Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 251 (всего у книги 299 страниц)

– Товарищ Космач, чаго там?..

– Распределяют нас по родам войск…

– Чего?

– Кого в пехоту, кого в танкисты, кого вон – в авиацию, – пояснил бывший командир, продолжая чесать щетину.

Дема хотел было сказать, что у него кровь с подбородка течет, но промолчал. Да и что ему с той крови? Он и так мертвый. В спину тыкались новые и новые покойники, глухо ворчали, недовольные задержкой. С уродливого неба, где бурлили свинцовые тучи, посыпались осадки в виде серого пепла – он оседал на плечах солдатни и офицеров, пачкал мундиры, формы и погоны сотен стран; вот так, стоя под пепельной непогодой, они неспешно продвигались вперед, едва ли не топчась на месте. А кошмарное чавканье все приближалось.

– А я дома огород не прополола… – невпопад сказала Акулина, нервно стряхивая с платья пепел. Слева от нее стоял солдат в похожей на котелок каске. «Англичанин, видать», – подумал Дема. Пулей или снарядом солдату разворотило половину лица; Акулина старательно отводила от него взгляд, пыталась не смотреть.

Покойники начали расступаться; в просветах между ними Дема увидел, что же издавало такой странный звук. Над конвейером нависало что-то шарообразное, размером с добрую цистерну на тонких костяных ножках. Да и сам «шар» состоял не то из слежавшейся окоченевшей плоти, не то из костей. Длинные руки-манипуляторы споро орудовали разнообразными инструментами: костяной иголкой с нитью из сухожилий, тяжелым молотом из нижней челюсти, полной жменей гвоздей из ребер. По поверхности чудовищного инструмента ползали какие-то мелкие вертлявые создания с головами, похожими на битые яичные скорлупки – все, как одна, пустые.

Стоило очередному грешнику оказаться под этим шаром, как вертлявые твари тут же принимались за работу: фиксировали, придерживали, направляли и совершали прочие мелкие манипуляции, пока чудовищного размера руки искажали плоть душ: пришивали намертво фуражку к голове, прибивали гвоздями-ребрами к плечу винтовку. Неходячих превращали в странное подобие человекоподобного станкового пулемета, с щитком из ребер и визжащей от боли головой вместо ствола. После тот отправлялся на «свой» конвейер. Хуже всех приходилось тем, от кого и осталось-то что груда кишок да голова: этих тяжелые манипуляторы перемалывали в кровавую массу и лепили из них снаряд, который тоже отправлялся на конвейер.

За «сборочным цехом» конвейеры расходились – вросшие по пояс в землю тулова с чадящим пламенем вместо головы направляли «пехотинцев» тяжелыми ударами блестящих склизкой плотью плетей. Делали они это механически-одинаково, выверенно, будто комбайн колосья собирал. Какие-то удары были так сильны, что грешники падали на четвереньки и едва ползли дальше. Других же отчего-то стегали не так сильно, словно каждого по своим заслугам.

Вперед Акулины и Демьяна прошел Космач, придерживавший за локоть лишившегося ноги Степку Ожегова. Рядом еще двое с их отряда, Рудной и Яременко, а вот спереди всех зна́ток разглядел человека в нацистской униформе. Притом, судя по всему, офицера: юному знатку даже показалось, что он увидел лычки SS на плече немца. В груди вскипела ненависть; он тряхнул Славу Яременко за рукав, сказал:

– Слышь, Слав, кажи-ка им, шоб гэту падаль тута як следует отходили!

– А ты кто такой? – удивился Слава, не узнавая его; он, как и остальные, кроме разве что Космача, мало чего понимал.

– Молчи, без тебя разберутся! – шикнула на Дему знатка. – Нашелся умник! Под монастырь нас подведешь…

– Зразумел, молчу. Акулин, а хто гэта такие, як думаешь? Ну вот гэтые пустоголовые и остатние…

– Как кто? Бесы, вестимо!

Так вот они какие, бесы… Дема уставился на них, пытаясь запомнить во всех подробностях. Ни рогов, ни копыт не видать. Какие-то все несуразные и друг на друга непохожие; слепленные как попало, из падали и костей, они то казались твердыми как кость, то текучими как гниль, постоянно менявшими свой облик. И это пугало – сколько ни гляди, как глаза на секунду отведешь – уже и не помнишь.

Нацист уже подходил к «сборочному цеху», как вдруг уперся ногами и заартачился, с ужасом глядя на уродливый барельеф слежавшейся мертвечины, но толпа напирала. Спина эсэсовского офицера сгорбилась, он захныкал:

– Das war nicht meine Schuld! Der Führer, er war das! Ich hab nur Befehle befolgt! Ich bin nur ein Panzerkommandant! [176]176
  Я не виноват! Это все он, фюрер! Я всего лишь выполнял приказы! Я простой командир танка! (Нем.)


[Закрыть]

Бесы будто и не слышали его нытья, лишь подтащили костяными баграми в нужное место, а заодно к нему еще троих каких-то азиатов, кажется японцев – не определить, обгорели до черноты. Те верещали и извивались, но шар из плоти был неумолим. С безразличием мясника в несколько скорых движений он с хрустом и чавканьем слепил из этих четверых какой-то ком и принялся подрезать-шить-вытягивать и выламывать. Когда он закончил, на конвейере оказался самый настоящий мясной танк: гусеницы из кишок, дуло из позвоночного столба, башня из чьей-то грудной клетки. Ошеломленный, в пулеметном гнезде торчал азиат, намертво приваренный к своему превращенному в орудие товарищу. Нацист по праву командира, видимо, оказался где-то в двигателе, откуда и продолжал доноситься его жалобный вой. Финальным штрихом огромное лезвие вырезало размашистый паук свастики на кровоточащей плоти, и танк отправился на следующий конвейер.

– То-то, поделом ему, падали! – с мрачным удовлетворением промолвил Дема. – Хоть где-то им, сволочам поганым, по заслугам воздастся.

Подошла очередь Космача. Он сделал шаг вперед, гордо выставил перед собой потертую и поцарапанную в партизанских вылазках винтовку. Застрекотала игла, пришивая неказистую партизанскую одежу к телу; приколотило «мосинку» к руке намертво. А Степка Ожегов не руку подставил, а обрубок ноги, и рядом пулемет свой тяжеленный. «Сборочный цех», будто сжалившись, понял его – и вот уже заместо ноги у солдата протез в виде пулемета, на который Степка встал себе спокойно, оперся дулом о конвейер.

Конвейер унес обоих на новую ленту, и их понесло прочь, вместе с остальной «пехотой», а следом весь отряд партизанский, где служил Дема. На спины им, для скорости, обрушился град хлестких ударов.

Вдруг Дема понял, что подошла их очередь. Манипуляторы уже вовсю хищно перебирали многосуставчатыми пальцами. Акулина молчала, видать, оглушенная ужасом представшего зрелища. Тогда Дема взял слово:

– Товарищи бесы, мы тут по делу; да и не мертвые мы вовсе. Нам бы…

Обслуживавшие цех бесы застыли, повернули свои скорлупки – как есть битые горшки – к двум знатким. В глубине скорлупок яростно полыхнули огоньки. Дема прокашлялся:

– Нам бы гэта… Туды дальше пройти. Можно так? Не взад же вертаться…

Бесы зашипели, точно на угли плеснули воды; со всех сторон сбегались новые твари покрупнее да поуродливей, карабкались по рабице из костей, перепрыгивали через колючую проволоку из кишок. Будто кто ткнул палкой в улей, и теперь рой собирался дать отпор непрошеным гостям. Земля со всех сторон зашевелилась. Из трещин и лакун костяной поверхности показались какие-то черные сегментированные черви с единственным зубом на голове. «Пальцы!» – изумился Дема, но запоздало: одна рука выползла целиком и ухватила его за щиколотку, потянула с конвейера вниз. Нога ухнула едва ли не по колено в хрупкое костяное крошево; ребра разодрали штанину.

– Акулина! – взвизгнул Дема, но знатка оставалась невозмутима.

Дождалась, покуда бесы не подобрались совсем близко, а после гаркнула:

– Раздор! – гаркнула так, будто «караул» кричала. – Я сделку хочу!

И стоило ей произнести эти слова, как всю пекельную шушеру сдуло будто ураганом; нырнули обратно под землю пальцы-черви, отпустило Демину ногу, и даже бесы, обслуживавшие «сборочный цех», почтительно расступились, пропуская живых особой, средней дорогой – уже без всякого конвейера. Почва под ногами проседала – да и не почва это была никакая, а тела, вросшие друг в друга, переплетенные, будто корнями. То тут, то там голышами торчали затылки с аккуратными пулевыми отверстиями; пекельный ветер гонял по поверхности незнакомую полосатую ткань, изорванную пулеметными очередями; на некоторых клочках попадались номера.

Безголовые торсы с плетьми, стоило знатким приблизиться, опускали свои плети – нельзя им, значит, живых-то людей хлестать, и то хорошо, а то после веничков кожа и так горела, будто через крапиву идешь. Дема старался смотреть прямо и не обращать внимания на бесконечные вереницы бесов. Те, впрочем, кажется, тоже не замечали более двух странников и бесстрастно, как автоматоны, продолжали хлестать вереницы грешников на отделенных заборами конвейерах.

Дождь из пепла кончался, подуло жарким ветром, и стало лучше видно окрестности. Знаткие принялись озираться.

Печальные процессии мертвецов приближались к огромному – насколько хватало глаз – кратеру, вырытому в вонявшей резиной земле – как если б кто покрышку поджег. Очень большую покрышку – аж глаза от вони слезятся. Конвейер выплевывал туда, в яму, сделанные из душ танки, снаряды и даже самолеты.

В яме той находилось… нечто. Дема даже не знал, как обозвать увиденное, настолько зрелище было необычным. Будто скопище клопов, щитников серых, копошилось в единой куче-мале, наползая на спины друг друга и толкаясь лапками. Шла бесконечная бойня всех против всех: взрывались костяными осколками снаряды, дула танков выплевывали головы экипажа, тыкали штыки из лучевой кости, строчили зубной крошкой пулеметы. И все они закручивались в воронке, что начиналась поверху и спускалась туда, вглубь ямы; приглядевшись, Дема осознал, что серые «клопы» и есть покойники, начинавшие свое шествие от краев кратера на вершине и постепенно, держась за стены и за плечи товарищей, скатывавшиеся туда, вниз… А чего там, внизу-то? Куды они собрались? Он наклонился, уперся коленями в спекшийся от жара обрыв.

– Дема, ты чего? – удивленно спросила Акулина.

– Тсс, глянуть хочу, куды они все идут.

И он, схватившись руками за насыпанный у краев ямы барьер, высунул голову, посмотрел вниз… Туда, где воронка, состоящая из тысяч мертвецов-клопов, сужалась. Ближе к середине вздымались в небо огненные вихри, похожие не то на какие-то адские деревья, не то на грибы, поднимавшие тучи пепла. И через это слепящее безумие Дема разглядел-таки то самое место, куда шли все убитые на войне солдаты. Разглядел и сразу отпрянул обратно, дрожа и хватая ртом воздух. Одной секунды ему хватило, чтобы все понять.

– Ты чего это? – испуганно воскликнула Акулина. – Что там увидел? Дай гляну!

– Не гляди! Не треба, не гляди туды! – тяжело дыша от испуга, юный зна́ток оттащил ее от края.

– Да что там такое?

– Там – конец пути, – промолвил оказавшийся рядом, у края ямы Космач, продолжая таращиться будто бы мимо своим мертвецки-потерянным взором, – и вам туда нельзя. А закурить было б можно…

И ушел, неловко ковыляя и придерживая за руку Степку Ожегова – тот, бедный, еще не приноровился на пулемете шагать, прыгал, как кузнечик. Их обоих безжалостный конвейер сбросил с края ямы, и те, скатившись, будто два мешка, по ощетинившейся ребрами стенке, сразу врубились в гущу схватки.

– Не гляди, Акулин, – едва ли не всхлипывая, повторил Дема – он вцепился в локоть знатки и не отпускал, – не треба такое знать…

– Добре, не стану, – серьезно кивнула знатка, не в силах оторвать глаз от его искаженного, будто бы постаревшего лица, – идти-то дальше сможешь или как?

– Смогу… А куда идти? – спросил он, все еще пытаясь изгнать из памяти увиденное на дне воронки.

– А вона, наверх погляди. Ждут нас уже. Вот он, Раздор. Главный, значится, по нынешней войне.

Дема задрал голову. Свинцовые тучи здесь висели ниже; из них продолжал сыпать редкий пепел, покрывавший серым налетом спины погибших воинов. Сначала он не понял, о чем говорит ему Акулина, но лишь оттого, что в голове не укладывалось назначение странной конструкции, нависшей над кратером-воронкой. Да и застыл в голове иной образ, как негатив на пленке, как ожог от солнца на склере – того, что под ногами, а не над головой.

По-паучьи растопырив семь длинных ног, уперев железные пятки в края кратера, метрах в ста висел черт. Он внимательно надзирал за происходящим, хоть глаз у него и не виднелось; просто ощущался рыщущий туда-обратно нечеловеческий взгляд, вызывавший дрожь в кишках. Ни глаз, ни ушей, ни рта у Раздора не имелось. Вместо тела сплавленное нагромождение техники и плоти – Дема опытным взглядом определил и немецкую «Пантеру», торчавшую сбоку, и артиллерийские орудия, и огромное количество ощетинившихся винтовок, автоматов, минометов, а также почему-то копий, сабель, древних луков и арбалетов, скрепленных выгоревшим до угля человечьим мясом. Жирными валиками свисала требуха упавших дирижаблей; вросшие в тело черта, будто клещи, солдаты долбили себя по фуражкам и шлемам, отдавая честь; многие вскидывали руку в нацистском приветствии. Их вываренные до белков глаза тупо пялились в «небо», кабы оно здесь было. Черт казался старым, жирным, разъевшимся и ощущался таким могущественным, что хотелось пасть перед ним на колени, вымаливая пощады непослушными губами.

Акулина спросила:

– Ну дык чаго ты там, внизу, увидал-то? Нешто жутче, чем этакая образина?

Дема кивнул, а потом даже дернул головой, чтобы наконец забыть, вытряхнуть из мыслей повисший там образ невыразимого кошмара, что ждал погибших солдат на дне кратера.

– Жутче некуда, – признался он.

– Ну, значит, черт тебя не пужает – уже добре, – сказала Акулина и снова крикнула: – Раздор! Сделку хочу!

Железная конструкция застонала, точно собираясь обрушиться. Заскрипели металлические ножищи, зачавкала, отрываясь, приросшая к краям кратера плоть – черт явно нечасто покидал насиженное место. Одна из лап переступила на месте, скрошив цельный пласт «земли», – посыпались в кратер кости и целые скелеты. Гигантский «лик» – щетинистая мешанина из клинков, штыков, обломанных копий и беспорядочно уцепившихся за них рук – приблизился к краю ямы, где стояли знаткие. От образины в нос тяжело шибало порохом, ружейным маслом и горелой мертвечиной.

– Сделка-а-а… – протрубил Раздор так громогласно, что у Демы волосы дыбом встали и в легких задрожало как от взрыва; по краям морды черта высунулись помятые репродукторы – оттуда голос и раздавался. Будто Левитан глаголит.

– Видящие-е-е…

– Сделка! Видящие мы, знаткие! – подтвердила Акулина, смело глядя на древнюю пекельную тварь. – С тобой пришли договор держать – сумеешь ли дать мне то, о чем прошу?

Раздор фыркнул, выпустив клубы черного дыма из беспорядочно разбросанных по морде ноздрей-глушителей; двое знатких раскашлялись.

– Могу дать тебе все, о чем спросишь, видящая; имя мне истинное – легион, ибо нас много; и в наших силах многое. В обмен на плату; какова твоя плата, смертная? Для слов своих ты сделай вес и меру, а для уст своих – дверь и запор. Что вышло из уст твоих – соблюдай и исполняй. Проси!

Акулина деловито кивнула. Сидевший рядом в грязи Дема завороженно наблюдал за ее лицом, заострившимся, как у птицы, с бешено мерцающими стальным синим блеском глазами – в них отражались вспышки на небесной круговерти.

– Хочу отдать самое дорогое, что у меня есть! – каркнула Акулина. – Хочу отдать все, что сможешь ты забрать, Раздор! Все бери! Но просьба у меня непомерная, великая…

Раздор словно бы кивнул задумчиво; от движения из проржавевших пор на его исполинском теле повалил белый пар; застонали пуще прежнего, вторя металлическому скрежету, грешники, прикованные к мешанине из железа и оружия. Все в Раздоре скрипело, звенело; падали в глубину воронки обгоревшие куски военной формы, стекали потоки плавленой резины, сыпались мелкие детали.

– Пекло может стать другом твоим, о женщина; отдались от врагов твоих и стань осмотрительной с друзьями твоими. Верный друг – крепкая защита; кто нашел его, тот нашел сокровище. Кто твой друг отныне?

– Ты, Раздор! Ты мой друг теперь! И он, а он мало того что знаткий, дык яшчэ и воин! – тут Акулина внезапно указала пальцем на Дему, который съежился сбоку, пытаясь казаться незаметным. – Мы твои друзья отныне!

– Хорошо-о-о… Раздору нужны друзья. Пойдут ли двое вместе, не сговорившись меж собою?

– Не пойдут, – подтвердила Акулина.

– Говори тогда просьбу свою от всего сердца!

– Прошу о Победе! – со всех сил крикнула Акулина – крикнула прямо в морду черту, да так громко и искренне, что даже он на секунду отпрянул. – Прошу о том, шоб вышла эта падаль нацистская из Беларуси! Хочу, шоб гнали гнид до самого Берлину, да шоб фюрер у себя в Рейхе застрелился от отчаяния! Хочу, шоб наши устроили в Германии такое, от чего фрицы потом полвека отойти не смогли, и шоб каялись, каялись пред миром всем за свои злочинства! Шоб потом нацистов все ненавидели! Шчоб заплатили они сполна за Нинку и за всех Нинок, которых спортили, сволочи паганые!

«Вот гэта завернула!» – подумал Дема. Чтоб фюрер застрелился! Теперь Раздор им точно откажет, с такой-то просьбой… Да и при чем тут Нинка-то?

Ан нет – Раздор внимательно глядел на знатку, словно в раздумьях. Глаза ему заменяли десятки фар от мотоциклов и автомобилей, а на самом верху морды – громадный прожектор, из тех, какие на башнях в лагерях ставят, чтоб не убег никто. Свет бил прямиком в знаткую, ярко освещая ее на фоне шевелившихся вокруг грешников. На краю круга света сидел и Дема, сжавшийся в комок и дрожавший; зна́ток пока еще не знал, но этой ночью, проведенной в Пекле, он поседел пуще прежнего.

Наконец репродукторы ожили, и из них раздался тот же по-левитански громкий, зычный голос:

– Да не будет рука твоя распростертою к принятию и сжатою при отдании…

– Не будет… Не будет! – воскликнула Акулина. – Як сказала – так и буде. Наше слово – замок! Кремень! Так, Дема?

– Все так… – неохотно подтвердил юный зна́ток.

– Попомни – лучше терпение, чем гордыня, – зачем-то строго напомнил Раздор.

– Не из гордыни я то делаю, а за-ради народа своего, – парировала знатка. – А терпеть уж мочи нет.

– Тогда договор! – взревел Раздор так, что в ушах зазвенело. – Отныне ты – друг мой. Готова ли такой крест на плечи своя водрузить? Ни одна душа не выдержит, ни одна…

– Так не одна! Двое нас! На двоих грех разделим! – крикнула Акулина и схватила Дему за руку, подтащила ближе к морде черта – любуйся, мол, оба мы согласны. Луч прожектора ударил в глаза с такой силой, что зна́ток зажмурился, прикрыл лицо ладонью.

– И ты готов? – рявкнул на него Раздор, дохнул пылью, смогом и вонью горелой плоти. Дема снова бросил взгляд вниз, в кратер, туда, где по спирали бесконечная баталия спускалась через лес огненных древ в кошмарный, невыразимый центр. Так вот куда, значит…

– Согласен… – выдавил он из себя.

– Возьмешь грех?

– Возьму…

– Тогда душа ваша должна быть едина, сочтена узами брака. Более же всего облекитесь друг с другом в любовь, которая есть совокупность совершенства; и став единым целым, вы родите грех; родив грех, вы завершите сделку; сделка же, придавив вашу единую отныне душу, принесет вас ко мне, друзья, по окончании данного срока. Останетесь вы навеки со мною здесь, в Пекле. – Дему вывернуло наизнанку; он сам не заметил, как к горлу подкатил плотный комок, и юный зна́ток, согнувшись, выблевал содержимое желудка на спину одного из мертвецов, что корчились под ногами.

Не обращая на него внимания, Акулина спросила:

– Что делать треба для сделки?

– Венчаться вам надо, – коротко ответили круглые репродукторы. – Венчание то будет по законам и правилам не церкви, но Пекла.

Выпрямившись и утирая губы рукавом, Дема жалобно спросил:

– Венчание? Якое яшчэ венчание, к черту?

Раздор промолчал, заглох, будто машина с отключенным питанием. В его исполинском теле что-то происходило: глаза-фары отваливались, из дырок под ними лезли обгорелые до черноты человеческие руки, а репродукторы спрятались. Мощные железные лапы черта задвигались, обрушивая вниз пласты земли со скелетами. Снизу же по склону карабкались мертвецы с горящими красным глазами. Они сжимали в руках разные предметы, назначения которых Деме даже не хотелось знать. Раздор гудел, словно бочка:

– Призываю дезертиров и предателей в свидетели, а в плакальщицы – самогубиц, матерей солдатских. Вылезайте, грешные, гостями на свадебке будучи!

Земля буквально оживала под ногами, оказывалась то чьей-то спиной, то грудью. Мертвецы поднимались, собирая себя по частям; крутили головами, разминали обугленные конечности. Вырастали, будто грибы, со всех сторон печальные тени – все как один в платках или касках, сгорбленные, скорбные, с блестящими от слез лицами. Одна как две капли воды походила на мамку.

Зна́ток беспомощно посмотрел на Акулину. Та ответила своим новым, полубезумным взглядом – с улыбкой до ушей. Видневшаяся сквозь прореху в платье грудь была Деме теперь глубоко по барабану. Больше всего в жизни он хотел покинуть это место; закралась даже мысль – а не сон ли все это? Но нет, на кошмар не похоже – в кошмарах обычно не помнишь, как ты в них оказался, а у него в ушах до сих пор стоял визг умирающего банника.

Один из мертвецов водрузил на голову Акулины железный венок, впившийся ей в кожу острыми зубьями, отчего по лбу знатки сразу потекла кровь. Другой такой же венок надели на Дему. Настолько тяжелый, что знаток аж согнулся под его весом и сжал зубы от боли, но не вскрикнул, чтоб не позориться перед наставницей.

Им вручили оплывшую желтую свечу. Забарабанили по рукам горячие капли, скрепляя их ладони воедино, нестерпимо завоняло мертвечиной; по рассказам Акулины Дема знал, что в старину ведьмы делали такие свечи из жира висельника или какого иного самогубца. В мгновение ока узкая площадка у кратера оказалась заполнена мертвецами, в окружении которых жались друг к другу двое знатких. Тем временем плоть Раздора бурлила, оттуда высовывались и тут же пропадали безликие мертвецы; будто он перебирал их, как карты. Наконец, выбрав, видимо, нужного, он водрузил его на лапу, как куклу Петрушку, и склонил ее к знатким. Мертвец заговорил, но звуков не издавал – лишь шевелил губами; ревели репродукторы:

– Блуднику сладок всякий хлеб.

Дема покорно кивнул в ответ на бессмысленную фразу. Тогда «Петрушка» наклонился к Акулине и молвил:

– Сказано в Книге Сираха: «Досада, стыд и срам, когда женщина будет преобладать над своим мужем». Так слушай же, раба Раздора! Преобладай над мужем, будь главней его! Ибо венчание сие совершается не по правилу Божьему, а наоборот. Согласна ли ты быть супротив Бога?

Акулина поперхнулась, и Дема понимал почему – пост она соблюдала едва ли не строже, чем порядок в доме, справляла все православные праздники – и Красную горку, и Яблочный Спас, а перед сном молилась на иконы. Но знаткая все же выдавила из себя:

– Согласна…

– А ты, раб Раздора Демьян, согласен ли быть покорным жене своей?

– Согласен… – прошептал Дема, пошатываясь, словно после контузии. Он был согласен уже на что угодно, лишь бы выбраться отсюда. Мертвец кивнул: только сейчас Дема понял, что это бывший полковой священник, какие были еще до революции, – одеяние его не выцвело полностью, но порядком истерлось за годы нахождения в Пекле. В черных руках он держал книгу – судя по всему, требник, и непрестанно крестил молодых крестным знамением наоборот – начиная с пупа, а не со лба. Народились из плоти Раздора еще два обугленных торса и открутили – каждый со своей стороны – по гайке. Грешный капеллан молвил:

– Обручай, жена, мужа своего, и спрашивай его согласия! А коль не согласится – одной тебе грех тянуть!

Акулина вздрогнула, когда малиновые от жара гайки упали ей на ладонь. Она спешно надела одно «кольцо» себе на безымянный палец – только плоть зашкворчала, а второе протянула Деме. Спросила:

– Согласен… быть мужем моим? Во веки веков?

Зна́ток заколебался, осознавая, что творит и куда их обоих утянет этот грех – в ту страшную воронку по центру кратера, что не выходила из головы. Но он взглянул на Акулину, на ее искаженное мукой лицо; раскаленное кольцо прожигало пальцы, стелился серый дымок. Он закивал истово:

– Согласен. Согласен я!

Возликовал капеллан:

– Отныне объявляю вас мужем и женой! А чтоб закрепить таинство – должно вам возлечь и совокупляться до тех пор, покуда семя твое, раб Раздора Демьян, не попадет в тело твое, раба Раздора Акулина. Тогда сделку можно считать завершенной, а брак ваш – заключенным.

– Прямо здесь? – холодея от ужаса, спросил Дема.

– И да засвидетельствуют сие святотатство дезертиры, узники да матери солдатские! – громыхнул мертвец из репродукторов, пряча требник куда-то под рясу. После чего оплыл гнилым мясом да черным пеплом, исполнив свою роль. Вновь вспыхнули фары, ожили громкоговорители – теперь говорил сам Раздор, без посредников:

– Жена не властна над своим телом, но муж; равно и муж не властен над своим телом, но жена. Так сотворите же грех!

Дема трясся, оглядывался и шептал:

– Нет, я не могу… Ну не так же!

К нему приблизилась Акулина, наклонилась, зыркнула синими глазищами:

– Ты ж давно этого хотел! Я знаю, я видела…

– Но не так! Не здесь!

– По-другому никак, Дема… На, погляди, – знатка неловко достала сиську из платья, продемонстрировала парню, как коровье вымя, – хочешь потрогать? Давай, не стесняйся.

– Не хочу…

– Да бери, трогай! – она схватила его руку и положила на теплую грудь. Как долго он об этом мечтал, думал каждую ночь, а теперь…

Акулина повалила его наземь, прямо на слежавшуюся до каменной твердости мертвечину с корнями торчащих конечностей. Дема чувствовал, как те едва шевелятся под ним; Акулина и сама поморщилась от омерзения, но задрала платье. Дема отвернулся, увидев ее голые ляжки; наткнулся на глумливые морды дезертиров – те подбадривали, делали всякие похабные жесты. Один даже загнул другого и принялся тыкаться пахом тому в прогоревший дотла костлявый таз. Хлопали в ладоши, поднимая облака сажи, расстрелянные предатели – все в дырках, как решето. Солдатские матери – все, как одна, со скорбными ликами, будто на иконах, горько оплакивали не то своих детей, не то их с Акулиной души.

– Не гляди на них… – жарко прошептала Акулина и неловко поцеловала ученика – целоваться она и сама не умела. – На мене гляди, милый.

От ее поцелуя отдавало соленым потом. В нос также шибало химической вонью жженой резины и горелого стекла, мертвечины и пороха. Дема обнял ее за талию, помог стащить через голову платье. Расстегнул свой ремень и приспустил штаны. Акулина сунула руку ему в трусы, нашарила необходимое – затвердевшее после поцелуев – и села сверху, выдохнув сквозь зубы. На ее лице промелькнуло не сладострастие, но боль. Поймав взгляд, она вымученно улыбнулась:

– Все хорошо, Демушка. На меня гляди, только на меня…

И Дема глядел на нее, не отрывая глаз, – на фоне клубящегося серными тучами небосвода ее бледная фигурка, иссеченная вениками, казалась единственным светлым, ангельским во всем этом проклятом мире.

– Как семя внутре ней окажется, – прогремел Раздор, выдохнув очередную порцию дыма, – так и сделка будет завершена; подождать останется, пока дитя у вас родится; но оно скоро поспеет – плод греха скор. И помните, смертные, – должок платежом красен. Ибо прах ты и в прах возвратишься; но прежде отдадите вы мне самое дорогое, что у вас есть. Таков договор. Дема с Акулиной его уже не слушали – они предавались греху на ложе из мертвечины посреди Пекла, в самой что ни на есть преисподней – в окружении галдящих дезертиров и рыдающих матерей, но видели лишь друг друга. Вспотевшие от возбуждения и жара, двигались бедра в унисон, ласкали руки тела любимых, впивались губы в другие губы в порыве страсти. Оба девственные доныне, знаткие познавали тела друг друга, позабыв совсем и про мертвецов, и про чертей, и про само Пекло, будь оно неладно.

В какой-то момент Дема ощутил, что у него подкатывает горячим к низу живота; он заскулил, вцепился в ягодицы Акулины, насаживая до боли в паху, а та гладила его волосы и шептала ласково на ухо:

– Вот так, милый, вот так… Хорошо тебе было? Прости, шо так вышло, прости, шо здесь… Но мы с тобой великое дело сделали. Ты все, да?

– Все! – выдохнул он.

И в этот самый миг у него закружилась голова, будто бы начал он куда-то падать. Земля под ним расступилась, и они впрямь рухнули будто в некую пропасть, так и не отпустив друг друга. В глухую-глухую тьму, словно в ничто; чиркнуло горячими углями по спинам, и почти потухшая уже печь выплюнула их обоих на доски бани, тут же обрушившись внутрь себя и пыхнув напоследок удушливым дымом. Дема крякнул от боли, отбив копчик, Акулина же приземлилась удачно – на него сверху. Так они лежали какое-то время, тяжело дыша, вспотевшие и совершенно голые. Акулина слезла с него, отползла в угол и села там, стыдливо поджав ноги. Провела пальцами по бедру и брезгливо стряхнула каплю. Дема огляделся. Неужели снова в Яви? В окошко светила яркая луна, наполняя баню синеватыми сумерками. От печи воняло серой и щекочущей нос гарью, хотя какая теперь печь – груда кирпичей и только.

– Акулин… Акулина!

– Чаго табе? – буркнула знатка.

– Слухай, у нас… у нас все получилось?

Знатка погладила живот, посмотрела на ученика, что твоя кошка, – блеснули в темноте синие глаза.

– Все получилось…

Где-то под полком горько выла обдериха, оплакивая мужа.

– И чаго дальше-то? – спросил визгливый голосок из-за стены, уже нисколько не похожий на человеческий.

– Чаго-чаго… Вот и все. Вот и сказке конец.

– Не-е-ет, не все! За что тебя знаткая невзлюбила, а? В чем твой грех, где ты слабину дал, где обманул всех? Уж мне-то не солжешь! Я – твоя совесть, знаткий. Я все ведаю! И зараз ты мне все скажешь, все выложишь, як на духу!

– Хрен тебе, нечистый! – выкрикнул Демьян.

В ответ ему из соседнего «стакана» раздалось хихиканье, нараставшее секунда от секунды – будто бы обладатель голоса увеличивался в размерах. Демьян зажал рот ладонью, но язык, проклятый, продолжал говорить; тогда зна́ток прикусил язык, до крови, чтоб тот не болтал лишнего.

– Упорный яки, – раздался голос уже откуда-то сверху, – придется, значит, тебя по-другому разговорить. Коль не хошь говорить сам – я твой язычок-то вытягну, он мене все и скажет. Ну-кась, последний шанс тебе – шо там произошло далее, в сорок четвертом году, о чем ты так сказать желаешь, а?

– Хр-р-рен тебе! – еле вымолвил Демьян сквозь крепко зажатый рот, чувствуя железистую кровь. – Пошел к чер-р-рту!

– Дык гэта ты скоро к нему по́йдешь…

Что-то заслонило свет, проникавший сквозь решетку в потолке. Демьян поднял голову. Там, приникнув брюшком к стенке, как паук, раскорячилась странная зыбкая фигура – с тощими конечностями, с бледной до синевы кожей и наколками, набитыми по всему телу. Лица у твари не имелось – вместо него одно сплошное ухо – закрученное, темное, как поросший грубым волосом гриб чага… И брюхо разверстое с болтающейся длинною кишкой.