Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 211 (всего у книги 299 страниц)
По течению Обратного года
Чудовища уже здесь
Во второй половине дня на улицах чувствовалось особенное оживление, восторженная суета, приятный предпраздничный зуд, но загустевали сумерки – и проступала тревога. Она ползла из каких-то микроскопических щелей обыденности, словно случилось нечто, еще неосознанное, но уже непоправимое. Как будто капельки яда упали в чашу праздничного напитка, и дымчатые нити отравы растекаются в ней.
Дрюня, тридцатипятилетний дурачок, светлая душа, лучший друг всех городских существ, что статусом ниже человека, но выше насекомых, шел по улице Чайковского, с улыбкой разглядывая дома и людей, попадавшихся навстречу. Любил он этот предновогодний день, последний в декабре, любил и улицы вроде Чайковского, что начинались едва ли не в самом центре города или даже прямо в нем и уходили в диковатую западную окраину, гористую, лесистую и таинственную. Кроме Чайковского, такими улицами были еще Октябрьская, Грибоедова, Рубина и Новороссийской Республики, переходящая в улицу Красных Военморов. Каждая из них предлагала почти волшебное путешествие для всякого, кто решит пройти их от начала до конца. Особенно любил Дрюня, когда очарование улиц сочеталось с другим очарованием – предновогодним, и одно волшебство намазывалось поверх другого, как джем на сливочное масло; вот тогда и рождалась неповторимая атмосфера, окунуться в которую можно лишь раз в году.
Но сейчас Дрюня чувствовал в атмосфере непонятный изъян – темную червоточину, которая ширилась и углублялась, внушая беспокойство, впрочем, пока еще легкое.
Дрюня уже миновал предпоследние дома и проходил мимо последних, за которыми улица превращалась в горное ущелье: там смыкались кроны высоких деревьев, чьи голые ветви казались снизу трещинами, покрывшими небо, до сих пор светлое в этот час.
Навстречу шла женщина. Она выходила из ущелья, которое, чем дальше от последних домов, тем становилось все более непролазным. Дрюне отчего-то сделалось жутковато – отчего, он и сам не понял. Обычно он не разговаривал с незнакомыми прохожими, но сейчас заговорил в каком-то смущении, разогретом на легком огоньке страха.
– Здравствуйте! С наступающим вас! – сказал он женщине, сдобрив натужное приветствие лживой улыбкой.
Та молча прошла мимо.
Дрюня испуганно шел вперед, его несла инерция, и он уже понял, чем же был встревожен, какова причина внезапной жути, налипшей на сердце. В необычных ситуациях Дрюня с задержкой анализировал факты и сопоставлял детали. Вот и сейчас он запоздало складывал, одна к одной, все странности этой мимо прошедшей женщины.
Во-первых, она голая. И пусть день необычайно теплый по меркам декабря, плюс семь или восемь градусов Цельсия, но не настолько же, чтоб разгуливать голышом по улице.
Во-вторых, женщина без головы. Над плечами у нее возвышался обрубок шеи, покрытый коркой спекшейся крови, выше только пустота.
В-третьих, свою голову она несла в прозрачном целлофановом пакете, свисавшем из ее левой руки.
В-четвертых, голова – Дрюня твердо был в этом уверен – смотрела на него сквозь пленку мутными, но все ж таки внимательными глазами, зрачки которых двигались.
Дрюня трусливо оглянулся и увидел безголовую со спины; она удалялась по улице.
Пришел настоящий страх и какая-то совсем уж нелепая обида – на то, как подло поступила с ним жизнь, подбросив ему страшное и ни с чем несообразное явление в виде этой женщины с головой в пакете.
Дрюня расплакался, пустив скудные малодушные слезы. Шел вперед и с подвыванием плакал и от страха, и потому, что идет сейчас вглубь ущелья, а развернуться и пойти назад боязно, ведь там – она! И что если ущелье выпустит ему навстречу еще что-нибудь не менее страшное? Или затянет в себя и не отпустит, присвоив его себе как безвольную вещь?
Кое-как оценив страхи и риски с обеих сторон, он все-таки нашел силы развернуться и торопливо двинулся в обратный путь.
Он уже миновал несколько пар домов, стоявших слева и справа, и прошел через легкую излучину улицы, когда впереди показалась давешняя безголовая женщина. Она отворила калитку, видимо, не запертую, и вошла в один из дворов. Дрюня видел, как идет она по двору, как подходит к дому и, открывши входную дверь, исчезает внутри.
Дрюня замедлил шаг. Проходя мимо дома, куда вошла безголовая, он смотрел не на дорогу перед собой, а на дом. В окнах мигали новогодние цветные огоньки, слышалась негромкая музыка, приятный легкий джаз. И когда Дрюня уже прошел мимо, раздался крик – вопль ужаса. Непонятно: мужской, женский или детский. Кричали в доме. Дрюня тут же остановился и развернулся к дому. В этот миг оборвалась музыка, и окна потемнели. Ослепшие, они косились на Дрюню с угрозой. Дом, только что живой, теплый, наполненный прелестью близкого праздника, стал мертв и холоден. Входная дверь приоткрылась, но не вышел никто на порог. В движении этой двери почудилась Дрюне злая усмешка чудовища, которое отчасти утолило голод, но было не прочь сожрать кого-нибудь еще.
Дрюня развернулся и во весь дух побежал прочь. Он перешел на шаг, лишь когда достиг людного места – автовокзала почти в самом начале улицы.
Пройдя автовокзал, он вышел на улицу Сипягина, свернул на Бирюзова, оттуда на Советов – центральную в городе. Можно было выбрать маршрут и покороче, но он старался идти там, где больше людей.
Пока добирался домой, много странностей встретилось по пути. Разум его теперь не притормаживал с осознанием зловещего абсурда, но схватывал все на лету, словно бы после безголовой женщины перед ним открылась новая дверь восприятия. Сквозь проем этой двери наблюдал Дрюня жутковатые явления, попадавшиеся навстречу.
Мужчина в плаще и шляпе, у которого лицо было на затылке, а затылок, заросший волосами, – на месте лица.
Девочка с птичьим клювом телесного цвета вместо носа и рта.
Белая кошка с жабьей головой, покрытой редкой шерстью, из-под которой просвечивала зеленая кожа рептилии; гибрид проводил Дрюню холодным злобным взглядом, сидя на подоконнике в окне первого этажа дома, мимо которого шел Дрюня.
Тварь, перелетевшая с рекламного щита на дерево, похожая на медузу с пучком прозрачных щупалец, колыхнувшихся под ней, и с кожистыми крыльями летучей мыши.
Толстая женщина в собачьем ошейнике, с затравленным взглядом и двумя большими сумками, откуда торчали кости с остатками мяса; за ремешок, прикрепленный к ошейнику, вел толстуху шагавший впереди карлик со сморщенным лицом старца, ростом с пятилетнего ребенка.
Дрюня, проходя мимо, завороженно смотрел на все эти нелепости. Сердце отчаянно колотилось. Он старался внешне ничем не выдать, что видит все это, где-то в глубине себя понимая: видеть такое нельзя, и всякий, кто видит, находится в опасности. И все-таки не спешил сесть в автобус или троллейбус на ближайшей остановке, а продолжал идти пешком, ожидая новых зрелищ.
Огромный жирный человек, стоя у припаркованного к тротуару черного минивэна с тонированными стеклами, сделал Дрюне глазами едва заметный знак – давай, мол, ко мне! – и оскалил в улыбке широченный рот с мелькнувшими меж губ настоящими звериными клыками. Мурашки поползли по коже, когда Дрюня увидел эти клыки.
Сумерки, собираясь на земле, в самых темных нишах и углах, перетекали вверх, словно сажа над зловонным костром, и уже почернело небо, закопченное землистыми тенями. Повсюду загорались огни. Веселые, яркие, цветные – они рассеивали тревогу, но лишь отчасти. А в некоторых праздничных огоньках Дрюне чудились горящие глаза выжидающих неведомых тварей – голодных сумеречных охотников.
На автобусной остановке «Улица Серова» стояли сиамские близнецы: единые до пояса, выше они разветвлялись на двух человек, словно буква игрек. Дрюня, слегка уставший, тоже встал на остановке, раздумывая – не дождаться ли ему транспорта? Или все-таки пойти дальше пешком? Он очень любил долгие пешие прогулки. Пока решение не пришло, посматривал на близнецов.
Прислонив к уступу, ограждавшему остановку, обе свои трости, неловко, всеми четырьмя руками, мешавшими одна другой, близнецы пытались расстегнуть ширинку на брюках. Вскоре они одолели все пуговицы, чуть приспустили штаны и начали ковыряться у себя в паху. Наконец из расстегнутых брюк вывалилась какая-то безобразная опухоль. Присмотревшись, Дрюня понял: то не опухоль – а человеческое лицо, щеки и подобие подбородка покрыты редкими и длинными волосами, завившимися в мерзкие кольца. Глядя перед собой выпученными полоумными глазами, оно распахнуло рот и начало блевать на асфальт под ноги близнецам. Вся фигура стояла, неловко покачиваясь, расставив чуть согнутые в коленях ноги, напоминая уже икс, а не игрек, пока изо рта меж ног выплескивались белесые сгустки рвоты, в которых, показалось Дрюне, извиваются длинные темные черви.
Когда подъехал автобус, близнецы не сдвинулись с места, Дрюня же вошел в украшенный праздничными гирляндами салон.
Дома Дрюня решил пока никому ничего не рассказывать про то необычное, что увидел сегодня. Он жил с мамой, отчимом и младшим братом, которому в ноябре стукнуло двадцать четыре. Своих близких Дрюня очень любил и не хотел их ничем огорчать, а такие известия – что по улицам бродят чудовища – несомненно, расстроили бы всякого.
Зато дома – с облегчением и удовольствием почувствовал Дрюня – предновогодняя атмо-сфера не имела никаких изъянов.
Елки, правда, не было, зато мохнатые и блестящие гирлянды вместе с цветными лампочками, стеклянные елочные украшения разных форм и сосновые веточки висели в доме повсюду. Пес Морфей, здоровенный, как теленок, черной масти, с блестящей гирляндой вместо ошейника, возбужденный и радостный, прыгал вокруг Дрюни; лапы, скользя, разъезжались по плитке пола. Мама, Элеонора Юрьевна, хлопотала на кухне, поцеловала Дрюню в щеку, сунула ему на пробу ложку не пойми чего, он послушно проглотил – вкусно-то как! А меж тем, в бессмертных советских аудиоколонках S-90, установленных в смежной с кухней гостиной, пел чей-то тоже советский, позабытый ныне голос. Мама у Дрюни была фанатка качественного звука и старых советских песен, собирала редких, по нынешним временам, исполнителей вроде Юрия Хочинского, Гелены Великановой, Леонида Кострицы, Сергея Мамырева, Галины Фотеевой, Ирины Бржевской, чьих имен не ведал уже почти никто.
Из кухни Дрюня прошел в коридор, соединявший три комнаты, в которых обитала семья: сам Дрюня, отчим Стас с мамой, и брат Сергей. С братом, с недавних пор, жила его девушка Женя, милая, но слишком уж переменчивая: временами порывисто-восторженная, временами заторможенная и отстраненная.
Из комнаты брата сквозь дверь сочился старый добрый Black Sabbath. Над липким торфяным болотом засасывающей музыки туманом вился плаксиво-инфернальный голос Оззи Осборна. Дрюня хард-рок не жаловал, у Black Sabbath ему нравились только клавишные инструменты – синтезатор, фортепьяно и меллотрон, – а мрачная жесткая электрогитара раздражала его. Дрюня был сторонник мягкой таинственной музыки с тягучими, как мед, гитарными соло.
В комнату к брату Дрюня заходить не решился: вдруг Сергей и Женя делают что-то такое, чего посторонним видеть не следует, а дверь, как всегда, не заперли. Они в этом смысле жутко беспечны. Как-то раз Дрюня заглянул к Сергею и увидел нечто такое, что можно представить только в непристойных фантазиях. Женя голышом, в одних едва заметных трусиках, сидела на полу, в позе лотоса, прислонясь к стене, тело застыло в судороге, одна грудь словно бы втянута внутрь себя, другая – напротив – вздернута вверх, руки неестественно вывернуты, лицо запрокинуто, глаза открыты, зрачки закатились под верхние веки. Это страшное, каталептически застывшее тело в безумном исступлении осыпал поцелуями Сергей, стоя перед Женей на коленях. Его пальцы блуждали по ней, как по антропоморфному музыкальному инструменту. Она, похоже, полностью отключилась в медитации, а Сергея именно это и возбуждало.
Застыв на пороге, Дрюня с оторопью наблюдал жутковатое зрелище. Сергей вскоре заметил брата, но его руки и губы так и продолжали свое дело, не в силах остановиться.
Потом Сергей говорил Дрюне: «Женя, она почти святая, у нее высокие состояния, а я профан, я в йоге на самых низших ступенях, но, через Женю, могу ведь и к высшим приобщиться. Когда она входит в транс, я, так сказать, сбоку подкатываю и снимаю сливки с ее состояния. Безумно люблю ее, черт возьми, а через любовь прикасаюсь к ее духовным вершинам, вот этими руками прикасаюсь, губами, ну, и так далее. Да, я, конечно, как тот насекомый паразит, что приобщается к человечности, когда кровь сосет из людей, но что ж поделать, и паразитам надо как-то возвышаться».
С тех пор Дрюня старался пореже заходить к Сергею в комнату, а если уж необходимо было, то ждал, пока в ответ на стук из-за двери не прозвучит разрешение входить.
Сейчас Дрюня, миновав комнату брата, прошел к себе. Закрыл дверь на шпингалет. Следовало разобраться в том, что довелось увидеть на улицах города. И понять, что все это значит. В такие моменты – когда Дрюню мучили вопросы – он знал способ, которым разрешались сомнения, но побаивался его. Впрочем, боязнь была не настолько велика, чтобы остановить Дрюню.
Он достал из ящика стола фотографию в тонкой металлической рамке. На фото был его родной отец. Погиб он так давно, что Дрюне приходилось напрягаться, чтобы назвать точное число лет, прошедших со дня его смерти. Сейчас этих лет скопилось уже целых двадцать восемь.
Отец работал в небольшой фирме, которая снабжала питьевой водой офисы разных учреждений. В тот день он доставил воду в офис компании «Интертранс Логистик». И когда в кабинете на первом этаже установил последнюю девятнадцатилитровую тубу с водой, уютное помещение вдруг превратилось в ад.
Взорвался газ, скопившийся в туннеле подземной коммуникации, по которому к зданию компании были проложены всякие разные кабели. Само здание не было газифицировано, утечка произошла из трубы, проходившей под землей и доставлявшей газ к совсем другому зданию. Просочившись под землей в коммуникационный туннель, газ скопился под офисом. Огненная волна взрыва взломала пол в кабинете на первом этаже. Отец стоял возле кулера, дальше всех от входной двери, потому и получил самые сильные ожоги. Даже легкие обожгло ему изнутри, когда он вдохнул раскаленный воздух.
Он и еще две женщины, работавшие в том злополучном кабинете, были доставлены в больницу с ожогами разной степени. Самая сильная степень – у отца. В тот же день всех пострадавших перевезли в лучшую больницу края, в Краснодар. Женщины выжили, а отец пролежал в коме одиннадцать дней и скончался, не приходя в сознание.
Мама не рассказывала семилетнему Дрюне никаких подробностей о смерти отца, но какой-то незнакомый человек подошел к мальчику на улице, склонился и стал шептать на ухо, и в этом шепоте влилась в Дрюню вся правда об отце, после которой начались у него кошмары. Незнакомец красочно расписывал, как мучился отец в огненных челюстях чудовища из подземелья, как переродился в них и перестал быть похож на человека, как долго умирал потом в больнице. И когда шептун ушел, Дрюня остался один на один с ужасом правды, которая принялась пожирать его изнутри.
Кошмары мучили наяву, наползая вместе с припадками, когда Дрюня корчился в конвульсиях, подобных эпилептическим, и кричал в сильнейшем ужасе, а иногда дико хохотал.
Дрюне виделись в галлюцинациях человекообразные чудовища, иногда огненные, иногда, напротив, холодные и скользкие, как слизни. Когда чудовища были огненные, они нападали на Дрюню и других людей. Когда были холодными, нападали только на людей вокруг Дрюни, его самого не трогая. В этих последних кошмарах, бессильный помочь, Дрюня наблюдал, как скользкие твари терзают и убивают людей, и при этом испытывал подлую радость оттого, что жертва – не он, что он в стороне. Во время таких-то стояний в сторонке бившийся в конвульсиях мальчик и начинал хохотать. Этот бесчеловечный хохот казался его матери страшнее, чем крики ужаса во время тех припадков, когда Дрюне мерещились огненные твари.
Через два года припадки усилились, сделались чаще и продолжительней, и после них мальчик уже не приходил в себя так быстро, а подолгу пребывал в подавленном сумеречном состоянии, словно не мог отряхнуться от сна. Наконец, он и вовсе перестал возвращаться в нормальное состояние: муторный полусон сменялся припадком, после чего вновь наступал полусон, просветов между ними уже не оставалось.
А потом все внезапно кончилось: припадки с галлюцинациями прекратились, сон наяву рассеялся, Дрюня больше не вопил от ужаса и не хохотал так безумно, взгляд его прояснился, лицо вновь озарилось чистой детской улыбкой, но умственные способности мальчика понизились. Его разум застыл на уровне развития ребенка четырех или пяти лет.
Мама, у которой после смерти мужа и непонятной болезни сына, пробились первые седые пряди (а ей ведь тогда и тридцати не было), все-таки пришла в себя, вновь ощутила радость жизни, второй раз вышла замуж, родила второго сына и была счастлива, несмотря даже на то, что старший сын рос дурачком. Главное для нее, что Дрюня больше не мучается от кошмарных припадков, а что интеллект не развит – не беда. Дрюня прекрасно понимал мамино состояние: он чувствовал, что она не стыдится его, не испытывает к нему отвращения и заботится о нем не из-за того, что долг обязывает, а просто потому, что сердце переполнено материнской любовью. Но при этом мама кое-чего не знала о своем сыне.
Не знала, что иногда он умнеет.
Это Дрюня от нее скрывал. Он сам не мог разобраться, что именно с ним происходит, как это объяснить и оценить. Знал одно: когда он начинал разговаривать с умершим отцом и чувствовал, что тот его слышит, разум у Дрюни на короткое время прояснялся, становился взрослым, способным анализировать и рассуждать, даже философствовать.
Когда эти моменты ясности заканчивались, Дрюня начинал дремать, потом просыпался и не мог вспомнить, что происходило с ним – о чем он думал и что чувствовал, поэтому, пока ясность рассудка его не покинула, делал записи в толстую общую тетрадь. Он верил, что мертвый отец прикасается к его разуму с той стороны смерти, правда, не говорит напрямую, но внушает мысли, которые как бы сами возникают в голове в ответ на Дрюнины вопросы.
Записавши в тетрадь эти мысли, Дрюня потом читал и перечитывал свои записи, но почти ничего в них не понимал. Слова-то были ясны, если брать по отдельности, а во что они складывались, их общий смысл – то была загадка.
О своем общении с умершим отцом Дрюня около трех лет назад рассказал Сергею, дал ему свою тетрадь, просил помочь разобраться в записях, только умолял родителям ничего не говорить.
Сергей, впервые познакомившись с этой тетрадью, был ошарашен. Брат-дурачок вдруг открылся для него с неожиданной и невероятной стороны, на Сергея даже повеяло легкой жутью.
И сейчас, придя домой с прогулки, взволнованный Дрюня решил спросить отца о тех пугающих явлениях, которые наблюдал на улицах.
Он поставил фотографию отца на пол, прислонив к ножке стула, чтобы не упала, сам лег тоже на пол, на живот, лицом к фотографии, руки вытянуты вдоль тела. Такая поза казалась ему правильной.
Отец на фото был запечатлен в полный рост. На фоне его маленькой двухмерной фигурки, в десяток сантиметров высотой, Дрюня казался выброшенным на берег морским чудищем, кашалотом, покорно легшим перед человеком.
Дрюня помнил историю, которую в детстве рассказал ему отец – как самый первый человек на Земле давал имена животным, а те специально приходили к нему за этим, выстраивались в длинные очереди, и каждое животное, сгорая от нетерпения, ждало, какое же имя ему достанется.
Таким вот животным, причудливым и непонятным, пришедшим к человеку за именем, чувствовал себя Дрюня, лежа перед фотографией отца – молодого, в военной форме. Тот с улыбкой стоял на краю горного плато, руки в боки, пилотка заткнута за ремень, ворот гимнастерки широко расстегнут, шею подковой облегает белоснежный подворотничок, подшитый к вороту изнутри, за спиной облака и горы. Снято было во время армейских учений где-то на Кавказе.
– Папа… – прошептал Дрюня и, как всегда, не смог сдержать слезы.
Когда Дрюня пришел в себя, то обнаружил, что сидит за столом, перед черным монитором компьютера. Клавиатура была сдвинута под самый монитор, на столе перед ней лежала закрытая тетрадь, рядом – шариковая ручка.
Дрюню тошнило. Но не физически, то была психологическая тошнота. Его пронзило сильнейшее отвращение к самому себе. Так бывало всегда после моментов прояснения ума, и всякий раз он не мог понять причину такого чувства. Почему он так отвратителен самому себе, словно весь он – какая-то сплошная мерзость? Почему так стыдно за себя? Неужели в момент прояснения Дрюня успел сделать что-то гадкое и недопустимое?
Он ничего не помнил. Да и что бы он мог натворить за это короткое время, запертый в стенах маленькой комнаты? Дрюня осмотрелся вокруг: вроде бы все на местах, везде порядок. Нет, здесь явно не случилось ничего из ряда вон выходящего. Но как же тошно на душе!
Это непонятное послевкусие тошноты было причиной, по которой он старался как можно реже обращаться с вопросами к отцу. За прикосновение к миру мертвых и за прояснение ума приходилось платить, эта плата была мучительна и постыдна, но в чем она заключалась – этого Дрюня разгадать не мог.
Он нашел свежую запись в тетради, прочел ее три раза подряд, однако смысл прочитанного так до него и не дошел.
С тетрадью Дрюня отправился к Сергею.
Долго и путанно объяснял брату и Жене, зачем он сегодня обращался к отцу – чтобы понять, что значили все те странные явления, с которыми столкнулся на прогулке. Рассказывать об этих нелепых явлениях было мучительно сложно. Но Дрюня знал, что ни Сергей, ни Женя не поднимут его на смех и не отмахнутся от его рассказа как от глупости. Они внимательно выслушают, постараются вникнуть и понять.
Женя уже знала про его общение с мертвым отцом и про тетрадь. Как и на Сергея, на нее Дрюнины записи произвели неизгладимое впечатление. До знакомства с тетрадью она относилась к Дрюне приветливо и доброжелательно, после – стала смотреть на него с примесью какого-то священного восхищения.
Когда с мучительным предисловием было покончено, Дрюня протянул Сергею тетрадь. Тот нашел в ней последнюю запись и зачитал вслух:
– «Это признаки. Эхо, прозвучавшее раньше самого звука. Они пришли, потому что бытие приготовлено на заклание. Никакой власти не имели бы явиться, если б не близость черты, за которой начинается Обратный год. Этот год авансом дал им власть быть, дал им форму, цвет и вес, чтобы они засвидетельствовали его наступление. Время – Великий Притворщик, оно долго вводило всех нас в заблуждение, сумело уверить в том, что оно – слепая сила природы, элементарное состояние материи, а когда все поверили, Притворщик решил нанести удар. Вот-вот время покажет свою оборотную сторону, и начнется Год-Оборотень, страшнейший год всех времен, у которого будет начало, но не будет конца, у которого кости из страха, хрящи из ужаса, плоть из кошмара. В этот год время собьется с пути и потечет вспять, извратится суть всех вещей, и голод произведет из себя пищу, а мертвый безголосый прах родит слово из никогда не существовавших и не сочетаемых букв-песчинок, скрипящих на зубах».
Закончив читать, Сергей оторвал взгляд от страницы, посмотрел на Дрюню, на Женю и пробормотал:
– Вообще, охренеть что такое!
– А я, кажется, знаю… – произнесла Женя и пересела с дивана за стол, к ноутбуку; глаза у нее светились возбуждением.
Она запустила браузер, вписала что-то в строку поисковика, нашла нужное видео на ютьюбе и нажала кнопку просмотра.
На экране бородатый толстяк с наглым надменным взглядом и ехидной блуждающей улыбочкой приветствовал зрителей своего канала.
– Сегодня, – говорил толстяк, – как я и обещал, расскажу вам про безумного араба Абдула Альхазреда и его запретную книгу «Некрономикон»… Ой! – притворно спохватился. – Херню сморозил, простите! Я, конечно же, имел в виду безумного монаха Прокопия Тенетникова и его запрещенные цензурой пророчества. Не буду вас грузить биографическими сведениями – когда он там родился, и все такое. Но, так сказать, минуя булку, сразу перейдем к изюминкам. Прославился Прокопий Тенетников во второй половине девятнадцатого века, многие почитали его за святого, он выдавал пророчества одно за другим, и под дверью его монашеской кельи выстраивались очереди, любопытно ведь узнать свое будущее. Но вот досада: наш святой пророк вдруг возьми да и сойди с ума. Да еще так нехорошо сошел, с душком этаким гадким. Испражнялся и тут же говнецо свое поедал на глазах охреневших почитателей. Девиц молодых за сиськи лапал. Свой, как тогда благочестиво выражались, срамный уд прилюдно демонстрировал. В общем, бесчинствовал мужик по полной. При этом продолжал пророчествовать. А пророчества-то сбывались! И пошла о Прокопии новая слава – что он, дескать, не просто святой, а блаженный, Христа ради юродивый. Ну, вроде знаменитого Василия Блаженного, в честь которого собор на Красной площади стоит. Но были и недоброжелатели, которые святость его не признавали. В частности, небезызвестный в то время авторитет в запутанных церковных вопросах, архимандрит Ипатий Бирчанинов. Этот архимандрит, Прокопия знавший лично, говорил, что тот одержим бесами, и пророческий дар имеет от них. Бесы же и внушили Прокопию мысль притвориться безумным, как бы с благочестивой целью – чтобы, дескать, оградить себя от гордости и тщеславия, которыми искушаются все знаменитости, прославляемые людьми. Но на самом деле все это самообман был. Прокопий думал притвориться безумным, чтобы святости через то достичь, а сам не заметил, как и действительно съехал с ума, добровольно расшатав собственную психику. Вот тогда и выдал Прокопий самое загадочное свое пророчество про так называемый Оборотный год. Цитирую: «Грядет на вселенную Оборотный год, исполненный ужаса и мрака. Год, когда река времен потечет вспять, и воды ее станут горьки, и всякая душа, тех вод испившая, зачнет и родит живую смерть. И будет мир полон человеков, заживо поглощенных смертью, плывущих вспять по реке времен – из грядущего в минувшее».
На экране возникла страница рукописи, в которой ни слова не позволял разобрать неудобочитаемый почерк.
– Что значит «Оборотный год»? – продолжал толстяк. – Прокопий также называл его Обратным годом и Годом-Оборотнем. Объясняя собственное пророчество, говорил, что в этот год обернется время, а с ним вместе обернутся законы природы, поскольку время не существует отдельно от бытия. И обернется сущность человеческая, так что все вокруг из несомненного станет мнимым и призрачным, из благого – злым, из безопасного – опасным, из Божьего – дьявольским. Когда случится все это, Прокопий не знал – может, скоро, а может, нет. Стоял на том, что, рано или поздно, но час роковой пробьет. Говорил… цитирую: «Придет, допустим, тыща осемьсот девяносто девятый год, но потечет не к девятисотому, а вспять – к девяносто осьмому, а там – еще далее вспять – к девяносто седьмому, и так, с каждым годом, все углубляясь прочь от истины в морок дней минувших. Несчастный люд, сносимый течением, встретят минувшие дни, как заброшенные деревни, где покинуты дома, и огороды бурьяном поросли, где мох, и плесень, и сколопендры, и пауки, и мерзость запустения». Про девяносто девятый год – это он только для примера говорил. На самом деле на стыке девятнадцатого и двадцатого вековничего подобного, как мы знаем, не случилось.
Толстяк достал пластиковую бутылку с водой, отхлебнул из горлышка, причмокнул и произнес:
– Восхитительно мерзкую водицу продают у нас всюду под видом горной родниковой! С таким ярко выраженным водопроводно-техническим букетом, что прямо хочется черту продать душу после глотка этой воды. Всем рекомендую! Если будете этой субстанцией смывать в унитазе, ваш унитаз прямо на глазах возвысится в своем экзистенциальном статусе. А теперь, друзья, у меня для вас сюрприз. Пророчество Прокопия Тенетникова про Оборотный год я знал уже давно, но вот чего не знал – так это того, что обратное время уже возникает в отдельных локальных проявлениях. Год-Оборотень, предсказанный Прокопием, должен стать тотальным проявлением обратного времени, но локально-то оно уже здесь, среди нас! Сейчас у меня в гостях один прелюбопытнейший человек, специалист по разным странным феноменам, в том числе и по обратному времени, Геннадий Германович Причислович…
Толстяк произнес его фамилию с ударением на второе «и», но гость, едва возник в кадре, перво-наперво заявил:
– Только, умоляю вас, ни в коем случае не Причи́слович, а Причисло́вич. Вообще, фамилия моя писалась до революции как Притчеслович, в ней два корня: «причта» и «слово». А потом, по какому-то недоразумению, трансформировалась в Причислович, словно бы тут корень «число» и приставка «при». Фонетика, как всегда, сыграла свою подлую роль.
– Ну, вы уж меня простите, Геннадий Германович, – повинился толстяк, положа ладонь на сердце.
– Ладно-ладно, проехали! – кисло улыбнулся Причислович. – Короче… то, что предсказал Тенетников, оно произойдет в свое время, будьте уверены, и довольно скоро, но пока не началась масштабная атака обратного времени, оно атакует выборочно, индивидуально. Есть состояния, в которых люди становятся легкой добычей, и обратное время нападает на них, потому что, ну, скажем так… хе-хе!.. не может удержаться, видя настолько привлекательную добычу…
– Погодите! – вмешался толстяк. – Вы говорите про обратное время как-то прям слишком персонифицированно, словно это чуть ли не живое существо. Это метафора такая или как?
– Метафора, не метафора – не важно! – отвечал Причислович, снисходительно глядя на толстяка. – Главное, вот что поймите. Идет человек по улице – самый обыкновенный, только разум его слегка сдвинут. И вдруг нет его! Как птица склюнула зернышко. А потом, спустя несколько месяцев, а может, лет, возвращается, но совершенно невменяемый. Побывать там, на обратной стороне хода вещей, невозможно ведь без вреда для психики. Но есть люди, которые намеренно проникали туда – проникали подготовленными – и возвращались в своем уме. В определенных кругах их отчеты о проникновении хорошо известны. Поэтому кое-кто уже готов встретить Год-Оборотень и не сойти с ума от ужаса, когда начнется тотальная атака…
В этот момент Женя остановила просмотр видео и с тревогой уставилась на Дрюню, на его побледневшее лицо, на котором дрожали кривящиеся губы – дрожали от страха и крайнего напряжения.
