Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 223 (всего у книги 299 страниц)
– Дура! – воскликнула Лина в сердцах. – Да я тебе перережу!
– Во-во! – лыбилась довольная Ксюша. – Что и требовалось доказать, что и требовалось!
На следующее заседание круга не явился Кабан. Это было неслыханно. Невиданно. Уже почти год ни одно заседание не обходилось без него. Прежде он мог приходить не регулярно, но с тех пор, как по-настоящему вошел во вкус, всегда был рядом с Артемом, когда тот рассказывал свои истории. Теперь, без Кабана, Артем почувствовал себя каким-то неполноценным, словно бы стал вдруг калекой.
– Тема, куда Кабан делся? – спросил Лепан Пятигуз, один из самых близких друзей Артема.
Лепан тоже был весьма крупный мальчик, до Кабана, конечно, недотягивал, да и был на пару лет младше, но считался второй вершиной круга, превосходя ростом и размахом плеч многих старших пацанов. Исчезновение Кабана на самом деле обрадовало Лепана, он втайне понадеялся, что Кабан пропал всерьез и насовсем – было бы неплохо!
Артем пожал плечами.
– Он же сказал тогда – бомжиху пойдет мочить. И как? Грохнул ее? Нет? – продолжал спрашивать Лепан.
– Не знаю, – произнес Артем тихо.
– Ты – и не знаешь? – удивился Лепан. – Вот это да!
Артем попытался сосредоточиться и вызвать свое вдохновение, которое не раз открывало ему тайны, но ничего не получилось. Оно если приходило, то всегда само, по наитию, искусственным приемам не подчинялось.
Артем ощутил, как внутри него копошится какое-то призрачное насекомое. Это был новорожденный страх.
«Да уж! – подумал он. – Людей пугать – это одно… А теперь и сам чего-то… И это уже другое. Надо будет все-таки Кабана отыскать».
Где живет Славик Шугаев по прозвищу Кабан, Артем знал и отправился к нему домой. Но там ему дверь никто не открыл, поэтому Артем зашел еще раз на другой день, в субботу. Кабан жил с бабушкой, и Артем надеялся застать дома если уж не его, то, по крайней мере, эту миниатюрную моложавую старушку, элегантную модницу и кокетку, руководительницу Службы внутреннего контроля и управления рисками морского торгового порта. Родители Кабана не то умерли, не то погибли – он ничего конкретного не рассказывал о них, лишь однажды кратко обмолвился: «Они мертвы», – поэтому рос Кабан под присмотром бабушки.
В субботу она оказалась дома. Открыла дверь, обдав Артема волной запахов – дорогие духи в смеси с дорогим табаком; ее пальцы держали изящную курительную трубку, над которой поднимался ароматный дымок. Артем поздоровался. Улыбнувшись накрашенными губами, бабушка пригласила его войти, и, когда он спросил: «Лизавета Юрьевна, а скажите, Славик где? Мы с ним встретиться должны были, а он чего-то не пришел. Случайно не заболел?» – она ответила: «Так Славик же никогда не болеет! Но мы сейчас узнаем, где он». Лизавета Юрьевна скрылась в комнате, вскоре вернулась уже без трубки и с айфоном в руке, начала ловко тыкать пальцем в экран.
Свой телефонный номер Кабан не давал никому, в том числе и Артему, и сам чужих номеров никогда не брал. В памяти его мобильника хранился единственный телефонный номер – номер бабушки.
Послав вызов внуку, Лизавета Юрьевна дождалась, когда тот ответит, и включила громкую связь, чтобы Артем тоже слышал.
– Да, бабуся, – раздался глухой голос Кабана.
Артему странно было услышать это ласковое и детское «бабуся» из Кабаньих уст. Вообще, Кабан для Артема во многом оставался загадкой. Угрюмый и немногословный, он никогда не рассказывал о себе, о своих привычках и увлечениях. Ясно про него было лишь одно: Кабану нравились страшные истории, но что нравилось еще, кроме них, Артем не знал, да и не стремился узнать. В конце концов, они с Кабаном не были друзьями, хотя со стороны так могло показаться. Не другом был для Артема Кабан, а словно бы грозным диким животным, которое приближалось к нему с одной целью – сожрать предложенное подношение, насытить лютый голод и кануть во мрак, из которого вынырнуло.
– Славичек, ты где сейчас? – спросила бабушка. – К тебе тут мальчик пришел. Артем. Хочет с тобой встретиться.
– Артем? Никакого Артема. Не помню. Странно… Я не знаю, где я. Где? Пусть приходит сегодня на Поле Чудес. Потом, когда стемнеет. Пока, бабусь, – сказав это, он отключился.
Речь Кабана была какой-то неестественной, словно склеенной из обрывков речи разных людей.
– Что на него нашло? – удивилась бабушка, пожав плечами. – С чего это вдруг он тебя не помнит? Шутка, наверное, такая. А не хочешь чайку? – предложила вдруг. – Можно организовать какой-нибудь изумительный китайский или японский чаек. Из утонченных. Такой ты вряд ли где еще попробуешь.
Артем вежливо отказался, поблагодарил Лизавету Юрьевну и в задумчивости ушел.
Полем Чудес назывался пустырь между Южным рынком и Морской академией. На этом пустыре было два пруда, соединенных подземным каналом. Один пруд использовался как техническое водохранилище, другой почти полностью зарос и служил только для красоты. Рядом с ним росло подобие рощицы и зубасто торчали над землей обломки стен небольшого разрушенного здания непонятного назначения, над ними возвышались три сухих дерева; лишенные коры, почти белые, они смутно воскрешали в памяти какую-то знакомую картину – не то Босха, не то Брейгеля Старшего. На восточной окраине пустыря, недалеко от забора Морской академии, начали строить церковь, фундамент был уже заложен.
Артем пришел на Поле Чудес в сумерках и бродил в поисках Кабана. Не таким уж и большим было то Поле, но ландшафт и растительность не позволяли полностью обозреть его с какой-то одной точки, поэтому, чтобы найти укрывшегося человека, следовало пересечь Поле в нескольких направлениях.
Вскоре Кабан отыскался. Он сидел в развалинах, на низком обломке стены. Тут же рядом сидела женщина, которую Артем узнал сразу: беременная бомжиха, Зойка.
– Привет! – поздоровался Артем.
Кабан не ответил, только молча смотрел.
– Ты что, правда меня забыл? – спросил Артем.
Но Кабан все молчал.
– Убей его, – вдруг произнесла бомжиха спокойно и ровно, глядя на Артема.
Непонятно, к кому относились ее слова, кто кого должен убить: Кабан – Артема или Артем – Кабана?
– Убей его, – повторила она все так же спокойно и безадресно.
Артем похолодел – не столько от страха за свою жизнь, сколько от дьявольской двойственности ситуации. После слов бомжихи ему вдруг до зуда захотелось схватить какой-нибудь камень – а их было много разбросано здесь – и, подскочив к Кабану, камнем пробить голову. По крайней мере, хоть попытаться это сделать.
Кабан продолжал сидеть на месте, но Артем видел, как он напрягся.
– Уходи быстрей, – процедил Кабан, наклоняя голову, словно бык, нацеливший рога на жертву, которая маячит перед ним, беспечная и манящая.
Артем понял, что Кабан едва сдерживается, еще немного – в нем что-то надломится, треснет, – и он бросится на Артема.
Тогда Артем развернулся и побежал прочь.
Ему показалось, что Кабан вскочил и кинулся за ним, что он вовсе не отпускал Артема, когда велел уходить, а только играл, и сейчас легко догонит. Вот-вот Кабаньи пальцы-крючья – страшные, сильные, беспощадные – вцепятся в плечи… Оглянуться назад? Нет! По темноте следовало быть внимательным, смотреть, куда ногу ставишь, иначе – оступился, споткнулся – и все, конец. И тут же Артем с удивлением почувствовал в себе какое-то второе сознание, словно бы мысли разделились на два потока: в одном из них плескался удушливый страх, а в другом… Второй поток сознания петлял и вился вокруг желания заманить Кабана в ловушку, застать врасплох и убить. Артем понял, что как Кабан играл с ним, так и сам он играет с Кабаном, выжидая момент, в котором удача компенсирует физическое превосходство Кабана и позволит тщедушному Артему взять верх над этой огромной тушей.
Он уже выбежал с пустыря, пересек дорогу, огибавшую пустырь с северо-запада, и ворвался в микрорайон. Старый, хрущевских времен, этот микрорайон утопал в зелени, все дворы в нем напоминали тенистые парки. Здесь было легко уйти от погони, легко затаиться, легко обойти преследователя со спины и нанести неожиданный удар. Но Артем не знал, действительно ли Кабан гонится за ним? Не померещилась ли погоня? Прекратив бег, осмотрелся. Нигде никакого Кабана. Но, может, он затаился и сейчас наблюдает из укрытия?
«Убей его», – шепнул в голове отдаленный голос.
У Артема задрожали руки. Он смотрел на свои пальцы и понимал, что дрожат они не от страха – от желания убить. Если не Кабана, так хоть кого-нибудь, все равно кого, любое живое существо.
И Артем вновь побежал. Но теперь бежал не от погони – реальной или мнимой, – а от голоса, до сих пор звучавшего в голове и ослабевавшего с расстоянием, которое преодолевал беглец. Следует оказаться как можно дальше от пустыря – Артем это понял, – тогда порвется паучья нить, липнущая к нему, и он будет свободен.
Наконец, задыхающийся, выбившийся из сил, остановился у лавочки в одном из дворов и в изнеможении повалился на нее. Добежал до своей свободы.
Кабан не отвечал бабушке на телефонные вызовы. Дома не появлялся. Взволнованная Лизавета Юрьевна заявила в полицию о пропаже внука. Полиция начала искать. И вскоре нашла. Пропавший прятался в подвале недостроенного дома, возведение которого было остановлено из-за каких-то махинаций застройщика.
Совершенно безумный, ничего не соображающий, утративший дар речи, издающий мычание и рык, перемазанный засохшей кровью, Кабан сидел рядом с женским трупом. Распоротый живот мертвой женщины зиял, как оскаленная пасть какого-то чудовища. В кармане брюк у Кабана нашли нож с выкидным лезвием; похоже, им и была зарезана женщина. Несмотря на возраст – с виду более пятидесяти лет, – она была беременна, тут же лежало тело ребенка, выдранное из ее чрева.
Но ребенок этот престранное был существо! Кожа словно у рептилии, скользкая и плотная, серого цвета, местами покрыта ороговевшими наростами. На ногах и руках грубые ногти, свернувшиеся в трубочки и загнутые, наподобие когтей у животных. Такие ногти невозможно использовать как оружие, но выглядят они зловеще. Пол мужской. Гениталии вполне развиты и непропорционально велики. На теле многочисленные ножевые ранения. Про лицо сказать нечего, поскольку голова тщательно размозжена камнем, который найден там же, покрытый засохшей кровью и частицами мозгового вещества.
Судя по всему, Кабан убил и женщину, и ребенка. Вскрыл ее ножом, извлек плод из чрева, ножом наносил удары ребенку, но не остановился на этом и, спрятав нож, взял камень, чтобы обрушить на детскую голову.
Когда его взяли под руки и попытались увести, он оказал сопротивление. По абстрактным звукам, которые издавал, по мимике и хаотичной жестикуляции, стало понятно, что он боится оставить трупы, за которыми должен почему-то присматривать. Только после того, как трупы упаковали и унесли, он покорно пошел вместе с полицейскими, а те уже передали его медикам.
Лечение в психиатрической клинике не дало никаких результатов. Распад личности Кабана – он же Вячеслав Михайлович Шугаев, две тысячи пятого года рождения – был необратим.
В тот момент, когда камень в руке Кабана разбивал голову существа, выдранного из Зойкиного чрева, – а было тогда около трех часов ночи, – в тот самый момент Вадик Черенков услышал во сне отдаленный вопль, полный ужаса и смертной тоски. От этого вопля Вадик проснулся, чувствуя занозу, засевшую в сердце. Странным было его пробуждение – словно из одного обморока он перешел в другой. Сон так и не отпустил его, но примешался к реальности, как отрава к напитку, растекся по ней, окрасил своим оттенком.
В замутненном сознании вращалась мысль, которая уже не раз посещала Вадика. Мысль о том, что его родные – папа, мама, Лина – попали в ловушку, и он, такой маленький и слабый, должен теперь что-то сделать, чтобы освободить их. Неведомые чудовища – шептала Вадику мысль – похитили его родных, и теперь на их месте подменыши. Если убить хотя бы одного, думал Вадик, то чудовища испугаются и вернут его семью обратно. Страшная и тяжелая ответственность легла на его плечи.
Поднявшись с постели, он пошел на кухню. Достал из ящика стола тонкий острый нож с загнутым, как звериный коготь, лезвием, с мелкими зазубринками по режущей кромке. С этим ножом отправился к родителям.
Потянул на себя дверь их комнаты, но та не поддалась. Родители не запирали дверь, просто она туго закрывалась после того, как отец прибил к ее торцу кусок кожи от старого ремня. Проснись Вадик полностью, он бы вспомнил об этом и сумел войти в комнату. Но сон, не отпускавший его, не позволял вникать в житейские мелочи, поэтому Вадик, напрасно подергав дверь несколько раз, оставил ее и пошел к сестре.
Лина последнее время запирала перед сном дверь своей комнаты на шпингалет – заперла и в этот раз. Однако ночью она вставала в туалет и, когда возвращалась, сонная, про шпингалет уже забыла. Поэтому Вадик беспрепятственно вошел в ее комнату.
Лина спала на спине, прижав руки к груди; так иногда собаки, ложась на спину, прижимают к себе передние лапы. Черные волосы разметались по подушке, словно щупальца морской твари или потоки темной крови. Наклонившись над Линой, Вадик внимательно ее разглядывал. Зрение странным образом обострилось в темноте, поэтому черты лица спящей были хорошо видны. А ведь с виду и не скажешь, что это чудовище: девочка как девочка, очень похожа на сестру, прямо один в один.
«Это и плохо, – шепнул кто-то в голове Вадика; а может, и сам он шепнул себе. – Они похожи, поэтому особенно опасны. Им же ничего не стоит втереться в доверие. Хуже нет, когда враг выглядит как друг».
Вадик перехватил нож поудобнее, зажал рукоятку в кулаке и занес кулак с торчащим вниз лезвием над лицом спящей девочки. Примерился, думая, куда бы лучше ударить.
Лунный свет, проникая в окно, преломлялся в зеркале на стене и падал на лезвие, заставлял его слабо мерцать. Это призрачное мерцание завораживало Вадика. Ему казалось, что в руке у него не кусок стали, а невесомый осколок света, лунная дорожка, по которой в мир по ночам приходит что-то волшебное. Сгусток лунного сияния он занес над правым глазом спящего существа, так похожего на сестру, резко поднял кулак и тут же опустил, вгоняя острие призрачного блеска прямо в закрытый глаз подменыша.
Чудовище, притворившееся сестрой, дернулось, просыпаясь, и завизжало. Этот дикий визг только подтвердил Вадику, что оно – точно не человек; люди ведь не должны визжать так жутко, с таким звериным исступлением.
Нож остался торчать в глазнице и дергался вместе с головой визжащего от ужаса и боли существа.
Вадик же опустился на четвереньки – почему-то вдруг ему захотелось так сделать – и, ползая по полу, начал выть, будто щенок или волчонок. Этим воем он объявлял чудовищам, что разгадал их тайну, нанес им удар, и теперь они должны вернуть ему родных – настоящих и любимых.
Когда родители, проснувшиеся и перепуганные, ворвались в комнату дочери, а свет еще никто не включил, Вадик, словно собака, с урчанием набросился на одну из этих многочисленных ног, заполнивших комнату, – их было, казалось, гораздо больше четырех, и это неудивительно: чудовища, они ведь и должны быть такими, многоногими и многорукими, – набросился и впился зубами в щиколотку.
Отец вскрикнул от внезапной боли, когда что-то в темноте – собака какая-то, что ли, только откуда? – вгрызлось в его голую ногу. Размахнувшись, он резко ударил укушенной ногой по голове этой злобной твари, ползающей по полу.
Вадик, получив сильный удар по челюсти, дернулся, лязгнули зубы, голова запрокинулась и врезалась в угол шкафа. Этот новый шкаф, полгода назад сделанный под заказ на местной мебельной фабрике, имел на своих гранях до того острые углы, что Лина, пару раз больно ударившись о них, потом с опаской соблюдала дистанцию, приближаясь к этой «злой штуковине», как окрестила она свой шкаф.
Когда мать, наконец, дрожащими пальцами включила свет, и вместе с мужем они бросились к дочери, с визгом метавшейся на постели, никто и внимания поначалу не обратил на Вадика. Тот лежал у шкафа с оскаленными зубами и смертельной раной на виске.
На мертвом лице мальчика застыло нечеловечески страшное выражение, какое-то потусторонне-звериное, словно бы он заглянул в чудовищный мир, и ужас, который ему открылся там, отпечатался в его распахнутых неподвижных глазах.
Прах и пепел
Костик знал, конечно, что дядя Леша большой чудак, но не думал, что до такой уж степени. В отличие от своего младшего брата, Костиного отца, он всегда был эксцентричен, всегда с затеями, с вывертами, с рискованными шутками. Выходки его лишь потому не утомляли и не раздражали, что были достаточно редким явлением – не более одного-двух раз в году, когда Алексей Павлович Смеркалов выныривал, как из небытия, возвращаясь в Москву из своих журналистских поездок, в которых проводил большую часть жизни.
Последняя выходка его заключалась в том, что на Костино двенадцатилетие он подарил любимому племяннику привезенную из Африки урну с обезьяньим прахом.
Этот деревянный сосуд был настоящим произведением искусства, выглядел замысловато, даже как-то сюрреалистично. Как пошутил Костин папа, в такой посудине в самый раз хранить галлюциногенные наркотики, ибо форма соответствует.
Когда же дядя Леша объяснил предназначение сосуда – что это хранилище для праха, да еще обезьяньего, – то папа тихо присвистнул. Такого не ожидал. Но самое удивительное было не в прахе, а в сопровождающих обстоятельствах.
– Такие урны изготавливает и продает одна любопытная секта, – рассказывал дядя Леша. – Не так давно появилась, в восьмидесятых годах. Сначала где-то в Европе, не знаю точно, а потом перекинулась в Африку. В основе у них новая концепция эволюции. Они считают, что не люди произошли от обезьян, а наоборот – обезьяны от людей.
– Чего?! – мрачно и брезгливо нахмурился папа.
Костик при этом хмыкнул.
– Говорят, что у них есть точные сведения о будущем, – продолжал дядя Леша. – Не пророчества, а что-то вроде разведданных. По этим данным, человечество в будущем занялось… займется генной инженерией, чтобы искусственно форсировать эволюцию, выйти из человеческих рамок на новый виток развития, разбудить в организме всякие способности, которые нам, в нынешнем нашем состоянии, показались бы сверхъестественными. В результате всех манипуляций на генном уровне человек будущего эволюционировал в обезьяну. Но заметьте – в разумную обезьяну! Да еще наделенную сверхспособностями. Плюс физическая сила. Ведь один из аргументов против стандартной эволюционной схемы, по которой мы произошли от обезьян, в том, что человек с самого рождения более слаб и менее приспособлен к жизни, чем обезьяна. Тут-то и встает вопрос: какого черта эволюция от более жизнеспособной обезьяньей формы перешла к менее жизнеспособной человеческой? В расчете на то, что у человека сильнее развит интеллект, а это в итоге компенсирует его физические недостатки? Но это значило бы приписывать эволюции слишком далеко идущие стратегические планы, то есть превращать стихийный процесс в какое-то черт знает… чуть ли не разумное божество, что совсем уж нелепо. Да и потом, откуда эволюции знать, что интеллект – это такое уж преимущество, если сама не обладает интеллектом? А может, интеллект – это не преимущество, а бомба замедленного действия, источник психических заболеваний? Да ведь так оно и есть на самом деле. И потом, что, спрашивается, помешало эволюции, производя от глупых обезьян умного человека, наделить его заодно еще большей физической силой? Было бы ведь логично, с точки зрения элементарных эволюционных принципов. Но нет – вопреки всей логике, эволюция наделяет человека более слабым телом, чем обезьяну, то есть идет по пути физической деградации. Вот вам и вполне рациональное основание, чтобы прийти к выводу, что не мы произошли от обезьян, а они – от нас. На этом и стоит сектантская доктрина. Остается только объяснить, почему обезьяны такие идиоты, если они высшая эволюционная ступень? Тут сектанты делают замечательный кувырок через голову. Заявляют, что обезьяны произошли от человека разумными, но что-то там случилось в будущем, какая-то страшная катастрофа, и наши потомки бежали от этого ужаса в далекое прошлое. Со своими способностями они могли путешествовать во времени. Без техники, без аппаратуры – одним усилием разума, с помощью медитации. Беда в том, что при переходе в прошлое разум они утратили. Оказывается, нельзя путешествовать во времени и оставаться в своем уме. Все высшие способности тоже утратились. Потомки были, в сравнении с нами, как боги какие-то, а прибыли в прошлое слабоумными, в сущности, животными. Короче, они стали теми, кого мы знаем под именем обезьян. По иронии судьбы, их посчитали за наших предков – сходство ведь не скроешь!
– Да уж, – произнес папа, – веселую теорию завернули! Логика, конечно, есть, да! Я вот гляжу на подрастающее поколение, – папа потрепал Костика по плечу, – и что я вижу? Куда они все катятся?
– Никуда я не качусь! – буркнул Костик, впрочем, с улыбкой.
– Катятся прямо в обезьяны, – заключил папа. – Книг не читают. Музыку нормальную не слушают. Даже удочку в руки взять не могут и пойти рыбу ловить. Способны только к самым простым действиям, например, взять в руки палку. Прямо как обезьяны. И все!
– Ага, палку! – буркнул Костик, ехидно глядя на отца. – Смотря еще какую палку. А книги твои – ну вот как их читать, скажи, если там сплошная порнуха? Или эротика, на крайняк.
– Это ты про что? – насторожился папа. – Чего ты там начитался?
– Да кой-чего, – Костик загадочно уклонился от ответа.
Папа, надо заметить, сам почти не читал книг. Все книги, что стояли в квартире на полках, были собраны мамой, запоем поглощавшей современную литературу, в которой папа вовсе не разбирался. В юности он любил читать приключенческую и советскую военную прозу, но потом как-то отошел от чтения.
Дядя Леша меж тем продолжал излагать сектантскую концепцию:
– В общем, наши потомки, мигранты во времени, живут вместе с нами, доведенные до слабоумия, опустившиеся на животный уровень. Но изредка в какой-нибудь обезьяне вдруг просыпается генетическая память, открывается разум и его сверхспособности. Тогда начинает обезьяна искать способы, как вернуть сородичей в нормальное состояние, чем бы на них воздействовать. Говорят, что инициатива создания этой африканской секты принадлежала обезьянам. Парочка таких пробудившихся обезьян, стряхнувших с себя врожденный идиотизм, нашла людей, готовых помочь, и организовала из них секту. Ну, рассказали им про себя, продемонстрировали кое-что. Так секта и возникла. Занимается она именно этим – пробуждением обезьян, ментальной реабилитацией. Для этого целая система ритуалов разработана. Но проблема в том, что искусственные способы пробуждения не дадут эффекта без последнего – самого радикального – способа, сожжения. Говорят, что обезьяна, после всех воздействий на нее, пробуждается лишь в момент сожжения и, когда горит заживо, то на короткое время, пока корчится в огне, становится разумна, и высшие способности к ней возвращаются. И вот, от такой пробужденной обезьяны остается этот прах, – дядя притронулся к стоявшему на столе африканскому сосуду, – для которого изготовляют урны всяких замысловатых форм и продают их вместе с прахом. Считается, что иметь такую урну в доме – к счастью. Как бы благословение нисходит.
– Фигасе! – восхитился папа. – Такую байду развели, чтоб сувениры продавать! Прям Герберт Уэллс какой-то с морлоками! А какие, кстати, обезьяны?
– Что – «какие»? – не понял дядя Леша.
– Над какими обезьянами эта секта опыты ставит? Что за вид? Павианы там, гиббоны, макаки? Или что?
– Они с разными обезьянами работают. Вот этот прах конкретно – бонобо, самая маленькая из человекообразных обезьян. Черненькая такая, меньше метра ростом. Короче, не мог я пройти мимо и не купить эту урну. Так лихо все завернуть – это ведь надо постараться! Когда тебя обманывают артистично, с фантазией, и фантазия-то с каким размахом, то удержаться невозможно, рука сама тянется деньги отдать, – говоря это, дядя щурился от удовольствия. – В принципе, все наше искусство на том и стоит – на качественно поданном обмане. Все готовы платить за обман, лишь бы был красиво сварганен. Как это там… вот это вот… «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Да и потом, сделана-то штукенция со вкусом.
«Штукенция» была действительно хороша. Ее инопланетно-потусторонние формы так и притягивали взгляд. Подолгу глядя на нее, поставленную на полку шкафа, за стекло, Костик начинал чувствовать нечто вроде легкого опьянения.
А однажды, когда у него разболелся зуб, Костик, словно по наитию, достал урну из шкафа, лег с нею в постель, обнял ее, как маленький мальчик – любимую игрушку, и лежал, поглаживая пальцами изгибы полированной поверхности. Вскоре он умиротворенно заснул, даже не поняв, что зуб-то и вовсе перестал болеть.
В ту ночь к нему пришло первое «обезьянье» сновидение.
Не похожее на обычные сны, оно было логически четким, внятным, без той абсурдности, что свойственна ночным грезам. Костик увидел обезьяну – почти сплошь черный силуэт с блестящими в полумраке глазами. Комнату во сне освещал поток лунного света, падавший из окна. Обезьяна сидела на краю дивана, на котором спал Костик, но сидела не по-обезьяньи, а как человек – одну ногу свесив с дивана на пол, другую же подогнув под себя. В руках она держала урну с прахом.
Костику стало жутко смотреть на эту безмолвную сгорбленную фигуру, почти два метра ростом, в которой чувствовалась опасная звериная сила, готовая в любой миг высвободиться, как энергия сжатой пружины.
Обезьяна заговорила, но это был непонятный, нечеловеческий язык, похожий на звуки какого-то механизма; слышались щелчки, потрескивания, гул и как бы скрежет металлических деталей.
В какой-то момент в этой речи прорезался второй голос, наложившийся на первый, как в каком-нибудь фильме, где слова переводчика накладываются поверх оригинального звука. Этот второй голос был человеческим, и Костик не смог понять: то ли он слышит его из обезьяньих уст, то ли прямо у себя в голове.
«…все это так сложно, если б ты знал! – Первая фраза не имела начала, лишь окончание. – Всех до одного не восстановишь, кем-то придется жертвовать. Первый ритуал – это выбор изначального вектора. Двух обезьян запереть в клетку и под гипнозом заставить их пожрать друг друга. Не из голода, нет! Поэтому хорошо кормят, чтобы каждая была сыта, а пожрала другую только из ненависти. Этот ритуал символичен, ведь надо начинать с ненависти к звериному тропосу существования. Возненавидь бессмысленное животное в себе и пожри его в другом! Из двух в той клетке живым остается один – тот, в ком ненависть сильней. Обезьяна, пожирающая другую обезьяну, делает шаг за пределы, которыми ограничена, и превращается в шаммакх. Вот начало прорыва».
Слушая эту речь, Костик пережил видение – словно бы всплывшее из глубин памяти визуальное воспоминание. Он видел одновременно и обезьяну, сидящую на его постели, обрамленную по контуру полоской лунного света, и смутную картинку из прошлого, только не из собственного – из чужого.
Помещение, слабо освещенное лучом, падающим сквозь небольшое отверстие в потолке. Клетка в виде куба с длиной ребра около двух метров. В клетке пара обезьян. Обе они маленькие, гораздо ниже ростом, чем та, что явилась к Костику для разговора.
Несколько человек вокруг клетки наблюдали за обезьянами. Кто стоял, кто сидел на циновке, скрестив ноги. Точка зрения все время менялась: Костик словно бы вселялся то в одного человека, то в другого, глядя на происходящее разными глазами. Внезапно его взгляд перенесся в одну из обезьян, и липкий тошнотворный жар ненависти прихлынул к голове. Тогда Костик, задыхаясь от жара, вместе с обезьяной, чьими глазами смотрел, бросился на вторую обезьяну и впился зубами ей в глотку.
В следующий миг он следил за происходящим глазами человека, сидевшего на циновке, и вместе с ним произнес какую-то зловещую фразу на непонятном языке и почувствовал, как эта фраза чернилами растекается по воздуху, опутывает борющихся обезьян призрачными щупальцами, одну из них приводя в бешенство, а другую парализуя ужасом.
Брызги обезьяньей крови упали на лицо человека на циновке, и жестокая улыбка искривила его негритянские мясистые губы.
Среди наблюдателей была пара – мужчина и женщина, они держали друг друга за руки. В тот момент, когда одна обезьяна вгрызалась другой в глотку, эти двое прижались теснее, их губы слиплись в жадном поцелуе. Глаза при этом косили в сторону, не теряя из виду обезьян. Взгляды влюбленных прямо сочились похотью, и Костика передернуло: что-то тошнотворно мерзкое было в этой парочке.
В следующий миг он увидел отчасти обглоданный труп обезьяны и вторую обезьяну, сидящую над ним с окровавленной мордой. В ее глазах Костику почудилось что-то человеческое, словно разгоравшаяся искра какой-то абстрактной мысли. Из наблюдателей у клетки оставался только мужчина на циновке.
Видение исчезло. Обезьяна, сидевшая у Костика на постели, произнесла:
«Первый ритуал намечает вектор ментального движения. Когда мертвая обезьяна неподвижна, то живой шаммакх движется вглубь себя».
Шаммакх – понял Костик – так обезьяна называла саму себя в пробужденном виде. Когда он понял это, глаза обезьяны – глаза шаммакх – как-то по-особенному блеснули.
«Она, наверное, читает мои мысли?» – подумал он, и обезьяна произнесла своим двойным голосом:
«Ты для меня как помятый газетный лист – почти все можно прочесть. Только там, где складки, где сильно помялось, трудно читать, не все видно».
– Как тебя зовут? – спросил Костик.
И шаммакх тихо засмеялся. От этого смеха поползли мурашки.
«Чего захотел! – отсмеявшись, произнесло черное существо. – Имя ему подай! Это вы, человечки убогие, держите имена на виду, потому что ничего не понимаете. Вы же не знаете, в каком мире живете, что вас окружает. Нельзя в таком мире жить нараспашку, держать имена открытыми. Вы гениталии свои прячете, а имена у вас наружу. А надо бы наоборот. Но кому я говорю! Ты же элементарного не видишь».
С той ночи Костику часто снились сны, в которых он разговаривал с обезьяной. Ее высокомерный презрительный тон казался ему обидным, но он терпел, потому что слишком уж интересно было слушать ее двойной голос, рассказывающий такие захватывающие вещи, от которых кругом шла голова.
Одновременно Костика посещали видения, словно в него залетали обрывки чужих воспоминаний и встраивались в его собственную память. Шаммакх общался с ним сразу двумя способами – вербальным и визуальным. Был и третий способ, которому еще не было названия: Костика иногда посещали внезапные озарения, и одна вспышка в сознании приносила информацию сразу о многих предметах. Вместе с озарениями приходило понимание, что источник этих вспышек – шаммакх, что это он подкапывается под Костика, словно заходит в его разум с черного хода и каким-то образом вбрасывает в него такие мысли, которые трудно было бы передать на словах или в картинках.
