Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 197 (всего у книги 299 страниц)

Андрей осторожно сел и прикрыл глаза. В голову прокрались нехорошие мысли о том, что все напрасно, и осталось только ждать смерти, но он прогнал их. Он, Андрей – не монашек младой, только постриг принявший, а мастер, обладающий Божьим даром. И он должен закончить то, что задумал. От черной смерти никто не умирал мгновенно, у него в запасе еще было время. Работы осталось от силы на день-два, а потом… Потом будь что будет.

Андрей спустился с лесов и побрел к иконе святой Троицы. Зажег свечки перед киотом и привычно опустился на колени. Эту икону он написал три десятка лет назад, после принятия пострига, и с тех пор никогда с ней не расставался. За эти годы Господь, единый в трех лицах, слышал немало молитв и прошений, но никогда еще Андрей не просил за себя.

– Господи, помилуй нас, очисти грехи наши… Святый, посети и исцели немощи наша, имене Твоего ради…

Он просил не потому, что боялся смерти. Всяк монах для мирской жизни и так все равно что мертв. Он просил дать ему время, чтобы закончить роспись. Слова молитвы легко срывались с его губ, но Господь молчал.

– Пошли мне знак, Господи! – горячо прошептал он. – Дай знать, что слышишь меня!

В соборе воцарилась тишина. Потом раздался тихий скрип, и стало чуть светлее.

– Дядька! Дядька Андрей! – позвал знакомый голос.

Андрей вздрогнул. Не такого знака он ждал.

– Не подходи! Не подходи, слышишь!

Прервав молитву, Андрей выставил руки перед собой, словно защищаясь. Аленка, державшая в руках узелок, на миг замешкалась, потом сделала неуверенный шаг. Андрей отпрянул.

– Уходи! Уходи – Христом-Богом прошу!

– Дядька, ты чего?

– Черная хворь у меня! – выкрикнул он. – Мор проклятый добрался. Уйди – не дай Бог на тебя перекинется!

Аленка остановилась. Андрей заплакал, прикрыв лицо ладонями, пропахшими потом и краской. По мраморному полу раздались тихие шаги, затем на плечо осторожно легла девичья ладошка.

– Глупый. Я чумных и так почитай каждый день вижу. Иных и трогаю даже.

Андрей почувствовал, как от Аленкиного прикосновения на душе стало легко и покойно. Словно ангел спустился с небес и коснулся крылом, ниспослав Господню благодать.

– Ты говорил, что картинами людей исцелить хочешь. Говорил, видение было тебе.

Андрей кивнул, убрав ладони от лица.

– Я тоже людей исцелить хочу, только по-своему.

Торопливыми пальцами Аленка развязала узелок. Подняв голову, Андрей увидел горку засушенных трав: зверобой, мяту, календулу вперемешку с другими, названий которых не знал. Пряный аромат защекотал ноздри.

Склонившись, девчонка зашептала ему в ухо:

– Мы с мамкой приметили, травяной отвар больным помогает, но не все его пьют – в слободе люди темные, боятся всего. Я решила лекарство в колодец лить – с него все воду берут. Все, кто живой остался. Будут пить – и спасутся. Тебе тоже оставлю. Завари и пей, я б заварила, да не успела.

Андрей молча взял щепотку снадобья, растер между пальцами. Зеленая труха посыпалась на пол. Смешная девчонка, видано ли, черную смерть сушеной травой победить? Тут ведь только чудо может помочь.

– Как Яшка? – спросил наконец.

– Ничего, оправился. По хозяйству помогает, рубит дрова. Только странный он какой-то. В сенях на каждый угол крестится, будто к нехристям попал.

– Обвыкнется.

Андрей замолчал, глядя в сторону и пытаясь разобраться в том, что творилось с ним сейчас. Казалось, внутри его истерзанной болезнью и смертями души теплился робкий огонек, который разгорался все сильнее и ярче. Наверное, так чувствует себя потерявший стаю дикий зверь-подранок, обреченный на гибель, но спасенный добрыми людьми.

Аленка тоже умолкла, в смущении теребя подол и разглядывая свежие фрески.

– Дядька Андрей.

– А? – очнулся он.

– Вот этот, тощенький, вылитый ты.

Андрей поднял глаза. Аленка указывала на рисованного праведника, идущего за Иисусом в толпе остальных. Он и правда неуловимо походил обликом на Андрея: худое лицо, запавшие щеки, клинышек бороды, монашеская скуфья на голове. Как же так вышло? И сам не заметил.

– На деда Кузьму, соседа вашего, сильнее похож, – отшутился он.

– Не-не, на тебя, дядька Андрей, – погрозила пальцем Аленка. – Я сразу узнала.

– Узнала она, – передразнил он. – Больно глазастая.

– Уж какая есть, – подмигнула Аленка и тут же спохватилась, торопливо завязав узелок. – Побегу я, делов много.

– Спасибо тебе, – сказал Андрей. – Спасибо за все.

– Не на чем, дядька Андрей. Ты только рисуй, ладно? И обещай, что исцелишься и других исцелишь!

Махнув на прощанье рукой, Аленка побежала к дверям, едва заметно прихрамывая на левую ногу. Андрей остался в золотистой полутьме и долго смотрел на нарисованного себя, бредущего среди праведников из полыхавшего Ада.

Он умирал. Аленкин отвар поддерживал остаток сил, но не мог побороть страшную хворь, поедавшую его изнутри. Желвак под челюстью поднялся горбом, воспалился и потемнел; чуть ниже надулся другой. Черные, мягкие узлы появились в паху и под мышками. Его лихорадило; в бреду приходили то черти, то ангелы, то ожившие мертвецы – и все норовили утащить за собой. Он продолжал рисовать наперегонки со смертью – а ну как безносая раньше успеет? Второпях он ошибался и портил работу: мазки шли вкривь и вкось, одежды святых пятнали жирные кляксы и полосы, лики праведников приобретали распутные, дьявольские черты. Андрей ругал себя за неловкость, соскабливал испорченные участки и рисовал заново. «Не иначе Сатана под руку толкает!» – в отчаянии думал он.

Но работа двигалась. Все фигуры на росписи обрели положенные каноном облики и формы, осталось добавить несколько последних штрихов. От напряжения дрожали руки и ломило в висках, но он упорно водил кистью.

Скрипнула дверь. В собор дохнуло холодом. Андрей радостно обернулся и обмер. Вместо тоненькой девичьей фигурки в дверях показалась невысокая изможденная женщина в небрежно наброшенном на голову платке.

– Прасковья? – прохрипел он так, будто слова царапали горло. – А… где Аленка?

Прасковья, сутулясь, будто под ношей, подошла к лесам и положила узелок возле лестницы.

– Слегла она, батюшка, чернотой налилась, – сказала она, не поднимая глаз. – Вот, просила гостинец передать.

Андрей онемел от ужаса, а Прасковья молча перекрестилась и вышла за дверь. «Аленка, как же так, Аленка…» Его затрясло, кисть выпала из руки. За что, Господи, за какие грехи? Иисус из-под купола смотрел равнодушно, словно не замечал. «Не иначе в наказание мне!» – понял Андрей. За неспешность, за страсти дурные. Иль за гордыню? Разве может обычный монах всех людей на свете спасти, встав ровней с Христом? Не много ли взял на себя, высокомерный инок Андрей? А если не по Божьей воле делаешь? Вдруг враг рода человеческого нашептал, а ты и уши развесил? Что тогда?

«Нет, не может этого быть!» – Андрей встряхнулся и заставил себя встать на ноги. Поднял упавшую кисть, сделал неуверенный неровный мазок, и все остановилось, замерло, перестало казаться важным и значимым. Все, кроме фрески. Исчезла слабость, умерло время, истаяли крамольные мысли. Андрей творил быстро, лихорадочно и самозабвенно, успевая столько, будто умершие товарищи вновь стояли рука об руку с ним. Мокрые сумерки сменились тревожной ночной темнотой, и в притихшем храме засияла одиноко помаргивающая свеча.

Андрей рисовал, не замечая, как кашляет кровавыми брызгами, пачкая свежую краску. Закончил, едва народился туманный и серый рассвет, оставив в самом темном углу скромную подпись, и повалился, сломленный слабостью, утомлением и болезнью. Из тела словно выдернули все косточки, в голове помутнело, святые под куполом кружили безудержный хоровод, превращаясь в искрящиеся разноцветные полосы. Где-то высоко, будто бы в небе, гулко ударил колокол, три размеренных, протяжных удара, затем молчание и новые удары с одинаковым промежутком. Неужто благовест? Звон оборвался на самой высокой ноте, и Андрей чуть не завыл от обрушившейся на него тишины. Перестали кружиться пылинки в воздухе, капелька краски, ползущая по стене, остановилась и замерла. Странное ощущение длилось не дольше мгновения. Андрей выгнулся дугой и закричал, сердце бешено рвалось из груди, к горлу подступил кислый рвотный комок. Он бился на ледяном мраморном полу, и вдруг боль ушла; сквозь стрельчатые окна, обращенные на восток, в храм пролился ослепляющий свет. Андрей, от боли свернувшийся калачиком, застонал и потянулся к нему. Луч света был плотным, трепещущим и осязаемым, словно живым, напоминающим ласковые касания матери. А может, не матери, а жены, которой у Андрея никогда не было. Или дочери, которую не родил. Мягкое тепло пробежало по пальцам и разлилось по сведенному немощью телу. Господь коснулся Андрея или Андрей дотянулся до Господа – то было не важно. Он понял, что у него получилось.

Андрей с трудом сел, не сознавая, кто он, где оказался и как сюда угодил. Память возвращалась урывками. Фрески, видения, черная смерть… Андрей схватился за горло и нащупал чистую кожу. Гноящиеся бубоны исчезли, не оставив следа. Чудо, чудо свершилось великое чудо! Господь всеблагой! Андрей рассмеялся громко и радостно, и смех его эхом взметнулся под купол, заставив вспорхнуть стаю угнездившихся на подоконниках голубей. «Аленка!» – новое воспоминание опалило кнутом. Аленка… Господи, неужели успел, второй день только девка болеет, а черная смерть человека так быстро не жрет…

Андрей встал, хватаясь за леса, и пошатываясь вышел из храма. За его спиной вставало осеннее, ликующе-нежное солнце. Рассвет пришел как обновление, как очищение, как новое начало, отныне и вовеки не имеющее конца. С каждым шагом походка становилась уверенней, слабость пропала, разум светлел. Инок Андрей в муках родился заново, неся миру спасение и покой.

До слободки долетел как на крыльях. В воздухе висел смрад гниющего мяса. На околице паршивый, покрытый коростами пес поднял окровавленную морду от разодранного трупа и хромая убрался в кусты, волоча требуху за собой. Мертвецы валялись повсюду и не было им числа. Из бурьяна скалились голые черепа, улицу мостили сломанные ребра и позвонки, кости с ошметками плоти выстилали обочины. Но мор отступил. То тут, то там из домов выползали исцеленные божьим промыслом люди. Рыдали, крестились, тянули к небу слабые руки. На крыльце крайней избы сидел голый, покрытый грязью и кровавыми разводами седовласый мужик и орал, раззявив черный, с голыми деснами рот:

– Живой я, живой! Живой! Слышите, люди, – живо-о-ой!!!

И крик его, восторженный и громкий, несся по слободе незримым доказательством попрания смерти. Андрей свернул на перекрестке и растерянно замер. На месте старенькой, покосившейся избенки, где жили Прасковья с Аленкой, чернело свежее пепелище. Обвалившиеся стропила еще тлели, выпуская дымные завитки, налетавший ветер бросал в лицо облачка теплого серого пепла. «Как же это? Как?» Андрей пошатнулся, сделал шаг, нога подломилась, он упал на колени в осеннюю грязь и полз к пожарищу, сотрясаясь в беззвучных рыданиях, моля Господа об одном, чтобы Прасковьи с Аленкой не оказалось внутри.

– Мил человек, а мил человек, – тихонечко позвали из-за спины.

Андрей обернулся и увидел крохотную, горбатую старушку с морщинистым, темным лицом.

– Чего убиваешься? – спросила она.

– Жили тут, – выдохнул Андрей. – Прасковья-лекарка и дочка Аленка при ней.

– Жили, а теперича не живут, – старуха скривила рот. – Вчерась приживалец ихний – Яшка, подглядел, как младшая ведьма подсыпала в колодец зелье бесовское. Дьяволу, значица, продались и хворь черную по Руси святой разносили, губили неповинных людей. И Яшку видать хотели на то дело подбить. А он не спужался, соседям все как на духу рассказал. Мужики-благодетели собрались и скрутили обеих. Покуражились, конечно, никто не осудит, а им поделом, привыкли задницами перед Сатаною крутить. Девку то свою Прасковья от Дьявола прижила, нога у нее костяная была, сатанинская метка. Ох и выла бесовка, когда лупили ее мужики! И опосля выла, когда в избе их бросили и пустили красного петуха. Огонь первое средство от ведьм, ты, вродь монах, сам должон знать.

– Зачем? Зачем? – прошептал Андрей, не отводя глаз от пепелища.

– Как зачем? – удивилась старуха. – Ты в своем ли уме? Кругом оглянись – как отродий нечистых спалили, так и кончился мор. Силу адову попрали делом благим.

– Попрали, – сказал невпопад Андрей и тяжело поднялся с колен. Мысли кружились словно в бреду. Спешил, а все одно не успел. Спас тысячи и себя грешного спас, а две невинные души не сберег. Неравная цена, но представ пред Богом, что скажешь, какие подыщешь слова?

Он повернулся и пошел прочь от пожарища, опустошенный и сломленный. Старуха проводила странного монаха взглядом, пожала плечами и поплелась домой, пристукивая сучковатой клюкой. Блаженных за долгую жизнь она навидалась порядком.

На улицах слободы стало шумно и многолюдно, выжившие праздновали избавление от мора. Ослабевшие, нечесанные, ряженые в завшивевшие лохмотья люди валялись в грязи и славили Господа. На углу собралась небольшая толпа. Андрей подошел ближе и увидел промеж слободских баб и мужиков Яшку Багоню. Парень размахивал руками и смеялся. Слова долетали обрывками:

– Вижу, к колодцу крадется, а с нею рогатая тень… я следом… узелок достала, а из узелка свечение ядовитое полилось, я далече стоял, а в голове все одно помутнело… в колодец высыпала, подол задрала и тут же с диаволом согрешила… а я огородами…

Бабы охали и качали головами, мужики хлопали героя по спине и плечам, орали весело. Яшка, довольный и гордый, вышагивал гоголем. Одиноко стоявшего инока не замечал. Андрей хотел подойти, в глаза иудины заглянуть, да передумал. Пускай Бог будет обвинителем и судией. От вида радующихся людей воротило, как от помойной бадьи. Ночью так же радовались, бесчинствуя и сжигая живьем. Господи, помоги… Андрей схватился за голову и убежал, не разбирая дороги.

…Очнулся уже под сводами храма. Христос из-под купола смотрел сурово и испытующе. В глазах сына Божьего притаилась печаль. «Тебе решать» – говорили эти глаза. И Андрей решил. Была у него надежда, да рассыпалась в прах, в напоминании о былом остался лишь пепел, зажатый в побелевшие кулаки. Господь дал человеку свободу воли, и свобода эта стала худшим наказанием для потомков Адама и Евы. Сущим проклятием.

Он подхватил киянку, подступил к стене и в два удара снес с фрески праведника, похожего на себя. Может и был праведник, да весь вышел, от себя не уйти. Из Преисподней выхода нет, ибо Ад всегда был здесь, на земле. Свежая фреска сочилась подтеками краски, словно рыдала, капли сбегали вниз, оставляя кровавые полосы. Мир вокруг застонал, послышался рокочущий гром. Тяжкий груз свалился с души, Андрей сполз спиной по стене, ощущая себя умиротворенным и легким, чувствуя, как вновь наливаются на шее гнойные желваки. Труд всей его жизни остался незавершенным, и вернулась Черная смерть, волею божией неся очищение от людского греха.

Напоследок он наклонился и ударом деревянного молотка сбил скромную подпись в самом темном углу: «Андрей Иванов сын Рублев», стирая всякую память об иноке, в гордыне своей захотевшем творить чудеса.

Елена Щетинина
Мальчик-Обжора

Мы называли его Голодным Мальчиком. Голоднюком. Обжорой. Утробой. Прорвой. Да как мы только его ни называли! Перемигиваясь, криво усмехаясь, делая пальцами тайные знаки.

Когда в первый раз мы заговорили о нем? То был июль. Полдень. Солнце маячило белым раскаленным блином. Жаркое марево висело в воздухе. Асфальт пропекал ноги через сандалии. Нам было по девять.

– Пусть Он сожрет это, – вдруг сказал Мишка, глядя на порванную кепку. Его родители бережно относились к вещам – и того же требовали от сына, но он не оправдывал их ожидания. Как он порвал эту кепку – кто знает? Может быть, швырнул под колеса наших велосипедов, может быть, зацепился за низкую разлапистую ветку, а может быть, просто неуклюже сдернул – очень часто самое плохое в нашей жизни случается от того, что кто-то что-то где-то «неуклюже». Кепка была дорогой, привезенной Мишкиным отцом из-за границы, – и приятелю бы точно влетело.

– Кто – он? – осторожно спросил пухлый Толик, украдкой ковыряя в носу.

– Мальчик-Обжора, – хмыкнул Мишка. У него загорелись глаза. – Мальчик-Обжора, который ест все плохое, все испорченное, все ненужное… в общем, все то, что нужно сожрать.

– О! – мы живо заинтересовались этой темой. – А что еще он может сожрать? Манную кашу? Щавелевый суп? Макароны?

– Конечно! – горделиво кивнул Мишка. Было видно, как он раздувается от важности, ведь именно он придумал Мальчика-Обжору. – Любую невкусную еду съесть – ему раз плюнуть. Но он может есть вообще все, что угодно! Дневник с двойкой!

– О-о-о! – пока мы получали двойки только по поведению, но и за это нам влетало будь здоров.

– Порванную одежду! Что-то сломанное! Что-то… что-то… – фантазия Мишки иссякала, но глаза у него горели – и мы уже додумывали сами.

– Он может съесть тот гвоздь в заборе, о который я порвал футболку! – захихикал Толик.

– И те битые бутылки, которые валяются на футбольной площадке! – подхватил я.

– И вечно горящую и воняющую урну около подъезда, – продолжил Серега.

Мы фантазировали, перебирали в памяти, что же можно скормить Мальчику-Обжоре – и сами удивлялись тому, как много в мире вещей, которые нам мешают.

– Ну, хорошо, – Мишка хлопнул в ладоши, кажется, раздосадованный тем, что Мальчик-Обжора начинает принадлежать не только ему. – Давайте скормим кепку!

– Кепку? – Серега присвистнул через щербинку в зубах. – А тебе не влетит? Ты же только что ныл, что батя тебя убьет?

– Ну-у-у… – Мишка скривился. – Я скажу, что ее у меня украли. Что какой-то взрослый пацан подскочил, сорвал ее с меня – и убежал.

– Ты ж на велике, – резонно возразил Серега.

– Ну-у… – Мишка почесал облупленный кончик носа. – Он убежал за гаражи.

Точнее, он сказал «за Гаражи». С придыханием, в котором явно слышалась Заглавная Буква. Гаражи были для нас святым местом, недосягаемой мечтой, сродни киносеансу «детям до шестнадцати». Нас не пускали туда по простой причине «нельзя». Почему нельзя? На этот вопрос оказывалось так много ответов. Машина задавит. В яму провалитесь. На арматуру напоретесь. Собаки нападут. Цыгане украдут. Просто нельзя, не мешай.

Конечно, мы пытались туда пробраться – тайком, украдкой, незаметно. Но каждый раз натыкались на какого-нибудь автолюбителя, который гнал нас прочь промасленной тряпкой. Словно все хозяева Гаражей условились: «детям сюда нельзя». Рано утром, до школы, в обед, на переменках, после школы, в будни и выходные – всегда, всегда, всегда, словно несли в Гаражах невидимую вахту, лишь бы не пустить нас туда.

Толик говорил, что нам это кажется. Что Гаражей слишком много – и, конечно же, там всегда будут копаться в двигателях, пить пиво, жарить шашлыки или слушать радио. Каждый день, каждый час. И мы тут ни при чем. Кому мы нужны?

Но какая разница, почему? Нас не пускали туда – и точка. Мы с завистью смотрели, как старшие пацаны выкатывают из Гаражей старые покрышки – а потом поджигают их в овраге, затягивая ближайшие дворы жирным, черным дымом. Как они фехтуют на ржавой арматуре, выкрикивая слова, Которые Нам Нельзя Было Произносить. Как несут что-то в Гаражи, оглядываясь по сторонам: прятать, закапывать в битый шифер, кирпичи и куски бетонных блоков.

Но нам было туда нельзя.

Так что довод Мишки должен был умилить и растрогать родителей: даже под страхом потери ценной кепки он не осмелился нарушить запрет.

– А может быть, того… – засомневался Толик, разглядывая зеленовато-желтое содержимое своего носа. – Может быть, просто и закинуть ее в гаражи?

– Эй! – Серега отвесил ему подзатыльник. – Я хочу на Мальчика-Обжору посмотреть!

– Ну да, Толян, – я пихнул его в бок. – Если самому сыкотно, ну так отвернись или домой беги.

– Да не, чо… – Толик вытер пальцы о шорты. – Я ничо…

– Если кепку просто выкинуть в гаражи, – важно ответил Мишка, – то ее могут найти. А если ее съест Мальчик-Обжора – то тогда никто никогда ее больше не увидит. Она исчезнет. Пуффф!

– Пуффф! – завороженно повторил за ним Серега. – Ну давай, давай, вызывай его! Что для этого нужно? Заклинание какое-то?

Я поежился. «Ты, милай-то, смотри, супротив божьей воли не ходи-то», – вдруг вспомнились мне слова прабабки по отцу. Как ее звали – Нина, Зина, Глаша? – я не мог припомнить. Я и видел-то ее лишь раз в жизни, кажется, в шесть лет, когда маму положили в больницу, а отец решил «вывезти ребенка на свежий воздух». Мы сутки тряслись в плацкартном вагоне, в котором пахло прокисшей вареной картошкой и жареной три дня назад курицей, потом подпрыгивали на ухабах в раздолбанном ПАЗике, затем шли еще полчаса – и все для того, чтобы встретиться с суховатой, всей какой-то желтой, старухой.

– Саша? – недовольно проскрипела она, встретив нас на пороге. На ней была ветхая, пожелтевшая от времени ночнушка в мелкий василек, поверх которой крест-накрест был повязан шерстяной платок. – Тот, кто Аньку попортил? Подле-е-ец…

– Я Глеб, – поправил отец. – И Аню я… э-э-э… в общем, это не я.

Старуха скривилась.

– Все равно подлец, – махнула рукой.

– А это Дима, – отец хотел подтолкнуть меня вперед, как всегда это делают взрослые, но в последний момент удержал. Кажется, потому, что в лице бабки промелькнуло что-то хищное. Крючковатый нос загнулся, как клюв – и как острый клюв же вытянулись трубочкой тонкие серые губы.

– Ми-и-итенька, – умильно пропела она. – Имечко-то хорошее, мученики-страстотерпцы-святые-преподобные носили… Малец-то крещеный али демонам отдадите?

– Так, – отец сделал шаг вперед. – Бабуля. Вы меня помните? Я Глеб, ваш внук, сын Александра.

– Са-а-ашенька, – захихикала бабка. – Аньку попортил, Анька утопилась, Анька прокляла! Всех-всех прокляла до седьмого колена.

– Ясно, – отец вздохнул и поглядел на часы. – Ладно, к обеду на станции будем, билет поменяем. Отдохнули, блин.

– Глее-ебушка, – старуха продолжала хихикать. – Княжеское имя, святых-благоверных!

– Да-да, – согласился отец. – Мне оно тоже нравится.

– Ну, что стоите-то, – внезапно серьезно и спокойно спросила бабка. Ее лицо смягчилось. Казалось, даже морщины разгладились, словно кто-то невидимый протер их огромной ладонью. – Пришли, встали на пороге и молчите.

– Что? – не понял отец.

– Вы чего хотели, молодой человек? – голос бабки был тверд и властен. – Иконы я не продаю, а то много вас тут ходит. Денег у меня не водится, так что и покупать ничего не буду. И ребеночка вашего в первый раз вижу и не живет такой в деревне у нас.

– Я Глеб, – медленно сказал отец. – Ваш внук. Это Дима, ваш правнук.

– Глебушка? – всплеснула руками бабка. – Это Сашкин сын-то? А я-то думала, на кого так похож! А это Димочка? Глазки-то какие ясные! А вы с дороги небось? Проходите, проходите, я-то ужо расстараюсь, я-то для вас сгоношу чего-нибудь! А то стоите тут, как неприкаянные!

Я не понимал половину из того, что говорила бабка. Обычные слова, привычные фразы вдруг оборачивались каким-то ворожейным бормотанием, неразборчивым бульканьем, из которого я улавливал лишь жалкие обрывки – и то, странно исковерканные, искореженные, прожеванные и выплюнутые.

Вот она, накладывая из огромной миски душисто пахнущую картошку с укропом, справляется, как там с работой у отца – а вот хихикает, стуча деревянной ложкой по столу, и требует не кормить чертика. Вот она сообщает о том, что стало с какими-то отцовскими приятелями, с которыми он и виделся-то лишь в далеком детстве, – а вот шлепает меня по зевающему рту и требует закрывать его, а то «демоны залетят». Отец морщится и шепчет мне, что «бабуля болеет». И я верю ему.

Ночью бабка приходит ко мне в кровать, ложится рядом под одеяло, прижимается дряблым телом, закидывает мне на плечо свою обвислую грудь – и шепчет, шепчет, шепчет что-то в ухо. Я разбираю только «демоны», «унутрях», «сидят», «накликаете», «память». От бабки пахнет травой и кислым молоком, ее ступни, которые елозят по моим ногам, – холодные, жутко холодные, будто меня гладят две ледышки. Но я молчу. И мне не страшно. Потому что я не знаю – нужно ли мне бояться. Может быть, именно так и ведут себя прабабки со всеми правнуками? Может быть, именно так и надо? И если я закричу, заплачу или хотя бы просто испугаюсь – а она это поймет, – то я буду глупо выглядеть?

Бабка продолжает шептать – жарко, с одышкой, капельки слюны стекают по моему затылку. Иногда что-то влажное касается его – и я понимаю: кажется, это ее язык. «Не выпускай, не соглашайся, не слепни… – бормочет бабка. – Не иди на поводу, не морочься…»

А потом она со стуком падает на пол и уползает к своей кровати.

А я еще долго лежу без сна и смотрю на иконы, висящие в углу. Закопченные лики святых пялятся на меня белыми, старательно протертыми тряпкой глазами – и мне кажется, что они шевелят черными губами и шепчут какие-то черные слова. И эта чернота опускается на меня, вползает в меня, втекает через уши, рот, глаза – я погружаюсь в нее и засыпаю.

– Ты, милай-то, смотри, супротив божьей воли не ходи-то, – через неделю говорит бабка мне на пороге, прощаясь и строго грозя пальцем. – Демоническими делами не балуйся, заклинания и чернокниженье гони, аки гнус лесной.

Я молча киваю. Из всего этого я понимаю только одно: колдовство – это плохо.

– Так, еду взяли? – неожиданно спокойно обращается она к отцу. – Картошка в ссобойке, в мешочке сушеные ягоды.

– Взяли, – кивает отец. – Спасибо.

Бабка резко разворачивается и уходит в дом.

Больше я ее не видел. И, кажется, даже и не вспоминал о ней – до этого момента.

– Колдовство – это плохо, – хрипло сказал я ребятам.

– Эй, трусишь, что ли? – Серега хотел залепить подзатыльник и мне, но я отпихнул его и погрозил кулаком.

– Я не трушу, – я пожал плечами. – Просто мне говорили, что колдовать – это плохо. Опасно в смысле.

Я не мог понять, что вообще меня дернуло об этом сказать ребятам. Разве мы не подглядывали за девчонками, когда они тайком гадали в домике на детской площадке? И разве не кричали хором в самый ответственный и жуткий момент этого гадания – отчего кое-кто из девчонок от неожиданности даже писался и получал на целый год кличку «Оксанка-зассанка»? Почему я тогда не говорил, что колдовство – это плохо? Или не заявлял это, когда зимними вечерами, спрятавшись в вырытой в огромном сугробе пещере, мы рассказывали друг другу страшные сказки и даже пытались вызвать гномика-матершинника. Гномик не приходил – видимо, предпочитая появляться в теплых домах, а не в снежной куче.

– Опасно, – упрямо и уныло повторил я, осознавая собственную глупость.

– Так никто и не собирается колдовать, – пожал плечами Мишка.

– А как он тогда появится? – пискнул Толик. От напряжения он засунул в нос сразу два пальца.

– Его нужно просто позвать, – ответил Мишка. – Вот и все. И он придет. И съест все, что нам надо.

Я снова поежился. Мы сидели в тени под грибком, в старой полупустой песочнице. Кроме нас никого не было – ни во дворе, ни в переулках, – безжалостный жар палящего солнца изгнал всех в квартиры, в прохладу под защитой бетонных стен – и распахнутые окна домов казались глазами, следящими за нами пустым, изучающим взглядом.

– Зови, – решительно сказал Серега.

– Ага, – прогудел в нос Толик.

– Ну, а ты? – Мишка повернулся ко мне. – Димыч, ты что, правда струсил?

– Да нет, – я пожал плечами. Капельки пота ползли у меня по спине, словно там, между лопатками извивался огромный жирный червяк. – Давай.

– Ну ладно, – Мишка потер ладони. – Эй ты, Мальчик-Обжора, приходи сюда, у нас есть для тебя еда!

И он пришел. В мареве дрожащего воздуха. В водоворотах песка под его ногами. В игре света и тени. Пришел и сел рядом с нами.

Сколько я потом ни спрашивал ребят – какой он, Мальчик-Обжора? – так никто и не ответил мне. Все вспоминали неуловимые очертания, выхватывали какие-то детали: Серега говорил, что у Мальчика-Обжоры на губах скапливалась слюна, Толик отвечал, что тот пухлый, Мишка упоминал небрежный полубокс. Я знаю лишь, что Мальчик-Обжора был рыжеват. Это запомнилось мне только потому, что рыжеват был и я.

Мальчик-Обжора сидел рядом с нами – со слюной на губах, пухлый, с рыжеватым полубоксом – и молчал.

А потом Мишка протянул ему кепку.

– Ешь, – сказал.

Мальчик-Обжора ничего не ответил. Он даже не пошевелился.

– Ешь, – повторил Мишка уже просительно. – Это вкусно. Это надо съесть.

Мальчик-Обжора вздохнул. Потом кивнул.

И указал пальцем в сторону Гаражей.

– Ты будешь есть там? – уточнил Мишка.

Мальчик-Обжора снова кивнул.

Мишка не соврал. Мальчик-Обжора действительно съел его кепку. Он рвал ее на части крепкими, белыми, остро заточенными зубами, а потом тщательно пережевывал и глотал. И снова пережевывал – и снова глотал.

«Надо бы ему дать запить», – отчего-то подумал я.

Мальчик-Обжора стоял между Гаражами – а мы подглядывали за ним в щель. И нам казалось, что так аккуратно и тщательно рвет, пережевывает и глотает он для нас – потому что мы смотрим. Потому что без нас – он бы не поел. И, наверное, – и не появился бы.

– Мы забыли пожелать ему приятного аппетита, – хрипло сказал Толик.

– Ничего, – усмехнулся Серега. – Ему и так хорошо.

Потом Мишка говорил, что Мальчик-Обжора всех нас поблагодарил и ушел, затерявшись в Гаражах. Серега спорил, что тот лишь небрежно махнул рукой на прощание. А Толик сообщал, что это мы сами ушли первыми, потому что услышали чьи-то шаги и решили, что нам сейчас влетит за то, что мы опять приблизились к Гаражам.

А я ничего не говорил. Потому что я не помнил ничего. Вот Мальчик-Обжора рвет, пережевывает и глотает – а вот я уже сижу дома и ем суп, стряхивая хлебные крошки в тарелку.

* * *

Мишку не ругали за кепку. Даже пообещали купить новую.

А мы позвали Мальчика-Обжору снова. Не скоро, но позвали.

То был октябрь. Сырой, промозглый. На асфальте стояли черные лужи, остатки песка в песочнице превратились в вязкую жижу. Мы сидели, подстелив мешки из-под сменки, и разглядывали Толин дневник. Идея стереть двойку по математике ластиком была совершенно неудачной – теперь на странице красовалось огромное грязное пятно.

– А если поскоблить лезвием? – предложил Серега, доставая обломок «Невы».

Лезвие измохратило страницу и продрало дыру, зацепив предыдущую. Глаза Толика наполнились слезами.

– Меня мамка убьет, – проныл он. – Она сказала – хоть одна тройка, и я об тебя ремень сотру!

– Ну, она ж про тройку сказала это, – попытался пошутить Серега. – А тут двойка. Про нее и речи-то не было.

Толик уткнулся в сложенные на коленях руки и завыл.

– Ну, ладно, чо ты, чо ты, – растерялся Серега. – Я же пошутил. Ну, Толяныч!

– Так пусть тогда его съедят, – вдруг предложил Мишка.