Текст книги ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
Соавторы: Елена Усачева,Михаил Парфенов,Олег Кожин,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Евгений Шиков,Анатолий Уманский,Евгений Абрамович,Герман Шендеров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 247 (всего у книги 299 страниц)
Кравчук молча кивнул. Акулина зашуровала тонкими, но сильными пальцами, освобождая дурака от ремней: один ремень ослаб, и Кравчук дернулся в путах раз, два, высвободил правую руку.
– Тише, тише, не торопись, милый, – хохотнула Акулина, ослабила другой ремень, а председатель выпростал вторую руку. – Сейчас ножки твои освободим, да прыгай в окошко, как кузнечик; не разобьешься, там травка понизу.
Он кивнул, в нетерпении ожидая, пока она его отвяжет. Стоило ему освободиться, как Кравчук вскочил, от души, крепко обнял Акулину; ему, правда, почудилось, что пахнет от нее тухлятиной и горелым. А кожа рыхлая, как земля. Он непроизвольно отпрянул, но Акулина не обиделась, сунула ему что-то в руку:
– Для дела тебе.
– Это щего?
– Возьми, – сказала она, – пригодится тебе, не потеряй. Это вещь важная – зуб киловяза настоящего. Сила в нем пекельная, немереная. Ты его при себе держи, и тогда никто тебе не указ!
– Жуб кого? – недоуменно спросил Кравчук, разглядывая странный подарок – в ладони у него и впрямь лежал зуб – кривой желтый резец, немного еще кровавый у корня.
– Колдуна одного знакомого… Неважно. Прыгай ужо, не медли! – Синеглазая медсестра чмокнула его в щеку, обдав напоследок ароматом гнилья и тухлых яиц. – Увидимся!
Кравчук взобрался на подоконник, толкнул ре-
шетку – та уродливой снежинкой полетела вниз; ему открылась долгожданная свобода. В глаза ударили лучи летнего солнца. Кравчук почти уже ступил наружу, как вдруг:
– Евгеша, ты куды собрался?
Бывший председатель Задорья оглянулся. На него смотрел, моргая от удивления, проснувшийся дед Тимоха, один из постояльцев дурдома. Акулины в палате не было, будто испарилась она. Кравчук с хитрой улыбкой приложил палец к губам – молчи, мол. Тимоха кивнул, подмигнул – утекай уже, стервец, а я тебя не видал.
Глубоко вдохнув, Кравчук сделал шаг вперед и выпрыгнул из окна – навстречу свободе.
Вспыхнула свеча. Стоило Максимке увидеть нечистого, как он взвизгнул от испуга, шагнул назад, пытаясь нашарить ладонью ручку дверцы.
– Дядька, там черт!
– Да якой же ж гэта черт, дурань? – засмеялся Сухощавый. – Ты б коли хоть мизинец чертов увидал – умишком бы уж тронулся! Ты глянь – гэта ж висельник!
Максимка пригляделся к смеющемуся существу, которое он сначала принял за черта: и впрямь, никакой то не черт, хотя чертей он ни разу не видел. Просто мужик в шапке-ушанке. Сам он был весь закопченный до черноты, как африканский нигра; а смеялся он и хрипел, отводя глаза, даже не глядя на гостей: как если б веселясь над чем-то, ведомым ему одному. Его шея была неестественно вытянута и на ладонь длиннее нужного – будто тот напряженно высматривал что-то вдалеке.
– И чаго он ржет? – поинтересовался Максимка.
– А бес его знает… Давай и спросим? Э, мужик!
Мертвец пугливо уставился на них, впервые по-настоящему заметив:
– Кто тута?
– Да мы же ж! Вона я, пред тобой стою! – Сухощавый сделал шаг вперед. – Няужо не бачишь?
– Иди отседова, хер старый! Не то я табе… – Мертвец дернулся вперед, но не сдвинулся и на метр – на шее натянулась веревка, изо рта сочилась густая темная пена.
– Чаго ты мне, по спине накостыляешь? Так ты ж дохлый!
– Кто дохлый, сука?
– Ты, дурань в шапке! Сканался зусим, коня двинул! Вот тибе веревочка и не пускает.
– Яка-така веревочка?
– А вот…
Сухощавый указал глазами на потолок, висельник в шапке проследил за его взглядом – от потолочной балки тянулась длинная бечевка, приковавшая его за шею к банной полке. Видать, повесился, понял Максимка, и отковаться не могет от веревки; так и мучится уже незнамо сколько. Сам себя на муки обрек, во дурак.
– Нема там ничога! – уверенно отвечал мертвец.
– Ну нема дык нема… Зато ясно, шо не в Пекле ты – веревкой привязан, покуль не стлеет, так и не откуешься. Самогубец ты, братка, до Страшного суда так и просидишь на лавке жопой.
– Ща встану – моргала повыколю, сука! Ты бабу мою пярдолил, гнида? А я из-за яе… Я из-за яе…
– Чаго? Удавился, да?
Висельник уставился на них, будто что-то вспомнив. Обернувшись к Максимке, Сухощавый подмигнул:
– Видал? Все они так. Баба ему изменила – а он в петлю полез. А зараз сам того понять не может. Смертушка – она вон как мозги выкручивает, набекрень.
– Дядька Мирон, а разве самогубцы не в Пекле сидеть должны?
– Ну ты чё, пацан, як не тутошний! Это в их Европах всё по строгим правилам: насильников, значится, в одну шеренгу, убивцев в другую. А у нас закон як дышло – и в Пекле то же самое, оно ж тоже нашенское. А ты запомни – все они, бабы, суки, не можно из-за них на себя руки накладывать. Будь мужиком!
– Сам ты сука… – мрачно сказал черный мужик в шапке. – А моя Аленка хорошая… У ней, знаешь, очи якие зеленые?..
– И сиськи небось тоже, того, зеленые, – хохотнул киловяз. – Млядь твоя Аленка! А звать-то тебе як, крэтын?
– Данилой при жизни кликали… – грустно ответил мертвец. – Тока я дохлый, походу. Я ужо зразумел, не повторяй.
– А детишек тута не бачил? Вот таких, малехоньких, мальчика с девочкой?
– Ну бачив раз…
– И хде они?
– Сюды их затягнули, а дальше я не бачив, мне так нагнуться не судьба, – Данила показал черным пальцем под потолок. – Баба их страшэнная волокла, вось сюды, под ноги мне утащила. Они супротивлялись, плакали, да я помочь не мог. Тама гляди – не промахнешься. Боле ничога не знаю.
– А чаго рагочешь, сена хочешь?
– Хрипел… Веревка горлу давит.
– Ясно – неинтересный ты.
Сухощавый деловито взял свечку с полки.
– Возьму?
– Да бери, не жалко.
Киловяз кивнул и показал Максимке глазами – иди, мол, за мной. Далее Сухощавый встал на четвереньки, выпятив костлявую дупу. И полез прямо под полок у ног мертвеца, освещая путь свечкой и матерясь; все было в паутине, шуршали в темноте крысы да косиножки всякие. Максимка нерешительно остановился у банной полки; Данила-висельник боле не обращал на него внимания и вновь погрузился в свой мир, начал хрипло хохотать – как сумасшедшие хохочут, не от радости, а так просто. Без света свечки стало совсем темно, хоть глаз выколи. Сухощавый недовольно крикнул из-под полки:
– Ну ты хде, малой? Долго табе ждать яшчэ?
Со вздохом Максимка полез под полок, в темноту, где уже вдалеке мерцал огонек свечи. Он полз, шустро двигая локтями и коленями по прогнившим доскам.
– А куда мы, дядька Мирон?
– В баню ползем!
– Мы ж и так в бане!
– А, дык то, где мы зараз были, не баня даже, а предбанник; баня-то настоящая далей буде, до нее тольки доползти треба. Ты давай там, гэта, не теряйся, на свет ползи.
Баня, предбанник… И о чем это он? Максимка послушно полз следом, собрав на себя всю паутину; совсем рядом шмыгнула крыса, ее собратья громко запищали из непроницаемой тьмы. Огонек свечи метался впереди, грозя погаснуть, но Сухощавый прикрывал его ладонями, ежеминутно оглядываясь на Максимку:
– Ну ты хде там, пацан?
– Да ползу я, ползу!
Максимка понял, что он устал. Что-то долго они ползут… Будто под землю давно ушли; баня-то размером с пяток саженей, а они уж сколько здесь? Крысы давно умолкли, не слышно было ничего, кроме пыхтения киловяза. Только огонек свечной мечется, больше ничего не видать.
– Дядька Мирон!
– Да чаго табе?
– А где мы ща?
– В бане, йоб тебя за душу! Не вздумай тока назад ползти – зусим потеряешься. Давай, ручками-ножками, и вперед!
И сам задвигался быстрее прежнего, так, что не угонишься, хоть и хрыч старый. Максимка тоже поднажал, пытаясь не отстать от киловяза. Световой круг мелькал впереди, он судорожно, чувствуя уже боль в коленях, догонял старика и думал, что никогда больше под банный полок не полезет. Тут свет пропал. Максимка остался один в кромешной тьме, напоминавшей пустоту космоса.
– Дядька, вы где?
– Заблукал, шо ль? – раздался смешливый голос киловяза. – Сюды ползи, огузок!
Он рванулся на звук голоса и туда, где в последний раз видел свечку, и внезапно выпал из-под банной полки. Сухощавый помог ему встать, отряхнул со спины налипшую паутину.
– А вот зараз мы в бане!
Увидев, куда они попали, Максимка захотел вновь забраться под полок. Перед ним была вроде как бывшая «черная» баня, только куда больше размером – ее края терялись во тьме, освещаемой всполохами пламени; будто бы там, вдалеке, работал громадный сталелитейный цех. Но то было видно под самым потолком с черными закопченными досками, едва различимыми из-за повисшего здесь вонючего пара; а если опустить взгляд, наткнешься на бесконечный ряд кривых бревенчатых стен вдоль длинных банных полок, на которых восседали в ряд уродливые фигуры – высокие, низкие, толстые и худые, но все, как один, потемневшие до черноты. Кажется, коснешься – и рассыплются в пепел, как угли перегоревшие. Стены образовывали причудливый лабиринт, терялись в клокочущей вспышками пекельного огня полутьме, а сидящие внутри уродцы шипели и переговаривались вполголоса, ополаскивали друг друга грязной водой из шаек и терли, терли свои тела пенящимися обмылками, сдирая кожу до серого, вываренного мяса. Максимка, распахнув рот от удивления, глядел на ближайшего урода – тот настолько настойчиво тер голову, что докопался до спекшегося белого мозга и шерудил в нем пальцами, покуда череп не зарастал обратно, и все начиналось сызнова.
– Зараз грешки все смою, да на небушко уйду… Надобно умыться по-людски, шоб грешков не осталося… – шептал другой посетитель странной бани, шоркая черную кожу на ноге так усердно, что обнажившаяся бедренная кость аж блестела, отполированная до идеальной белизны.
– Ну чаго ты не смываешься, да она ж сама напрашивалась, я ж на полшишака всего, ну уходи уже, уходи, оставь мине в покое! – хныкал третий, поблизости, пытаясь намылить огромного размера полусгнивший струк; от того так дюже воняло, что Максимку замутило.
В дыры слива стекала, закручиваясь спиралью, мыльная грязная вода. Кто-то хлестнул водой из черпака, на сапоги брызнуло; Сухощавый отскочил назад, брезгливо поморщился.
– Под ноги гляди, малой, не то подцепишь яшчэ чаго. Гля, якая антисанитария, йоб их за душу, вымлядков паганых. И откуль вас сюды стольки занесло? То было одного в год пускают, и то под честное слово, а то – аншлаг прямо!
– Гэта шо…
– Души гэта с Пекла. Грехи отмыть пытаются. Коли кто отмоет, отмытарствует – те на небушко, а кто нет – сгорят, сами Пеклом станут.
– Дядька Мирон, дык гэта, выходит, ребятишки здесь где-то?
– Стало быть, тут, – кивнул киловяз, внимательно разглядывая ряды черных стен и умывающихся посетителей. – Треба пошукать их скорей, покуль они сами умываться не начали.
Представив малых мальчика и девчонку, которые «моются» в подобной компании, Максимка сглотнул и первым сделал шаг в деревянный лабиринт из перекошенных, склизких стен. Сухощавый хотел что-то сказать, предостеречь, а потом махнул рукой и направился следом. Максимка дошел до поворота, свернул наугад налево, пытаясь держаться подальше от банных полок, где, как вороны на шесте, сидели рядком моющиеся, стонущие, шепчущие под нос грешники. Свернул еще раз, третий, шагнул за угол и оказался… там же, откуда пришли. Он узнал широкую банную полку, из-под которой выполз пять минут назад, намыливающего конский струк уродца, широкий слив для воды, напоминающий дырку отхожего места.
– Ага, вона как, да… – хмыкнул за спиной Сухощавый. – Гэтак мы далёко не ушагаем, пацан. Давай-ка иначе сделаем. Э, слышь, малахольный, а где банник тут у вас? Али обдериха хотя бы?
Грешник поблизости отвлекся от умывания своего хозяйства, испуганно поднял на них взгляд, только сейчас заметив. Глаза у него были выцветшие от усталости и белесые, явственно заметные на фоне закопченной черной кожи.
– Якая-такая обдериха?
– Хозяйка бани, крэтын, жонка банникова! – прикрикнул на него киловяз. – Шо ты, совсем разум потерял?
– А, хозяюшка… Дык тама она, всегда направо сворачивайте…
– У, я тебе!
Сухощавый замахнулся на него, грешник-насильник сжался, закрыв лицо руками.
– И откуль их всех надуло-то? – удивился Сухощавый. – Знать, тут Пекло ближе, чем я тумкал…
– Пекло рядышком, ага, всего-то ничего, – подобострастно кивнул грешник. – Коль побачишь кого с начальству – кажи им, дядька, шо я не насильничал ее – гэта самадайка сама хотела! Коли млядь не захочет – кобель не вскочит, сам знаешь.
– Хотела, як же, знаем мы вашу породу. Пшел под шконку, маркитун сраный! – крикнул на него киловяз, и насильник, смешно вертя закопченным до черноты задом, шустро заполз под полку, выглянул оттуда белыми вареными глазками. Сухощавый мстительно опрокинул шайку с кипятком. Вода брызнула вниз, ошпарила насильника, и грешный маркитун завопил от боли – черная кожа сползала с него кусками. Ошпаренный дергался на полу, шипя и дрыгая ногами.
– Пойдем, пацан; неча табе тут разглядывать.
– А за шо вы так его?
– Знасильник он – сам же слыхал. Поделом ему, гниде. Вообще нехорошая баня – я такого, чес-сказать, ни разу не видал, – признался Сухощавый, шагая по коридору между сгоревших душ грешников и стараясь не наступать в лужи, – коли и есть где гиблое место – дык гэта оно. Видать, сквозняком надуло. То тута, малой, здается мне, не сквознячок никакой, я табе кажу, а дырень цельная; бачил гэтых уродов? Не должно их тут быть. Банник не допустил бы.
– И банника, знач, нема? – спросил Максимка.
– Верно, верно, сметливый ты пацан! – Сухощавый взъерошил ему волосы, непроизвольно повторив жест Демьяна. – Банника я покуда не наблюдаю, хотя он и должен всю гэту погань отсюда метлой гнать. Но обдериха, кажут, здеся, ее и пошукаем. О, не твой ли дружок за нами увязался?
Максимка оглянулся: и впрямь, за ними аккуратно следовал суседко, прячась за углами и по-прежнему стараясь не показываться. В груди потеплело от благодарности – он понял, что суседко последовал за ним едва ли не в преисподнюю, лишь бы защитить, уберечь от опасности. От избытка чувств Максимка даже всхлипнул, подавил подкативший к горлу ком:
– Никогда боле тебя страшидлой не обзову… Колобком разве что.
Склизкий шар согласно подпрыгнул из-за угла и вновь пропал. Они шли по лабиринту из завалившихся набок, почерневших стен довольно долго – Максимка уже начал думать, что они заплутали. Не останавливаясь и не задумываясь, киловяз всегда сворачивал направо, и таких поворотов было уже с десяток. «А может, грешник нас обманул?» – подумывал уже Максимка, когда они наткнулись на нечто новое.
Стены расступились, и стало видно, откуда сияли вспышки пламени, похожего на вулканические взрывы. К противоположной стене необъятной бани с грешниками привалилась кособокая печь – огромная, чернющая каменка; из печного притвора полыхал жаркий огонь, озарявший все кругом красными всполохами. Воздух был пересушенный, драл глотку, будто сажей дышишь. Разом сперло дыхание, да и Сухощавый закашлялся хрипло. Максимка отступил назад и даже присел на корточки, чтоб вдохнуть. Тут-то он и заметил шевелящуюся груду – выглядела она настолько странно, что поначалу и не понять, что там такое. А когда разглядел получше – едва не блеванул под ноги от омерзения. Это были младенцы. Огромная куча-мала слипшихся, сваленных кучкой младенцев – да и не младенцев даже, а зародышей с миниатюрными ножками, ручками, с разинутыми маленькими ртами. Розовые глотки за беззубыми деснами издавали жалостливый плач, и куча перекатывалась туда-обратно огромным колобком, задевала краем горячий бок печи – тогда в воздух поднимался смрадный запах горелой плоти, а нерожденные младенцы пищали в унисон. Сухощавый склонился, прижимая ко рту рукав, и прошептал в изумлении:
– Ох ты ж, елки… Гэта шо яшчэ за халера такая?
«Дядька, пойдем домой?» – мелькнула малодушная мысль, но тут Максимка вспомнил, что где-то здесь, в преддверии Пекла, находятся двое малых ребятишек, ни в чем не виноватых.
– Гэта и есть аборты, да, дядька Мирон? – прохрипел он, осознавая значение недавно узнанного слова и в ужасе глядя на кучу людских зародышей, слипшихся друг с другом, как пластилин.
– Они самые… Аборты, мля… Ох ты ж елки… – весь словарный запас киловяза куда-то исчез – подобного кошмара и сам он явно не видывал за всю свою богатую биографию.
Груда вдруг вздыбилась, как волна морская, и покатилась на незваных гостей – прямо личиками по неструганым доскам. Сухощавый было выкрикнул какой-то заговор, но туша не шелохнулась, перла как танк. Врезалась в киловяза, приперев его к стенке. Тот сдавленно охнул. Когда груда отхлынула, на рубахе Сухощавого тут же распустились десятки кровавых «бутонов» – точно множество маленьких ротиков выхватили по куску мяса. А слипшаяся груда повернулась, вякнула что-то и поплыла на Максимку. Тот, согнав оцепенение, сыпанул перед собой соли из кармана, как учил Демьян, но слипшиеся младенцы безразлично прокатились по рассыпанным кристаллам, как огромный слизень.
– Бягай, дурань! Тут-то он на своей территории!
Максимка было рванулся направо-налево, но «аборты» как-то хитро растеклись, беря его в клещи – хоть на потолок лезь.
Вдруг перед искаженными постоянным плачем личиками подпрыгнул маленький склизкий мячик, и жуткая масса остановила свое движение. Суседко покатился сперва вправо, потом влево, а потом и вовсе закрутился на месте юлой, будто приглашая своих собратьев по несчастью в игру. Младенчики захохотали, да так, что у Максимки сердце пропустило удар, а суседко тем временем ловко перепрыгнул тушу и откатился вглубь деревянного тоннеля. Остановился, подпрыгнул на месте, мол, айда за мной. И кошмарное создание, состоящее из бабьих грехов, собралось обратно в кучу и поползло следом за новой игрушкой.
– Пригодился игоша твой, отвлек, – выдохнул киловяз, потирая грудак. – Ну шо, по́йдем глянем поближе, чаго там творится?
Печь, казавшаяся сперва нормального размера, все никак не приближалась, и стало ясно, что не печь это, а гора целая. А у подножия горы – мелкая совсем – суетилась еще одна фигура. Тоже черная, тощая, в каком-то тряпье, она, однако, отличалась от прочих грешников – чувствовалась в ее поведении деловитая суетливость. Приглядевшись, Максимка увидел страшную бабу – была она худая, как жердь, с желтыми кривыми зубами и зелеными глазищами, блестевшими в исходящем от печи свете. Одета не то в полотенца, не то в простыни и совсем крохотная, что твой карлик: Максимка осознал, что тетка ростом ему по пояс.
– Дядька Мирон, обдериха! Вона, там она! – воскликнул Максимка, указывая пальцем. Обдериха приоткрыла печной притвор кочергой – оттуда полыхнуло пекельным жаром, обдало всю баню так, что послышался гул пламени; а низкорослая баба никак не отреагировала: на морщинистом лице отразились все страдания Пекла, и оттуда, из печи, раздались истошные крики грешников. Обдериха с удовлетворением потерла руки и направилась к странной дровяной куче неподалеку.
– Вось так, вось и согреетесь нонче…
– Э, ты чаго там творишь, курва? – крикнул Сухощавый.
Обдериха оглянулась, ощерив густо облепившие десну зубы:
– А-а, якие люди к нам с Яви жаловали! Явился не запылился, колдун-млядун! Знаем мы тебе; ну ничога, скоро тоже там окажешься, сгрызут плоть твою черти, обглодают тебе до косточек! Позабавятся с тобою всласть, грехов-то на тебе поболе многих!
Тут Сухощавый даже разговаривать не стал – достал чего-то из кармана, перетер, сплюнул в ладонь с чертом Ныробом да промолвил два Слова; показал бабе кукиш с обгрызенным ногтем. Максимка удивленно наблюдал, как Обдериху скрючило в три погибели, прижало к полу. Она заверещала жалобно, а киловяз шагнул к ней и нажал подошвой сапога на голову. Склонился, спросил с кривой усмешкой:
– Ты мине шо, попутала с кем-то, сука старая? Я киловяз, а не струк собачий. Удавлю, сволочь! – и придавил сапогом так, что Максимка увидел, как маленькая голова обдерихи начала вжиматься в пол, как под прессом. А сама она заблажила, завизжала в ужасе.
– Дядька Мирон, стой! – воскликнул Максимка.
– Ты чаго, пацан, за гэту суку вступаться вздумал? – Сухощавый обернулся, и Максимка понял, что теперь киловяз совсем не похож на старика – плечи его раздались, борода укоротилась, седина вся пропала – в общем, он словно помолодел лет на тридцать. – Она, тварь такая, не зразумела, кто перед ней! Я с Пеклом на вась-вась всю жисть; а мине якая мразь указывать буде да угрозами кидаться, а? Да я ее!..
– Стой, дядька, не трожь ее; давай хотя б побалакаем значалу! Мы с Демьяном так не делаем…
– Да плевал я на твоего Демьяна!
– А на меня? – применил Максимка последний аргумент.
Киловяз поколебался, зыркнул на него из-под бровей. Поднял сапог.
– Лады, держи; бес знает, на кой она табе сдалась.
– Ну хотя бы ребятишек спасти, – рассудительно сказал Максимка. – Иль вы забыли, на кой мы сюды залезли?
– И впрямь, дурань я старый, – досадливо крякнул будто бы помолодевший киловяз и тут же прикрикнул на скорчившуюся у ног паскудь: – Слыхала, шо пацан сказал? Где дети, сука? Признавайся, тварь, а не то я башку табе отвинчу!
Обдериха поднялась на колени, дрожа и пугливо зыркая мелкими, похожими на блестящих жужелиц глазками. Неказистая, страшненькая да горбатая, она чем-то напомнила Максимке знакомого палявика – точь-в-точь такая же обезьянка из мультика, только не рыжая, а чернявая и вся растрепанная, со сморщенной недовольной рожицей. «Но глаза яркие, красивые», – невпопад подумал Максимка. Зеленющие!
– Вы его не слухайте, он вас не тронет, – стараясь не торопиться, успокаивающе произнес Максимка. – У нас в Задорье девчонка пропала, Настюшкой звать. И яшчэ хлопчик, как бишь его?
– Егорка, – буркнул Сухощавый, с отвращением глядя на навью тварь, что сидела скрючившись и едва ли не прижавшись к пышущей иномирным жаром печке; стоять рядом с печкой было, к слову, тяжко, Максимка вспотел весь с ног до головы и зажимал рот ладонью, чтоб не вдыхать горячий воздух, вонявший серой.
– Во-о-от, и Егорка… Не у вас ли они тута?
Обдериха гневливо открыла рот, будто бы для брани, но увидела зверское выражение лица киловяза; в ее полубезумной голове явно некая шестеренка встала на нужное место, и паскудь решила не связываться. Она ткнула тоненьким, как у ребенка, пальчиком за спину.
– Та вона, где остальные дрова…
Максимка кинулся в ту сторону. У стены за печкой были свалены в неряшливую кучу никакие не дрова – а кости, пожелтевшие да поломанные. Каких тут только не было – и человечьи, и звериные, даже коровий череп обнаружился. Вот так дрова! Там, среди костей, будто в шалаше, и прятались два маленьких тельца, прижавшихся друг к другу; их глаза блестели от испуга. Мальчик и девочка, в одном нижнем белье, грязные как чертята, маленькие, как крольчата, и все в поту, будто из бани. Хотя чего «будто»? С бани и есть!
– Настюшка, ты?
– Я, – пискнула девочка.
– Иди сюда, милая, я не обижу. И ты иди. Ты Егорка, да?
– Да, дядька…
– Да какой я дядька? Идите, идите сюды; вас родные обыскалися ужо. Домой вас отведу. Эх вы! Лучше места заховаться не нашли, шо ль? – спрашивал Максимка, вытаскивая детей из костяного развала.
– Ну вот и усе, вот и конец табе настал, сука драная. Зараз я тебе в рог бараний загну – любое Пекло Раем покажется, – с предвкушением ухмыльнулся Сухощавый, закатывая рукава и нависнув над обдерихой. Та сжалась в комок, пугливо закрыла лицо маленькими ручками. Приготовилась к смерти, значит.
Максимка, глядя на грязных дочерна детей, был в принципе согласен с Сухощавым – ему тоже хотелось прибить мелкое чудовище. Но неожиданно для себя самого он крикнул:
– Дядька Мирон, стой!
– Да чаго табе опять? Знову пожалел ее?
– Давай хотя б выслушаем ее!
– Да-да, вы мине-то послухайте! – затараторила обдериха, утирая сопли. – Я зараз осознала усе, с всем согласна, миленькие: порченая я!
– В смысле – порченая? – хмурясь, спросил Сухощавый.
– Ну, мужа у мине нема, значится. Сгубили моего банника, одна я осталася, вдовая да никому не нужная. А одна баба в доме – воз не идет, так кажут. Баню-то забросили, а печь-то горит-горит и разгорается. Раньше муж-то сам то прикроет, то откроет, а я и так и сяк, а она знай себе пышет, шо горн твой кузнечный; и говорят оттудова, шепчут мне беспрестанно голосами разными. Ну я и давай их слухать, дура. Баба ж я, вы мине пожалейте, ну? С мине спросу нема!
– Продолжай, говори!
– Ну вот, – продолжала обдериха, боязливо поглядывая на киловяза и молодого знатка, – они мне шепчут, значится, а я, дура, и давай прислушиваться. Распахни притвор пошире, кажут! Я и распахнула. А оне поперли – черные, горелые, и давай по лавкам рассаживаться да мыла требовать. Я туда-сюда, тут шайка, тут мочалка, да поди за всем успей. Уселась, притомилася, а оттуда с печи опять голос – «подтопи», говорят, «холодно нам тута». Я и подтопила – дровами. Они и говорят – ты чаго, совсем дурная, кто ж Пекло дровами топит? Нам плоти подавай да костей! Я могилы разрывала, крыс-мышей да хорей ловила-швыряла, а они: больше, больше надо! Я и взъерепенилась тады – а мне-то, говорю, оно на кой? Оне мне мужа и пообещали…
– Мужа? – одновременно спросили Сухощавый с Максимкой, переглянулись в недоумении. Максимка сжимал за плечи ребятишек, крепко, чтоб не сбежали куда.
– Ну да, мужа… – всхлипнула жалостливо обдериха. – У меня ж мужика-то двадцать лет и один год не было, как мой банник помер! Если бы вы, мужики, знали женскую тоску по сильному плечу… А они мне там, из печки, кажут – буде табе мужик, да такой, что ох! – все бабы нечистые обзавидуются. Вот я и топить-топить, шоб разгорелося…
– А младенец-то откуда? – спросил похолодевший от ужаса Максимка: он даже прикрыл детям уши, чтоб не слышали, не знали того, что скажет обдериха.
– Дык дите то мое. Баба нерадивая к повитухе придет, та травками напоит, яким-нибудь штырем пошерудит – и баба плод скинет, а оно усе под половицы. А мне их жалко, шо ж я, бессярдешная? Вот их и нянчу – якое-никакое, а дите. Я их, значится, в колобок скатаю, слеплю вместе, шоб не разбежалися – и баюкаю, песни пою. Тольки младшонький мой тож голосить стал, мол, растопи печь да растопи печь. Папку, видать, захотел… То ду́ши горелые, видать, в него вселились. Чертями яшчэ стать не успели, а ужо туды же… Хозяевам своим дорожку прокладывали.
– Темнишь ты… – с недоверием прищурился Сухощавый. – А дети-то тебе на кой сдались? Ты зачем, паскуда, с деревни Настюшку с Егоркой выкрала?
– Вот клянусь – не хотела я! Мине заставили! – едва не завыла обдериха, увидев мрачный взгляд киловяза. – Мне в уши с Пекла шептали-шептали; я ж завсегда у печки, слушаю их поневоле. Они и говорят – плохо оно все горит, души в нем нет. Ты с душой чего принеси, свежего, мягонького, детского…
– И ты принесла, значит? – мрачно спросил Максимка. – С деревни украла?
– Принесла, украла… – Обдериха понурилась, сгорбилась. – Виноватая я… Ну хошь, я сама туда, в печку, прыгну?
– Детей загубить хотела, курва? – просто спросил Сухощавый, поднимая кулак, а обдериха вновь сжалась в комочек. – Ну и поди в печь. В Пекло табе одна дорога, дрянь такая! Я хоть и сам грешный, но ты… Ты!..
– Дядько Мирон, а кто ж баней руководить будет? – устало спросил Максимка.
– Чаго?
– Ну вот вы в печь, то бишь в Пекло ее швырнете. Что с баней-то буде? Они ж сызнова полезут! – он кивнул на прикрытый сейчас притвор, откуда и впрямь будто раздавались человеческие голоса. – И эти уж никуда не денутся. И души горелые с абортами… Кто тут за главного останется? Так и продолжится ведь все…
Сухощавый задумчиво почесал макушку.
– Удивляешь ты меня, пацан. Откуда такой мудрости набрался только?
– От Демьяна – он научил. Дык, значит, некого в бане главным поставить?
– Некого…
– А тебе мужа надобно? – уточнил Максимка у обдерихи. Та просто кивнула – с потаенной надеждой.
– И к чему ты ведешь, малой? – прищурился Сухощавый.
– Дык просто мужа ей треба найти, вот и вся недолга, – рассудил Максимка. – Тоды и успокоится она, и притвор закроет, и счастлива будет. Бабского счастья шукает. Мужа ей треба – она тогда ласковая станет, да? Вот и банник у нас буде, всю тварь отсюда выгонит да за печью проследит.
Обдериха согласно закивала, будто не веря своему счастью, сжала мелкие кулачки. Мужик в доме будет!
– А где ж мы ей мужа возьмем? – спросил Сухощавый, задумчиво потеребив бороду. – Есть одна мысля…
Верный суседко вскоре привел висельника Данилу. Максимка сел подальше от печки, посадил ребятишек по бокам от себя – те, в край осоловелые, быстро уснули. Сухощавый сидел на корточках поблизости, курил махорку да отгонял изредка подползавших грешников – те то ли клянчили чего-то, как деревенские алкаши, то ли просто жаловались. Обдериха же просто уселась у притвора, не замечая пышущего оттуда жара, и недоверчиво поглядывала на внезапных благодетелей – и впрямь как маленькая обезьянка. Ее глазки мерцали зеленым во вспышках исходящего из Пекла пламени. Данила пришел, спотыкаясь об тянущуюся за ним веревку. Обгрызенная суседкой, она по ниточке отрастала, становясь все длинней – тянулась обратно к клятой балке. Домовой сразу укатился прочь, исчез с людских глаз. Висельник поглядел на людей, спросил:
– Ну? Где моя невеста?
Обдериха поднялась, распахнула объятия – была она Даниле едва по пояс:
– Вот же я, мой милый, суженый мой! Приди ко мне, стань мужем моим!
Разглядев, с кем его решили сосватать, Данила поморщился:
– А никого больше нету?
– Нету, заткнись! – шикнул на него Сухощавый. – Иль хочешь вечно на полке своей дупу просиживать? Глянь, якие очи красивые! Зеленые, как у Аленки твоей! И гэта не млядь!
– Млядь ты знаешь где побачишь? – вскинулся Данила. – Но глазки красивые, спору нет. Тольки уся страшная! Мужики, ну дайте невесту нормальную!
– Молчи, дурак! Али в петле остаться захотел? – разом зашикали на него Максимка и Сухощавый, подтолкнули к невесте. – Давай сватайся!
Поняв, что иных вариантов у него нет, Данила кхекнул, встал на колено, таким образом оказавшись с невестой на одном уровне. Обдериха так умильно заулыбалась, что мордочка ее скукожилась сотнями морщинок.
– А кольцо, кольцо-то есть у него? – испугался Максимка.
– Есть, я припас, – ухмыльнулся Сухощавый и вытащил из кармана два скрученных из рублевых купюр колечка. Сунул их Даниле; обдериха сделала вид, что не заметила.
– Это… Будешь моей женой?
– Буду! – громко крикнула обдериха, и ее радостный возглас пронесся по всей бане, отразился от деревянных стен лабиринта; грешники испуганно сгорбились на лавках, продолжая умываться.
– Ну, тады благослови Навь брак сей, да люби ее як сябе, да яшчэ пуще! – по-поповски забасил вдруг Сухощавый, но не удержался, ввернул едкое: – Да пярдоль ее як следует! Объявляю вас мужем и жаной!
Тряхануло всю баню и даже сам воздух: будто само мироздание согласилось с таким раскладом. От Данилы повалил густой черный дым, а сам он стал усыхать и уменьшаться; веревка упала наземь и сразу истлела. Когда дым развеялся, выглядел давешний висельник уже совсем иначе. Его всего сгорбило, скрючило; сажа отвалилась, обнажив морщинистую кожу. Ногти отросли и загнулись хищными крюками, а над клочковатой бородой только и зыркали огромные кошачьи глаза зеленого цвету. О прошлой ипостаси Данилы напоминала только длинная и переломленная в середине шея.
