Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 214 (всего у книги 299 страниц)

Раздев меня и сев передо мной на колени, она что-то рассказывала мне жестами. Не сразу до меня дошло, о чем этот рассказ. Наконец я стал понимать.

Она говорила, что после того, как брат ее избил, она поняла, что лучше не использовать живых людей как идолов-посредников для соединения со мной. Живой может очнуться и прийти в ярость, всегда есть такая опасность. Поэтому она решила, что лучше использовать мертвеца. Есть колдовская техника, которая позволяет условно оживлять мертвых на короткое время – для исполнения каких-то конкретных и простых задач, в том числе сексуальных. Этой техникой она и решила воспользоваться. Поэтому привела сюда, в эту комнату, бомжа, которого встретила на улице. Парализовала ему волю гипнозом, а потом убила, прочитав заклинание, повергающее в сильнейший ужас, вызывающий сердечный приступ и смерть. Примерно в течение часа после смерти трупом можно было воспользоваться в сексуальных целях, потом он становился ни на что не годен. Не теряя времени, она условно оживила труп и сделала из него идол для соединения со мной. А когда все закончилось, приказала ему пойти к сортиру во дворе и утопиться в выгребной яме. Все равно ведь тем сортиром никто не пользуется, он же вот-вот завалится.

Знаю, что у меня получилось, говорила она, все получилось, ведь тебе было хорошо, правда?

– Хорошо, да, но потом стало плохо, – едва шевеля губами, прошептал я.

Дальше я уже только думал, но она, кажется, читала мои мысли: «Ты заживо похоронила меня, накормила меня смертью, напоила прахом…»

Прости, милый! – взволнованно отвечала она жестами. Я знаю, как все исправить. Я сейчас не могу быть с тобой, потому что чем-то заразилась от мертвеца, мне надо выздороветь, иначе и тебя заражу. Но я знаю способ. Дедушка подсказал. Он разбирается в таких вопросах. Я вызвала его, спросила, и он рассказал, как лучше всего соединиться с любимым без всякого человеческого посредничества, от которого всегда жди беды, в котором всегда опасность какая-то. Есть чистый метод, поистине ангельский. В качестве идолов можно использовать ангелов, небесных духов, их тонкое тело чисто и свято. Настолько чисто, что не только нет никакой заразы на нем, но более того – оно очищает от скверны всякого, с кем вступает в связь. Ангелы – посредники любви, те, кто соединяет любящие сердца, и, если попросить их особым образом, если произнести необходимые заклинания, они соединят тела влюбленных. Сейчас ангелы здесь, в этой комнате, собрались ради нас и готовы нам помочь…

Я озирался по сторонам, и чье-то незримое присутствие чудилось мне, и сердце сдавливали пальцы холода. Те, кого я чувствовал, незримые фигуры в комнате – их словно бы видела моя мысль, хотя глаза не различали ничего – они источали угрозу. Эти существа, эти… ангелы, были опасны. Мне хотелось закричать и вырваться из кошмара, но я понимал, что крик бесполезен.

Губы Майи беззвучно двигались: она мысленно читала заклинания. Лицо ее запрокинулось к потолку, дыхание участилось, руки, поднятые вверх, дрожали от напряжения. Ее поза могла бы показаться пафосной и вызвать ухмылку, если бы не жуть, которая налипла на сердце холодной мокрой простыней. Мне показалось, что родимое пятно у Майи начало менять форму и двигаться по коже. Я присмотрелся: оно и впрямь двигалось, ползло, будто амеба. Неужели я галлюцинирую? Схожу с ума? Или с ума сходит сама реальность?

С лица пятно сползло на шею, затем на грудь, проползло по левой груди, захватив третий сосок, который пополз по телу вместе с пятном. Это зрелище завораживало. Пятно и сосок, торчащий в нем, будто маленький кратер или глаз, переползли с груди на живот, спустились к лобку и начали заползать внутрь Майи меж ее раздвинутых ног. Майя при этом так сильно выгнулась, что завалилась на спину. Ее тело дрожало в судорогах.

Я почувствовал ледяное прикосновение к коже и увидел родимое пятно – ее пятно! – у себя на груди. Оно ползло по коже вверх, к моему горлу. Я чувствовал его, словно холодного слизня.

Это не могло быть правдой! Это бред! Абсурд! Я мотал головой, моргал, пытаясь прогнать наваждение, но тщетно. Я хватал руками это омерзительное пятно, пытался соскрести его с себя – не получалось. Когда мои пальцы задевали сосок, перемещавшийся вместе с пятном, Майя вскрикивала от пронзительного наслаждения.

Пятно заползло мне на горло, на подбородок и полезло в рот. Бесполезно было стискивать зубы и губы бесполезно сжимать – пятно перетекало по поверхности кожи, легко просочилось в щель меж губами, я уже чувствовал его ледяное скольжение по внутренней поверхности щек. Пятно ползало внутри моей ротовой полости, я ощутил сосок Майи у себя на языке, словно вздувшийся волдырь. Майя вскрикивала от наслаждения.

А потом пространство комнаты словно взорвалось формами, явившимися из пустоты. Теперь мы с Майей были не одни: вся комната наполнилась извивающимися бледными телами – мужскими, женскими, двуполыми, толстыми, тонкими, огромными, миниатюрными, детскими, юношескими, взрослыми, старческими. Все это месиво кишело в оргии, напоминая бурлящую мутную воду.

Кто-то совокуплялся с Майей, кто-то – со мной. Входя в чужую плоть, я чувствовал, что вхожу в Майю, словно мы были с ней наедине. Наслаждение и ужас глубоко вонзали когти в меня, разрывая сознание в клочья. Пропало чувство собственных границ, уже не понять, где кончается мое тело, где начинается чужое. Источником моего зрения стало множество глаз, я видел происходящее с разных сторон и ракурсов.

Я видел самого себя со стороны – заваленного, словно грудой мусора, жирными телесами огромной старухи, чья маленькая птичья головка с крючковатым носом возвышалась над складками студенисто колыхавшейся плоти. Ее худые руки и ноги, торчавшие из жирного тела, словно ветки, вставленные в снеговика, напоминали паучьи лапы, и было их много, этих тощих конечностей, слишком много. Глаза старухи, лишенные зрачков, светились мертвенным белесым светом. В сладострастно приоткрытом рту виднелись острые звериные зубы. Вислые груди, ниспадая, как по ступенькам, по складкам жира, ложились на меня, доставали мне до плеч, колыхались возле моего лица. Это я видел со стороны чьими-то чужими – не моими – глазами.

Одновременно своими собственными глазами я видел нечто другое – со мной совокуплялась худая полупрозрачная фигура. Ее лицо меняло формы, превращаясь в лица женщин, мужчин, детей, стариков. Посреди этой калейдоскопической смены лиц то и дело мелькало лицо Майи.

В этом ангельском месиве, кроме нас с Майей, был еще некто, не принадлежавший к ангелам. Высокий старик, похожий на мумию. Высохшая потемневшая кожа обтягивала его кости, которые, казалось, вот-вот прорвут ее и покажутся на свет. Старик не прикасался ко мне, но я ощущал связь с ним, как и с Майей. Когда мне казалось, что я вхожу в Майю, то одновременно казалось, что вместе со мною это делает и старик, чье тело словно совмещается с моим, проникает в меня, как рука в перчатку, подмешивается ко мне, будто один вид жидкости – к другому. Совмещение с этим стариком обостряло мои чувства, делало наслаждение более едким, даже ядовитым, и более глубоким. Что-то необыкновенно порочное было в том совмещении. Майя, понимал я, тоже чувствует этот яд и жадно впитывает его всем существом.

Я догадался, кем был старик, совмещение с ним принесло понимание. Покойный дед Майи, он же ее отец. Он сам без слов дал мне это знание и захохотал, когда почувствовал, что я все понял.

Старик схватил маленького ангелочка – такими обычно изображают купидончиков: пухленький щекастый мальчик с крылышками и шапкой курчавых волос на голове. Держа его руками за ноги, старик сильным движением разорвал его тело почти напополам, от паха до горла, открыв красновато-розовое ангельское нутро. Там не было кишечника, прочих органов и костей – только нежное мясо, подобное рыбьему, блестящее, склизкое. Глядя мне в глаза, старик впился зубами в эту плоть, и я тут же почувствовал, как сам впиваюсь в тошнотворное и в то же время такое соблазнительное угощенье. Ангелочек, разорванный стариком, все еще живой, счастливо визжал, брызжа слюной, словно его не пожирали, а развлекали щекоткой.

Вкусив устами старика ангельской плоти, я внезапно оказался в абсолютной тьме. Бездонная чернота окружала меня. В ней не было ни проблеска света, ни звука, ни дуновения, ни движения, ни одного предмета или существа – ни вблизи, ни вдали. Это была пустота, не заполненная ничем.

Сколько длилось погружение в пустоту – секунды, часы, дни или годы – сказать невозможно, там не было ощущения времени. А без такого ощущения можно за мгновение состариться, помолодеть и состариться вновь.

Когда я выпал из тьмы и пустоты обратно, в мир форм, цветов и звуков, то был уже другим. Каким – я еще не знал. Но знал точно: отныне я – другой.

Ангелов в комнате больше не было, они сгинули, как остатки сна из пробужденного сознания. Темного старика тоже не было. Остались только я и Майя.

В смежной комнате истошно кричала старуха, баба Рая. Звала на помощь. И кричала она уже давно. Я вспомнил, что этот крик вился на периферии моего слуха с тех самых пор, как я начал видеть ангелов.

К ее крику добавился еще звук: какая-то женщина вошла в комнату к бабе Рае и что-то спросила у нее. Крик тут же оборвался, и баба Рая ответила на обращенный к ней вопрос, который я не расслышал:

– Там они, там! Да сама посмотри!

– Никого там нет, баба Рая, что вы, в самом деле! – произнес звонкий женский голос.

Тут же мужской голос произнес негромко:

– Опять галюники?

– Да они там! Там они! Посмотри! – выкрикнула баба Рая.

– Сейчас я посмотрю, и мы убедимся, что никого там нет, – с расстановкой говорила женщина на ходу, приближаясь к двери, за которой были мы с Майей.

Я сам распахнул дверь и вышел из комнаты. Женщина, подходившая к двери, застыла на месте, испуганно глядя на меня. Она была молода, почти моя ровесница, может, чуть старше. Такой же молодой, в дальнем конце комнаты, стоял мужчина. Соседи, пришедшие на крик бабы Раи. Сейчас она была под одеялом. Видно, соседка, войдя в комнату, подняла одеяло с пола и укрыла старуху.

Я сразу понял, на что я могу рассчитывать, на что способны эти двое. Их глаза сказали мне все. Сказали и то, что противиться мне они не в силах. Поэтому я отдал им приказание на безмолвном ангельском языке. Какой-то частью себя при этом удивлялся: что я делаю?

И еще удивлялся: кто я такой? Кто я теперь?

Носитель неизвестного вируса, инфицированный ангелами?

Эти двое, пронзенные ангельской иглой моей воли, начали делать то, к чему были предназначены. К чему готовились всю жизнь, которая, наконец, достигла кульминации.

Женщина сбросила с себя одежду и села в позе лотоса у стены, мгновенно погрузившись в транс. Хрупкое тело застыло, обезобразилось буграми проступивших под кожей одеревенелых мышц.

Мужчина опустился перед ней на колени, словно хотел совершить поклонение, распахнул жадный рот и впился зубами в ее ногу.

Я велел ему сожрать ее целиком, до костей.

Он будет давиться, блевать, испражняться, но выполнит мою ангельскую волю, которая в точности соответствует его предназначению. Я бы не повелел ему того, на что он не способен.

Из дверного проема, ведущего на кухню, смотрел на меня еще кто-то. Я не сразу заметил его. Мужчина тридцати-сорока лет. Он вошел в дом позже этих двух и не решался переступить порог комнаты. Явился он уже испуганным, и теперь его страх усилился, когда наши глаза встретились. Страх на его лице был смешан с откровенной глупостью великовозрастного недоумка.

Да это тот самый придурок, что врезался в меня рядом с автовокзалом, когда я собирался звонить Тиму! Петля совпадений затягивалась.

Я мысленно шепнул ему подойти ко мне, но он не подчинился. Его лицо исказила мучительная гримаса, немного комичная. Он отшатнулся и бросился прочь. Хлопнула входная дверь. За окном послышались его торопливые шаркающие шаги.

Что ж. Я послал ему вслед свое мысленное благословение.

Глава третья
Призрачное дуновение

Дрюня выбежал из дома, спасаясь от чудовища, от его гипнотических глаз, которые чуть не сожрали всю его волю. Приближаясь к выходу со двора, он привычно пригнулся, чтобы прошмыгнуть под покосившимся сортиром, но пришлось застыть на месте. Сортир лежал на боку, перекрыв подход к калитке.

Быстро опомнившись, Дрюня полез через сортир.

Забираясь по дощатым стенам, он почувствовал, что в спину, меж лопаток, словно впилось что-то жгучее – то ли искра, то ли крупное злое насекомое, вонзившее жало. И тут же понял, что это жгучее было послано им – чудовищем, от которого он спасался бегством.

Показалось, что вот-вот яд разольется от ожога, и тело онемеет в параличе, и тогда случится самое страшное, как только чудовище настигнет его, беспомощного, павшего наземь.

И Дрюня взмолился.

– Папочка! Папа! – шептал он судорожно. – Спаси меня! Защити меня от… Помоги, папочка! Ведь я же тебе сын!

В последней фразе – «Ведь я же тебе сын!» – прозвучал какой-то не свойственный Дрюне взрослый упрек. И в лихорадке страха, истекавшего каплями пота на лицо, карабкаясь по ветхим доскам, трещавшим и ломавшимся под его весом, злобно вонзавшим занозы ему в ладони, Дрюня вдруг ощутил, как проясняется его ум, как из него испаряется глупость, оставляя сухую и недетскую логику – будто кость проглядывает из-под сгнившего мяса.

Доска под Дрюней треснула, и левая нога провалилась внутрь. Пытаясь вытащить ногу, Дрюня почувствовал, как там, внутри кабинки сортира, в ногу вцепились чьи-то пальцы. Он дергал ногой, стараясь освободиться и боясь, что вот-вот полностью провалится внутрь, а изнутри кто-то тянул его к себе. Может быть, какой-то пьяный прохожий забрел с улицы в этот сортир, как в ловушку, прислонился внутри к стене, и кабинка рухнула; теперь он барахтается в ней, неспособный ни выбраться, ни позвать на помощь? Но почему его пальцы на голой коже – там, где штанина задралась почти до колена, – казались Дрюне пальцами какой-то рептилии? Эта холодная жабья кожа вызывала дрожь омерзения. Или это существо выползло из-под земли через выгребную сортирную яму и попало в деревянную кабинку снизу?

В панике Дрюня задергал ногой и наконец почувствовал, что она освободилась от чужой хватки. Выдергивая ногу из дыры, он рванулся и в скрипе и треске досок рухнул на землю по ту сторону преграды. На коже, ниже задранной штанины, темнели следы; в том месте болело, как от ожога. Хромая, Дрюня с трудом выбрался на улицу и остановился.

Напротив калитки, около мусорных контейнеров, освещенная уличным фонарем, стояла голая страшная фигура мужчины с отрубленными руками, которые висели у него на шее, будто хомут или ожерелье: правая рука вцепилась пальцами в основание левой, левая вцепилась в основание правой. От шеи до паха шел через все туловище грубый шов. В животе под этим швом что-то шевелилось, натягивая бескровную кожу изнутри; словно туда засунули некое живое существо. Лицо этой фигуры тонуло в вертикальном разломе, как от удара топором. Внутри разлома виднелись два глаза, ушедшие внутрь и смотревшие друг на друга.

Фигура источала злобу и властную угрозу. Казалось, она здесь в своих законных владениях, где имеет право на все.

Отрубленные руки на шее шевельнулись, их пальцы разжались, и ромбовидная фигура, ими образованная, распалась, руки же повисли в воздухе, медленно вращаясь. Неторопливо поплыли по воздуху в сторону Дрюни. Пальцы шевелились, будто щупальца подводных существ. Дрюня застыл на месте. Эти медленно плывущие к нему руки завораживали его. В шевелении пальцев чудился какой-то зловещий смысл; возможно, пальцы «произносили» заклинания на языке магических жестов.

Когда руки приблизились, Дрюня ощутил тошнотворный запах дохлятины и еще чего-то невыносимо сладковатого.

Руки подплыли еще ближе и своими холодными пальцами начали ощупывать Дрюнино лицо. Вспомнилось, как цыганки не раз гадали ему по руке, пальцем водя по ладони – Дрюня очень любил совать руку гадалкам, – и сейчас ему показалось, что эти мертвенные пальцы занимаются гаданием, но не по руке, а по лицу.

Страх накатывал волнами, пульсировал, и на пиках его Дрюня едва сдерживался, чтобы не сорваться с места и не броситься наутек. Он откуда-то знал, что бежать ни в коем случае нельзя. Именно сейчас надо стоять не шелохнувшись. Эти холодные пальцы были опаснее зубов бешеной собаки. Неверное движение – и они вцепятся в тебя, беспощадно сдирая кожу и разрывая мышцы, вскапывая плоть, как землю, чтобы добраться до самых корней твоей жизни.

Безрукая фигура неподвижно стояла на месте, метрах в шести или семи от Дрюни. Ему вдруг вспомнилась одна избитая мысль, что призраки, дескать, не должны отбрасывать тени; но безрукого освещал фонарь, и тень у него была.

Наконец, отрубленные руки отпрянули от Дрюниного лица, взмыли над его головой, неощутимым течением их понесло назад, к хозяину.

Все еще сдерживая дыхание, напряженный, как струна, Дрюня поковылял домой, опасливо косясь на неподвижную фигуру с ожерельем из отрубленных рук, вновь обвившихся вокруг шеи. Болела левая нога. На спине, меж лопаток, тоже болело и пекло. Заведя руку за спину, Дрюня тщетно пытался нащупать источник боли.

Приближаясь к калитке, Дрюня удивился было, почему она нараспашку, но тут же вспомнил, что давеча сам ее и не закрыл. Он вошел во двор, оглянулся – за спиной почудилось какое-то движение. По фасаду недавно достроенной восемнадцатиэтажки, стоявшей напротив их дома, многометровой пиявкой ползала извилистая тень. Дрюня отвернулся.

Когда он оказался в гостиной, его сердце оборвалось в какую-то свистящую глубину.

Праздничный стол был опрокинут набок. На том месте, где он прежде стоял, лежали два изуродованных окровавленных тела. Мама и Стас. Над ними черным хищником возвышался Морфей, склонивший голову и лакавший пролитую на пол кровь. Тут же, в крови, лежала гирлянда, что прежде висела на шее у пса. Рядом с Морфеем, положив ему руку на спину, поглаживая пальцами холку, сидел на корточках человек в военной форме, которого Дрюня сразу узнал.

Отец выглядел в точности как на том фото – такой же молодой и с той же улыбкой. И, как на фото, бледный, монохромный. Кожа и форма одного и того же серого цвета, оттенки только разные.

Морфей поднял морду, и на Дрюню уставились два хищных людоедских глаза. Зверь оскалил зубы, раздался низкий утробный рык, и Дрюня впервые увидел, какие жуткие у Морфея клыки.

Отец поднялся, потрепал пса по спине, как бы останавливая, не разрешая нападать до особого сигнала, и приблизился к застывшему в ужасе Дрюне. Распахнув руки, заключил сына в объятия, прижал к груди, и ледяной холод полился в Дрюню из серого призрака. Что-то нащупав на спине у сына, отец оторвал это – Дрюня вздрогнул от боли, словно вырвали клок волос, – и бросил на пол; там пискнуло и завозилось. Отец отстранил Дрюню, шагнул вперед и раздавил сапогом копошащуюся тварь. Затем посмотрел сыну в лицо.

– Наконец ты смог, – шевельнулись его губы, и Дрюня увидел, что движение губ не совсем совпадает со словами, будто это фильм, где звук немного не синхронизирован с изображением. – Теперь я хоть на минутку вырвался оттуда. Все ждал, когда же, когда ты сможешь… А то все только бла-бла да бла-бла! Но ты вытянул меня – хватило мозгов. Ай, молодца, Андрюха, молодца!

Перехватив Дрюнин взгляд, направленный на изуродованные тела, отец подмигнул Дрюне – весело и в то же время жутко – и спросил:

– А? – точнее, и не спросил даже, а бросил сыну в лицо осколок звука, словно брызнул ядом.

– Зачем ты?.. – прошептал Дрюня.

– Я?! – искренне, но все же и с лукавством, удивился отец. – Разве это я, сынок? Это все ты. Не помнишь, что ли? Ты ж посмотри на себя…

И только сейчас Дрюня заметил кровь на своих руках. На рубашке тоже были пятна, возможно – и на брюках, но на темной ткани трудно что-то разглядеть. Дрюня поднял с пола испачканный в крови небольшой топор, которым Стас и Сергей рубили дрова для мангала, стоявшего во дворе под навесом. Дрюне этот топор перестали доверять с тех пор, как он однажды поранил себе лезвием палец. Взвесив топор в руке, Дрюня вспомнил то, что происходило всего несколько минут назад.

Возвращаясь домой, он боялся, что где-то здесь та безголовая женщина, что явилась во двор, когда он сам шел за братом и Женей. Осторожно взяв под навесом топор – сейчас он будет аккуратен и постарается не пораниться, – Дрюня вошел в дом.

И увидел в гостиной безобразную сцену. Мама, Стас и эта безголовая сплелись в тошнотворный клубок. Казалось, вместе с ними в клубке извиваются огромные змеи. Вся эта масса шевелилась, как… как пальцы тех отрубленных рук, что недавно ощупывали его лицо.

Дрюня заорал от невыносимой душевной боли – от омерзения, гнева, ненависти – и начал рубить этот змеиный клубок топором.

Исступленно наносил удары, бил и кромсал, пока наконец не понял, что нет никакой безголовой, что она ему только мерещилась, что мама просто сидела на коленях у Стаса, лаская и целуя его, а Стас отвечал своими ласками и поцелуями. Эту пожилую парочку все еще влюбленных друг в друга людей иногда кружило в таких страстных водоворотах, когда нежность, как в юности, лилась через край.

А где-то на краю зрения стоял у стены отец, с улыбкой смотрел на это яростное священнодействие смерти, поглаживая рукой прижавшегося к нему Морфея.

– Почему я забыл? – пробормотал Дрюня, растеряно глядя на топор в своей руке.

Отец отобрал у него топор, положил на пол и с улыбкой произнес:

– Такое бывает, сынок, особенно если время пошло вспять. Мозги-то не сразу приспосабливаются к обратному ходу. Видишь, – он указал на часы на стене, – даже они никак не впишутся…

Секундная стрелка на циферблате дергалась в небольшом интервале, отсчитывая по нескольку секунд то вперед, то назад. Угрюмо взглянув на эту стрелку, Дрюня подумал, что батарейка в часах, наверное, села, отец же – хитрец! – не преминул этим воспользоваться в своих целях.

Морфей, меж тем, смотрел на Дрюню, продолжая скалить зубы. Эти зубы что-то мучительно напоминали ему. Ну конечно! Он понял. Оскаленные страшные зубы напоминали его собственные мысли в момент прояснения ума. Ясное четкое движение логики походило на оскаленную пасть, острыми зубами терзавшую поверженную плоть. Сейчас, когда ум снова прояснился, Дрюня осознал наконец, почему был так мерзок самому себе всякий раз после прояснения.

Когда Дрюня, призывая умершего отца, вдруг взрослел, отряхиваясь от морока глупости, он переставал любить своих родных. Маму. Отчима. Брата. Все эти дорогие сердцу милые люди становились неприятны. Воспоминания о них отзывались холодом. Таким же могильным холодом, какой сейчас источал отец.

Глядя в его веселое и холодное лицо, Дрюня словно заглядывал в бездну собственного пробудившегося разума.

– Возвращаться пора, – сказал тот, обнимая Дрюню за плечи правой рукой. – Тебе со мной надо. Там у нас много таких, которые заживо спустились. А то сидишь один в темноте, а тут хоть родная душа рядом… Здесь лучше не оставаться. Сейчас такое начнется, что живые позавидуют мертвым. Ты же призвал меня, сынок, вот я и пришел тебя спасти. А это, – отец кивнул в сторону трупов, – необходимо, это плата за твой проход. Чтобы живому войти к нам и поселиться где захочется, надо платить. Если просто умираешь, тебя забрасывает не пойми куда, и лежишь там потом один, скорчившись, как эмбрион, ешь и пьешь свое одиночество, собственный ужас обгладываешь. Но когда цена уплачена, и ты еще не мертв, ты можешь быть с тем, с кем хочешь. Вместе. Вот как мы с тобой. За это платить надо, так уж заведено.

Дрюня молчал, пока отец увлекал его за собой – через кухню – в темный коридор, который вел вглубь дома. Морфею отец подал легкий знак левой рукой, и тот медленно двинулся за ними следом, напрягшийся, как перед прыжком, все продолжая скалить зубы и отрезая Дрюне путь к бегству.

Они вошли в коридор, но там не было привычных дверей в комнаты. И сам коридор стал другим: он расширялся, уходя в глубокую чернильную тьму, которая была не просто тьмой, а плотью ужаса, поднявшегося из неведомой пропасти. Однако Дрюня в том ужасе чувствовал нечто приятное, по крайней мере, притягательное.

Продрогший от холода, он молча шел, увлекаемый мертвецом, обнимавшим его за плечи. Дрюня почти не чувствовал своего тела, которое растворялось во тьме, как в кислоте. Зато чувствовал свой разум, работавший ясно и точно, будто прочищенный и смазанный механизм. Чем холоднее становилось ему рядом с отцом, тем сильнее прояснялся разум.

Они всегда выходили из глубин смерти, думал Дрюня, чтобы найти кого-то живого и увести с собой. Если тот захочет, конечно. А ведь многие пожелают уйти. Или, по крайней мере, не откажутся. Не надо даже выражать согласие, достаточно просто не отказаться. У многих найдутся причины, чтобы оставить все и уйти куда-нибудь в неведомую глубину. Иногда вся жизнь, которой ты жил, просто выталкивает тебя вон. А теперь механизм жизни сломался и начал работать в обратную сторону. Жизнь уже никогда не станет прежней. Началась какая-то новая страшная фаза.

Дрюня вспомнил записанное в своей тетради: «И начнется Год-Оборотень, у которого будет начало, но не будет конца, у которого кости из страха, хрящи из ужаса, плоть из кошмара». Скоро привычный уютный мир станет адом, уже начал становиться. Дрюня вспомнил страшное существо в человеческом облике, которое увидел в комнате соседки. Его гипнотический взгляд обжег даже в простом воспоминании. Вспомнил второе существо с отрубленными руками. Мир начал делиться на чудовищ и их жертвы, начал выворачиваться своей кошмарной изнанкой и скоро вывернется окончательно.

Дрюня оглянулся и встретился взглядом с горящими глазами Морфея, шедшего поодаль.

– Пап, – спросил тихо, – зачем он за нами идет?

– Пусть идет, – ответил отец. – Все одно, веселей будет. За него ведь тоже заплачено. Эта – за тебя, тот – за него.

– А что там вообще, где ты… живешь? – спросил Дрюня.

Он смутился от сказанного «живешь», слово показалось ему неуместным. Но не знал, как еще спросить об этом, какие использовать выражения. Отец долго молчал. Наконец произнес:

– Там полная тьма.

Дрюня еще раз оглянулся. Угольки собачьих глаз тлели во тьме, казалось – плыли по воздуху, сам пес сливался с темнотой. Дверь, ведущая в коридор, уже не видна. Ни проблеска света позади них. Со всех сторон их окружала тьма, густая, как черная жижа. Да и коридор ли это?

Отец уверенно шел вперед – его, наверное, вело чутье, которым смерть награждает мертвецов, чтобы, ведомые им, они ползали внутри ее бездонного чрева, безошибочно отыскивая вечные норы свои. Сошла улыбка с его лица – обострившегося, постаревшего, почти чужого. Уже не обнимала сыновние плечи его рука, в этом нет больше смысла. Дрюня чувствовал дуновение ветерка, тонкого, как паутинка, призрачного, почти неотличимого от неподвижной пустоты; на это дуновение, пронзавшее насквозь, нанизывалось его сердце. Шли молча – шли или плыли в океане тьмы – плыли или падали на дно – кто мог сказать точно? Три ничтожные искорки в бесконечно разлитой по всем направлениям черноте.