Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 220 (всего у книги 299 страниц)
Касия
Я не знаю, откуда я пришел сюда, в эту – сказать ли – мертвую жизнь или живую смерть?
Августин Аврелий.Исповедь. Книга I, глава VI
Вошла в контору братьев Гофманов девушка – статная, ладная, гибкая, тонкая да сладкая. Братья тут же определили по совокупности признаков, что далеко не из бедных. Вошла и с ходу толстую пачку европейских денег выложила на стол.
– Задаток, – говорит. – За то, что сделаете, о чем попрошу. Порученье необычное, не совсем по вашему профилю, но так ведь и оплата исключительная.
– Все что хотите! – отвечают ей. – За такие деньжищи черта из-под земли достанем.
– Черта – это хорошо, – говорит, – но мне другое надо. Хотя, может, и до черта дело дойдет. Прям не знаю…
– Вы, барышня, рассказывайте о нужде своей, а мы уж найдем, как пособить вам.
Пока обмен репликами шел, система распознавания лиц, к камере наблюдения подключенная, опознала барышню и вывела инфу, что это не кто иная, как Касия Сеньцова, дщерь и наследница знаменитого олигарха, который покончил самоубийством совместно с супружницей, юную Касю сироткой оставив. Сироткой и наследницей. Покосились братья на экран ноута, слизали краем глаз данные и приготовились внимать богатой посетительнице.
– Дело непростое, – говорила она. – Нужен мне специалист редкостного профиля, а где найти такого, не ведаю. Надеюсь, хоть вы поможете и отыщете нужного человека, а то уж сама я обыскалась, но, хоть тресни, не отыскивается, и все тут. Поэтому к вам пришла. Короче, хочу я потерять девственность с трупом, и нужен мне человек, который все это устроил бы, то есть чтобы заставил он какой-нибудь труп ожить и девственности меня лишить.
Сидят детективы, братья Гофманы, Ерема и Емеля, смотрят на прекрасную девушку и диву даются.
– Ни хера себе! – Емеля наконец вымолвил. – А труп-то должен быть человеческий или можно какой-нибудь зоологический?
– Нет-нет, только человеческий, – говорит. – Понимаете, все упирается в то, что вы, мужики, лишь до поры мужики, а как смерть приключается, так сразу теряете все свое мужское достоинство. Кровь циркулировать перестает, а нет притока крови – нет сами понимаете чего. Говорят, даже когда мертвецов оживляют, они все равно к этому делу не способны. А вот мне надо, чтоб способен был, чтоб нашелся такой мужчина, который и после смерти своей сумел бы мужиком остаться и девственности меня лишить.
Переглянулись братья, сглотнули слюну и сказали:
– Бе-е… беремся.
Впоследствии собрали они все сведения про Касию Сеньцову и вот что узнали.
Родители этой чудесной девушки, Александр Петрович и Александра Николаевна, одновременно сделали себе операции по перемене пола, и стал Касин папа – мамой, Александрой Петровной, а мама – напротив, папой стала, Александром Николаевичем. Сменивши пол, продолжали они любить друг друга пуще прежнего, не могли никак друг другом насытиться, и граничило это с одержимостью.
Кася же никого не любила, разве что в общечеловеческом смысле.
Бывало, в школе допытывались, кто ж идеалом-то для нее является из доступных школьному разумению образцов – может, Татьяна Ларина из «Онегина», или Наташа Ростова из «Войны и мира», или тургеневская дамочка какая, а может, Незнакомка блоковская? И отвечала Кася, что ни то ни другое ни третье, а вот кто и впрямь для нее идеал, так это гоголевская Пидорка из «Вечера накануне Ивана Купала».
Когда Кася институт окончила по финансово-экономической линии, то вдруг без родителей осталась, зато с наследством. А родители ее, перед тем как двойным самоубийством покончить, в предсмертной записке пояснили: уж так они друг друга любят, что стал им весь мир ненавистен – за то ненавистен, что отвлекает от любви взаимной, все втиснуться меж любовниками норовит, рыло в щель просунуть, вот и покидают они дурацкую нашу вселенную, с истинной любовью несовместимую. О дочурке своей, кстати, ни словом в записке не обмолвились.
Кася же родителям двойные похороны устроила. Сначала погребла их на погосте, а потом, на сороковой день, эксгумировала и сожгла в крематории.
Женихи вокруг Каси так и вились, но никто не люб ей был. Невесты тоже подкатывали, думали: может, лесбиянка она? Однако и тут никому ничего не обломилось. Кася мимо всех смотрела в неведомом направлении. Все искала чего-то, гадала о чем-то…
Тут-то и заявилась она в контору к братьям Гофманам с поручением о поиске человека, который устроит ей случку с мертвецом.
И что ж вы думаете? Нашли Гофманы такого человека, который все обустроил. Долго искали, но – нашли.
В заброшенной деревне, в Апшеронском районе Краснодарского края, жил нелюдимым отшельником Гаврила Фомич Булгароктонов, ученик великого светоча советской физиологии, академика Ухтомского.
О Булгароктонове рассказывали такое, что волосы дыбом вставали на голове, а если лысой она была, то покрывалась гусиной кожей с мертвенным отливом.
Привезли братья Гофманы Касю в ту заброшенную деревню, представили ее столетнему старцу, Гавриле Фомичу, и высказала она ему заветное желание свое. Гаврила Фомич обошел Касю кругом, обнюхал отовсюду и по запаху биохимических выделений мозга понял, что девушка говорит искренне и на все готова, лишь бы своего добиться.
– Есть способ, – прошамкал он гнилым ртом, – но сложный.
– Пусть сложный, – согласилась та.
– Ты должна привести ко мне человечка, который без ума тебя любит и похотью сочится, на тебя глядя, но все еще не сорвал тебя и не познал.
– Нет у меня такого, – сказала Кася мрачно.
– Нету, так заведешь! – раздраженно каркнул старик. – Ты мне, коза, не перечь и не отнекивайся, если хочешь свое получить. А слушай, чего я тебе говорю. Сделаешь себе такого человечка. Завлечешь, заманишь и ко мне приведешь. Скажешь, что я – доктор, который проверит вас на сексуально-доминантную совместимость для достижения экстраоргазма. Я как бы начну исследования проводить, а ты мне подыгрывать будешь, и введу ему препарат, который убьет его. Засим тут же и оживлю на время – уж я знаю, как, – чтобы выплеснул он сексуальную энергию, перед смертью в нем аккумулированную и еще не успевшую из организма выветриться. Тогда и получишь то, что хотела.
Уехала Кася с братьями Гофманами в глубокой задумчивости.
А недели через две вернулась в деревню на собственном внедорожнике, с молодым человеком, влюбленным в нее без памяти.
– Девственница я, понимаешь, Гришенька? – ворковала Кася по пути. – И хочу девственность свою обменять по самому высокому курсу. Слышала я от знающих людей, что только девственница, расставаясь с невинностью своей, может испытать экстраоргазм, который простым смертным недоступен. Сама испытать и возлюбленному передать. Однако должна она не абы с кем совокупиться, но только с человеком, подходящим ей по доминантному профилю, иначе не выйдет ничего. Поэтому, Гришенька, прежде чем отдаться тебе, хочу, чтобы доктор один проверил нас на сексуально-доминантную совместимость. И если все совпадет, мы с тобой в такой космос улетим, куда только избранники небес допускаются.
– А если не совпадет? – тревожно спрашивал Гришенька.
– Надо верить и надеяться.
Гришенька вне себя был от сладостных предвкушений.
– Тэ-экс, – молвил Гаврила Фомич, когда стояла перед ним парочка в ожидании, – сначала вас, молодой человек, проверим. Ложитесь вот сюда на стол. Разденьтесь сперва. Догола. А вы, девушка, вот здесь стойте. Сейчас я датчики присоединю. Будем считывать показания. Во-о, хорошо… Теперь смотрите на девушку свою, а вы, милая, начинайте раздеваться постепенно. Будем фиксировать, как юноша ваш на каждом этапе реагирует. Сначала верхнюю половину туловища обнажайте. Ага… Так… О, пошла реакция! Циферки так и скачут. А теперь нижнюю половину обнажайте. Тэ-экс… Что, юноша, хороша конфетка, а? Циферки-то, циферки! Теперь вы, девушка, вот сюда встаньте… Так… А вы, юноша, руку ей сюда положите и держите. Я вам сейчас укол сделаю, контрастное вещество введу, а вы руку не убирайте, держите хорошенько… Будем фиксировать. Так, ввожу…
Гришенька тут же и скончался после укола. Мелкие судороги пробежали по телу – и конец. Гаврила Фомич склонил голову набок, по-научному любуясь покойником.
– Вишь ты, козлище какое похотливое: мертв, аки бревно, а эрекция-то, посмотри только! Это значит, – повернулся ученый к девушке, – что сексуальные доминанты в нем после смерти продолжают какое-то время сохраняться в аккумулированном виде. Теперь, когда мы возьмем да стимулируем в нем квазижизнь – без разума, чисто на рефлексах, – будет он сексуально вполне дееспособен, и делай тогда что задумала. Минут пятнадцать, может, больше, будет в нем квазижизнь действовать, а потом откинет он коньки на веки вечные. Смотри, ежели кусаться начнет, не боись: укус его не опасней укуса простого человека. Но, на всякий случай – вдруг что не так пойдет – топорик вот лежит, возьмешь да промеж глаз ему хрястнешь! Все ясно, козочка?
Кася кивнула с хищною улыбкой.
– Тэ-экс, теперь мы электроды присобачим сюда, сюда и вот сюда: будем электрическими импульсами центры стимулировать. Ага… И засим вводим препаратец, разработку нашу тайную… Оп-па! А теперь ток пускаем… И ждем-с, ждем-с! Ты топорик-то сразу возьми. На всякий случай при себе держи.
Труп шевельнулся, и у Каси перехватило дыхание от восторга: наконец-то!
– Пошел процесс, – констатировал старик, потирая ладони. – Ну все, выйду я, чтоб не мешать. Ежели что, кричи сильнее, а то я глуховат малость. Прибегу тогда – пособлю.
И ожил труп Гришенькин, встал, приблизился к девушке, и подивилась она выражению его лица. Были глаза у него при жизни глуповаты, как и положено по статусу его непритязательного существования, а стали теперь такие, что, казалось, сама смерть со всею бездонной мудростью своей смотрела на Касю этими глазами. Взял он из правой руки ее топорик и бросил на пол, обнял Касю, а та от его прикосновения сладко всем телом содрогнулась.
Получила Кася то самое, о чем грезила наяву с таким вожделением. Изничтожил похотливый мертвец ее девственность, влил в нее мертвецкое семя свое.
Но, вопреки научному мышлению, не вернулся он после того к покою посмертному, поскольку сработал внезапно один закон бытия, Гавриле Фомичу неведомый и в расчетах не учтенный.
От века еще не видано было, чтобы труп лишал девицу девственности, а когда происходит нечто, чего доселе вовсе не случалось, то жди беды, ибо реализуются неведомые силы мироздания и срабатывают капканы непредусмотренных следствий. Не вернулся мертвец к мертвенному покою, но заразился от Каси половым путем вирусом существования, которое в его мертвенном организме окрасилось в странные и зловещие цвета.
Молчалив был труп Гришенькин, неразговорчив, только краткие мысленные приказы отдавал, которым не было сил противиться ни у Каси, ни у Гаврилы Фомича.
Подчиняясь приказам мертвеца, организовали Кася со стариком-ученым фабрику по производству трупов, таких же деятельных и себе на уме, как и труп Гришеньки. К разработкам Булгароктонова добавил труп щепоть тайных знаний, извлеченных им из недр смерти, так что лихо заработала та фабрика в заброшенной глуши апшеронской.
Молодых людей – матерьялец для трупов – подыскивала Кася, она же и заманивала их в деревеньку. Но прежде чем заняться этим промыслом, родила она деток, зачавшихся в том любовном смерче, что закружил ее вместе с трупом Гришеньки.
Три недели длилась ее скоротечная беременность, и родилось у нее то, что и должно было родиться от случки трупа с девственницею: полузагробные мыслящие пауки, опасные хитрые твари, которые ловят людей в паутину и высасывают бессмертные их души, подселяя заместо них призрачную массу своей паучьей ментальности, так что становятся те бывшие люди загонщиками у пауков, новые жертвы в их паутину толкающими.
Родила Кася, покричала от ужаса, подергалась маленько – и успокоилась. Некогда было рефлектировать, делом надо было заниматься. Для повелителя и властелина своего – трупа Гришенькиного – пора было матерьялец добывать.
Гришенька тоже без дела не сидел, тоже на охоту ходил – ездил на Касином внедорожнике – и девушек добывал: очаровывал их своим либидо, сквозь мертвые поры его сочившимся. А иногда и скользких пареньков привозил. Все у него в дело шло.
С Гаврилой Фомичом научный совет держал, помогал смеси химические составлять, аппаратуру отлаживать, планы разрабатывать. И добились они того, что трупы, ими оживленные, обоих полов, начали друг с дружкой совокупляться, и воплощались от любовных трупных игр уже не те относительно безобидные паучки, каких Кася родила, но немыслимые загробные чудовища, мертворожденные и мертвенно живущие. Не рождалось в трупных браках ничего человекообразного, ибо такова природа мертвой любви: она сама чудовищна и производит лишь чудовищ.
Переплетения щупалец и конечностей, насекомых и человеческих, перепончатых крыльев, хоботков, усиков, мерзостных наростов, студенистых прозрачных масс, ядовитых шипов, хитиновых сегментов, клыков и жвал, щетины и чешуи – все это копошилось, ползало, прыгало, лазало по деревьям, зарывалось в землю и, кратко говоря, кишело в деревне и ее окрестностях.
Бывало, забредет грибник в те места, увидит мясистый белый гриб средь палой листвы, ножичком по нему чикнет, а из надреза вырвется небесно-голубой дымок. Вдохнет грибник того дыма – падет на землю и скорчится в судорогах. А чудовище, что свою псевдоподию в виде гриба ему подсунуло, меж тем выкопается из-под земли, желудок свой внешний набросит на грибника и давай заживо беднягу переваривать. Как переварит, отрыгнет сгусток слизи, который зашевелится, начнет расти как на дрожжах и оформляться постепенно в подобие сожранного грибника. Сформировавшись окончательно, поднимется тот квазичеловек, корзинку с грибами подберет и, мутным взглядом зыркая, голый и зловонный, двинет восвояси – куда направят воспоминания, высосанные из жертвы. Явится он к супруге грибника и к детишкам его, водворится в доме заместо хозяина, над семьей грибника властвуя, подавляя волю человечью, приобщая жертвы свои к загробной мудрости, к ужасу и мраку.
Гаврила Фомич доволен был донельзя, ведь какие просторы для экспериментальной науки открывались – дух захватывало! Иногда он Гришеньке такие прожекты предлагал, что тот, хоть и труп, а терял на время свое мертвецкое равновесие.
Из Каси эти экспериментаторы деньги тянули – благо, что средств у нее хватало, – поэтому могли себе позволить всякую научную аппаратуру закупать. Да еще заставили Касю деньги туда-сюда инвестировать ради прибыли.
Превратилось заброшенное село апшеронское в научный лагерь, и творились там черт знает какие зловещие дела на стыке экспериментальной науки с загробным ужасом.
Кася периодически приставала к Гришеньке, чтобы он ей детишек еще заделал; понравилось ей пауков рожать. Тот не против был.
Когда первая реакция прошла, присмотрелась Кася к своим паукам, и защемило в материнском сердце: «Детки мои, кровинушки!» – бредила она, среди пауков ползая, лаская и целуя их, груди свои голые для кормления подсовывая. А те лапами своими лицо ей щекотали, к соскам с бережной жадностью присасывались, опутывали нежно липкой паутиной.
Много развелось тех пауков в окрестностях: все шастали да шуршали по кустам, выискивая, чем поживиться.
Гаврила Фомич с Гришенькой пробовали загробных чудовищ, от трупных браков рожденных, с живыми людьми скрещивать, и каких только результатов не добивались они в своем горячечном селекционном энтузиазме. Даже такая тупиковая и, казалось бы, бесплодная эволюционная ветвь, как скользкие мальчики, плодоносить начинала после случек с загробными тварями.
– Это феноменально! – кричал Гаврила Фомич, захлебываясь от восторга. – Пидарок-то наш, которого гадина эта жуткая во все порталы поимела, зачал и на сносях уже! И как же этот гамадрил зачать смог, вот как?! У него же матки нет, черт его дери! Да, плохо мы знаем возможности натуры человеческой! Эх! Перспективы-то!
Бывало, выходил Гаврила Фомич под звездное небо из лаборатории, выкуривал сигаретку и волком выл на луну – от переполнявших его ученую душу блаженных чувств.
А Кася на задворках, среди любезных деток своих паучьих извиваясь, заслышав старческий вой, паутину снявши с губ, во все легкие вторила ему нежным серебристо-кислотным голоском.
И жили они – Кася, Гришенька и Гаврила Фомич – долго и счастливо, плодя пауков и чудищ загробных, немыслимых и кошмарных.
Когда Гаврила Фомич умер, то перешел в активную фазу трупного существования, стал шустрым и деятельным пуще прежнего. Разум его, прожженный черными лучами смерти, донельзя обострился, – легко разрезал реальность и переплетал ее с потусторонним безумием.
Кася не стала дожидаться, пока старость ее прожует и в яму смерти выблюет, но убила себя молодой. Гаврила Фомич тотчас оживил прекрасное тело ее, которое, перейдя в трупную фазу, начало рожать от Гришеньки уже не пауков, а что-то вовсе немыслимое и чудовищное, из утробы вырывавшееся в потоках тяжелого ядовитого дыма, который вырабатывался в мертвенном организме. Тем дымом окутанные новые Касины порождения расползались во все стороны, а мать с отцом – счастливые – смотрели им вслед с замогильной радостью.
Ни науку некротическую, ни Касину материнскую ненасытность, с которой она зачинала и рожала страшных тварей, невозможно было остановить. Та и другая – в смысле, наука и Кася, – обильно плодоносили.
Столетия не прошло, как – опа! – и вовсе не осталось живых людей на планете, но кишели на ней мертвецы, прежде люди, а нынче нежить и морок, и вместе с ними мертворожденные загробные гадины, классификации не поддающиеся. Не выдюжили бедные человечки против мертвенных тварей, которых сама Эволюция благословила занять место отработанного рода людского, роль свою сыгравшего и на хрен теперь не нужного.
А наука загробная меж тем все развивалась да разветвлялась на течения: некроселекция, некрофизика, некрохимия, некропсихопатология, некройога, некропорномагия, некрокосмонавтика, некролингвистическое программирование, некрогипнология, некрофилософия и так далее.
Не сиделось мертвецам на скучной планете нашей, но нашли они способ межпланетных путешествий и пересекали, посредством специальных медитаций, космическое пространство, прожигая туннели в его подкожном слое. Достигали неведомых планет, кружащих вокруг отдаленных звезд, ступали на поверхность иных миров, жадно раздувая ноздри и прочие входные и выходные отверстия. Искали они разумную жизнь, наивную в своем жизнелюбии, а когда находили, то присматривались, принюхивались к ней, внедрялись в темные складки ее бытия, просовывали куда надо свои пальцы, щупальца и прочие придатки. Насаждали в мире чужом свой образ жизни, точнее – смерти, свой образ мысли, свою мораль и философию, свои формы и принципы существования. И ниспадала на планету черная пелена Некротической Эволюции, окутывала, как липкий саван. И вчинялась та планета в состав грандиозного Ожерелья Миров, насаженных на нить активно-деятельной смерти. Присоединялась к оцепеневшим от ужаса сестрам своим, пронзенным принципом общей для всех мертвенной константы.
Девочка, которую любили
Эта история настолько правдива, что даже трудно поставить ее в один ряд с типичными правдивыми историями. Выделяться ведь будет она в том ряду, как скромное целомудренное дитя среди наглых девиц, подтравленных блудливой гнильцой. В истории этой ни пятнышка фальши, ни пылинки даже искреннего заблуждения или там невинной ошибки – ничего такого нет. А если кто скажет вам, что это-де сказка, то плюньте тому в бесстыжие глаза, покройте его самым отборным матом, врежьте ему ниже пояса, да покрепче, а еще лучше – убейте его и собакам скормите. Ведь ежели кто в историю эту не поверит и сказкой ее назовет, то, значит, совсем уж конченный он, и ни проблеска даже самой мутной человечности не осталось в той черной гадостной жиже, что на месте души пузырится у этого изверга.
Нет, не сказка история эта – история про девочку, которую любили. Да вы и сами сейчас в этом уверитесь, ибо кристально чистая правда имеет свойство убеждать без всяких доказательств – одной лишь искренней своей наготой.
Смешное имя было у этой девочки – Ардалиона. Или просто Долька. И болела она хроническим пороком смеха. Нехороший смех у нее получался: тонкий, как проволочка, такая кривая, будто жеваная, и вся заржавленная. Собаки, заслышав этот смех, выли от страха. И мухи слетались к Дольке на смех, вились вокруг, ползали по ней. А ей нравилось, когда мухи по ней ползают, особенно большие и жирные, поэтому Долька постоянно посмеивалась. Если смех ее разрастался, то становился хриплым и резким, как у стариков, когда те мокроту отхаркивают.
У всех, кто смех ее больше часа слушал, пробуждалось желание повеситься. И почти все ближайшие соседи ее постепенно повесились, потому что она подолгу смеялась, и даже во сне могла смеяться, а в пятиэтажном доме, где она жила, слышимость была хорошей. Из-за того, что многие в этом доме вешались, чуть ли не четверть квартир пустовала. Лишь Долькины родители хорошо себя при этом смехе чувствовали, ведь они же Дольку породили, поэтому им все было нипочем.
Впрочем, один сосед снизу, Байконур Матвеевич, выжил. Потому что пил много. Когда он пьянел, желание повеситься пропадало, а на трезвую голову возвращалось. Тогда он начинал веревку искать, но, пока искал, снова напивался, и в петлю уже лезть не хотелось. Так и выжил он под Долькин смех, что вечерами и ночами лился на него с потолка. Днем Долька сильно не смеялась, только посмеивалась слегка.
Однажды ей приснился черт, и Долька спросила его:
– Ты зачем пришел? Хочешь мою душу купить?
– Не нужна мне твоя душа, – ответил черт, – она у тебя нехорошая. Пусть ее, гадину, загробные собаки съедят. Мне твой смех нужен, вот чего бы я хотел получить.
– Что дашь за это? – спросила Долька.
– А что я тебе дать могу? – Черт только руками развел. – Я же черт, у меня ничего нету. Вот кинь мне на ладонь монетку, и сама увидишь.
Долька кинула черту на ладонь пятьдесят копеек: монетка провалилась сквозь ладонь и упала на пол.
– Видишь, – сказал черт, – ваши проклятые материальные ценности во мне не задерживаются. Как же я тебе дам что-то, если сам ничего не имею! Могу только болезнь какую-нибудь подкинуть. Сифилис, например. Или грыжу. Но тебе же этого не надо, поэтому я и не предлагаю.
– А можешь, – спросила Долька, – сделать так, чтобы моя мама нового папу завела, а старого прогнала? А то папа уже надоел. Хочу другого.
– Это можно, – ответил черт.
– Тогда я тебе свой смех отдам, – пообещала Долька.
– Договорились, – расплылся черт в паскудной улыбке.
После этого сна Долькин папа с мамой разругался, ушел и пропал куда-то, а мама нового папу домой привела.
Новый папа был огромный человек, еле в двери проходил, и какой-то весь темно-коричневый, и пахло от него странно. Когда он в туалет по-большому ходил, то дверь не закрывал, потому что полностью в туалете не помещался, частично выдавался наружу. Вонь от него шла тогда по всей квартире. Дольке это нравилось.
А смех у нее постепенно пропал, и сделалась Долька такая тихая и неприметная, что ее вовсе перестали замечать. Раньше ее избегали, чтобы от ее смеха душою не повредиться, а теперь никто внимания на нее не обращал.
Поначалу Дольке это нравилось, но потом стала грызть ее тоска. И с тех пор бродила Долька в одиночестве, никому не заметная, словно в пустоте, и бормотала постоянно одни и те же строчки из Маяковского: «Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека».
Бродит по улицам и бормочет это себе под нос. Так и проходили ее дни. А ночью, лежа на кровати, глянет в темный потолок, захочет засмеяться, но не может. И лежит – молчит.
Пустующие квартиры в ее доме вновь начали наполняться людьми.
Однажды увидела Долька на улице бомжа, и он ей показался знакомым. Присмотрелась и узнала: то ее родной папа был. Разговорилась с ним, стала жаловаться на жизнь, а папа говорит:
– Ты, доченька, главное, не унывай. Выход всегда есть. Я вот, к примеру, так счастлив, что аж стыдно перед людьми. А почему? Все потому, что нашел, куда с проблемами своими обратиться. И мне так помогли, так помогли, что просто слов нет – вот как мне помогли!
– И куда ж ты обратился? – спросила Долька.
– Пойдем, – сказал папа, – я тебе покажу, куда надо обращаться. При шеолитском посольстве действует Центр внутренней помощи, мне помогли там и тебе помогут.
– Что за посольство такое? – спрашивала Долька по дороге.
– Ну, шеолиты, – объяснял папа, – это их посольство. Два года уже почти как у нас в городе открылось.
– А кто это? – спрашивала Долька. – Что за шео… лини?
– Друзья наши, – отвечал папа. – У нас с ними отношения сейчас. Культурный обмен, и все такое. Ну, как тебе объяснить? Шеолиты – это шеолиты. Не все с ними понятно, но, главное, это наши друзья.
Пришли они к посольству. Дольке вдруг страшно стало, но папа ее за руку потянул и втащил в здание. Пусто и тихо в вестибюле. Папа Дольку за собой ведет вниз по лестнице, куда-то в подвал. Спустились, отворили дверь и вошли в полную темноту.
– Ты не бойся, – подбодрил папа, – это у шеолитов культурные традиции такие – в темноте жить. За руку меня держи покрепче, а то еще потеряешься тут.
Долька ему в руку вцепилась, а у самой волоски на теле от страха встопорщились. Шли в темноте очень долго. Кажется, сворачивали туда и сюда. Там, в подвале, целые катакомбы были с длинными извилистыми коридорами. В темноте ничего не разобрать. Потом папина рука начала в руке у Дольки размягчаться, как пластилин.
– Папа, ты чего? – спрашивает Долька.
Но папа молчит.
Долька другой своей рукой, левой, попробовала к папе прикоснуться – и не нашла его. Остановилась. Папу зовет, он не отвечает. Шарит левой рукой вокруг себя – и ничего нащупать не может, а в правой руке у нее зажато что-то: раньше она думала, что папину руку держит, а теперь уже и не поймет, что это – мягкое такое, скользкое, словно потроха. Разжала пальцы, и это скользкое шмякнулось на пол.
– Папа! – закричала Долька, и так ей страшно стало, что разум вылетел куда-то из тела, и собственный крик она словно бы издалека услышала.
Пришла в себя уже на улице и стала вспоминать, что же с ней приключилось в том подвале. Всего не вспомнила, только обрывки какие-то.
Шеолиты, которых она в темноте так и не разглядела, сказали Дольке, что хорошо понимают ее проблемы и что требуются ей прогревания в лучах любви человеческой. А чтобы все тебя любили, мы, сказали, подсадим тебе в сердце маленького паучка. Бояться не надо, это не больно и не страшно: паучок малюсенький совсем, он в ноздрю заползет и там уж найдет дорогу до сердца, сориентируется. Кричать тоже не надо, мы ведь добра тебе хотим. Паучок этот будет воображаемую паутину плести вокруг тебя, а воображение у него такое, что паутину его краем глаза как бы видеть будут те, кто в нее попадется, и станут к ним по паутинкам передаваться от паучка импульсы, возбуждающие мозг на то, чтоб тебя любили.
Сказано – сделано.
И начали Дольку с тех пор все любить, угождать ей всячески, а она вертела влюбленными в нее людьми как хотела.
Скажет, например, мальчику Пашке: «Поймай летучую мышь», – он пойдет и поймает. Скажет потом: «Съешь ее живьем», – он тут же и съест.
Скажет учительнице Альбине Глебовне: «Покакайте у всех на виду», – она так и сделает перед всем классом.
Уж так все Дольку любили, что из кожи вон лезли, лишь бы ей угодить. А когда у Дольки плохое настроение было, она просила людей убивать друг друга и смотрела, как те стараются. Никто ей ни в чем не отказывал.
А паучок между тем рос в ее сердце, и от этого снились ей по ночам кошмары, чем дальше – тем страшнее.
Снилось ей, к примеру, что мама забеременела от второго мужа, нового Долькиного папы, и, когда пришло время рожать, новый папа и говорит, что никакого, мол, роддома, он сам примет роды на дому.
И вот, лежит мама в кухне на столе и рожает, а новый папа, в фартуке, стоит рядом и принимает роды. Только вместо ребеночка начинают выходить из мамы яйца, типа куриных. Одно яйцо вышло, другое, третье…
Новый папа едва успевает их ловить, а Долька помогает ему и подхватывает упущенные.
Яиц набрали целый тазик с горкой. Мама смотрит и ничего не понимает. Она-то думала, ребенка родит, а тут – яйца!
Новый папа ее успокаивает: «У меня три жены до тебя было, и все они яйца несли. А когда я в деревне жил, то лошадь там изнасиловал, и она тоже яйца снесла. Так что нормально все, не переживай».
Разбил новый папа скорлупу на одном яйце, очистил его, а там не белок вовсе, а какой-то кусок мяса. Очистил другое – и там кусок мяса, да еще с костью.
Стали они все вместе – новый папа, мама и Долька – скорлупу очищать, и получилась у них целая груда мясных кусков. Большинство из них с костями.
Маме аж нехорошо стало. А новый папа спокоен. Разложил куски на столе и давай их друг с другом соединять так и сяк, словно пазл какой-то. В итоге получилась у него человеческая фигура.
Чуть только собрал он ее, фигура тут же встала на ноги и подозрительно осмотрела маму, нового папу и Дольку, видимо, прикидывая, стоит ли ей кого-нибудь тут опасаться. Была эта фигура приземистым гадким стариком.
Новый папа стоит, счастливый, и говорит маме: «Знакомься, это мой прадедушка Федор Михайлович. Умер двадцать три года назад. Но мы сделали это – вытащили его из ада. Он теперь в бегах, жить будет под чужим именем. Будем звать его Антошенькой и оформим как нашего сына, чтоб ни одна собака не прознала, что это беглый каторжник. Если черти заявятся с расспросами, вынюхивать начнут, то скажем: ничего, мол, и знать не знаем, Федора Михайловича тут не было, а это Антошенька, сыночек наш; и свидетельство о рождении под нос им – нате-ка!»
Мама говорит: «Укрывать беглого каторжника – это ж статья! А если все всплывет?»
Новый папа ей: «Да не ссы! Если ты не проболтаешься, и она не проболтается, – кивает на Дольку, – то все ништяк будет. Я-то уж точно никому не скажу».
Мама говорит: «Ладно. Выкрутимся как-нибудь. А за что, кстати, прадедушка в ад попал?»
Новый папа с прадедушкой переглянулись, и старик ухмыльнулся скользко и гадостно.
«Да так, ни за что, собственно, – отвечает новый папа уклончиво. – Подставили. Чужих грехов понавесили, они это умеют, и срок впаяли – пожизненный. Точнее, посмертный».
Мама строго так говорит: «А ну, давай колись! Если я беглого укрываю, то должна все про него знать. Неопределенности не потерплю».
Старик склабится довольно – видно, мамина решительность ему по душе пришлась, – манит маму пальцем и говорит: «Я тебе скажу, куколка, но только шепотом, на ушко».
