Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 120 (всего у книги 299 страниц)
…В то утро, твое последнее утро в этом мире, Тэцуо Ясима отвел тебя к сгоревшей вишне. Там, под сенью обугленных бесплодных ветвей, краснея и пряча глаза, он взял тебя за руку и произнес: «Ты мне нравишься, Рин».
А тебе нравится Тэцуо с его мужественным лицом и мускулистым подтянутым телом, Тэцуо, которому сам черт не брат, – и все же ты со смехом сказала, что предпочитаешь американцев: у них, по крайней мере, есть деньги. Впервые на глазах Железного Тэцуо появились слезы. Он больше ни слова не произнес. Отвернулся, сжав кулаки, и бросился прочь.
Тебе тоже захотелось плакать, но ты раньше бы умерла, чем назвала ему истинную причину отказа.
А вечером ты ходила к кинотеатру «Суйсэн», где теперь офицерский клуб, и усатый майор с вислыми губами и глазами карпа, обливаясь потом, брал тебя сзади в темном сыром проулке, хлестал по щекам, дергал за волосы и называл little bitch. Это ничего: ты зато поделилась с ним замечательной гонореей! А чтоб не так было противно, ты, упираясь ладонями в холодную стену, представляла себя с Тэцуо.
У тебя до сих пор все болит внутри, и, шагая домой вдоль берега, ты по-утячьи расставляешь ноги, зато карман греют заветные бумажки, и ты думаешь, как обрадуется папа, услышав, что на фабрике сегодня давали премию. От фабрики, кстати, осталась одна труба, да и та наполовину разрушена.
Бедный, слепой, наивный папа!
Ты останавливаешься у сгоревшей сакуры, где утром встречалась с Тэцуо, и сквозь переплетение ее ветвей смотришь на звезды, булавочные проколы в черном бархате неба, которого папа никогда больше не увидит, даже если проживет сто лет (это вряд ли: за последние месяцы он почти облысел и редко встает с постели). Он следил за небом в тот день, шестого августа, и небо ответило ему огненной вспышкой, от которой папины глаза побелели, как вкрутую сваренное яйцо.
Звезды расплываются, размытые слезами. В то же время тебя переполняет безумное счастье от того, что ты можешь ими любоваться. Оторваться бы от земли и взмыть туда, к звездам, оставив далеко-далеко внизу и разрушенный город, и жалкую лачугу, и злого усатого майора!
Поглощенная этой фантазией, ты ничего не замечаешь вокруг. Не видишь тень, возникшую из темноты, пока она не кидается в атаку. Оборачиваешься на скрип песка под тяжелыми башмаками – и видишь занесенный меч.
Ты вскидываешь руку навстречу летящей стали. Боли сперва не чувствуешь – лишь онемение от локтя до плеча, будто огрели палкой, вот только рука отлетает, вращаясь, в вихре кровавых брызг. Теплые капли окропляют тебе лицо, жгут глаза, становится солоно во рту. Смотришь на хлещущий кровью тупой обрубок, еще не сознавая, что это твоя рука, что от твоего тела, молодого, здорового тела (гонорея не в счет) отхватили кусок. А потом приходит чувство, будто к открытой ране приложили кусок льда, а с ним осознание. Открываешь рот, чтобы закричать, но не хватает воздуха, и ты судорожно ловишь, глотаешь его пересохшим ртом, а кровь барабанит по земле весенней капелью – и тут лезвие врезается тебе в лицо, рассекает глаз, переносицу, губы, десны, и вместо крика вылетает струя кровавой рвоты вперемешку с выбитыми зубами. Ощущаешь, как кровь льется в горло, слышишь треск – это клинок вошел в череп. За багровой вспышкой приходит темнота.
Лежишь в темноте. Тело словно чужое, бестолковый кокон из плоти, и незримые нити, связывающие тебя с ним, лопаются одна за другой. Кровь клокочет в горле, нос забит будто горячей патокой. Ты не столько чувствуешь, сколько осознаешь твердость почвы под спиной и нежное касание холодного воздуха, когда тебе задирают юбку и стягивают по бедрам трусики. Раздвигают ноги. Шевеля рассеченными губами, ты пытаешься протестовать, но только выдуваешь кровавые пузыри.
А потом в тебя входит ледяная сталь. Тело пробивает мелкая дрожь. Ты выгибаешься мостиком и снова падаешь. Лезвие проникает все глубже, рассекая, раздирая, кромсая внутренности, вкручивается в матку и наконец вытягивается обратно с потоком крови, увитое обрывками кишок. Боль могла бы свести с ума, но ты скорее осознаешь ее, чем ощущаешь.
Сознание сжимается в крохотную мерцающую точку.
Как светлячок в ночи.
А потом гаснет.
8. Демон-искуситель– Так ты… действительно Атомный Демон? – тихо спросил Джун.
Он лежал под одеялом, раздетый донага и до скрипа отмытый, грудь перемотана крест-накрест чистыми бинтами.
– Вот же дурацкое прозвище, да? – Присев на край постели, Тэцуо обворожительно улыбнулся. – Как у супергероя в тупых американских комиксах. А впрочем, мне нравится.
Джун со стоном попытался сесть, но Тэцуо взял его за плечи и прижал к футону:
– Не спеши, голова закружится. Эти два придурка порядком тебя отделали. Я бы на твоем месте тут повалялся денек-другой.
– Сколько я здесь?
– Часов пять-шесть. Здоров ты спать! Даже не почувствовал, как я тебя мыл и перевязывал. А здорово получилось, да? Мама учила меня помогать раненым. Атомный Демон умеет не только резать, но и латать.
Ему действительно нравится это прозвище, подумал Джун. От мысли, что Ясима своими кровавыми руками касался его тела, бросало в дрожь.
Керосиновая лампа горела на столике, разгоняя мрак по углам. В ее сиянии Джун увидел, что Фудзивара-скелет снова накрыт простыней: хоть какое-то облегчение! У постели стоял тазик, в розовой воде отмокала тряпица. Рядом лежала дорожная сумка.
Что в ней, чья-то отрубленная голова?
– Пожалуйста, Тэцуо, отпусти меня домой. – Он не хотел показывать страха, но голос предательски дрогнул. – Я никому не скажу, клянусь.
Тэцуо хмыкнул:
– Почему ты боишься меня, Серизава?
– Рин… ты убил Рин…
– И Синдзабуро, и всех остальных. А еще за молоком сгонял для твоей сестренки. И вот, – Тэцуо полез в сумку и с гордостью предъявил свежую пару шорт и белоснежную майку, – сменял на твое рванье. Торговец, конечно, не хотел давать одежку за половые тряпки, но я убеждать умею. Знай он, что говорит с самим Атомным Демоном, вообще наложил бы в штаны! Ну чего ты дрожишь? – добавил он ласково. – Стал бы я о тебе заботиться, чтобы потом прикончить?
Джун пробормотал еле слышно:
– Ты и о Рин заботился.
– Я всего лишь освободил ее. Американцы отравили не только ее тело, но и душу. Тогда-то я и понял, что должен сражаться, пока так не случилось со всеми! – Тэцуо вскочил и стал мерить шагами комнату, не забывая огибать накрытый простыней предмет на полу. Точно зверь в клетке, подумал Джун. Он вспомнил лукавую улыбку Рин, ее искристые глаза. Кулаки сами сжались под одеялом.
– Чего ты от меня хочешь, Ясима? Чтобы я с тобой убивал людей?
Тэцуо развернулся к нему, сжав руку в кулак:
– Не людей, Серизава! Врагов и предателей! Убийц наших отцов и стервятников, что пируют на их костях!
– На чьих костях пировал папа Рин? – Джун понимал, что ходит по лезвию меча, но остановиться уже не мог. – Ведь это тоже твоих рук дело? Кого он предал?
Ясима пожал плечами:
– Он сам умолял меня избавить его от страданий. Без дочки его жизнь лишилась смысла. Он был достойным человеком, разве его вина, что Рин стала грязной американской подстилкой? Я причинил старику боль, пусть даже поневоле, значит, обязан был даровать ему избавление. Кстати, я тогда дал маху, – нахмурился Тэцуо, – перехватил ему глотку своим ножом, а не кухонным, который в руку потом вложил. Толковый сыщик мог бы определить. Пойми, Серизава: я патриот, а не чудовище. Только Синдзабуро я убивал с удовольствием! Жаль девчонку, что с ним была, но другого случая могло не представиться, да и душа ее, скорее всего, тоже была отравлена, так что это для нее благо…
Четыре жизни, ошеломленно подумал Джун. Четыре человека зарезаны, изуродованы, выпотрошены – ради страны и собственного блага? Что ты за монстр, Ясима?
– Боюсь, тебе не будет от меня толку, – сказал он. – Я даже драться не умею, ты же видел.
– Зато я видел, что ты не умеешь и предавать, – возразил Тэцуо. – Мы с Кентой и Горо нарочно тебя испытывали, но ты не предал свою маму. Такие, как мы с тобой, – будущее Японии. Не Кента, не Горо – они славные парни, но дураки. Мы! Тогда, в классе, увидев твой рисунок, я сказал себе: вот человек, способный увидеть мир моими глазами. Мы с тобой Инь и Ян, свет и тьма, две части одного целого…
Джун вспомнил, как Горо выкручивал ему руку, и скрипнул зубами. Испытание, значит? Он бы с удовольствием испытал на прочность башку самого Ясимы. Например, кирпичом.
Тэцуо разглагольствовал еще долго. Он говорил о памяти предков и особом историческом пути Японии, об уникальной ее духовности; о долге любого японца без раздумий умереть ради страны и Императора, томящегося в руках предателей и трусов. О гордости и силе духа говорил он, о самурайской чести, пронесенной сквозь века, – а у Джуна перед глазами стояло черное мертвое дерево и обезображенное тело Рин, распростертое под ним с кишками наружу. Испорченной Рин, грязной гулящей девки, всегда готовой поделиться последним. Чашка душистого дымящегося риса в зимний холодный день, которую они с мамой и Юми могли позволить себе на одолженные Рин деньги, стоила в тысячу раз больше оглушительно звонких и столь же оглушительно пустых речей Ясимы. Рин – вот Япония; мама, сходящая сейчас с ума от беспокойства, – вот Япония! И крошка Акико, ревущая без молока, – это Япония! За эту Японию он любому перегрызет глотку, за эту Японию без раздумий отдаст свою жизнь, но не за идеалы и традиции людей, давно ставших прахом.
– Я никому ничего не скажу, Тэцуо, – повторил он, когда Ясима закончил свою пламенную тираду. – Но убивать никого не буду. Это твоя война, не моя. Тебе нечего терять… Прости, – добавил он почти искренне, увидев боль на лице Ясимы. – Я не могу идти на риск. У меня сестренки и мама. Если ты любил… любишь своих маму и Каори-тян… ты меня поймешь.
– Тогда вспомни человека, который причинил боль твоей семье, – молвил Тэцуо. – Я могу тебе описать его, если ты забыл. У него светлые волосы и глаза как льдинки. Ростом под метр девяносто, широкие плечи, загорелый. Его зовут Дэн Дункан, лейтенант Дэн Дункан.
Джун сел, отбросив одеяло:
– Откуда ты…
Ясима снисходительно улыбнулся:
– Я же Атомный Демон, помнишь? Ладно… Я поболтал с госпожой Мацумото, которая видела его с твоей мамой. У таких сплетниц глазищи совиные и память не хуже. Я навел справки, нашел парня, который работает у янки истопником, тоже очень сметливый, постоянно подслушивает, о чем они треплются. Говорит, больше всего на свете Дункан любит кино, виски и женщин. Японцев не считает за людей, но в совершенстве владеет японским. По вероисповеданию католик. Командование от него не в восторге. Неплохо для начала?
Джун молчал, переваривая услышанное.
– И ты… правда сможешь его убить? – произнес он наконец.
Улыбка Тэцуо стала шире:
– А ты, Серизава? Мы с Кентой и Горо добудем его для тебя, и ты вот этим мечом снесешь его белобрысую голову с плеч, хочешь?
Джун больше не думал о Рин и других жертвах Тэцуо. Сейчас он мог думать только о лейтенанте Дункане.
Мы хотим, чтобы ты нам спела.
Бледная задница, ходящая ходуном.
Пей, бэби-сан, пей!
Луч фонаря, направленный маме в лицо.
Становись на четвереньки.
Смятая банкнота на полу.
Он заскрипел зубами, запрокинул голову, загоняя обратно рвущийся из груди вопль. Выдохнул:
– Когда?..
Тэцуо снова пожал плечами:
– День, неделя, месяц, год… Рано или поздно он окажется здесь.
– А если не получится?
– Тогда я подстерегу его где-нибудь на улице и воткну нож в печень. Раз плюнуть.
– Лучше я, – тихо сказал Джун. – Научишь меня обращаться с ножом?
Тэцуо радостно засмеялся.
Они расстались на берегу реки, у черного сожженного дерева, того самого, под которым в муках умерла Рин. Сумерки дышали прошедшим дождем, лучи закатного солнца косыми стрелами рассекали обрывки туч, и напоенная влагой земля чавкала под ногами.
Вручив Джуну бутылку молока (гораздо большую, чем та, что он украл и потом раскокал), Тэцуо проговорил:
– Послушай, Серизава…
– Что?
– Ты бы не мог в другой раз, ну, нарисовать меня? С мечом в руке. Чтобы, если я умру… если проиграю войну… от меня на земле хоть что-то осталось.
Опустив голову, Джун пробормотал:
– Я не могу, Тэцуо.
Ясима нахмурился:
– Ты здорово нарисовал Сатоми и Фудзивару.
– А больше не рисую.
– Но почему?
– Не лежит душа.
Тэцуо пристально посмотрел на него, потом просветлел лицом:
– Ты прав, Джун! Сейчас время других картин и других историй. Тех, что пишутся кровью.
Оставшись один, Джун стянул майку через голову, бросил ее на землю и стал яростно разматывать бинты. Единственное, что он готов был принять из рук Атомного Демона, – это голову с соломенными волосами. И еще молоко для сестренки.
Он спешил домой, на ходу сдирая повязки. Бинты в пятнах крови летели в реку, извивались в воде белыми змеями. Пусть раны снова кровоточат! Он бы сорвал с себя и шорты, да не бежать же домой голым…
Уже совсем стемнело, когда он распахнул дверь лачуги.
– Мамочка! Юми! Я дома!
Юми выкатилась навстречу, обхватила его за ногу, прильнула дрожащим телом.
– Братик! Бра-атик! Где же ты пропадал!
Мама сидела у очага спиной к нему, прижимая к груди Акико. Она как будто вовсе не удивилась, увидев его полуголым, с грудью в порезах. Лишь промолвила равнодушно:
– А, вернулся наконец…
– Мамочка, пожалуйста, прости меня! – Джун протянул ей бутылку. – Я правда не хотел… Смотри, я принес молоко для Акико!
– Не нужно ей больше твоего молока.
Бутылка в руке налилась тяжестью. Он вдруг понял, что Акико до сих пор не издала ни звука, хотя должна бы криком кричать от голода.
Он заглянул через мамино плечо. Увидел бледное личико, усеянное лиловыми пятнами, приоткрытый ротик и синюшный язычок между беззубых десен. Глаза Акико были закрыты, словно она спала, но, коснувшись ее щеки, Джун ощутил липкий противный холод, будто до куска мяса дотронулся.
Бутылка выскользнула из пальцев и разлетелась вдребезги. Ненужное молоко разлилось по полу, поползло в щели. Встреча с Тэцуо, его пламенные речи, обещание мести – все стало пустым, неважным теперь, когда аист с черепашкой отпрянули от Акико. Он закричал, завыл в голос, ударяя себя кулаками по голове, и Юми вторила ему, причитая сквозь слезы:
– Бедная Акико! Бедная, бедная наша сестренка!
9. Разрушители мировТой ночью дождь зарядил с новой силой.
Гром гудел без умолку, будто черти-громовики по случаю кончины Акико упились на небесах саке и в хмельном угаре лупили в свои барабаны. Ветер остервенело тряс хлипкие стены лачуги. Река шипела под тугими хлесткими струями. Вспышки молний выхватывали из мрака оливково-черные волны, катящиеся внахлест в клочьях белой пены.
Джун стоял в дверях, глядя на реку и жмурясь, когда ветер швырял ледяные брызги ему в лицо. Если Ота снова выйдет из берегов, как тогда, в сентябре, им не поздоровится. Конечно, он унесет Юми на плечах (при условии, что не навалится один из проклятых приступов), но вдруг мама не захочет спасаться? Обеих ему не вытащить…
Он закрыл дверь и устало опустился на тюфяк рядом с дрожащей Юми.
– Бра-атик, мне страшно, страшно! – тянула сестренка; ее глаза блестели в свете одинокой свечи.
Мама замерла на коленях, положив руку на край люльки и глядя на Акико, словно взглядом хотела ее оживить. Для нее сейчас не было ни разгула стихии, ни Джуна, ни Юми.
– Все будет хорошо, Юми-тян, – сказал Джун, обнимая сестренку. – Вот увидишь. Ничего больше не случи…
БАБАХ!
Конечно, это ударил гром. А вовсе не дверь распахнулась с грохотом. И не стоял перед стеною дождя лейтенант Дэн Дункан, держась за притолоку и улыбаясь, точно старый друг, по которому все успели соскучиться. Судьба не бывает так изощренно жестока.
Джун забился в угол, потянув за собой Юми. Заморгал, надеясь, что лейтенант исчезнет. Но тот по-прежнему стоял на пороге, облепленный мокрым хаки, в соломенных волосах искрились капли воды. Снова с бутылкой «Сунтори» в руке. Он зубами выдернул пробку, сплюнул через плечо и сделал большой глоток.
– Доброго вечера, бэби-сан! Приютишь, пока дождь не кончится?
Судя по его заплетающемуся языку, эта бутылка была за вечер не первой. В дом он вошел пошатываясь, вода лилась с него ручьями, глаза хищно блестели. Во всяком случае, с ним не было его дружков – возблагодарим же богов за маленькие милости.
Мама будто не слышала его. Она даже не вздрогнула, когда Дункан по-хозяйски взял ее за плечи и развернул к себе, лишь молвила равнодушно:
– Ах, это снова ты. Хорошо. У нас как раз кончаются деньги.
И сама, заложив руки за спину, распустила узел оби, пока Дункан жадно целовал ее в шею.
– Выпьешь? – спросил он, протянув бутылку. Мама, схватив ее, стала взахлеб глотать. Ее горло судорожно дергалось, виски ручьями лилось с подбородка на грудь. Дункан восхищенно присвистнул и отобрал бутылку.
– Вот что, ребятки, – обернулся он к детям, указав на них донышком, – я не буду выставлять вас за дверь. Не та нынче погодка. Просто отвернитесь, okay? Хотя чего вы там не видели, – добавил он, пьяно хохотнув, и глотнул еще.
Мама улеглась, раскинув руки как крылья, словно сбитая стрелой птица. Не обращая больше внимания на детей, Дункан раздернул полы ее кимоно и навалился, покрывая лицо поцелуями. Мама охнула, когда рука американца клещом вцепилась в ее левую грудь.
– Туман, – слабым голосом пробормотала она, – туман в голове… Как хорошо…
Дункан разжал руку и с неожиданной нежностью коснулся кончиками пальцев ее приоткрытых губ. Потом торопливо, чуть не срывая пуговицы, расстегнул мокрую рубашку и сбросил на пол, лихорадочно сдернул майку. В дрожащем свете одинокой свечи его мускулистый торс отливал золотом; мамино тело в распахнутом кимоно беззащитно белело.
Джун привычно закрыл Юми глаза ладонью, зажмурился сам и представил черный зев бомбоубежища и скелет офицера на кафельном полу. Меч, зажатый в костяных пальцах, ждет, когда его освободят из ножен, чтобы рассечь шею врага, выпустив дымящийся багряный поток. Ш-ШИХ-Ч-ЧВАК! – и покатится по полу голова с соломенными волосами, тараща голубые глаза в предсмертном ужасе…
Пока он тешил себя мечтами, Юми решила действовать. Изо всех силенок рванувшись из рук брата, она закричала:
– Пусти мамочку, гад! Пусти, пусти!
Джун не глядя перехватил ее поперек груди. Извернувшись, Юми укусила его за руку, а зубки у нее были остренькие. Вскрикнув, он открыл глаза, чтобы увидеть, как Дункан, посмеиваясь, стягивает с мамы штаны. Его настойчивая рука скользнула по ее животу и угнездилась между бедер. Мама вздрогнула, но продолжала отрешенно глядеть в потолок, пока его пальцы перебирали ее беззащитную плоть, словно паучьи лапки, ощупывающие запутавшуюся в сетях муху.
Над рекой натужно ухнул гром. Снова задрожали стены лачуги, листки с рисунками встрепенулись, будто хотели сорваться и унестись в грозу. А Юми все кричала:
– Пусти, пусти!
И лягала брата грязными пятками.
– Ну, бэби-сан, что ты как неживая? – бормотал Дункан, сражаясь с пряжкой ремня. – Сейчас… сейчас…
«Сначала я отрублю ему руки, – думал Джун, прижимая к себе бешено извивающуюся сестренку. – Только потом голову. Нет, сперва отхвачу кое-что другое…» Он стиснул зубы, представляя, как нож кромсает скользкую упругую плоть, и Дункан визжит как баба, и дыра у него между ног хлещет кровью. Вот как, наверное, чувствовал себя Тэцуо, расправляясь с теми, кого ненавидел!
Это наслаждение – уничтожать.
Рука лейтенанта вдруг замерла между маминых бедер. Подняв голову, он спросил:
– А что та маленькая крикунья, которую Мерфи чуть тогда не пришиб? Что-то я ее не слышу.
– Она умерла, – просто сказала мама. – Моя девочка умерла, но тебе-то что за горе?
Американец хрипло рассмеялся:
– Ну и шутки у тебя, бэби-сан! Эй, маленькая… Маленькая! – Ухмыляясь, он дотянулся до люльки и потряс ее за бортик. – Эй, просыпайся, эй!
Джун не выдержал.
– ОСТАВЬТЕ ЕЕ В ПОКОЕ! Она умерла, вы что, не видите!
Американец отдернул руку, будто обжегшись. Ухмылка сползла с его губ. В наступившей тишине слышны были только завывания ветра и неумолчный шелест ливня.
Потом Дункан хрипло произнес:
– Не может быть.
Никто не удостоил его ответом. Он сполз с мамы, склонился над люлькой и уставился на застывшее бледное личико. Потыкал пальцем в пуговку носа, в холодную щечку. Снова повернулся к маме – лицо блестит испариной, в распахнутых глазах застыл ужас, почти как в фантазии Джуна.
– У меня осталось еще двое детей, – вымолвила мама, отвечая на невысказанный вопрос. – Их тоже нужно кормить.
Дункан сглотнул, запустив руку в мокрые волосы:
– Это ведь не мы?.. Мерфи, конечно, крепко ее схватил, но…
– Ах, не переживай, – все так же равнодушно отозвалась мама. – Мы всего лишь япошки, смешные узкоглазые человечки. Одним больше, одним меньше, какая разница? Делай то, за чем пришел.
– Кем ты меня, черт возьми, считаешь? – севшим голосом проговорил лейтенант.
– Ах, разве мое мнение чего-то стоит? – Мамины губы изогнулись в ленивой пьяной усмешке. – Самое во мне ценное находится между ног. А может, ты хочешь, чтоб я снова для тебя спела? Ты да я, да мы с тобой, два конца от пояса! – Она злобно захохотала, извиваясь на полу, как змея.
Американец влепил ей пощечину. Голова мамы мотнулась, брызнув слюной с губ. Хохот захлебнулся, сменившись рыданиями. Она заколотилась затылком об пол, скрючивая пальцы и кривя рот в горестном вопле.
– Мамочка! – Отпустив сестренку, Джун кинулся к ней и обхватил за голову дрожащими руками. – Мамочка, что с тобой?
Она замотала головой, замычала надрывно. Тем временем Юми налетела на Дункана и принялась лупить его кулачками по голой спине, по плечам, крича:
– Не смей бить мамочку! Вот тебе, вот тебе, вот!
Американец сидел неподвижно, даже не пытаясь ее оттолкнуть. Наконец Юми выдохлась и отступила, тяжело дыша и воинственно сверкая глазенками. Мама притихла, лишь судорожные всхлипы сотрясали ее тело.
Дункан натянул майку, накинул мокрую рубашку, стараясь никому не смотреть в глаза. Джун ждал, что он уберется, однако Дункан уходить не спешил. Он сел по-японски, на пятки, сложив руки на коленях и уставясь на рисунки на стене. Из оцепенения его вывела муха, с тоненьким звоном усевшаяся на синюшную щечку Акико. Лейтенант согнал ее взмахом ладони и произнес:
– Надо побыстрее сжечь ее, пока не начала разлагаться.
– У меня нет корзины, куда ее положить, – отозвалась мама. Она так и лежала голая, не пытаясь прикрыться. – И дров. И дождь на дворе.
– Но я мог бы…
– Оставьте нас! – выкрикнул Джун, поглаживая маму по волосам. – Вы убили мою сестренку, разве этого мало?
– Да без меня она бы сдохла гораздо раньше! – ощерился американец, стукнув кулаком по бедру. – Мерфи – злобный хорек, он бы по стенке ее размазал… И если ты забыл, именно я остановил этого кретина! Я!
– Какая разница! – заорал Джун. – Она из-за вас умерла! Вы сбросили бомбу, отравили землю! Вы моего папу сожгли! Из-за вас я заболел! Вы все убийцы, все!
Лицо Дункана исказилось от ярости. Он занес руку:
– Закрой тявку, щенок, а не то…
– А не то что? – Оттолкнув Джуна, мама приподнялась на локтях и с вызовом посмотрела ему в глаза. – Убьешь? Давай, доставай пистолет. Окажи любезность! Сперва меня, потом этих несчастных детей. Лучше б им вообще было не рождаться!
– Убийца! – выкрикнул Джун, сжимая кулаки. – Проклятый убийца!
– Убийца! Убийца! – звонко вторила ему Юми.
Они подняли такой крик, что заглушили шум бури. Дункан молча сидел, глядя на них. Он подождал, когда дети, выдохшись, умолкнут, после чего слегка заплетающимся языком произнес:
– А теперь послушайте меня! Послушайте. Я скоро вернусь. Дождь не будет идти вечно. Мы устроим вашей малышке достойные похороны. Okay?
И прежде чем кто-то что-то успел сказать, вскочил и выбежал из лачуги. Стена дождя поглотила его, и лишь бутылка на полу да отчетливый запах виски напоминали, что он вообще приходил.
Дождь барабанил по жестяной кровле. Натянув штаны, мама посмотрела на детей блуждающим взором. Дотянулась до бутылки и разом опрокинула в горло остатки виски. Поперхнулась. Потом запахнула кимоно и непослушными руками стала возиться с оби. Взгляд у нее сделался совсем мутный.
– Ты да я, да мы с тобо-ой… д-два конца от пояса-а… – затянула она сипло. – Завяжи их у меня, да покрепче, на… на… ИК! Дьявол, да где ж эта сволочь за-авязывается?..
Над лачугой насмешливо заворчал гром.
Несколько часов спустя американец вернулся, промокший до нитки, но с вязанкой сухого хвороста, завернутой в кусок брезента. Еще принес плетеную корзинку и бутылку жидкости для розжига – где только ухитрился добыть среди ночи? К тому времени гроза иссякла, и в разрывы облаков выглянул месяц.
Дункан поманил Джуна рукой, и тот безропотно последовал за ним. Юми увязалась следом. Мама тем временем укладывала Акико в корзинку, что-то напевая невнятно. У бедной Акико совсем не было игрушек, поэтому мама положила с ней только соску. Джун вспомнил, каких трудов стоило эту соску добыть, и почему-то от этого ему сделалось особенно горько.
На берегу они соорудили костер. Пока Джун укладывал хворост, лейтенант спросил:
– Там, на стене… Это ведь все ты рисовал?
Джун не удостоил его ответом.
– Я к тебе, щенок, обращаюсь.
– Я, – буркнул Джун. Пусть отвяжется.
– Самородок на помойке, – пробормотал Дункан себе под нос. – Чертенок рисует не хуже Престона Блэра[64]64
Престон Блэр (1908–1995) – американский аниматор, наиболее известный по своим работам для студии «Дисней».
[Закрыть].
– Только братик больше не рисует, – доложила Юми.
Американец вел себя миролюбиво и в детском ее сознании перестал уже быть врагом.
– Ты бросил рисовать? Почему? У тебя здорово получалось.
– Я встретил вас, – сказал Джун.
Лейтенант хмыкнул и посмотрел на него долгим взглядом. Протянув руку, он взял мальчика за плечо:
– Послушай, я не знал… Мне действительно очень жаль.
Джун дернулся, сбросив его руку, и отступил подальше.
Плеснув горючим, Дункан достал из кармана зажигалку и сам поджег хворост. Пламя рванулось к небу с хлопком, похожим на звук расправляемой простыни, с шипящим треском охватило корзинку. Джун оцепенело смотрел, как глаза Акико вспенились сквозь сомкнутые веки, а личико почернело и сморщилось, точно слива в печке.
– Бра-атик! – Юми потянула его за штанину. – А Акико тоже заберет кит?
– Конечно, Юми-тян.
– А она с него не свалится? У нее ручки сла-абенькие!
– А ее… – Он задумался на мгновение. – Ее папа заберет. Прилетит на ките и унесет к звездам.
– Тогда давай всю ночь не ложиться! Чтобы подстеречь кита и помахать папе, как раньше, помнишь?
– Нельзя, Юми. Тогда кит обидится и вообще не прилетит. Они не хотят, чтоб их видели, помнишь? И Акико будет плакать, что ее не забирают, а папа – ругаться, пока ты не уснешь.
– Ну ла-адно, – вздохнула сестренка. – А вкусно Акико пахнет! Как цыпленок караагэ.
– Замолчи, Юми-тян! Вот глупая!
– Сам такой!
Дункан смотрел в огонь, зацепив большими пальцами ремень. Отсветы пламени играли на мрачном лице, топили лед в глазах. Он вдруг заговорил, и голос его, набирая силу, эхом разнесся над берегом:
Не плачьте над могилою моей:
Меня там нет, я не покоюсь в ней!
Я – в дуновеньи ветра над землей,
В алмазных блестках на снегу зимой,
Я – в солнечном от спелости зерне,
И дождь осенний шепчет обо мне.
Когда в тиши утра проснетесь вы,
Я снизойду на вас из синевы
Полетом птиц, встречающих зарю.
Я светом звездным сон ваш озарю.
Так не роняйте слез
На мой могильный камень:
Я не под ним!
Я не уйду. Я с вами[65]65
«Бессмертие». Авторство этого стихотворения в разное время приписывалось Клэр Харнер и Мэри Элизабет Фрай. (Перев. Юлии Лункиной.)
[Закрыть]…
Но мама все равно плакала. И, забыв обо всем – возможно, оттого, что была пьяна, – льнула к американцу, пряча лицо на его груди. Не как женщина к мужчине, а как маленькая девочка к отцу: потому что он, большой и сильный, может отогнать любую беду. И этот злой человек, чужеземный дьявол, неловко обнял ее и тихо покачивал, гладя по голове, а Джун с Юми смотрели на них, и Юми ковыряла пальцем в носу.
Позже, когда мама, выплакав все слезы, деревянными палочками выуживала косточки Акико из золы и складывала в платок, чужеземный дьявол сунул Джуну в руку банкноту в пятьдесят йен и сказал:
– Ждите меня завтра. Денег у меня нынче негусто, но утянуть со склада запас консервов можно и даром.
Джун посмотрел на банкноту и опять вспомнил о черном провале в земле, скелете с мечом и Тэцуо, Атомном Демоне. Он поднял глаза на лейтенанта, но того уже и след простыл.

Он долго не мог уснуть в ту ночь, первую ночь без Акико, но в конце концов провалился в бездну тревожных видений. Фудзивара-скелет, треща костями, гнался за ним сквозь дым и огонь, язычки пламени трепетали в его глазницах, меч в костяной руке пластал раскаленный воздух. Отрубленная голова Дункана вращалась под ногами, точно футбольный мяч, тараща голубые глаза и скалясь в усмешке; Джун перепрыгивал через нее, вздымая тучи едкого пепла и колючих искр, а она щелкала зубами, норовя укусить его за лодыжку. Красные и синие рогатые черти плясали перед ним, размахивая палицами, кривляясь и показывая языки, – у одного вместо глаза красовалась черная резиновая нашлепка. Где-то надрывалась Акико, ее крик резал уши, точно визг циркулярной пилы. Неужели они ошиблись и сожгли ее заживо? Фудзивара все ближе, его зубы клацают над самым ухом, холодная сталь в руке готова кромсать и рубить… Нет, капитан, прошу!..
Джун открыл глаза и резко сел, давясь прогорклой темнотой. Мама спала как убитая, прижимая рукой к груди узелок с тем, что осталось от его сестренки. Акико больше не поднимет ее ни свет ни заря, требуя молока или сменить пеленки. Рядышком с мамой сладко посапывала Юми, раскинув худые ручонки и приоткрыв розовый ротик. От обеих чуть заметно тянуло гарью.
Он долго смотрел на маму и сестренку.
Опять они остались втроем. Как он досадовал, когда Акико будила его нетерпеливыми воплями! А если б сейчас она опять заорала, вырвав его из этого мучительного, нелепого сна, который все никак не хочет кончаться, он бы расцеловал ее. Она так забавно кряхтит, когда целуешь в носик, и машет ручками: отвяжись!
Да только никакой это не сон, и Акико он больше не поцелует. Она там, в узелке, который мама прижимает к груди. И не одна лишь Акико. Там все платья, которые она никогда не наденет, – целый гардероб, все книжки и учебники, которые ей не суждено прочесть, – настоящая библиотека! Там куча друзей и подружек, и даже юноша, который однажды, краснея и запинаясь, промямлил бы: «Ты мне нравишься, Акико!» – и вскоре стал бы ее мужем. Там десятки, сотни мальчиков и девочек, ее детей, внуков и правнуков, бесчисленное множество неродившихся миров, зашитое в одном маленьком узелке. А развяжешь – высыплется лишь горсточка серой пыли да несколько костей.
Он перевел взгляд на рисунки. Лица мертвых школьных товарищей едва проступали из темноты, и каждый был целым миром, обращенным во прах. Он, Джун, стал прахом еще при жизни, да и прежних мамы и Юми больше не существует. И если Дэн Дункан, лейтенант Соломенные Волосы, думает, что его вонючие консервы могут хоть что-нибудь искупить, – что ж… пусть думает. Консервы и у Ясимы есть. И еще есть син-гунто, острый как бритва.
