Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 84 (всего у книги 299 страниц)
Вспыхнул свет, белый, слепящий. Она зажмурилась, съежилась, закрывшись руками, однако вместо удара из-за света пришел голос:
– Погоди, сестренка. Прежде чем рванешь дальше, послушай меня.
Карина не пошевелилась. Она пыталась вновь скрыться в глубине, оставить наедине с чудовищем незнакомую ей девушку без имени и прошлого. Но не получалось. Ее била крупная дрожь, а тело и сознание отказывались повиноваться. Это из-за тебя мы здесь, говорили они, это ты нас сюда завела. Так теперь наслаждайся на всю катушку.
– Послушай меня, – сказал Штопаный. – Пожалуйста.
Карина подняла голову. Он стоял перед ней всего в паре метров, массивный, изуродованный шрамами, полный плотоядных тварей из ночных кошмаров. Рука с электрическим фонариком отведена в сторону, в другой – радиоприемник.
– Хорошо, – увидев, что девушка слушает, Штопаный кивнул. – Ты держишься шикарно. Не каждый мужик бы так держался на твоем месте. Мужики вообще быстро сдуваются. Но тебе нужно знать несколько важных вещей, сестренка, прежде чем принимать решение. Вон там, – он поднял фонарь, направив его луч на лес, – там лежат те, кто обрел веру. Те, кому Господь Наш явил свое величие. Некоторых из них он закопал сам, еще при жизни, но большая часть – это мы с Бухенвальдом постарались в последние годы. Это его народ, богоизбранный народ, ждущий возвращения Господа в глухом лесу на краю гнилого города. И если они услышат его голос, то отзовутся. Смотри.
Он включил радиоприемник, выкрутил звук на максимум и поднял над головой. Хриплое статическое шипение потекло меж деревьями, наполняя собой заросли. Хрустнула где-то – то ли в реальности, то ли в белом шуме – ветка, зашелестела палая хвоя. Карина увидела, как в свете фонаря поднимается из земли темный искаженный силуэт. Песок осыпался с него, обнажая обрывки одежды и желтые-желтые кости. Чуть в стороне распрямлялся еще кто-то, состоящий из истлевших лохмотьев, сухой травы, корней и черепа без нижней челюсти. Во мраке по обе стороны от освещенного участка двигались смутные, едва различимые фигуры. Их было много. Лес шумел, словно под шквалистым ветром. Лес был полон мертвецов.
– Они слышат! – торжественно, с почти детской радостью в голосе воскликнул Штопаный. – Видишь? Ты пойдешь туда, к ним? Или останешься с нами? Выбирай сама.
Карина не шевелилась, все пытаясь отстраниться от происходящего, укрыться в укромном уголке разума, поверить, что все это не имеет к ней отношения. Но безуспешно. Она была здесь, в глухом лесу на краю гнилого города. Она смотрела, как встают из своих неглубоких могил убитые бандой безумцев люди. Она…
– Я не слышу, – сказала она тихо и тут же повторила громче, указывая на приемник: – Я не слышу ни черта. Только помехи.
– А это твоя проблема, сестренка, – ощерился Штопаный. – В белом шуме каждый слышит себя. Так и работает Господь.
Взяв фонарь и приемник в левую руку, правую он протянул ей:
– Не дури. Пойдем. Нас уже ждут.
Карина хотела плюнуть ему в ладонь. Хотела впиться в нее ногтями. Он ударил бы ее по лицу. Он наверняка ударил бы ее еще раз, например в солнечное сплетение, а потом, когда она согнулась бы пополам, из последних сил пытаясь вновь начать дышать, он намотал бы ее волосы на кулак и потащил за собой. Потому что он уже победил, а она уже умерла. Из смерти не сбежать, как ни старайся.
Карина взяла Штопаного за руку, и он повел ее обратно, вдоль забора, мимо крохотных елочек, посаженных совсем недавно, мимо заросшего репейником загона для коз или овец. Повернув за угол, они увидели Бухенвальда, вывозящего коляску со стариком из калитки.
– Как раз вовремя! – крикнул Савелий Григорьевич и захлопал в ладоши. У него на коленях на расшитом белом полотенце покоился череп Куницына-младшего. Из нагрудного кармана рубашки торчал уголок платка. Редкие волосы были зачесаны назад, а ноги закрывал дырявый клетчатый плед, свисавший почти до самой земли. Старик, похоже, вырядился по-праздничному, и настроение соответствовало: он беспрерывно улыбался. Тонкая полоска слюны сползала из уголка рта в бороду.
– Да, уже пора, – сказал Штопаный, бросив взгляд на небо. – Дальше тянуть никак нельзя.
И они двинулись по главной улице пустой деревни: Бухенвальд с дедом впереди, Штопаный с Кариной, фонарем и по-прежнему работающим на полную мощь приемником – следом, в трех метрах. Странное и мрачное шествие. Сквозь непрерывный гул статических волн позади слышались шаги множества тонких, истлевших ног, шорох множества сгнивших одежд. Карина поклялась себе не оглядываться.
Идти оказалось неожиданно легко. Вскоре ровная и сухая дорога сбросила ветхие оковы человеческого жилья, свернула в лес, поползла, извиваясь, среди деревьев. Бухенвальд, как обычно, не произносил ни звука, Штопаный тоже молчал, хотя молчание его явно было вымученным, призванным обозначить торжественность момента. Только Савелий Григорьевич напевал себе под нос нечто вроде колыбельной, покачивая в такт головой, поглаживая по темени череп сына. Слов Карина разобрать не могла, мешал вездесущий белый шум, но мотив был знаком с детства. Наверное, это слушал Куницын-младший перед сном в те времена, когда ненависть еще не разъела его душу. Убийцам и их жертвам родители поют одни и те же песни.
Они шли через лес, и тех, кто брел позади, куда Карина зареклась смотреть, становилось все больше. Новые и новые силуэты возникали из тьмы по сторонам дороги, присоединялись к процессии, влекомые звуками приемника, как те дети, которых в старой сказке увела из города музыка зловещего Крысолова. Их было уже не меньше сотни, и их липкий смрад сперва заставлял Карину морщиться и закрывать лицо рукавом, борясь с тошнотой, но постепенно она привыкла и даже начала различать сквозь зловоние множества разлагающихся трупов иной, полностью противоположный запах. Чем дальше они уходили от деревни, тем сильнее он становился – кислый, едкий, химический. Запах Ямы.
Вот свет фонаря скользнул по ржавым остаткам ограды, по лежащей на обочине табличке с черепом и надписью «СТОЙ! Опасная зона. Проход запрещен». Рядом валялся резиновый сапог, испачканный в засохшей темной субстанции. Воздух стал влажным, щипал ноздри и горло. Процессия замедлилась, выбралась к озеру с непроницаемо-черной водой. Карина видела множество фотографий в Интернете и знала, что оно почти идеально круглой формы. Луч фонаря едва доставал до противоположного берега, усеянного ржавыми бочками. Почва под подошвами стала мягче, хлюпала при каждом шаге. Опустив глаза, девушка заметила птичий скелет, наполовину ушедший в вязкую грязь.
Впереди появились металлические мостки, которые когда-то использовались для забора проб. Прежде чем ступить на них, Штопаный выключил приемник. Белый шум исчез, и в тишине стало понятно, что они одни тут, что нет ни позади, ни вокруг никаких мертвецов, а может, и не было никогда. Лес многозначительно молчал.
Потом загромыхали под ногами стальные пластины. Савелий Григорьевич тоненько захихикал, тряся головой. Штопаный нагнулся к Карине и прошептал:
– Он давно сюда не приходил. Со смерти сына, когда просил у Ямы его вернуть.
Черная Яма была сейчас вокруг них, под ними. От запаха у Карины кружилась голова, она шаталась и, если бы не жуткий сопровождающий, наверняка свалилась бы с мостков – которые, кстати, оказались гораздо длиннее, чем на фотографиях экологических активистов и блогеров.
– Почти все, – Штопаный больно сжал ее запястье. – Не вздумай испортить нам праздник, сестренка.
Бухенвальд впереди замер как вкопанный, остановив коляску на самом краю мостков. Штопаный отпустил девушку, подошел, встал рядом. Карина опустилась на колени – так меньше кружилась голова. На несколько мгновений все застыло: лес, мир, жизнь. На несколько мгновений все перестало иметь значение.
А потом Штопаный стащил с себя свитер и бросил в озеро. Шрамы, покрывавшие его спину и плечи, открывались один за другим, выпуская наружу кошмар, извивающийся в беззвучной черной ненависти.
– Господь Наш! – заголосил Штопаный, воздев руки над головой. – Владыка всех в лесу зарытых! Пришел предсказанный Тобой час, и Ты вернулся домой. Ты снова здесь, среди нас, Твоих детей и слуг! Ты снова здесь, среди милых Твоему сердцу лесов! Ты готов возвратиться из мира слов и снов в мир клыков и когтей! Мы ждем, Господи!
Карина зажмурилась. Ее мутило. Голос Штопаного, пронзительный, искрящийся, кружил вокруг, смешиваясь с разъедающими внутренности испарениями озера. Взрывоопасная смесь пугала ее. Быстрее бы все закончилось.
Потом сильные костлявые руки подняли девушку в воздух. Она не пыталась сопротивляться и не боялась, чувствуя лишь тошноту.
– Просим! Просим! – верещал где-то Савелий Григорьевич.
– Вот она! Та, что вернула нам тебя, Господи! – гремел Штопаный.
– Я люблю тебя, – шептал на ухо Тимур.
– Прими же ее в объятья Свои! Даруй ей благословение Свое!
– Я рядом, я всегда буду рядом, – лгал, искренне веря в сказанное, Миша.
– Пусть станет она плотью от плоти Твоей!
– Мы уедем туда, где тепло. Только мы и никого больше.
– Объявляю вас мужем и женой!
Карину поставили на самом краю. От вони что-то загорелось в груди, легкие полнились жирным черным дымом. Сильные руки по-прежнему держали ее за плечи. Мир состоял из бабьего хихиканья сошедшего с ума старика.
– Поцелуйте друг друга, – сказал Штопаный, и Карина подняла веки.
Он держал череп Куницына перед ее лицом. Пустые выемки глазниц смотрели прямо ей в глаза. Ровные ряды зубов скалились в игривой улыбке. Кость казалась бесцветной в темноте. Но это была и голова Тимура – та самая, отрезанная, забытая в машине, обглоданная порождениями Ямы. Это была и голова Миши, потерянного, исчезнувшего без следа. Это была голова ее первого парня, который до сих пор иногда снился ей по ночам. Это была голова отца, умершего от рака три года назад.
И Карина поцеловала череп. Не потому что так хотели мучители, убийцы, чудовища, а потому что того требовала любовь. А потом любовь сделала ее невесомой, как только она одна способна. Разжались костлявые пальцы, отпуская тело, над которым потеряли власть земные законы, и Карина взлетела. Не было ни верха, ни низа, ни неба, ни Черной Ямы – Карина падала сквозь вечность, сжимая в руках голову любимого человека, сливаясь с ним в поцелуе, падала в белый шум, навстречу величайшему оргазму, которым завершается всякая жизнь.
* * *
Старик отдыхал во дворе, когда она вернулась. Раннее утро пахло осенней землей, накрапывал мелкий дождь, но ей не было холодно. Ухмыльнувшись, Савелий Григорьевич отъехал с дороги, пропуская в дом обнаженную женщину с длинными седыми волосами и неестественно бледной, словно выбеленной, кожей. Сам за ней не последовал, остался на улице дожидаться почтальона, который раз в месяц приезжал сюда специально, чтобы привезти ему пенсию.
Она прошла сквозь сени, оставляя грязные следы, опустилась в большой комнате на пол у столика и включила радиоприемник. Заскворчали, словно масло на сковородке, статические помехи. В ветхом доме посреди пустой деревни на краю гнилого города она прижала колени к груди и стала вслушиваться в пустоту между радиостанциями. В хриплый, чуть дребезжащий голос своего мужа и сына.
Убийцы и дураки
IДень выдался солнечный с начала и до конца, чему, безусловно, следовало радоваться. Но не получалось. За полтора часа до заката поэт и детский писатель Александр Иванович Введенский явился на Надеждинскую, к своему старому другу, поэту и детскому писателю Даниилу Ивановичу Хармсу. Четыре месяца назад улицу переименовали в честь Маяковского, но Введенского это волновало мало. Нервничал он, переминался с ноги на ногу возле парадного, тревожно озираясь по сторонам, и курил одну папиросу за другой совсем по иной причине.
– За мной идет охота! – с порога заявил Введенский, стоило Хармсу открыть дверь. – Меня пытаются убить.
Хармс сделал страшное лицо, прижал палец к губам и, схватив товарища за лацкан пиджака, втащил его в квартиру.
– Тссс! – прошипел он. – Марина спит.
Введенский заморгал и замолк. Будить жену друга в его планы не входило. Признаться, он совсем позабыл о ее существовании и теперь лихорадочно пытался сообразить, что сказать в свое оправдание. В конце концов решил вообще ничего не говорить – и правильно сделал, потому что хозяин никаких оправданий не ждал, а только смотрел пристально недобрыми голубыми глазами. В тишине, пахнущей затхлой старостью, было слышно, как где-то за стенкой мерно тикают часы. В конце концов Хармс снова прижал палец к губам и ушел в свою с супругой комнату, оставив гостя наедине с коридором.
Что-то происходит, подумал Введенский, здесь тоже происходит что-то неправильное и неестественное. Что-то косолапое и голодное, хрустящее ветками в темноте. Додумать он не успел, потому что Хармс вернулся одетый для выхода в свет: в твидовом пиджаке, бриджах, жокейской кепке, с тростью, трубкой и спичками в руках.
– Несомненно, – сказал он. – Проветримся.
Через десять минут приятели уже сидели в валютном баре на Литейном. Хармс дымил трубкой, глядя в потолок, и его грубое лицо с тяжелыми чертами казалось исполненным возвышенных мыслей, недосягаемых для простых смертных. На самом деле он размышлял о том, стоит ли налегать на водку, графинчик которой стоял перед ним на столе, или лучше ограничиться пивом. Введенский мрачно молчал.
В конце концов Хармс налил себе стакан водки, вынул из-за пазухи крупный сине-розовый аметист на цепочке и, погрузив его в жидкость, пробормотал несколько еле слышных слов. Этот ритуал помогал избегать чрезмерного опьянения. Хармс протянул камень Введенскому, но тот покачал головой:
– Не хочу оставаться трезвым.
Хармс пожал плечами, спрятал аметист во внутренний карман пиджака и одним махом выпил весь стакан. Введенский последовал его примеру. Водка была теплой и противной, пахла прелым хлебом. От нее в голову сразу полезли нелепые образы. Закусив хрустящим соленым огурцом, Хармс сказал:
– Теперь можно и о твоих бедах послушать.
Введенский хмурился, разглядывая зажатую в пальцах папиросу. Он был красив и высок, хорошо сложен, небогато, но со вкусом одет и напоминал средневекового менестреля неизменно трагическим выражением лица. Его любили женщины, уважали мужчины, подозревала в неблагонадежности власть – идеальное сочетание для непризнанного гения. А в том, что Введенский – гений, Хармс не сомневался с их самой первой встречи.
Молчание затягивалось. Даниил Иванович вытряхнул содержимое трубки прямо на стол и, вынув из кармана кисет, принялся набивать ее заново. Снаружи шумел шагами, голосами и женским смехом многолюдный майский вечер, ревели автомобили. Снаружи жизнь казалась почти выносимой.
– Ладно, к делу, – сказал Введенский, наливая себе еще один стакан. – А дело плохо, Даня. Дело плохо. Меня хотят убить.
– Кто?
– Странные люди. Слепые убийцы из Отдела Безвременных Смертей.
– Давай сразу определимся, – Хармс понизил голос. – Этот Отдел имеет отношение к ГПУ?
Пауза. Потом:
– Не думаю. По-моему, там их тоже побаиваются.
– А откуда знаешь название?
Введенский взглянул на собеседника разочарованно:
– Ну как-то же их надо именовать, верно?
– Допустим.
– Они приходят по ночам. Выбираются из шкафа, встают в изголовье кровати, состригают мне волосы на висках, обрезают ногти, сбривают щетину, пудрят лицо. Готовят к похоронам. Если просыпаюсь, рассыпаются по углам, замирают в тенях, а когда я пытаюсь, но не могу встать, принимаются бродить вокруг, обсуждая, как поступить дальше. Им нужно план выполнять, а я лежу да пялюсь. Слушаю пристально, но сколько ни прислушивался, так и не смог разобрать ни одного слова.
– Говорят не по-нашему?
– А черт их пойми! Может, на иностранном, а может, специальный секретный язык – не знаю. Нужен как минимум полиглот вроде тебя, Даня, чтобы ответить на этот вопрос. Как минимум! – с этими словами Введенский опрокинул в себя стакан и замолчал.
Хармс тоже сидел, не произнося ни звука, обдумывая сказанное другом. Табачный дым поднимался над столом, вился вокруг мутного, засиженного мухами плафона.
– А Анна Семеновна? – спросил Хармс, когда танец дыма стал невыносимо вульгарным.
– Аня смеется, – сказал Введенский, зачем-то разглядывая огурец на просвет, как рассматривают бокал с хорошим вином. – Аня считает, что я придаю этому слишком много значения.
– Она видела их?
– Откуда мне знать? Каждый раз, когда я пытаюсь завести с ней разговор, она принимается хохотать. Как умалишенная. Сперва, знаешь, хихикает, будто ее щекочут, потом заливается все громче и громче – и вот ее уже не остановить. Просто покатывается со смеху, животик надрывает. – Он откусил половину огурца. – Полторы недели назад я уехал от нее и вернулся к отцу.
Хармс кивал с задумчивым видом. Аметист почему-то сработал плохо, и выпитая водка уже принялась ломать прозрачную стену благопристойности, с таким трудом выстроенную вокруг мятущегося, беснующегося сознания. Перстень на безымянном пальце левой руки жег кожу, пылал белым огнем. Перстни на среднем пальце и мизинце правой пока только нагревались. Пожалуй, еще один стакан будет не лишним.
– У отца стало только хуже. Я просиживал ночи напролет в ресторанах, играя в карты, – продолжал Введенский. – Лишь бы не ночевать дома. Но теперь я замечаю их и днем. На улице, в лавках, в Летнем саду. Краем глаза, боковым зрением. Как мыши: едва ты обернешься – тут же исчезнут. Они пытаются довести меня до самоубийства. Это их основная задача.
– Именно самоубийства?
– Непременно самоубийства. Им нужно, чтобы я наложил на себя руки. Чтобы застрелился, как Владимир Владимирович, или утопился, как Леонид Иванович, или повесился, как Сергей Александрович, или… неважно. Они подбрасывают мне предметы, напоминающие о тщетности бытия: свежие газеты, пустые бутылки из-под молока или хереса, галоши, якобы забытые кем-то на трамвайной остановке. Они пускают мне навстречу хорошеньких женщин, не допускающих и мысли о связи с женатым мужчиной, и расклеивают по пути моего следования афиши с зашифрованными посланиями.
– Ты разгадал шифр?
– Конечно, нет. Но раз он есть, нетрудно догадаться, о чем идет речь: меня хотят видеть в гробу. Ждут, что я сломаюсь и поддамся, и пущу себе пулю в лоб.
– Из чего?
– Да из чего угодно! Какая разница. Пусть не пулю, пусть из окна выброшусь или мышьяком отравлюсь. Впрочем, нет, мышьяк для них – худший из вариантов. Им непременно нужно, просто-таки необходимо, чтобы с лицом моим в момент гибели что-то случилось, чтобы его перекосило, изуродовало до неузнаваемости, чтобы они могли потом с ним работать, восстанавливать по кусочкам, соединять, подкрашивать, подмазывать.
– Ты нужен им в качестве холста?
– Да, можно и так сказать. Или в качестве листа, на котором напишут они жуткую свою поэму о смерти, времени и Боге, которую хотел сочинить я, но до сих пор не сумел.
Хармс выпил. Пламя внутри кипело, выжигало слова на изнанке черепа, слова складывались в созвездия, сияющие посреди небосвода забытья. В парке подыхали собаки. В подвалах крысы строили утопические города. В Фонтанке Николай Игнатьевич Марьинский издавал информационный листок о жизни Максима Горького «На дне».
– Однажды они добьются своего! – озвучил Введенский угрюмое пророчество, и Хармсу стоило немалых усилий понять, что речь по-прежнему идет о слепых убийцах из Отдела Безвременных Смертей. – Однажды добьются, потому что я не железный. Я ведь не железный, Даня. Ты и сам это прекрасно знаешь, ты не раз проверял. Однажды я просто-напросто забудусь и сделаю какую-нибудь глупость, попадусь в сети, приму их махинации за чистую монету.
– Думаю, вот что нам следует предпринять… – вкрадчиво проговорил Хармс, не отрывая взгляда от пустого графина.
– Выкладывай.
– Нам следует прямо сейчас, не теряя ни секунды, отправиться к тебе и устроить засаду.
– Зачем?
– Подстеречь этих мерзавцев, застать их на месте преступления и вывести на чистую воду.
– А мы справимся?
Хармс потряс у него под носом набалдашником трости:
– Не смей сомневаться. Тем более, что другого выхода просто нет. Обратиться не к кому, на неблагонадежных всем начхать, ни одному человеку в городе мы не можем доверять. Разве что Самуилу Яковлевичу, но у него сейчас и без наших проблем забот по горло.
Введенский потушил сигарету в пепельнице и сказал:
– Умно ли идти на лобовое столкновение? Их много, Даня. Они повсюду, а нас только двое. Что мы сможем им противопоставить?
Вместо ответа Хармс снял кепку и вынул из нее потрепанную колоду карт Таро. Повертел ее в пальцах, достал из середины три, положил перед собой рубашками вверх. Щелкнул ногтем по горлышку графинчика, зажмурился, шумно выдохнул и одним движением перевернул все три карты разом. Выпали Смерть, Дурак и Дьявол.
– Пожалуйста, – сказал Хармс, внимательно вглядываясь в символы и рисунки на потертом картоне. – Понимай это, как душе угодно, ты человек вольный. Но я, если хочешь знать, вижу здесь неминуемую победу.
– Где именно?
– Дурак может трактоваться разнообразно, – сказал Хармс. – Особенно учитывая нынешнее положение Венеры и Урана, а также Дьявола и Смерть. Просто вдумайся: Смерть!
– Раз так, в путь, – кивнул Введенский. – Не будем терять времени.
Они поднялись, переглянулись и вышли. Город встретил их цоканьем копыт по мостовой, далекими пьяными выкриками и шумом влажного ветра. Небо громоздилось над ними аметистовой вечностью, и только слева, на западе, его освещало багровое пламя Преисподней, пробивающееся из-за горизонта. Приятели не спеша двинулись по Литейному строго на север, свернули на улицу Пестеля, которую Хармс настойчиво называл Пантелеймоновской, перешли реку по одноименному мосту и очутились в Летнем саду.
– Вот здесь, – уверенно сказал Введенский, не сбавляя шага и указывая куда-то в темноту между тропинками. – Вот здесь я видел их последний раз. Сегодня в три пополудни. Один стоял с зонтиком в руках и постоянно смотрел то на меня, то на часы. А другой сидел у его ног, подобно собаке, и скалил клыки.
– Как они были одеты? – спросил Хармс, вглядываясь во мрак.
– Серые шинели. Галифе. Сапоги. Без шляп. Головы и лица бриты наголо. Стоило мне подняться со скамьи, оба мгновенно ретировались.
– Куда?
– Не имею ни малейшего понятия. Возможно, ко мне в шкаф. Возможно, прямиком в Отдел, чтобы доложить о провале наружного наблюдения или как это там у них называется.
– Ничего, Александр Иванович, не падай духом, – сказал Хармс. – В квартире им точно некуда деться будет. У тебя, надо признать, солидная жилплощадь, но уж с Летним садом ее не сравнить. А кстати, слышал ли ты, что приключилось на днях с Пентопасовым?
– С Абрамом Демьяновичем?
– С ним самым. Ну так слышал или нет?
– Нет. Да и зачем? Неинтересно.
– Откуда тебе знать, что неинтересно! Сперва послушай…
Непринужденно беседуя, друзья прошли насквозь Летний сад, пересекли по Кировскому мосту дышащую зимним холодом Неву. На проспекте Максима Горького, возле Петропавловки, они зашли в пивную, пропустили по кружечке, и только затем направились в сторону Съезжинской улицы, на пересечении с которой и стоял дом, где жил с отцом Введенский.
О, что это был за дом! Пятиэтажная гора, бугрящаяся массивными мускулами эркеров, увенчанная, словно короной, трехглавым аттиком, откуда с вечным ужасом наблюдали за мельтешащими внизу людскими жизнями бессмертные каменные женщины. Только в таком доме, похожем на переросший свою сказку замок людоеда, и должен обитать настоящий поэт. Каждый раз, приходя в гости, Хармс чувствовал, как в сердце мерзко ухмыляется зависть, и ничего не мог с ней поделать – ни угрозы, ни увещевания, ни обещания не действовали на нее.
В первом этаже располагался магазинчик – покосившаяся скрипучая дверь под нечитаемой вывеской. Несмотря на поздний час, он еще работал, и Хармс купил пол-литра водки.
– У тебя же найдется закуска? – спросил он Введенского.
– Не знаю, – ответил тот, с подозрением разглядывая свои окна в третьем этаже. – Будем надеяться.
Они поднялись в квартиру. Отец уже спал. Стараясь не скрипеть половицами, прошли в комнату Александра Ивановича, уселись на продавленном диване перед окном, не зажигая света. Хармс тут же принялся раскуривать трубку.
– Я оставлю тебе свой архив, – сказал Введенский. – Все, что написано. Видит Бог, даже роман оставлю, хотя он и отвратительный.
Хармс не отвечал, сосредоточившись на трубке.
– Когда соберусь уезжать, – сказал Введенский. – Когда не останется другого выхода. Ни черного, ни пожарного, ни запасного.
– Куда поедешь?
– В теплые края. Туда, где под ласковым солнцем бродят босиком красавицы со смоляными волосами и кувшинами домашнего вина на головах.
– Неплохо.
– Недурно.
Введенский сходил на кухню за кастрюлей, полной холодных макарон, и двумя рюмками. Стали пить водку, разговаривая вполголоса о разложении времени, о Гамсуне и Майринке, об идеальных женских фигурах. Закусывали не торопясь, курили, наблюдая как в крохотном мире за окном тьма безжалостно давит последние воспоминания о минувшем дне. Все казалось правильным и возможным.
Но вот бутылка опустела, а следом за ней – и кастрюля. Введенский зевал, глаза его слипались.
– Пора мне на боковую, Даня, – сказал он. – Дальше тянуть бессмысленно. У нас есть план?
– Ложись, как ни в чем не бывало. Я спрячусь, – Хармс обвел комнату осоловелым взглядом. – Ну хоть бы и вон там, за комодом. Обещаю сохранять бдительность. Не волнуйся, я встал сегодня только после обеда, так что меня еще долго не начнет клонить в сон.
Сказано – сделано. Введенский принялся раздеваться, а Хармс бродил по комнате, внимательно разглядывая все ее немногочисленное убранство: часы, письменный стол, комод, покрытый кружевной скатертью. К шкафу он подошел в последнюю очередь.
– Отсюда, значит, выбираются твои убийцы?
– Скоро сам в этом убедишься.
Хармс распахнул дверцы. В шкафу висел пиджак, стояла пара тщательно начищенных ботинок, на полке были сложены выглаженные сорочки. Он пару раз стукнул тростью в заднюю стенку, пожал плечами:
– Не похоже, чтобы тут был потайной ход.
– Его там нет, – устраиваясь на диване, сказал Введенский. – Я точно знаю, потому что всю неделю двигаю шкаф туда-сюда вдоль стены едва ли не каждое утро. Ход до сих пор не появился.
Он укрылся шерстяным пледом и закрыл глаза. Хармс опустился на пол возле комода, в дальнем от окна углу, в густых тенях. Отсюда ему прекрасно были видны и диван, и Введенский, и шкаф, растекшийся у стены чернильным пятном зловеще-правильной формы. Пустую трубку Хармс положил в карман. Наступила мягкая ночная тишина, состоящая из тиканья часов, запаха сирени и отзвуков шагов припозднившихся прохожих.
Он, разумеется, не кривил душой, когда говорил, что встал за полдень, но выпитое и съеденное действовало умиротворяюще, наполняло желудок ласковым теплом, расползающимся по всему телу, смежающим веки. Спустя всего несколько минут Хармс задремал, уронив голову на грудь, и ему приснился Карл Иванович Шустерлинг, вооруженный винтовкой и топором на длинной рукояти. Карл Иванович Шустерлинг стоял посреди соснового леса, напряженно оглядываясь по сторонам.
– За деревьями их не сразу различишь, – сказал Карл Иванович Шустерлинг, доставая из кармана складной перочинный ножик. – За не сразу различишь их деревьями.
– Пррры, – сказал Даниил Иванович Ювачев, пританцовывая вокруг. – Мюн! Твигга!
– Вьями чишь их сра, – сказал Карл Иванович Шустерлинг. – Зу не за, разли дере.
– Солдухей!
– Дерезачишь разливьями, – неодобрительно покачал головой Карл Иванович Шустерлинг, убирая перочинный ножик в карман. – Ихнезусра.
Хармс проснулся. Пальцы под перстнями жгло невыносимо.
Комната была полна людей.
