Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 259 (всего у книги 299 страниц)
– Ты чагой-то, простое уроченье удержать не здолел? Да Мирошка такими, поди, в сортир кажный день ходил, а ты…
Акулина наклонилась к Демьяну, вгляделась в него, как в полураздавленное насекомое – а выглядел он немногим лучше: теперь его выгибало колесом, да так, что пятки уже касались затылка. Казалось, еще чуть-чуть, и хрустнет позвоночник. Ведьма принюхалась, присмотрелась, а после – расхохоталась так, что аж слезы брызнули из глаз; махнула рукой, и Демьяна попустило – перестало выкручивать дугой. Он пучил глаза и тяжело дышал. Акулина все не могла отсмеяться:
– Ну, Дема, ну, удивил… зна́ток! Эх ты, коновал деревенский, целкой остаться решил, да? Не купился на Мытаревы уговоры, с пекельными не завязался? Думал, поди, что раз на небушко пустят, то ты вроде як и ни при делах, да? Я-то, дура, к Раздору на поклон… И Нинку, и чаго только ни… В туши мертвые залезала, шоб до тебя, дурня, достучаться; к Кравчуку этому як на работу ходила. А як я чертово семя добывала для Полищука и прочих – вспоминать-то гадко, тьфу! Зато ты чистенький остался, ангелочек!
Акулина держалась за живот, сотрясаясь от издевательских смешков.
Демьян уже поднялся на ноги и глядел теперь исподлобья на свою бывшую наставницу, молча гонял желваки. Та тоже посерьезнела, смахнула слезы.
– Ладно, посмеялись и буде. Как говорится, долг платежом красен. Давай, Демушка, вот табе колечко – насилу сыскала, носи на здоровье, суженый ты мой ненаглядный. На левой поносишь! – Ведьма швырнула ржавую гайку в Демьяна, та ударилась ему в грудь и шлепнулась в грязь. – У нас же и свидетели были, не помнишь, поди? Муженек, мля! Дезертиры-дружки да вдовы безутешные, подружки. Не отвертишься, Демушка, примешь грех.
– А як не приму? – Демьян зло сощурился. – Тоды чаго? Убьешь мене, шо ль?
– Шоб ты потом, аки праведник, на небушко, а я тут с чертями на горбу, навечно? Ну уж нет, не пойдет. Тебя я не убью. А вот мальчонку… Зубья-то его я выменяла. Я хоть и не душегубица, но коли ты артачишься…
Акулина вытянула перед собой руку, ухватила что-то невидимое и потянула – будто лошадь за уздечку. И Демьян не увидел, но явственно представил, как где-то здесь совсем недалеко, у пруда, рухнул наземь Максимка, захрипел, царапая ногтями стянутое проклятым ожерельем горло. Мелкие молочные зубки мстительно вгрызались в кадык своего бывшего хозяина, что так недальновидно передал их в собственность Пеклу. Демьян мог почти видеть, как на немытой шее выступила кровь, почти слышал, как мальчонка панически хватает ртом воздух, неспособный вдохнуть; ярко представил себе, как сознание совсем еще юного, едва пожившего, человечка угасает, и все из-за его, Демьяна, трусости. Макар Саныч, Полкан, теперь еще и Максимка…
– Хватит! – возопил зна́ток. – Прекрати! Приму я грех, приму! Пацана тольки оставь, не виноватый он…
– Конечно, нет, – покачала головой Акулина. – То мы с тобой согрешили, нам с тобой гэтот грех и носить. Я таскала, теперь и ты поноси.
Акулина положила обе руки на живот, согнулась, будто в приступе тошноты, а когда выпрямилась, на руках ее ворочался уже знакомый младенец. Выглядел он совсем истощенным, высохшим. Местами морщинки потрескались и наружу выглядывало серое, будто вареное, мясо. По уродливому личику ползли язвы и рытвины. Выпученные глаза воспаленно и жадно глядели на отца.
– Узнаёшь дитятко? Все в батьку – тоже к земле тянет.
Демьян простер руки, и младенчик перекатился, плюхнулся ему на ладони; знатка аж согнуло от нездешней, иномирной тяжести. Уродливое создание протянуло кривенькие ручонки к отцу, обняло за шею, прильнуло всем своим стылым да морщинистым телом. Дыхание замерло на мгновение, сердце пропустило удар. Окоченевшая плоть уродца прошла сквозь реберную клетку, обхватила холодными, как у лягухи, лапами легкие и свернулась клубком где-то в нутряке, сдавив грудь обручем. Демьяна пригнуло к земле, точно кто ему на спину угромоздил цельную гирю; пришлось всерьез опереться на клюку – теперь уж не притворяясь. Акулина же, напротив, распрямила плечи, выдохнула, улыбнулась легко да беззаботно – впервые с той проклятой ночи договора с Раздором. Оттаяли синие айсберги в очах, потекли ручейками по щекам. Ведьма всплеснула руками – уже совсем не театрально, – прижала ладони к щекам.
– Ой, мамочки! Господи, прости! Господи! Слышишь? Могу! Произнесла! Прости мене, Господи! – Она истово закрестилась: троеперстие летало по кругу – лоб, пуп, плечо правое да левое. – Ох, мамочки! Да что ж я за гадюка такая! Что ж я натворила-то! Аллочка, Кравчук, Макарка… Что ж со мной стало-то? Совсем от души ничего не осталось, ошметки одни. А сейчас вот хоть вздохнула впервые, очи подняла, свет увидела…
Она бросила долгий взгляд на розовую кромку садившегося за частокол сосен солнца. Выдохнула:
– Красиво-то як… Я же света белого, считай, и не бачила. Глаза откроешь – тьма египетская да ряска болотная, закроешь – огнь-пламя кругом, и я одна совсем, тольки черти куражатся. И так мне погано было, до того тошно… И ведь ни конца ни края нет, волком взвоешь. А там, окромя волка, от тебя и не остается ничего… Ох, прости, Господи! Простите меня все! – гаркнула Акулина на всю округу, опустила заплаканные глаза на Демьяна – тот тяжело дышал, царапал грудь, свыкаясь с новой ношей.
– И ты, Демушка, меня прости… Не хотела я, чтоб так все…
– Хлопца моего отпусти, – прохрипел тот, морщась – видать, грех еще ворочался под сердцем, устраиваясь поудобнее.
– Да-да, Демушка, отпущу… – Ведьма дернула рукой в воздухе, и посыпались наземь взявшиеся из ниоткуда Максимкины молочные зубы. – И он мене пусть простит. Не со зла я… Хотя чаго уж там, со зла, конечно. Ох и зла я была, Демушка, на тебе, да на всех вас, что ходите живые да счастливые, а я там – в мутной воде, да в огне пекельном. Но не злюсь я больше, Демушка. Прощаю я. И ты меня прости. Простишь?
Она подошла к знатку, разведя руки для объятия. Посмотрела на него с мольбой, произнесла одними губами: «Простишь?» И Демьян, крякнув, облапил крепкими своими ручищами двух женщин, которых любил, – истерзанную душу одной в теле другой. Прижал к себе что есть силы, так что едва не затрещали ребра Анны Демидовны, да сам не сдержал слез, тоже разнюнился.
– А что, Демушка, – шепнула Акулина, – победили мы?
– Победили-победили, – пробурчал он смущенно.
– Значит, можа, и не зря все было?
– Можа, и не зря…
– Прости меня, Демушка, прости…
Вдыхая аромат «Красной Москвы», которой пользовалась Анна Демидовна, Демьян не мог не заметить и терпкий, горьковатый аромат лесных трав – так всегда пахло от Акулины. Не нарочно (а может, и нет) губами он коснулся тонкой белой шеи. Провел пальцами по щеке Акулины.
Так и есть – холодная. Отстранился, вглядевшись в синие, как море-океан, глазища, и аж зубами скрипнул. По краям белков темнели малюсенькие треугольные пятнышки – будто мошки налипли. Мертвенная прель. Так оно завсегда бывает у покойников, когда глаза подсыхать начинают. И как он сразу-то не распознал… Она же только в трупы вселялась…
Демьян стоял, вперив невидящий взгляд куда-то сквозь мертвые глаза Анны Демидовны, будто пытаясь углядеть в палой синеве Акулину; руки его так сжали ее предплечья, что того и гляди треснут хрупкие женские косточки, а та ничего, не дернется, будто не замечает. Оно и понятно – мертвые плотской боли не ведают. Сама Акулина тоже застыла в замешательстве, будто пытаясь прочесть по лицу Демьяна, что у того творится на душе. Наконец спросила, не выдержав напряжения:
– Ну что, прощаешь, Демушка?
– Прощаю, – задушенно прохрипел тот, разомкнул объятия.
Подхватил с земли клюку, размахнулся и всадил тяжелую рукоять прямо в висок Акулины, да так, что щепки полетели. Кривой околотыш оставил глубокую вмятину в черепе; Акулина только и успела, что-то взвизгнуть, а Демьян, не теряя запала, вновь взмахнул клюкой и следующим ударом своротил ей челюсть. Третий пришелся в шею, отчего ведьма рухнула, как подрубленная.
Откуда-то доносились крики – поди разбери чьи, но Демьян не слушал, а колотил со всей дури по лицу двух женщин, которых любил, – одну, убившую вторую и овладевшую ее телом. В ушах звенело от нахлынувшей крови, под сердцем ворочался и едва ли не приплясывал их с Акулиной грех, а в клюке злорадно хохотал заточённый в ней Вереселень. Демьян колотил и колотил, пока мышцы не налились свинцом, а голова Анны Демидовны не превратилась в бесформенную лепешку со слипшимися от крови волосами. Лишь тогда, выронив клюку и упав на колени перед измочаленным трупом, он услышал наконец за спиной:
– Стой, сука! Последнее предупреждение! Иначе стреляю!
Обернулся. В лицо ему смотрело черное дуло «пээма», а выше – мертвенно-бледное лицо Жигалова; бесцветные губы поджаты до того сильно, что превратились в тонкую щелочку.
– О, гэпэу, долго ж ты… А я… А я, э-э-э… – Губы не шевелились, словно их сковало мертвенным холодом. Их держало проклятие, перекочевавшее под сердце, не давало вымолвить ни слова.
По затылку прилетело тяжелой рукоятью Макарова. Перед глазами поплыло, во рту стало солоно от крови – Демьян прикусил язык.
– Пасть закрой! Руки за спину! За спину!
Носком сапога майор отбросил клюку в сторону и тут же скривился от отвращения. Демьян попытался сказать, едва ворочая языком, слово пьяный:
– Ты чаго, майор, она ж…
– Заткнись! Замолкни, паскуда! – Жигалов сорвался на крик, завозился одной рукой с поясом, снимая ремень. – Ты, сука, у меня в лагерях сгниешь! На самые дальние севера уедешь, где солнце месяцами не светит. Ты у меня, собака…
– Як же так, дядька… – раздалось неподалеку. Зна́ток покрутил головой в поисках источника звука. Не сразу удалось сфокусироваться на маленькой фигурке на соседней кочке. Максимка. Он стоял неподвижный, глаза что царские рубли. Ученик глядел на Демьяна, как на чужого – будто и не признавал. По мальчишеским щекам текли слезы, оставляя светлые дорожки на грязном лице. – Як же ж ты… Она же…
– Максимка, она ж… уже… – Демьян едва лепетал непослушными, ставшими будто чужими губами, да и договорить ему не дали; майоров сапог толкнул его в спину, так что он уткнулся лицом в грязь. Завозился майор, перехватывая ремнем запястья. Жигалов наклонился к знатку, прошипел, едва сдерживая ярость:
– Гражданин Климов, вы обвиняетесь в убийстве гражданки Гринюк Анны Демидовны. Сопротивление бесполезно. Судьбу вашу решит советский суд. Лежи, сука, не дергайся!
В голове у Демьяна шумело от ударов, все плыло и мельтешило – зеленые кочки, черная грязь, багровая лепешка, в которую превратилась голова Анюты. Застыла маленькая фигурка в отдалении. С испуганными, полными непонимания и ужаса, детскими еще глазенками. Под сердцем довольно ворочался чудовищный младенчик, кажется, теперь потяжелевший на еще один грех; а в ушах эхом звенело:
– Як же так, дядько…
А он не мог вымолвить ни слова в свое оправдание – проклятие, угнездившееся под сердцем, не позволяло говорить за себя. Злой Жигалов уселся рядом, закурил сигарету, отвернувшись от Демьяна. Максимка так и стоял, неверяще глядя на знатка и повторяя:
– Як же так, дядько… За что вы ее?..
Первого сентября была хорошая погода, только вот лица кругом хмурые. Люди не могли отойти от произошедшего в Задорье светопреставления, ходили как пришибленные, дежурно пытались друг другу улыбаться. В поселковом клубе накрепко засели гэбисты, по очереди дергавшие на допрос то одного, то другого селянина. На выезде из Задорья стояли вооруженные солдаты, разворачивали всех, кто пытался выехать, с кратким – «до выяснения обстоятельств». Выпустили только одну роженицу в роддом в райцентр, и то в сопровождении пары солдатиков. Жигалов на все вопросы отмахивался – говорил, мол, скоро оцепление снимут, а пока сидите и не вякайте. Максимка его видел всего пару раз после того, как арестованного Демьяна забрал приехавший «воронок».
Так что пришлось Максимке съехать в хату к мамке и опостылевшему Свириду. Отчим его больше не третировал, вообще не обращал внимания. Знал, что теперь и Максимка знаткой, оттого даже сторонился пасынка. Впрочем, когда пришли на линейку первого сентября, Свирид по-отцовски взъерошил ему волосы грубой рукой и прошептал на ухо, склонившись:
– Демьяну-то твоему, кажут, червонец светит минимум.
– Ну и пусть! Знать его не хочу, – отреагировал мальчик, скидывая лапу Свирида, а тот хохотнул:
– Усе? Прошла любовь, завяли помидоры? Училку-то он правда грохнул?
– Кривда!
– Не лезь к нему! – вступилась мать. – Максим, иди, того самого, учись. У тебе два урока сёдня, литература и математика.
После того как девятиклассник пронес на плече второклассницу с колокольчиком по двору школы – младше в Задорье никого не нашлось, Максимка нехотя поплелся в вестибюль. Учиться всякой скукотище вроде «найдите икс» или читать наизусть «у Лукоморья дуб зеленый» желания не было никакого. То ли дело уроки Демьяна – какая травка хворь лечит или каким словом палявика задобрить… Он невольно скрипнул зубами, отгоняя непрошеные мысли. Не было для него больше никакого Демьяна!
Остальные ученики тоже его сторонились – слухи по поселку расходятся быстро, все знали, как Максимка провел лето. Никакого сочинения писать не надо. На Губаревича оглядывались, шептались. Он нервно поправлял пионерский галстук, стараясь ни на кого не глядеть.
На входе встретили фотографии в рамках с черной лентой в уголке – Анны Демидовны с грустной улыбкой, вечно веселого Макара Саныча, еще нескольких погибших. И цветы – цветов покойникам в этом году принесли больше, чем учителям. Тут и полевые всякие – васильки, ромашки, фиалки; и даже розы да пионы затесались, видать, кто-то из домашнего сада принес. Максимка подумал, что дарить мертвецам цветы – к беде, но не стал никому говорить. Хватит с них обрядов да поверий – на жизнь вперед насмотрелись. Все полученные за лето знания он предпочел затолкать ногами куда поглубже на задворки памяти, чтоб забылись совсем. К черту эту знаткость! К черту их всех – и Демьяна, и Акулину эту, и Жигалова тоже туда, в Пекло, следом за ними.
С кислым лицом Максимка вошел в кабинет литературы, занял место за последней партой у окна. Одноклассники рассаживались, но будто нарочно подальше от Максимки, сторонились его. В итоге вокруг его парты образовалось пустое пространство, словно он вшивый какой. Максимка вытащил из портфеля учебник литературы за шестой класс, открыл на случайной странице и угрюмо уставился в него, не видя расплывавшихся перед глазами букв.
Вошедший учитель кашлянул, привлекая внимание. Потер руку, перевязанную бинтом, и сказал:
– Здравствуйте, ребята!
Класс встал, приветствуя учителя. Тот продолжил:
– Садитесь-садитесь. Вы меня все хорошо знаете, я буду Петр Афанасьевич Землянин. Я вообще в колхозе роблю, но покуль побуду у вас учителем на замену. У вас сегодня по расписанию стоял урок немецкого, но ваша учительница, Гринюк Анна Демидовна, трагически скончалась. А Марья Николаевна, учитель литературы, приболела. Я пока вместо нее, так что… Кхм… Почтим память Анны Демидовны минутой молчания и начнем учиться, да?
Ученики опустили глаза, сложили руки на партах, застыли неподвижно. Еще один портрет Анны Демидовны стоял в углу, тоже весь обложенный цветами – на увеличенной фотокарточке она была запечатлена где-то в Минске, стояла, улыбаясь, на фоне памятника Ленину. Держала в руках томик Гейне, вся такая летняя и легкая, в одном из своих модных платьиц, которые всегда шила сама. Максимка подумал, какая же она была красивая, а потом невольно вздрогнул, вспомнив хруст, с которым клюка Демьяна пробила ей череп. Он увидел, как наяву, лепешку изуродованного женского лица. Ее, бедную, и похоронили-то в закрытом гробу. Вновь кашлянув, учитель на замену сказал:
– Кхм! Думаю, достаточно, – класс ожил, зашевелился, выдохнул. – А теперь давайте вспомним про классика ранней советской литературы, а именно про великого революционного поэта Сергея Александровича Есенина. Кхм… Прежде чем мы поговорим о его биографии, позвольте вам для начала зачитать мое любимое стихотворение из его творчества. Кхм… Вот, в общем. Откройте учебники на седьмой странице!
Читая по тетради, учитель взялся громко, на весь класс, декламировать стихотворение, от слов которого Максимка вжался в сиденье, пригнул голову, будто кто на него замахнулся. «Почему именно этот стих? Нешто у Есенина других нема?» Петр Афанасьевич вдохновенно читал:
До свиданья, мой друг, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
Максимка склонил голову еще ниже – на него явственно что-то давило, точно на спину взвалили ранец с камнями. Оглянувшись через левое плечо, он понял причину. На том плече лежала длиннопалая черная лапа с ногтями-зубьями. И больше никто в классе ее не видел. Максимка поднял глаза – над ним возвышался жуткий Мытарь, пощелкивал своими ржавыми клещами, щерился уродливой мордой, покрытой от уха до уха желтыми человеческими зубами. Едва уловимый шепот вкручивался в мозг, как острый винт:
– Мы еще встретимся, знаткой, еще вспомнишь нас, еще обратишься… Я теперь всегда тут – на твоем левом плече. Не забудешь меня! – и растаял, превратился в тень от завядшего за лето фикуса. А учитель тем временем продолжал декламировать:
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей,—
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
И, хоть тень и растворилась, шепот остался, клубился гнилым дыханием у самого Максимкиного лица:
– От судьбы убежал, но от Пекла не сбежишь. Сам придешь, сам вернешься, а мы подождем…
И вновь у Максимки нестерпимо заныли зубы, будто он выпил студеной колодезной водицы.
Отпущение
Поздно ночью у Максима Петровича прихватило сердце. Такого ни разу раньше не случалось. Для своих лет здоровье у него было богатырское. Другие-то после пятидесяти уже и по врачам ходить начинают, и таблеточки пить, и с алкоголем завязывают – только рюмку по праздникам, а он здоров как бык, подкову голыми руками гнет. Шутка ли – вырос в деревне, спортом занимался, никогда не выпивал особо, разве что махорку курил – и то самосад один. Наоборот, еще всех вокруг лечить успевал чаями да травками. Но тут сердечко прихватило так, что хоть вешайся, чтоб не мучиться. Киловяз сразу понял – неспроста. То не сердечко шалит, то весточку кто-то присылает. Да только от кого б ему такую весточку получить? Разве что…
Максим Петрович встал с кровати, прошагал на кухню, яростно массируя грудину. Залез в аптечку, а там бинты одни. Не привык он болеть, а уж тем паче лекарствами лечиться. Нашел насилу какой-то древний блистер нитроглицерина. И откуда взялся? Принял пару таблеток, запил водой и уперся ладонями в подоконник, шумно дыша и глядя на неусыпные огни ночной Москвы через окно. Огромный город мерцал, искрился и с высоты семнадцатого этажа элитного жилого комплекса казался звездной россыпью Млечного Пути. А вот над ним, в заболоченном испарениями небе, звезд и не видать почти.
Нигде он их так ясно не наблюдал, кроме как в Задорье. Там выйдешь ночью, поднимешь голову, а небо как в алмазах. А тут хмарь, тучи да дымные клубы от местной ТЭЦ. Вспомнив родные, любимые с детства места, Максим Петрович едва не прослезился, но вместо того горько усмехнулся. «Стареешь, хлопчик. Становишься сентиментальным».
И вообще начал он за собой замечать какую-то внутреннюю мягкость и жалостливость, как в детстве, чего по неясной для себя причине страшно стеснялся и старался никому не показывать. Даже новой ученице. Из соседней комнаты раздался сонный девичий голос:
– Дед, ты чего вскочил? Не спится?
– Этот дед, малая, табе зараз жопу намылит. И не посмотрю, что несовершеннолетняя! – гаркнул за спину Максим Петрович. Убедившись, что ученица вернулась в постель, подхватил с полочки у холодильника записную книжку. Вернулся в свою комнату, сел на кровать и взялся перелистывать слипшиеся страницы.
Записная книжка была старая, аж за далекий 1993 год. Аккуратно разлинованная и с буковками на корешке, чтоб легче искать. Многих, чьи номера содержала книга, уже давно нет в живых. Некоторые номера были записаны настолько давно, что синяя паста выцвела и на бумаге оставался только рельеф. Но одна страница под литерой «К» постоянно обновлялась. Короткие домашние номера сменяли мудреные мобильные, вилял «собачьим» хвостиком адрес электронной почты. Включив прикроватную лампу, Максим Петрович хищно нацелился пальцем на последний номер в списке и набрал его на мобильном телефоне. Убедившись, что звонок прошел, он прислонил сотовый к единственному, правому уху. Спустя пять гудков отозвался полусонный женский голос:
– Вы на часы смотрели? Два часа ночи, а я…
– Мария Демьяновна? Я по поводу Демьяна Григорьевича звоню…
Голос в трубке явно взбодрился, отозвался настороженно:
– Вы из центра? Что-то с отцом?
На фоне в трубке заорал младенец. Кто-то недовольно проворчал: «Не могла в другую комнату уйти? Полночи укладывали…»
– Из центра? Какого… Нет-нет, извините за поздний звонок… Я старый, гм, знакомый вашего отца, Губаревич моя фамилия, Максим Петрович. Может, он что-то рассказывал…
– Губаревич… Как вы сказали, Максим Петро… Так вы Максимка? Тот самый Максимка?
В груди будто ухнуло; киловяз проглотил горький ком воспоминаний, и тот осел на сердце тяжелым грузом. «Все ж рассказывал, значит!» Склонившись над прикроватной тумбочкой, Максим Петрович сдавленно прошептал в трубку:
– Да, гэта я буду.
– А вы и говорите даже так, по-белорусски! «Гэта» вместо «это»!
– Да, прорывается изредка… Так что там с Демьяном… Григорьевичем, жив он?
– Да, вот буквально на днях мы его… заселили в центр «Долголетие». Там ему и компания подходящая, и уход…
– Уход, значит, – поморщился киловяз.
– Ну да… – голос в трубке будто смутился. – У нас же маленький родился, да еще, знаете, беспокойный такой, все орет и орет, а тут еще папа со своими обрядами…
– Беспокойный, говорите? А чего так? Зубки режутся?
– Куда там, еще не начали! Вообще, странное дело, – женщине явно давно хотелось перед кем-то выговориться, – в угол смотрит и орет, как будто видит там чего. Мы уже думали попа звать…
– Попа-то? Дело хорошее – попа. – Киловяз сдержал смешок. Сам подумал: «Передалось все-таки. Значит, через поколение. Тоже знатким будет».
– А вы чего, собственно, звонили? – голос стал недовольным, будто смешок каким-то чудом все же уловил.
– Я-то? Да я… – Максим Петрович замялся сперва, но ухватился за нить в разговоре. – Есть у меня совет один, чтоб сынишка, значит, по ночам не надрывался.
– А вы что, врач? – недоверчиво спросили.
– Врач-врач, – соврал он не моргнув. Тем более, что и не совсем соврал. – Вы на кухне меду поищите.
– Меду?
– Меду-меду, самого обыкновенного меду. Только смотрите, чтоб натуральный был, пчелиный, не какая-нибудь дрянь сахарная.
– Та-а-ак, и?
– И на веки ему намажьте, чуть-чуть совсем, только не склейте смотрите. – Подсказка решала лишь полдела, но озвучить вторую Максим Петрович не решался – еще примет за сумасшедшего или трубку бросит. Потом плюнул – черт с ним, скажу! – А в угол тот выматеритесь хорошенько так, от души. Чтоб аж стены тряслись. Да швырните туда чем-нибудь потяжелее…
– Куда «швырните», мы только-только ремонт закончили!
– Ну или шкаф туда какой поставьте, я не знаю. И кроватку от того места отверните. Оно еще юное, глупое, из-за шкафа не выберется.
– Кто «оно»? Вы о чем? Что вы за врач такой? – наконец прорвало говорившую. – И зачем вы вообще звоните в два час…
– Мария Демьяновна, извините ради бога, простите старого дурака. Просьба у меня крохотная. Вы мне адресок этого вашего дома престарелых…
– Не дом престарелых, а центр-пансионат «Долголетие».
– Вот-вот, «Долголетие»… Вы мне адресок не подскажете? Очень с ним увидеться хочу, вы знаете, соскучился, сил нет…
Еще минуту пообщавшись с разбуженной Марией Демьяновной, Максим Петрович все же добыл адрес – вывел карандашом на последней странице записной книжки, еще раз извинился и положил трубку. Младенец на фоне продолжал орать. «Интересно, послушается?» – подумал киловяз. Крикса-то невелика беда – пощекочет, покусает да отстанет, а как наестся, то не вредней комара. То ли дело, когда младенчик ее сам наблюдает – не повредилось бы чего в головушке с испугу. Оставалось лишь надеяться, что Мария Демьяновна воспользуется его советом. Максим Петрович вернулся на кухню, поставил вариться кофе в турке. Подошел к двери в комнату ученицы. Крякнул с досадой – дорогая итальянская дверь из мореного дуба была покрыта плакатами с тремя шестерками, пентаграммами и неотличимыми друг от друга коллективами музыкальных групп: все в шипах, в коже, с размалеванными лицами и едва читабельными логотипами. Иногда Максим Петрович развлекался, пытаясь распознать в этой черканой кусачей вязи буквы. В этот раз ему поддался достаточно простецкий логотип Dimmu Borgir. Грозные металлюги хмурились с плаката, выставив квадратные подбородки. «Эх, детишки, знали бы вы, какое оно, настоящее Пекло, полны портки б напрудили». Завершив этот небольшой ритуал, Максим Петрович саданул кулаком в дверь, прямо по морде вокалиста:
– Мелкая, подъем! Труба зовет!
– Дед, прими че-нить от бессонницы, а? – недовольно простонали из-за двери. – Ты время видал?
– Наше время, рабочее. – Максим Петрович бесцеремонно ворвался в комнату, включил свет. Под одеялом кто-то недовольно закопошился. Киловяз пнул горку одежды у кровати – опять свинарник развела.
– Как там у тебя? «По темным улицам летит Ночной Дозор…»
– Фу! Я такое не слушаю! А до завтра никак?
– Никак. Пять минут на сборы тебе! Если уложишься в три – получишь кофе.
– Да что случилось-то? – из-под одеяла наконец показалась растрепанная девичья голова, щурилась недовольно из-под черной крашеной, с красными кончиками, челки.
– Человек один умер, – буркнул Максим Петрович.
– Хороший?
Киловяз промолчал – не было на этот вопрос правильного ответа.
Губы Полина докрашивала уже в машине – в неизменный черный. Максим Петрович пару раз резко притормаживал, и ученице приходилось все начинать сначала. Раньше его это забавляло, но теперь он делал это больше по привычке, нежели из баловства: мысли Максима Петровича одолевали мрачные, тяжелые, как вериги. Полина что-то возмущенно выговаривала, то и дело косилась на учителя:
– …ни свет ни заря, в какую-то жопу непонятно зачем. Ну умер у тебя друг, а до завтра никак не подождать? Не уйдет же он уже никуда. И вообще, я…
– Ась? – гаркнул в ответ Максим Петрович на всю машину. – Не слышу!
И указал пальцем на уродливую, в венце из келоидных шрамов, дырку, заменявшую ему левое ухо.
– Я говорю, поднял ни свет ни заря… – повысила голос Полина, но киловяз продолжал мотать головой – не слышу, мол.
– Я ж только правым могу! – орал Максим Петрович на всю машину, старательно изображая слабослышащего.
– Так на хрена ж ты на «японце» ездишь, пень глухой? – пробурчала ученица.
– Да вот за тем самым! – на этот раз удивительно впопад ответил киловяз.
Ученица насупилась, дальше ехали молча. «Ленд Крузер» подъехал к забору с шлагбаумом. Через окошко будки виднелась сгорбленная фигура охранника, который то ли читал что, то ли сканворд разгадывал. Максим Петрович безошибочно отыскал во рту языком единственный настоящий свой зуб – остальные заменила дорогущая металлокерамика, – цвиркнул им, будто собак спускал, и тут же охранник вскочил с места и вскоре, держась за живот, поспешил неловкой походкой к главному корпусу.
– А что ж, у них там туалета нет? Неудобно получилось… – смутился Максим Петрович, скомандовал Полине: – Поди, шлагбаум подыми.
– Подь туды, подь сюды… А если там второй?
– Ну чары свои примени!
– Какие чары? Тоже килу поносную наслать? Так ты не учил…
– Дура! Какую килу? Женские чары! – и киловяз кивнул туда, где под пентаграммами и перевернутыми крестами на цепочках пряталась плоская подростковая еще грудь. Полина обиженно запыхтела, но вылезла.
Вскоре шлагбаум пополз вверх, ученица вернулась в машину. Остановились напротив белевшего колоннами крыльца; Максим Петрович заглушил двигатель.
– Ты это… в машине посиди, хошь – книжку почитай или музыку включи свою, только негромко, а я пока…
– Что «пока»? А на хрена было вообще меня поднимать? – возмутилась ученица.
– Шоб не расслаблялась. Наше время – оно после заката, надо всегда начеку быть. А то разневолились зусим, знаткие.
– Чего-о-о?
– Того! Зачины учи, дитя ночи.
И вылез наружу. Через входную дверь Максим Петрович прошел легко – благо разрыв-трава росла прямо в клумбе у крыльца. Шмыгнул в тень неслышно, огляделся – второго охранника не было, вот и славно. Втянул носом воздух. Пахло здесь гадко, какой-то дрянью, одной – знакомой, другой – чужой, местной, раскормленной. А еще смердело смертью. Все три дорожки вели к неприметному подвалу под лестницей. Навесной замок висел на открытой дужке.
Максим Петрович вошел. Это оказалось самое обычное техническое помещение. В темноте, в переплетении труб и котлов, он не сразу увидел Демьяна. Тот лежал неподвижный – явно мертвый, а изо рта у него лезла какая-то каша из жеваной бумаги, темного ружейного масла, стреляных гильз и прочей трудноразличимой дряни. Максим Петрович сделал было шаг к бывшему учителю, как бросилось к нему что-то хвостатое, чешуйчатое, обвилось вокруг тела, сдавило кольцами, будто удав. Но киловяз не дрогнул – улыбнулся даже, как старому знакомому.
– Вереселень, дурань, совсем страх потерял?
Максим Петрович дернул плечами, сбрасывая злобного духа, будто какую-то ветошь, – тот, почуяв сильного соперника, отполз в угол, зашипел угрожающе:
– Удуш-ш-шу? – но как-то даже неуверенно, с вопросительной интонацией.
– Удушишь, абавязко́ва удушишь. Тольки паздней, – присутствия одного лишь тела бывшего наставника оказалось достаточно, чтобы в речи прорезалась позабытая трасянка. – А зараз – до дому! Ну-кась!
Максим Петрович прикусил последним настоящим зубом язык и плюнул кровавой слюной прямо в поганую рожу навия. Тот завизжал, забился, принялся метаться по подвалу, но с каждым движением оказывался все ближе к переломленной надвое клюке, покуда не растворился в ней целиком. Клюка задрожала, заплясала на полу, но удержала вредного духа. Киловяз поднял две половинки, приложил одну к другой.
– Добрая вещица. Изолентой починю – яшчэ послужишь.
Вереселень засквернословил так, что уши едва не вяли. Максим Петрович поспешил бросить остатки клюки с заточенным в ней паскудником. Еще один прятался где-то поблизости, но не показывался – чуял силу незваного гостя. Его Максим Петрович вытащил из переплетения труб в углу, как кутенка, тряхнул – тот только жалобно перебирал бесчисленными пальчиками.
