Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 111 (всего у книги 299 страниц)

– Я эту чушь всю ночь сочинял, – обиделся Ильин. – И в ваших же, Галина Батьковна, интересах выучить ее назубок и повторить перед следствием без запинки, потому что если вы будете твердить про чертей… Вам-то что, вы в дурдоме будете прохлаждаться, а мне отчет сдавать. Знаете, как не любит начальство такие истории?

– А таких здесь много бывает? – ужаснулась Галя, ерзая на больничной койке. Рубцы под повязками ужасно чесались.

– Больше, чем хотелось бы, – буркнул Ильин. – Место у нас… нехорошее. И частенько я вынужден придумывать очередную чушь. И ничего. Несколько раз премию даже выписывали.

– То есть вы во все это верите?

– Не важно, во что я верю, – сказал Ильин, – важно, во что верит начальство. Как вам тут, персонал не обижает?

Галя покачала забинтованной головой:

– Я же здесь своя. Обхаживают, будто дочку Ельцина. И Кате ночевать разрешили.

– Ну понятно, – усмехнулся Ильин, – раньше вы были женой убийцы, а теперь стали жертвой ментовского беспредела. Кстати, у вашей Кати в школе кавалер появился. Некто Стас. Она вам не говорила?

– Говорила. Портфель за ней носит.

– Если б только! – вздохнул Ильин. – Этот бандюга колотит ее обидчиков так, что уже пару раз попадал к нам в детскую комнату. Хотя вообще-то он молодец. Я папашку его знал. Мировой был мужик, даром что алконавт… Ладно, давайте-ка снова повторим мою дурацкую историю. На всякий случай.

19

– Да уж… – протянула мама. – Полюбуйся. Я Ван Гог.

Катя засмеялась:

– Такая же рыжая!

Мама поправляла отросшие пряди, пряча рубец на месте уха. Волосы горели медью, и Катя невольно залюбовалась ею. Когда врачи впервые разрешили посетить маму, она испугалась – и вовсе не из-за капельниц и бинтов. Мама была весела, отчего Катя сперва решила, что она не выдержала и повредилась в уме. Она не рассказывала всего, но несложно догадаться, что с ней делал папа.

Галя и сама удивлялась, что после всего смогла сохранить рассудок. На память о пережитом остались только страшные сны.

Детдомовская закалка, решила она. Наверное, в этом все дело. Мы гнемся, но не ломаемся. Иногда быть безродной девчонкой не так уж и плохо.

В последний раз они сидели на скамеечке у реки под кроной плакучей ивы. У их ног стояли собранные чемоданы. Вечерний ветерок шевелил листву, и прорезавшие ее лучи заходящего солнца, колеблясь, ложились на оливково-зеленую водную гладь, по которой маленькими суденышками скользили утки.

Катя вздрогнула.

– Что? – спросила Галя.

– Бабушку жалко.

Ах да! Та самая история про ведьмовские уроки.

– Думаю, бабушка не страдает, – ответила Галя. – Она все-таки совершила хороший поступок… в конце концов. Жизнь мне спасла. Думаю, ей зачтется.

Она надеялась, что это так. Не хотелось об этом думать. Не хотелось думать о Марке, его матери, Дубовике… Они сгинули, а вместе с ними – и все дурное. Яко тает дым.

Было здорово просто жить.

Катя положила голову ей на плечо и счастливо вздохнула. Галя обняла дочь рукой за плечи и крепко прижала к себе, глядя на струящиеся мимо воды реки.

– А знаешь что? – сказала она. – Курить я все-таки брошу.

Кровавые мальчики

2004

Иногда мне снится кровавый дождь.

Во сне мне снова шестнадцать, и мы с моими друзьями, Цыганом, Валькой и Мартыном, в чем мать родила стоим посреди бескрайнего зеленого луга под лиловеющим грозовым небом. И младшая сестра Мартына, Таня, тоже здесь, и тоже совершенно нагая. Она кружится в танце под I Will Survive Глории Гейнор. Торчащие уши, загадочная улыбка и щетинистый ежик волос, за который мы прозвали ее Стрижкой. Тетя Зина, их мать, стригла ее почти налысо, иначе Таня начинала выдирать себе волосы. Она была, как сейчас бы сказали, «особенная», проще говоря – не дружила с головой.

Из клубящейся грозовой тучи выхлестывает огненная плеть, вспарывая небеса, которые отвечают раскатистым треском. Гром гуляет над лугом, заглушая голос Глории, небо прорывается дождем, а Стрижка начинает кричать.

Тяжелые капли разлетаются вязкими брызгами, собираясь в ручейки и насыщая воздух запахом меди.

Потому что дождь идет кровавый.

И некуда укрыться от него в чистом поле, да мы и не пытаемся. Мы протягиваем руки, ловя ртом небесную кровь, смакуя ее медный привкус и позволяя алым струям стекать по нашим обнаженным телам, мы собираем ее в горсти и брызгаемся друг в друга, хохоча в диком восторге.

Кровавые мальчики танцуют под кровавым дождем.

А Стрижка кричит, кричит, кричит…

Этот кошмар преследует меня уже тринадцать лет. С тех пор я успел выучиться, похоронить отца, жениться – а он по-прежнему со мной.

Лелю всегда пугали мои кошмары, особенно когда она забеременела. В постели она ложится ко мне спиной – боится, что я, мечась во сне, нечаянно садану ее в живот.

В то утро крик неожиданно перерос в пронзительную телефонную трель. Я с трудом разлепил глаза.

Шум дождя никуда не делся. За окном брезжил сырой рассвет. Нормальный осенний дождь – дрожащие на стекле капли были чистые, прозрачные.

Недовольно засопев, Леля выпростала руку из-под одеяла и нашарила телефон.

– Да? – сипло сказала она и тут же сунула трубку мне, толкнув в спину упругим круглым животом. – Саш, это тебя.

Моя рука тряслась, когда я подносил трубку к уху. Каким-то образом я уже знал, кто звонит.

– Салют, мерзавец, – сказал Цыган.

Родной город встречал меня темнотой и моросью. Размытые огни фонарей ложились на мокрый асфальт дрожащими отсветами. Но меня трясло не от сырости. Сунув руку в карман, я нащупал шокер, заранее приобретенный на случай, если дело примет совсем уж скверный оборот. Пистолет был бы надежнее, да где ж его достанешь в нашу эпоху стабильности?

Кафе «Коко» возле станции, где назначил встречу Цыган, представляло собой невесть как уцелевший уголок девяностых с липкими белыми столиками и допотопной холодильной витриной. Увы, ее надсадное гудение не могло заглушить голос Кати Лель, завывавшей, как кошка в течку. Оставалось только надеяться, что здешняя стряпня получше музыки. Кроме меня и полусонной тетки-официантки, в кафе не было ни души. У официантки были мелированные волосы, мешки под глазами и мешковатая же фигура; ее хмурое оплывшее лицо показалось мне смутно знакомым, а может, она просто походила на всех замотанных тружениц общепита разом. Судя по подозрительным взглядам, которые она украдкой бросала на меня, я ей тоже не приглянулся.

Сидя у окна, я ковырял вилкой в тарелке, когда за мой столик тяжело опустился Цыган.

В нем мало осталось от Марата Михайчака, разбитного паренька с шапкой смоляных волос и шебутным блеском в глазах, с которым мы росли в одном дворе. Один глаз сохранил блеск, теперь, скорее, лихорадочный, другой был подернут бельмом и пересечен наискось багровым шрамом, а волосы липли к землистому черепу жидкими мышастыми прядями.

Он сидел молча, изучая меня и барабаня по столу узловатыми пальцами. Я накрыл ладонью вилку и отодвинул подальше. Цыган в принципе имел моральное право всадить ее мне в глаз. И подобное желание уже высказывал.

Его губы скривила усмешка.

– Смотри, не зассал. – Он перевел хищный взгляд на содержимое моей тарелки. – А это что?

– Курица.

– Не возражаешь?

Я не возражал. Благо уже съеденное просилось наружу. Схватив окорочок, Цыган впился в него зубами. Я отметил, что многих недостает, а остальные – потемневшие и сколотые. Раньше зубы у него были на зависть, крепкие, белые. Цыганские.

Любовные стенания Кати Лель невпопад сменились хриплым голосом Шевчука. «Осень», конечно же, затаскана до неприличия, но я обрадовался дяде Юре как старому другу… настоящему, а не тому страшному призраку, что сидел напротив меня.

Призрак в два счета обглодал кости и зычно, совершенно непризрачно рыгнул. Обтер руки о полы зашмыганного темного пальто и снова вперился в меня немигающим оком. Я бросил тоскливый взгляд в окно, за которым сеяла стылая морось.

– Как ты меня нашел? – выдавил я наконец. – И кто тебе дал мой телефон?

Он подмигнул здоровым глазом. Выглядело это жутко.

– Много будешь знать – скоро состаришься.

– Чего ты хочешь?

– А соскучился. Своей чего наплел?

– Что еду навестить приятеля.

– Тамбовский волк тебе приятель! – сухо рассмеялся Цыган. – Тебя когда-нибудь долбили в задницу? Знаешь, это больно. Душа исходит криком. А потом становится наплевать. Пусть трахают, лишь бы не били.

– Послушай, я все понимаю, но…

– Ша! – бросил он, поковыряв в зубах желтым отросшим ногтем. – Я еще не закончил. Не возражаешь?

Возражений у меня опять не нашлось. Мелькнула даже надежда, что, излив душу, он отвяжется.

– Помнишь… – Его голос дрогнул. – Помнишь ту песню, что Мартын тогда поставил?

– I Will Survive.

Я не забыл бы даже после лоботомии.

– Верно, – кивнул Цыган. – Что означает «выживу». Вот это я себе твердил в камере каждую ночь. У нас сразу началась активная половая жизнь, настолько активная, что Валька не вынес такого счастья. Ему сперва разбили очки. Он плакал и сжимал их в кулаке, пока его трахали. Потом нас заставили кукарекать… Ночью он взял осколок побольше, и я не стал его останавливать.

– Мне очень жаль… – пробормотал я.

Жуткий оскал исказил лицо Цыгана, его рука внезапно метнулась под стол. Что-то холодное, острое пощекотало мне ногу через ткань брюк и ужалило бедро.

– Не бойся, милый… – протянул он с отвратительным жеманством. – Если ты еще раз не вякнешь, как тебе, сука, жаль, я не выпущу тебе яйца в ботинки.

– Все хорошо? – спросила официантка, протирая стакан. Наверное, заметила мой дикий взгляд и капли пота на лбу. Мне показалось, что у нее дрожат руки.

Острие чувствительно надавило на бедро.

– Да, – выдавил я. – Это мой старый друг.

Она покосилась на Цыгана. Тот состроил самую невинную мину – насколько возможно со шрамом в пол-лица и бельмом на глазу. Официантка пожала плечами, решив, очевидно, что ее хата с краю, и отвернулась.

Свободной рукой Цыган взял мою чашку.

– Помянем покойного Валентина Смирнова! – Отхлебнув, скривился. – Тю, ты туда нассал, что ли? На вкус чисто моча.

– Ты обещал меня не трогать. – Мой голос дрожал. – Вас бы все равно посадили, пойми. И это я пытался вас остановить, забыл?

– Век не забуду. И как ты с Мартыном спелся – тоже. У меня руки чешутся всадить тебе заточку в глаз. Но даже у трусов есть право на искупление. Сегодня мы с тобой будем восстанавливать попранную справедливость.

С этими словами он вынул руку из-под стола и убрал заточку в карман.

– «Мне отмщение, и Аз воздам», – сказал я, несколько осмелев. – Так в Библии сказано.

– Мне больше нравится «Провидение предоставляет карать и наказывать злодеев нам, смертным». Помнишь то кино про негритят? – Его лицо тронула мечтательная улыбка, сделавшая его еще безобразнее. – Вот было времечко!

Конечно, я помнил.

Далеким летом 1988 года четверо пацанов, еще не ставших Кровавыми мальчиками, тайком пробрались в кинозал на фильм «Десять негритят». Сидя в темноте, они не дыша смотрели, как зловещий мистер Оуэн истребляет одного за другим десятерых убийц, избегнувших правосудия. Кто он такой, этот загадочный мистер, нам узнать не довелось: на восьмом «негритенке» я позорно взвизгнул и привлек внимание билетерши.

Валька матерился и качал права, но нас все равно вытурили. На улице Цыган от души дал мне по шее. Более чем заслуженно.

Подходя к своему двору, мы увидели дым, а во дворе обнаружили пожарных, скорую и толпу очень злых соседей. Оказывается, Стрижка, за которой Мартыну надлежало приглядывать, пока мать на работе, развела костерчик, чуть не спалив весь дом. Тетя Зина коршуном налетела на нерадивого отпрыска и при всем дворе оттаскала его за вихры. Легко отделался, любой из нас за такой косяк получил бы ремня.

– Ненавижу свою сестрицу, – заявил Мартын, когда на следующий день мы с ним резались в шахматы у него дома. Цыган, развалясь в кресле, изучал старый номер «Огонька», точнее гимнасточку в красном купальнике на обложке, Валька устроился на диване со сборником «Латышский детектив». Стрижка, надышавшаяся угарным газом, лежала в больнице под присмотром матери, так что тесная квартирка Мартыновых оказалась в полном нашем распоряжении.

В самом начале игры Мартын пожертвовал ферзя, я, дурак, заглотил наживку, а теперь уныло созерцал доску, где в окружении грозных черных фигур ожидали приговора мои пешечка, ладья и король. Вдобавок с подоконника меня сверлила стеклянными буркалами коллекция Стрижкиных кукол, которых она в трогательной заботе обкорнала себе под стать. Эти лысые страшилки и вообще нервировали, а Мартын вдобавок нарочно сел так, чтобы я постоянно натыкался на них взглядом. Котелок у него всегда варил будь здоров.

– Один попался на приманку, их осталось трое… – пробурчал он, подперев голову руками. – А все-таки жаль, что эта дурища не сгорела.

Меня не поразили его слова: чего не брякнешь в запале? Стрижка была самым добрым существом на свете, но ее выходки довели бы кого угодно. Огонь влек ее, как мотылька, поджог она устраивала не впервые. Чуть что не по ней – начинала выть и биться головой об стену. А эти ее танцы под музыку, во время которых она запросто могла стащить с себя платье и трусики – чтоб ничто не стесняло! Когда мы гоняли пластинки на «Ригонде», доставшейся Мартыну от беглого папаши, у него дома, это было еще ничего; но если Стрижка слышала музыку во время прогулки, то устраивала стриптиз прямо посреди двора. Пацаны гоготали, Стрижка, видя их радость, тоже смеялась, а бедняга Мартын скрипел зубами, не зная, куда провалиться.

А еще она обожала обниматься, даже с незнакомыми людьми, отчего прослыла у взрослых эдакой святой, блаженненькой. Говорили, будто достаточно ей обнять страждущего, чтобы отступила любая хворь. (Это лишний раз доказывает, что медики порядком недооценивают эффект плацебо.) К Мартыновым зачастили на поклон древние бабки с дедками и мамаши с чахлыми отпрысками. Даже деньги иногда предлагали, но тетя Зина, женщина рабоче-крестьянского склада, не брала из принципа: помощь, мол, должна быть бескорыстной.

Словом, жизнь у Мартына была не сахар. Неудивительно, что, кроме нас, он ни с кем не водился.

– Между прочим, у президента Кеннеди была слабоумная сестра, – просветил нас Валька, оторвавшись от своих латышей.

– А отец от него тоже ушел? – В голосе Мартына звенела сталь. – Его тоже сделали нянькой? Всю жизнь мне испоганила. Если б я мог убить ее так, чтобы никто не догадался, точно бы убил. – Он снес мою ладью конем. – Шах и мат!

– Я мать свою зарезал, отца я зарубил… – проникновенно затянул Цыган.

– Сестренку-идиотку в сортире утопил… – подхватил я.

– Сижу я за решеткой и думаю о том, как дядю-часового ударить кирпичом! – закончили мы хором и дружно расхохотались.

Да, времечко было и впрямь веселое. А злополучных «Негритят» мы все равно потом посмотрели – ровно десять раз.

2004

– Идеальное убийство, – прервал мои воспоминания голос Цыгана. – Вот откуда идейка-то…

– С меня хватит убийств, – отрезал я. – У меня жене скоро рожать, и я не хочу, чтобы она носила мне передачи.

– Это хорошо, что ты заботишься о жене, – каким-то странным голосом сказал Цыган. – Молодую мамочку нужно беречь. Кто-то может ненароком столкнуть ее с крыльца, двинуть в живот… Собачий мир.

Я достал сотовый.

– Все, поговорили. Я звоню в милицию.

Он нехорошо ухмыльнулся:

– Знаешь, какое чтиво охотней всего выдают в тюремной библиотеке? Уголовный кодекс Российской Федерации. В моих словах нет состава преступления. Я просто говорю, что дерьмо случается.

Сейчас я на него кинусь. И плевать на заточку.

– С твоим багажом тебя и слушать не станут.

Телефон я, однако, убрал. От бессильной злости к горлу подкатывала тошнота.

– Тринадцать лет прошло. Давно все забыли Кровавых мальчиков, и Стрижку тоже забыли. Кроме нас с тобой и Мартына, конечно. До сих пор дрочит, небось, вспоминая об этом. Под Глорию.

– Слушай, граф Монте-Кристо, если с Лелей что-то случится, я тебе знаешь что сделаю?

– Страшнее участи тюремной шлюхи? Ну, рассказывай. Я весь внимание. – Он достал из-за пазухи помятую фотографию и шлепнул на стол. – Вот он. Снято во время второй чеченской. Рисуется, как всегда.

На фото ухмыляющийся Мартын в компании еще двух бойцов позировал с автоматом на плече, всем своим видом олицетворяя пословицу «Кому война, а кому мать родна».

– Воевал он по контракту. Нашел, типа, применение своим талантам. Один из его товарищей, – костлявый палец Цыгана уперся в снимок, – стуканул командованию: дескать, рядовой Мартынов позволяет себе лишнее в отношении мирного населения, в особенности девушек. Принципиальный солдатик попался, не то что… некоторые. И почему-то именно этого принципиального солдатика вскоре нашли на окраине аула с отрезанной головой и кишками наружу. Официальная версия – чехи, но осадочек остался, и многие бойцы после этого от Мартына шарахались. Тут как раз тетю Зину хватил кондрашка, и командование не упустило случая сплавить его домой. На выручку он приобрел себе и матери халупу неподалеку отсюда. Туда-то мы сегодня с тобой и наведаемся… А двухэтажку их снесли. Деловой центр собираются строить.

Я подумал, что если призраки действительно прикованы к месту своей смерти, то бедная Стрижка будет бесплотным духом блуждать по бесконечным офисным лабиринтам, не понимая, что стало с ее домом. Придет же в голову…

Я предпринял еще одну попытку:

– У него военная подготовка. А ты просто зэк-доходяга. Он раздавит тебя, как клопа.

Цыган похлопал по карману, где лежала заточка:

– А нам не страшен серый волк! Своя подготовка имеется. У нас там натурально «петушиные бои» проводились…

– Смотрю, ты прямо рвешься обратно.

– Туда-сюда-обратно, пацанам приятно. – Он поднялся из-за стола. – Ну что, погнали?

Октябрьская хмарь приятно освежила мое разгоряченное лицо. За спиной у нас щелкнул замок – Цыган явно произвел на официантку должное впечатление. Я откровенно завидовал ей. Она хотя бы могла запереться.

Зябко вздернув плечи, Цыган выудил из кармана побитую молью шапчонку и натянул на плешивую голову. Было в этом что-то настолько жалкое, что у меня защемило сердце и страх несколько поутих.

– Где ты живешь? – спросил я.

– Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз…

– Тринадцать лет как нету.

– Очень ты наблюдательный.

– Бомжуешь, значит?

– Иду за цыганской звездой кочевой. А что, приютить хочешь?

– Чтобы тебе легче было добраться до моей жены?

Дальше шли в молчании.

Дома закончились. Теперь наш путь лежал вдоль трассы, пролегавшей через лесополосу. Деревья дрожали на пронизывающем ветру, отпуская в последний полет пожухлые листья, которые желтыми лодочками планировали к нашим ногам. Дождь припустил сильнее.

Осень, доползем ли, долетим ли до рассвета?..

Я шел как во сне, уже ничего не видя перед собой, и представлял себе Лелю. Ее вздернутый носик, забавную челку, озорную улыбку. Как впервые увидел ее на сцене маленького театра – она играла Поллианну, а я тогда работал в молодежной газете, и меня отправили взять у юной звездочки интервью; как дожидался у гримерки с цветами; как она, привыкшая, что никто не воспринимает ее всерьез, краснела, принимая мои знаки внимания; наш первый раз на побитом молью диванчике в той самой гримерке – сущее безумие, потому что до второго действия оставалось десять минут, и, чтобы не закричать, Леля зажала в зубах расческу, а потом, не успев отдышаться, вывернулась из-под меня и побежала на сцену, забыв на полу трусики, и до конца спектакля у нее горели щеки, потому что в зале было полно детей; но она все равно отыграла с блеском, а я сидел с ее трусиками в кармане джинсов, давясь смехом, и любовался ею, и уже знал тогда, что хочу прожить с этой смешной девчонкой всю жизнь. Я вспоминал, как она встречала меня на пороге, с визгом повисая на шее, пока беременность не сделала это невозможным, как заботливо придерживала рукой живот, когда мы занимались любовью, и рука моя все сильнее сжимала в кармане шокер…

– Стрижка каждую ночь снится, – нарушил молчание Цыган. – Сначала тюрьма, рожи эти, мерзкий их гогот… Но она приходит и обнимает меня. И все заканчивается. Понимаешь? Она правда была святой. Единственным лучиком света в нашей поганой жизни. А мы… что же мы наделали, господи!

Он вдруг порывисто обнял меня, уткнувшись мокрым лицом в щеку, и завыл – глухо, безнадежно. Растерянный, я положил руку ему на спину, чувствуя, как вздрагивают худые лопатки. В тот момент я почти готов был простить ему то, что он сделал… Но не то, что он грозился сделать с моей женой. Этот обломок человека хотел искупить свои грехи, причинив боль моей Леле, такой же невинной и беззащитной, какой была Стрижка, и еще меня смел называть трусом.

Я уже ни о чем не думал. Просто достал шокер, ткнул ему в шею и дал разряд.

Цыган с криком отпрянул, будто ошпаренный кот, глядя на меня с изумлением, словно не мог поверить, что я снова предал его. Потом на его губах проступила горькая усмешка.

– Ах ты, гнида, – бросил он почти ласково, и в его руке внезапно оказалась заточка.

Я отпрянул, но недостаточно быстро. Узкое лезвие вспороло рукав куртки, бицепс ожгла резкая боль. Шокер упал на землю. Цыган отшвырнул его ногой и шагнул ко мне, перебрасывая заточку из руки в руку.

Взгляд мой был прикован к мелькающему лезвию, и удар кулаком застиг меня врасплох. Из глаз брызнули искры, я пошатнулся, и тут меня настигла заточка, угодив в ребро. Острая боль пронзила бок, отдавшись в подмышку. Я упал на колени, чувствуя, как струйка крови бежит под толстовкой.

Цыган небрежно сплюнул. И, будто это послужило сигналом, за поворотом взревел мотор, и два яростных огня прожгли свинцовую тьму.

У Цыгана не было ни единого шанса. Он успел только развернуться навстречу машине – и тут же взлетел, вращаясь, подброшенный страшным ударом. Заточка вылетела из его руки и зазвенела по асфальту, а следом грянулся и Цыган, покатился по дороге, точно куль с тряпьем, и застыл у обочины, разметав руки и ноги.

Автомобиль, подмигнув габаритными огоньками, унесся в дождь. В ушах у меня еще долго звучали глухой звук удара и треск костей.

Зажимая рукою кровоточащий бок, я на четвереньках подполз к Цыгану. Он мелко дрожал, запрокинув к небу лицо – кровавую маску, размываемую дождем. Холодные капли шлепались в невидящие глаза, в широко раскрытый рот. Из пробитого затылка расползалась темная лужа.

– Цыган… – выдохнул я. – Цыган?

В горле у него заклокотало. Он выгнулся всем своим изувеченным телом, взметнув руку с растопыренными пальцами. Не знаю, хотел он уцепиться за меня в свой последний миг или схватить за глотку.

Потом его тело обмякло. Осеннюю свежесть омрачила вонь опорожнившегося кишечника.

Налетевший ветер хлестнул по глазам мерзкой изморосью. Темнота подступала со всех сторон, скрадывая очертания деревьев, и в ней неожиданно снова вспыхнули огни.

Я обмер, словно кролик, ослепленный светом фар, а машина уже вырастала из мглы. Я не мог разглядеть водителя – лишь темный силуэт, склонившийся над рулем, – но прекрасно знал, кто это.

Он собирался сбить меня, снести с доски, как сносил мои шахматные фигурки.

В последний момент я шарахнулся в сторону. Автомобиль пролетел мимо, окатив меня фонтаном брызг, и развернулся, прошипев покрышками. Над заляпанными грязью номерами железным оскалом сверкала окровавленная решетка радиатора.

Распахнулась дверца. Водитель шагнул под дождь, рука в черной перчатке легла на капот. Ветер шевелил его густые темные волосы.

«Рисуется, как всегда», – прозвучал в голове голос мертвого Цыгана.

Я с трудом поднялся и сделал два шага назад.

Он не двигался с места – просто стоял и сверлил меня взглядом. Потом медленно, словно охотник, боящийся спугнуть дичь, поднял вторую руку, направив на меня сдвоенное дуло обреза. Звонко щелкнули взводимые курки.

С мгновение зияющие дыры глядели мне прямо в глаза, а потом неожиданно развернулись в сторону неподвижного Цыгана. Поймав влажный отблеск фар, вороненые стволы с грохотом изрыгнули огонь, и голова мертвеца от бровей и выше разлетелась по асфальту склизкими брызгами вперемешку с осколками черепа.

Все так же не спеша, Мартын переломил курящиеся стволы пополам, вытряхнув гильзы, загнал в гнезда новую пару патронов и вновь защелкнул.

Звук щелчка разорвал сковывавшее меня оцепенение. Я кинулся к деревьям. Первый выстрел едва не угодил мне в голову, обдав горячим ветерком ухо. Поскальзываясь в грязи, я нырнул за ближайший ствол осины, а в следующий миг в него вонзился второй заряд, брызнув фонтаном щепок. Потеряв равновесие, я взмахнул руками и кубарем покатился по склону.

Земля и небо раз десять поменялись местами, прежде чем я растянулся на дне оврага среди битых бутылок и прочего мусора.

Слякоть просачивалась сквозь одежду. Деревья тянули ко мне костлявые лапы из темноты, а где-то среди них пробирался человек, которого я некогда считал своим другом, с которым мы ходили в кино, слушали музыку и резались в шахматишки.

Сейчас я не видел в нем ни друга, ни человека. Незримая угроза, безликий ужас вроде мистера Оуэна, бестелесная пара рук в черных перчатках, как изображают убийцу в кино, чтобы до последнего не показывать его лица, – вот чем он был.

Тихий переливчатый свист долетел из темноты, складываясь в знакомый мотивчик. Та самая проклятая песня, название которой казалось сейчас издевательством.

Я-то уж точно не выживу. Останусь лежать в грязи с размозженной головой или дырой в груди, и нескончаемый дождь будет заливать мои широко раскрытые мертвые глаза.

Тошнотворная слабость разливалась по телу. Она засасывала меня, уносила куда-то. Темный силуэт возник надо мной, заслонив ветви деревьев. Бездонные дула снова уставились мне в лицо.

Я зажмурился, ожидая в последний миг своей жизни услышать оглушительный грохот и увидеть ослепительную вспышку.

Но вместо грохота обрез выплюнул издевательское «чик-чик», а вместо света пришла тьма.

1989

После прокуренной духоты видеосалона нам нестерпимо хотелось освежиться, так что мы отправились на речку. Накупавшись вволю, разлеглись на солнцепеке. Мошкара танцевала над искрящейся водной гладью, но к нам не совалась, отпугиваемая вонючим дымом сигареты, которую смолил Цыган.

– Говно, а не фильм! – нарушил молчание Валька.

С ним было трудно не согласиться. Слай, как положено, крушил гадов, вот только гадами этими оказались советские солдаты в Афганистане. У нас было такое чувство, будто герой наплевал нам в душу. Причем за наши же денежки. Валькин двоюродный брат Тоха не так давно вернулся из Афгана в цинковом макинтоше, наглухо запаянном, чтобы никто не видел, что от него осталось; поговаривали, что представители «героического народа», которому был посвящен третий «Рэмбо», устроили Тохе «красный тюльпан» – содрали кожу живьем.

– В жопу Рэмбо! – заявил Цыган. – Отныне мой герой Шварц.

– А «Хищник»? – спросил я. – Он там тоже наших не мочит.

– Там это не главное, – сказал Цыган. – И вообще, там военные советники, а не простые солдаты.

Мартын сдавленно фыркнул.

– Что смешного? – поинтересовался Валька.

– Ну и засранцы вы, ребята. – Он обнял Цыгана и Вальку за плечи. – Советники что, не люди?

– Ясненько, все засранцы, а ты д’Артаньян, – хмыкнул Цыган. – Что ж ты с засранцами якшаешься?

– А мне по душе засранцы. Что до Рэмбо, то вообще пофиг, кого он крошит. Фильм-то крутой.

– А на Тоху тоже пофиг?! – вскинулся Валька.

– А на советников? Они тоже чьи-то родственники. За что люблю вас, пацаны, так это за редкое ваше паскудство.

Мы давно привыкли к его подначкам, но сегодня Мартын явно переборщил. Валька стряхнул его руку и вскочил, сжимая кулаки:

– Иди ты знаешь куда?!

Мартын взглянул на него с ленивым вызовом. Валька, щуплый, с цыплячьей шеей и узкими плечами, всегда дрался как девчонка.

– Харе, парни, отбой, – сказал я.

Не говоря ни слова, Валька сгреб футболку и джинсы и как был, в одних плавках, потащился прочь.

– Есть такая штука, – Мартын сорвал былинку, сунул в рот и блаженно вытянулся на спине, заложив руки за голову, – «естественный отбор» называется. Всякое убийство справедливо, ибо выживает сильнейший. И никаких наших-ваших.

Цыган щелчком отправил в реку дымящийся бычок и спросил ласково:

– Тебе кукушечку не напекло? А то херню несешь какую-то. Дядя Фишер, значит, тоже справедливо пацанов режет?

Слухи про страшного маньяка «дядю Фишера» уже давно кочевали по необъятным просторам нашей родины.

– Конечно. – Былинка в зубах у Мартына выписывала причудливые фигуры. – А потому что не фиг ходить со всякими. Он очищает мир от идиотов. Вроде моей сестренки.

– Ты рассуждаешь как фашист, – произнес я.

– Я рассуждаю как реалист. Словечком «фашист» слабаки бросаются, их пугает естественный отбор.

– Сюда лучше посмотри, реалист, – сказал Цыган. – Вот это реальность!

Вдоль берега скользила четырехвесельная плоскодонка. На носу сидел хлыщ в белых майке и шортах, на корме – русоволосая девушка в полосатом бикини. Выплюнув травинку, Мартын звонко свистнул, а когда красавица, приставив ладонь козырьком ко лбу, посмотрела на него, послал ей воздушный поцелуй. Она с улыбкой помахала рукой в ответ и налегла на весла. Грудь под чашечками купальника так ходуном и ходила.

– Пацаны, держите меня! – простонал Цыган.

– Везет же некоторым… – вздохнул я.

Мы к «некоторым» не относились. Разве что у Мартына имелись неплохие шансы. Послушать мою маму, так он был юный Ален Делон и отбоя бы не имел от девчонок, но в его жизни была только одна – его полоумная сестра.

Настроение наше вконец испортилось.

– Погнали ко мне? – предложил Мартын. – У меня пара новых пластинок есть.

Только подошли к дому, как со двора вылетела взъерошенная тетя Зина в домашнем халате и тапочках:

– Таня опять пропала! Я все кругом обегала, нигде нет!

Тут покинул нас и Цыган, бросив на прощание: «Опять двадцать пять!» Ему вовсе не улыбалось принимать участие в поисках. Я спросил:

– А как так вышло, тетя Зина?

– Я на полчасика всего задремала, с ночного дежурства… – Она обращалась к сыну, словно меня тут и не было. Не больно она нас привечала, подозревая (увы, не без оснований), что мы посмеиваемся над ее дочкой, когда она не видит. – Просыпаюсь, дверь нараспашку, а Танечки нет…

У самой глаза воспаленные, волосы – серая пакля. Жалко ее стало – ужас. А Мартына еще больше.

– Мам, ты только не волнуйся, – сказал он. – Найдется, куда денется. Ты иди домой, приляг, мы ее враз отыщем. – А как только мы отошли достаточно далеко, сказал мне: – Хоть бы ее дядя Фишер взял.

Следующий час мы вдвоем прочесывали улицы, заглядывали во дворы, рискуя получить люлей от куривших там пацанов, осматривали детские площадки, обходили гулкие затхлые подъезды…

Отыскалась наша беглянка на пустыре у заброшенного барака. К дощатой стене его прилепилась здоровущая муравьиная куча. Стрижка совала туда пальцы, смотрела, как муравьи снуют по рукам, потом осторожненько сдувала обратно. Когда мы подбежали к ней, она с улыбкой сообщила: