобы его разбудить, и, проснувшись, он сразу учуял рыбный дух.

– Гадость, – пробормотал Полковник, с трудом разлепляя запекшиеся веки. Его мутный взгляд тут же упал на незваного гостя. – А ты еще кто такой?

Несмотря на то что незнакомец стоял на открытом месте, его скрывала глубокая тень. Полковник смог лишь разглядеть, что одет мужчина в военную форму, руки держит на бедрах, на голове красуется черный берет. Гость был крепко сбит и широк в плечах – во всей его фигуре сквозило непонятное и неприятное сходство с фигурой самого Полковника. Тот содрогнулся.

– Еще раз спрашиваю: кто таков?

– С добрым утречком, сэр Джон! – весело прокричал незнакомец и вскинул руку в приветствии. – Чертовски рад видеть тебя после стольких лет!