Текст книги "Спасите, мафия! (СИ)"

Автор книги: Tamashi1

сообщить о нарушении

Текущая страница: 75 (всего у книги 96 страниц)

– Знаешь, стыдно сказать, но я всегда завидовала тому, что Игорь и Анна любили Диму. И я всегда мечтала, что когда-нибудь я выйду замуж, рожу ребенка, и у нас будет самая настоящая, крепкая семья, где мой муж будет абсолютным лидером, а я стану его опорой и буду во всем помогать, но смогу также высказывать ему свое мнение, не навязывая его, а наши дети будут окружены любовью и заботой, – Хибари-сан улыбнулся краешками губ, а я печально улыбнулась ему в ответ и продолжила рассказ, снова отвернувшись к стене:

– Знаешь, Анна ведь была единственной, кто говорил мне, что я должна всегда иметь свое мнение, и именно она научила меня тому, что тебя так раздражало. Она сказала, что если мне запрещают высказываться открыто, я должна быть умнее и не вступать в конфронтацию, а уметь подкидывать свои идеи родителям или Маше так, чтобы они думали, будто это их идея, или же чтобы у них не осталось выбора и они увидели, что другие варианты куда менее перспективны. Я сначала не понимала, что это значит, но потом и впрямь научилась незаметно влиять на ситуацию в семье, вот только когда Маша ушла, мне велели высказываться открыто, быть резкой, жесткой и неуступчивой, гласным лидером, ведущим за собой, и таким образом сломали устоявшиеся нормы поведения. Я всегда была замкнутой, потому что чувствовала, что обязана всем угождать, а мне этого делать не хотелось, и у меня развилась демофобия – боязнь толпы. Как только я выходила на улицу, мне казалось, что я должна сделать всё, что мне скажут окружающие люди, и это пугало. Но в тринадцать лет меня сломали – мне велели измениться, и я просто не знала, как мне себя вести, а по ночам рыдала в подушку, мечтая, чтобы Маша вернулась и позволила мне и дальше быть незаметной серой мышкой, потому что я привыкла к этому и меня всё устраивало: я и впрямь любила домашние дела, готовку, любила заботиться обо всех и благодаря Анне считала, что быть домохозяйкой – тоже важная и полезная работа, и что я не просто отброс, который годится лишь на то, чтобы им командовали, но и незаменимый помощник, на котором держится порядок в доме и здоровье членов семьи. Я люблю заботиться о других, но не потому, что в меня это вбили, а потому, что считаю это очень важным и нужным, и это, если честно, доставляет мне удовольствие… – я улыбнулась и краем глаза поймала довольную улыбку комитетчика, а затем продолжила:

– Но постепенно я начала привыкать к тому, что мое мнение стали учитывать, начала привыкать, что могу оставить последнее слово за собой, и когда приходили компаньоны родителей, я, как и раньше, обслуживала их, собирая на стол и окружая их заботой, но на переговорах уже не играла роль мебели, ну, или прислуги – родители заставляли меня внимательно слушать и вникать в суть дел, а с шестнадцати лет я начала активно участвовать в переговорах, но по большей части молчала, а высказывала свое мнение лишь когда была с чем-то не согласна, поясняя свою позицию четко и аргументированно, без лишних и ненужных лирических отступлений. Отцу такое поведение понравилось, и он даже сказал: «Хорошо, что Машка ушла из дома, а то она вечно из пустого в порожнее переливала, а толку не было – не было у нее хватки. Мямля!» Я тогда разозлилась до ужаса и решила тоже уйти, но не могла бросить Ленку, потому осталась. Хотя, если честно, когда мне было тринадцать, мы с ней сбежали: через пару месяцев после Машиного ухода я не выдержала давления и спросила сестру: «Я так больше не могу, ты пойдешь со мной или останешься с ними?» Тогда Лена впервые мне доверилась и сказала: «Забери меня от них, сестренка». Она ведь впервые тогда меня сестрой назвала… – я грустно вздохнула и покачала головой. Это ведь уже не важно: Лена всё же признала во мне сестру, но тогда почему вспоминать ее недоверие до сих пор так больно?.. Нет, соберись, Катя! Не раскисай!

– Мы сбежали и жили в лесу почти две недели, успешно избегая искавших нас работников фермы, но в итоге нас всё равно поймали и заставили вернуться, выпоров и сказав, что Лену немедленно отправят в психушку. Я тогда приняла самое главное решение в своей жизни, впервые посмев чего-то требовать – сказала, что согласна делать всё, что они говорят, и начать принимать решения самостоятельно, но только с условием, что Лену больше не отправят в дурдом. Почему-то отцу это понравилось, и он сказал, что, раз уж я решила пойти против него, то есть выполнить требуемое, он, так и быть, не станет отправлять Лену в психушку, потому как мне пошли на пользу две недели, проведенные с ней наедине. Мы договорились, что я буду принимать решения сама, а Ленку в обмен на это не станут отсылать с фермы. Но Маша вернулась летом своего восемнадцатилетия: к нам тогда пришел странный мужчина, которого я, если честно, испугалась из-за его жуткой ауры, и долго говорил о чем-то с моими родителями, после чего они вышли из кабинета насмерть перепуганные и сказали, что Маша возвращается. Я обрадовалась, потому что хоть и привыкла за четыре года, что мое мнение важно, всё же на переговорах в большой компании чувствовала себя неуютно, да и вообще, не мое это – быть лидером. А еще я просто была рада, что моя сестра, наконец, вернется к нам, хотя, если честно, мы с Машей никогда не ладили: родители воспитывали ее так, что она не считала нас с Леной за важных в ее жизни людей и стеснялась Ленку, а мной просто руководила, будучи эдакой «принцессой», которую я обязана была слушаться, но которая сама была не слишком уж жесткой и не могла идеально выполнять требования родителей, а потому демонстрировала им свои лидерские качества, командуя мной. Она ведь сбежала, если честно, отчасти и из-за меня: услышала разговор, где родители говорили, что она ничем не лучше меня и станет наследницей только по праву рождения, а их эксперимент по тому, как из сестер сделать «царицу и рабыню, слепо следующую за хозяйкой», прошел удачно, и они сумели создать идеальную атмосферу, в которой их любимому детищу, ферме, ничто не угрожает. Вот тогда-то она и поняла, что на самом деле ее не любили. Несмотря то, что ее тоже наказывали и, по сути, никогда никакой нежности не проявляли, Маша и впрямь думала, что ее любят, а точнее, хотела в это верить и потому бережно хранила все подарки родителей, все сувениры, что отец привозил ей из деловых поездок, в отличие от нас с Ленкой, которые их просто убирали в шкаф, а Лена и вовсе абсолютно ненужные ей вещи выбрасывала. Но когда Маша вернулась, я сразу поняла, что она изменилась, причем изменилась в лучшую сторону: она поняла, что на первое место надо ставить не свои интересы, а интересы семьи, она начала заботиться о нас с Ленкой и попросила у нас прощения, причем искренне, сказав, что Дуняша, женщина, с которой она жила эти четыре года, научила ее тому, что такое настоящая семья, дружба и забота, тому, что заботиться надо в первую очередь о семье, и что женщина должна всегда быть хорошей матерью и заботливой сестрой, а иначе она не женщина, а робот, ну, или просто женщина, которая недостойна ею быть. Я с радостью приняла сестру, а вот Лена ее сначала воспринимала в штыки, потому как считала, что Маша нас бросила, но Маня всё же сумела найти к ней подход, причем не заискиванием или какими-то посулами – с Леной это не прокатило бы – а заботой и любовью. Родители снова скинули на Машу все дела, потому как таков был их уговор с тем человеком, Маэстро, а меня опять начали превращать в безголосую домработницу, но у них ничего не получилось: я с радостью вернулась к образу серой мышки и ни во что не вмешивалась, но как только ситуация становилась слишком напряженной, например, Машка скандалила с работниками, я менялась и заставляла сестру прекратить перепалку, причем именно заставляла: если меня вывести из себя… – я как-то даже смутилась и опустила взгляд, – я становлюсь очень резкой и жесткой, и Маша меня в такие моменты, если честно, побаивается, потому что я могу даже жестокой быть. Ведь когда тех, кто мне дорог, унижают, я на многое способна… И Маша видела подобные вспышки, после чего зауважала меня и стала немного побаиваться. Но к сестрам я физическую силу, конечно же, никогда не применю, даже если они ошибутся! Вот только если они зарываются, я могу так воздействовать психологически, надавливая на самые больные места, что Маша старается избегать конфликтов со мной. Она ведь, когда только вернулась, сильно поцапалась с Леной, и я, защищая нашу младшенькую, проехалась по всем больным мозолям Машки. Жестоко и не жалея ее. Но она поняла, что была не права, и мы вроде как помирились, потому что она перед Леной извинилась. А потом я Машу от нашего работника защитила – от его нападок словесных, и она, наконец, поняла, что мне можно верить, и что я не злюсь, а потому приняла нас с Леной и перестала быть колючим ёжиком, показав нам всё, что у нее было на душе. Потому у нас негласное правило установилось – в экстренной ситуации решения принимаю я. Да и вообще, несмотря на то, что Маша стала куда жестче и сильнее, живя с преступниками, она всё же несколько мягче меня, и если я в экстренных ситуациях упираюсь, как баран, и меня не свернуть ни уговорами, ни угрозами, если я иду до конца, наплевав на всё, хоть в душе порой и испытываю чувство вины, то Машку переубедить можно, но не угрозами, а именно уговорами, давлением на жалость и просьбами. А я вот почему-то с детства привыкла не верить ни слезам, ни просьбам, и везде вижу фальшь и попытку меня использовать. Потому я хоть и сочувствую людям, в экстренной ситуации иду до конца, а Машу можно уговорить свернуть из-за ее добросердечности, которую она успешно прячет за маской взрывной и жесткой хозяйки фермы. Это, наверное, всё из-за моих принципов… Знаешь, родители – это самое большое предательство в моей жизни, ведь я всегда считала, что детей надо любить, и именно поэтому так отношусь к вопросам чести – я боюсь стать на них похожей, и как презирала их, так и презираю всех тех, кто поступает бесчестно… Гадко, наверное, так о родителях говорить, но мне как-то даже всё равно. Потому что это правда – таких людей любить не за что, особенно учитывая, как Лене доставалось. Но полтора года назад, прошлым летом, наши родители умерли – предатели исчезли, и на их могиле я впервые вслух сказала всё, что думала о нашей жизни. О том, что предателей наказывает сама жизнь – либо становясь невыносимой, либо просто прерываясь. Может, я и ужасный человек, но из-за их кончины я не сильно опечалилась, хоть и было немного больно. Скорее, во мне вскипало раздражение от того, что мы с сестрами не знали, как нам быть дальше, ведь мы совершенно не представляли, каково это – жить самостоятельно. Маша сначала зависела от родителей, а потом от Маэстро, ну а мы с Леной – и так понятно. Но мы решили, что справимся, мы ведь были вместе… Машка унаследовала ферму, а мы с Леной – небольшие суммы на наших с ней счетах. Мы решили эти деньги не тратить, а оставить «на черный день», и занялись ведением дел на ферме, но Шалины каким-то образом умудрились переманить всех рабочих, и когда вы пришли, дела на ферме шли из рук вон плохо. Однако у нас с сестрами наоборот всё было как никогда замечательно: Маша стала лидером, я – ее надежным помощником, опорой и стоп-краном от безумств и поспешных поступков, который продолжал играть роль Серого Кардинала и подкидывал ей важные идеи, а Лена наконец почувствовала свободу и за год сумела отойти от той депрессии, в которую ее ввергла смерть родителей – она ведь винила в этом себя, хотя причин у нее не было. Вот только я как не верила людям, так и не начала верить, как боялась толпу, так и продолжаю бояться, хотя уже не так панически, и как считала, что должна всем и во всем помогать и быть мягкой, покладистой и неконфликтной, так и считаю. Но это не значит, что я как в детстве выполнила бы любую просьбу любого гостя нашей семьи, вовсе нет. Я считаю, что должна создавать комфорт и помогать, но это не значит, что мной можно управлять. И хоть мне куда проще подкинуть идею, чем настаивать на ней с пеной у рта и доказывать, что я права, а остальные идиоты, я всё же способна отстаивать свои интересы и свое мнение. Однако мне за это до сих пор стыдно, и чувствую я себя неуютно и некомфортно в таких ситуациях, а еще я привыкла извиняться за малейшую оплошность и причинение неудобств, если они не касаются того, что я как раз готова отстаивать, несмотря ни на что. Я по натуре очень мягкая и неконфликтная, а еще люблю заботиться о других людях и ставлю интересы тех, кто мне дорог, превыше своих собственных, – я посмотрела в глаза комитетчика и тихо добавила: – Потому я так часто перед тобой извиняюсь и стараюсь всё делать так, чтобы создать для тебя максимально комфортные условия, и лишь иногда, когда нет другого выхода, ненавязчиво пытаюсь тебя уговорить изменить мнение, – Хибари-сан усмехнулся и покачал головой, словно говоря: «Это ты называешь „иногда”?» – а я покаянно вздохнула и, пожав плечами, сказала: – Ну так для тебя же стараюсь-то…

– Потому я и не против, – хмыкнул разведчик, а я закончила, наконец, свою мысль:

– Я рада, что ты мне это позволяешь, но я не боюсь тебя – в этом ты не прав. Уважаю – да, потому что твоя философия, твои мысли, твой кодекс чести мне очень близки, и я во многом хотела бы на тебя равняться – например, в твоей решительности и вере в себя, которой мне катастрофически не хватает. Но я не боюсь тебя, не опасаюсь и не считаю, что ты меня не примешь, если я поступлю наперекор тебе – я ведь и так иногда иду тебе наперекор, пытаясь показать, что есть и другой путь, нежели тот, что ты выбрал. Если бы я боялась тебя или думала, что ты такие вот мои выходки сочтешь неприемлемыми, я бы так не поступала. А я поступаю – делай выводы. Однако ты прав в том, что я боюсь сделать что-то не так, но не потому, что опасаюсь твоей реакции, а потому, что не хочу причинить тебе боль, понимаешь? Я просто хочу, чтобы ты был счастлив, вот и всё, потому и пытаюсь угодить, но это не попытка подлизаться или спастись от твоего гнева – это просто попытка хоть немного облегчить и улучшить жизнь того, кто мне очень дорог, понимаешь?

– Теперь понимаю, – пробормотал Хибари-сан и, крепко обняв меня, так, что я оказалась прижата щекой к его плечу, сказал: – Тебе не надо так стараться. Я, конечно, очень резкий, но… Может, ты заметила, но последнее время я не злюсь на твои попытки меня в чем-то переубедить, и уж тем более не собираюсь поднимать на тебя руку. Не хочу причинить тебе боль. Так что не надо пытаться мне угодить – просто будь собой и не бойся сказать, если тебе что-то от меня понадобится – любая помощь, любая поддержка. Я в этом… не особо разбираюсь, но если я начну становиться похожим на отца, скажи мне, поняла?

– Ладно, – улыбнулась я, подумав, что фигу я перестану о нем заботиться и поступать так, чтобы ему было комфортно и уютно, особенно теперь, но если его поведет в сторону тирании, обязательно постараюсь ситуацию наладить.

– И еще, – нахмурился он. – Я не очень люблю разговоры и на сегодняшний разговор долго настраивался, потому что понимал, что придется всё пояснять. Я считаю, что чувства надо показывать поступками, а не болтовней, так что от меня вряд ли стоит ждать романтики…

– Я и не жду, – перебила его я. – Ты не представляешь, как я счастлива, что ты сказал те слова. Я думала, что ты даже «suki dai o» сказать можешь только в крайнем случае, если честно, так что то, что ты сказал…

– Я так сказал, потому что это правда, – перебил меня Хибари-сан, и в его голосе я уловила нотку раздражения. – Я же сказал: чувства надо доказывать, а то, что ты сказала – это полутона и намеки. Так что… закрыли тему.

– Ладно, – пробормотала я и, покосившись на комитетчика снизу вверх, заметила, что он снова немного покраснел. Радостно улыбнувшись, я снова уткнулась носом в его плечо и почему-то вдруг подумала, что, может быть, он позволит мне немного обнаглеть, раз уж сам велел не взвешивать каждый свой поступок с мыслью: «А не обидится ли он?»… И потому, подергав воротник пиджака комитетчика, я тихо спросила:

– Хибари-сан, а можно, раз уж ты сказал, что мне надо поступать так, как мне хочется, я хоть один раз тебя по имени назову? Просто я даже в разговорах с другими никогда тебя по имени не называла и всегда суффикс «сан» добавляла… Я просто…

– Можно, – перебил меня комитетчик, и мне показалось что он улыбается, но взгляд поднять я не решилась. – И не один раз. Можешь звать меня на людях по имени, но с суффиксом, а если мы одни, можешь звать без него.

– Спасибо, – пробормотала я, чувствуя, что отчаянно краснею. – Не думала, что когда-нибудь смогу это сделать… Кёя.

Глава CEDEF вдруг крепко прижал меня к себе, так, что мне показалось, что он мне кости переломает, а я подумала о том, что счастье всегда приходит внезапно, и за черной полосой обязательно следует белая, потому что жизнь – это рояль наоборот, что черных клавиш очень много, но они непременно перемежаются белыми, и что если уж ты ступил на эту полосу, нельзя терять ни секунды ощущения покоя и безмятежности, и надо наслаждаться счастьем, несмотря ни на что – ни на боль от только что закончившейся черной клавиши рояля, ни от предчувствия скорого наступления новой, ей подобной… Я просто терялась в ощущении абсолютной защищенности, радости, эйфории от сбывшейся мечты и неверия в то, что всё это на самом деле происходит со мной, и мне так несказанно повезло. Я не хотела отпускать эти мгновения и мечтала, чтобы время остановилось, прижимаясь к единственному человеку, которому могла открыть душу нараспашку, и который стал не только главой CEDEF и Дисциплинарного Комитета, но и моей жизни… Никогда еще мне не было так спокойно, так хорошо и так безумно тепло на душе. Я хотела раствориться в этих ощущениях и чувстве безграничного счастья, заполнявшем мое сердце, хотела сжать руку единственного мужчины моей жизни и никогда ее не отпускать, потому что он был для меня всем, и я хотела жить только для него… Но Хибари-сан отстранился и, приподняв мой подбородок левой рукой, тихо спросил:

– Можно?..

Я растерялась, подумав, что, по сути, это будет мой первый поцелуй, и я, совершенно не интересовавшаяся раньше подобными вопросами в силу пуританского воспитания, очень смутно себе это всё представляла, но всё же нерешительно кивнула. В глазах комитетчика промелькнуло облегчение, и он осторожно приблизился к моим губам своими, а я закрыла глаза, боясь встретиться с ним взглядом, и отчаянно покраснела. Хибари-сан осторожно коснулся губами моих губ, нерешительно и очень нежно, словно боясь причинить мне боль, и я несмело ответила на его легкий, невесомый поцелуй. В голове звенело, а сердце бешено забилось. Мои руки скользнули по шее комитетчика, крепко обнимая его, а его ладони заскользили по моей спине, и левой рукой он зарылся в мои волосы, не давая мне и шанса отстраниться, но я и не хотела этого. Он целовал меня очень мягко и бережно, словно боялся, что я могу рассыпаться на миллион осколков, а я отдавала ему всю свою любовь и нежность, всю себя – без остатка, и впитывала все его эмоции, все чувства, все надежды и страхи… Наконец, он отстранился, а я тут же уткнулась носом в его плечо и, вцепившись пальцами в воротник его пиджака, поняла, что сейчас мое лицо по цвету можно сравнить только с цветом плаща Алукарда, ну, или с перезревшей вишней, и отрешенно подумала, что, если честно, так хорошо мне не было никогда в жизни. Хибари-сан крепко меня обнял и уткнулся носом в мои волосы, осторожно перебирая длинные черные пряди, и повисла мирная, абсолютно не мешающая, а очень понятная и такая нужная нам обоим тишина.

Минут через пять, хотя мне показалось, что прошла целая вечность, которую я хотела продлить до бесконечности, под кроватью послышалось какое-то шевеление, и я вздрогнула, совершенно забыв, что у данной сцены был соглядатай, а точнее, что под нами притаился подслушивавший всё это время наши разговоры ёжик-разведчик. Шпионы, блин! Что хозяин, что Ролл! Хибари-сан беззвучно рассмеялся и потрепал меня по голове, а под кроватью послышался слоновий топот, и я фыркнула, понимая, что испугалась милую маленькую няшку. Это было бы смешно, если б не было так грустно, право слово! И чего я такая паникёрша?..

– Киии! – послышался настойчиво-просительный зов с пола, и мы с Хибари-саном, не сговариваясь, кинулись помогать ёжику, к слову, умевшему летать, принимая форму колючей сферы, забраться на кровать. Дурдом на выезде, а мы два идиота. Два идиота, обожающие животных, и мне даже ни капли не стыдно, что я ведусь на провокации этой наглой белой колючей моськи. Он ведь такое чудо, хоть и интриган…

Поймал блудного ежа, любившего прятки и имевшего поистине дворцовую привычку подслушивать, его хозяин и, затащив своего питомца на кровать, снова сел у изголовья кровати, на этот раз полусидя-полулежа, причем я поправила за его спиной подушку. Суровый комитетчик, гроза всех преступников, хулиганов и любителей расстегнутых воротничков положил ёжика себе на грудь и спросил его:

– Ну что, интриган, всё слышал?

Ролл сделал такую моську, что мне показалось, будто он довольно улыбается, и я подумала, что он очень похож мимикой на Гу-Со-Синов: непонятно как, но он умудрялся передавать абсолютно все свои эмоции. А затем вдруг эта Ехидна Скифовна фыркнула и явно рассмеялась, забавно фырча и переминаясь на груди хозяина с лапки на лапку, словно приплясывая.

– Что за радостные пляски бабуинов в период сбора бананов? – офигело вопросила я, а Хибари-сан, осторожно щелкнув тут же чихнувшего Ролла по носу, ответил:

– А это он мне поздравления мысленно посылал и пожелания скорого исполнения всех моих надежд.

– Спасибо, Ролл, – улыбнулась я и почесала тут же растянувшегося на хозяине и прибалдевшего ёжика за ушком.

– Киии, – ответил он и потянулся всей тушкой, а я рассмеялась и пробормотала:

– Блин, чувствую себя мамой-ежихой, право слово!

– Тогда, по твоей логике, я папа-ёж? – усмехнулся Хибари-сан, и я замерла, растерянно на него воззрившись и не ожидав, что он способен такое выдать, а затем рассмеялась и, кивнув, ответила:

– Ага. Только, походу, наш «сынок», активно изображающий маленькое дитятко, намного старше нас!

– Это да, – хмыкнул Хибари-сан и присоединился ко мне в облагодетельствовании довольно жмурящегося и фырчавшего ёжика почесыванием его бренной тушки, активно демонстрировавшей нам, как ему хорошо, путем распластывания на хозяине на манер медузы на камнях.

– А можешь его почаще звать? – попросила я комитетчика. – Просто с Хибёрдом мы каждый день общаемся, хотелось бы и с Роллом тоже почаще видеться.

– Кии! – поддержал меня белый прохвост.

– Ладно, – хмыкнул комитетчик. – Раз уж вы сговорились. Но не обещаю, что каждый день – могу заработаться.

– Кьююю, – печально отозвался Ролл и, сделав трагичную моську, уткнулся носом в галстук комитетчика.

– Полностью с тобой согласна, няша моя, – пробормотала я, почесывая тут же прижавшегося к моим пальцам щекой ёжика. – Но мы не сдадимся, правда? Мы будем надеяться, что Хибари-сан сжалится, и будем помогать ему в работе так, чтобы он не мог «заработаться», и у него была возможность тебя из браслета призвать, да хороший мой?

– Кии! – громко ответил облачный ёжик и согласно кивнул.

– Во-первых, почему опять по фамилии? – поморщился комитетчик раздраженно. – А во-вторых, не устраивайте мне тут заговоры.

– Ладно, не будем, – тут же согласилась я и пояснила: – А по фамилии… Ну, ты же сказал, что по имени можно тебя звать только наедине, потому я и обратилась так…

– Ролл и Хибёрд – исключение, – фыркнул не хуже Ролла наш вождь всея колючих живностей и добавил: – Дома они всегда рядом со мной, неужели ты думаешь, что от них надо что-то скрывать?

– Скрывать – нет, – покачала головой я. – Но я просто немного растерялась. А ты что, Ролла дома в браслет не прячешь?

– Нет, там ведь нет посторонних, только приходит каждое утро горничная и раз в неделю – садовник. От кого мне его прятать?

– Садовник? – озадачилась я. – Вы что, в особняке живете, что ли?

– Нет, просто дом в старинном японском стиле, – пояснил Хибари-сан, и Ролл согласно покивал. Ути, няша моя белоснежная… – А задний двор представляет собой сад, часть которого – сад камней.

– Ого, – протянула я офигело. – Вот бы это увидеть…

– Я бы тоже этого хотел, – пробормотал Хибари-сан, а затем вдруг передал мне Ролла и спросил, глядя мне прямо в глаза: – Если бы я мог остаться, ты хотела бы этого? Только не начинай опять думать, что для меня лучше будет, скажи честно.

– Да, – кивнула я, чувствуя острый укол совести из-за того, что готова лишить Хибари-сана его родного города из-за своего эгоизма.

– Я готов остаться здесь, если мне позволят, – четко сказал он, взяв меня за руку.

Я почувствовала, что сердце готово выпрыгнуть из груди, и счастливо улыбнулась, но Хибари-сан сказал нечто, что повергло меня в шок и заставило нахмуриться и призадуматься:

– Я буду бороться за тебя до конца, потому что впервые в жизни хочу сражаться не ради Намимори и не ради хорошего боя, не из-за того, что кто-то нарушил дисциплину, и не для того, чтобы наказать посягнувшего на мой город. Впервые я хочу сражаться за свое счастье, и я не отступлю. Но ты должна решить, хочешь ли ты этого, и готова ли ты, как и я, отказаться ото всего, если шинигами скажут, что остаться со мной ты можешь, только отправившись в мой мир. Я не прошу ответа прямо сейчас. Просто подумай. И запомни: я не отступлю. Я буду бороться за ответ «да», несмотря на то, что это будет тяжело для тебя. Потому что я хочу быть с тобой. Всегда. А я всегда борюсь до конца за то, что для меня важно.

Я растерянно смотрела в полные решимости черные глаза и прижимала к груди белый колючий комочек, странно притихший и делавший вид, что его здесь вообще нет, а Хибари-сан осторожно поцеловал меня в лоб и поднялся с кровати.

– Я не тороплю тебя. Дай ответ, когда будешь готова, – тихо сказал он. – Ролл, если хочешь, побудет с тобой сегодня вечером.

Я растерянно кивнула, а ёжик ткнулся в мою руку холодным носом, и Хибари-сан, тоже кивнув, вышел из моей комнаты. С минуту я смотрела на закрывшуюся за ним дверь, а затем рухнула на спину и, положив Ролла себе на грудь, спросила у него:

– И что мне делать? С одной стороны, я его люблю больше жизни, а с другой – не будет ли это предательством по отношению к моим сестрам? Как мне понять, не поступлю ли я так же, как Игорь, ответив «да»? Я ведь очень хочу согласиться. И даже если это предложат шинигами, я хочу ответить «да», потому что я не представляю жизни без него, но я причиню боль сестрам. Как мне быть, Ролл? Ленка бы наверняка согласилась, практически не раздумывая. Она не так сильно к нам привязана. Но я так не могу… Как мне быть?

– Кьюю, – печально протянул Ролл и подполз к моему лицу, а затем ткнулся мне в щеку холодным кожистым носом и снова сказал: – Кьюю…

– Точно, – тяжко вздохнула я. – Грустно всё это, и ответа я не знаю…

Ролл почему-то вдруг встрепенулся, навострил ушки, оглянувшись на мои безделушки, подпрыгнул всеми четырьмя лапками и в воздухе принял форму колючей сферы. Он превратился в небольшой фиолетовый шарик с длинными серебристыми иглами и отплыл по воздуху к комоду, стоявшему напротив кровати. Я села, удивленно на него глядя, а Ролл вдруг разделился на три шара – один большой, размером с футбольный мяч, другой чуть поменьше, и третий – совсем маленький, размером с бейсбольный мячик. Средний шар подплыл ко мне и протянул: «Кьюююю», – маленький уплыл в угол комнаты, а большой начал летать туда-сюда и довольно громко кричать: «Кьюпии!»

На меня снизошло озарение, и я удивленно спросила:

– Ролл, это ты меня с сестрами изображаешь?

– Ки! – обрадовался висевший рядом со мной в воздухе ёжик, и, снова сделав печальную моську, подплыл к большому шарику и тихо протянул:

– Кьююю… Кьюю…

Затем оба шарика подплыли к третьему, ныкавшемуся в углу комнаты и словно пытавшемуся со стенкой слиться, и средний Ролл опять печально «прокьюкал». Все три шарика дружно фыркнули и обернулись ко мне, а я удивленно спросила:

– Ты хочешь сказать, что я должна этот вопрос с сестрами обсудить?

– Киии! – радостно кивнули все три Ролла, и мои шипастые «сестры» исчезли. Оставшийся висеть в воздухе шарик подплыл ко мне и, опустившись на мои колени, снова стал самим собой.

– А они не подумают что то, что я эту тему подняла – уже предательство? – с сомнением спросила я, но ёжик, отрицательно замотав головой, начал переминаться с лапки на лапку, а я уточнила:

– А Хибари… В смысле, Кёя? Он не решит, что то, что я рассказала сестрам – подстава? Не обидится?

Ролл возмущенно фыркнул и, яростно помотав головой, начал подпрыгивать на моих коленях.

– Ладно, – рассмеялась я, и ёжик замер, – уговорил! Обязательно поговорю с ними. Спасибо тебе за совет, мой хороший.

– Киии, – довольно протянул Ролл и потерся щекой о мою руку. Я почесала его за ушком и сказала:

– Видишь, какая я глупая? Вечно сомневаюсь, вечно боюсь, что обо мне не то подумают… Но ты прав: волков бояться – в лес не ходить. Я обязательно поговорю с сестрами и попрошу у них прощения за свое эгоистичное желание быть с Кёей, что бы ни случилось. Потому что, как бы то ни было, он слишком важен для меня, и я не могу отпустить его даже ради сестер, как бы гадко это ни звучало… Я надеюсь, они поймут.

– Ки! – уверенно кивнул Ролл, и я, улыбнувшись, кивнула ему в ответ и сказала:

– Вот после ужина с ними и поговорю. Обязательно! – и вдруг мои мысли пронзило произнесенное мною же слово «ужин», и я возопила: – Ролл, ёлки-палки, я идиотка! А ужин-то приготовить!

– Кью? – прифигел не ожидавший таких бурных эмоций ёжик и аж плюхнулся на пятую точку от удивления, а я подхватила его на руки, вскочив с кровати, и пояснила:

– Я совсем забыла ужин приготовить, отупела вконец! Позор на мои седины! Как я могу стать хорошей хозяйкой, если про готовку забываю? Пойдешь со мной? Правда, там Такеши-сан будет, так что не знаю, позволил бы Кёя это или нет…

– Кии, – согласно закивал хитрый Ролл и начал дубасить мою ладонь передними лапками, аки хороший боксер. Я рассмеялась и, пробормотав: «Тебя бы Рёхею в ученики, боксер ты мой», – кинулась вниз.

====== 63) Три девицы под окном бухтели поздно вечерком ======

«Надо запастись либо умом, чтобы понимать, либо веревкой, чтобы повеситься». (Антисфен)

POV Лены.

Вчера вечером я в который раз убедилась в подлости и несовершенстве человеческой натуры. Нас предал «друг семьи», которому мои сестры доверяли, как родному. Если честно, сначала я ушла в пессимизм, начав думать о том, что нельзя никому верить и нож в спину вонзить может любой, независимо от того, насколько он близок тебе, однако утром эти мысли сменились размышлениями о том, что судьба неизменно заставляет платить за грехи, а всё тайное становится явным. Он предатель, любящий жену и давно потерявший квалификацию по своей специальности, и его жена находится на грани жизни и смерти, а работу, составлявшую единственный источник дохода, он потерял. Что ж, он лишил денег нас, мы – его, он причинил боль нам, а судьба – ему. Карму и законы равновесия добра и зла всё же не изменить, и это несказанно радовало, хотя Анну, если честно, было жаль: гемодиализ не самая приятная процедура, а больница – это вообще корень зла, со всеми этими занудными пациентами, не дающими покоя ни днем, ни ночью, и злобными докторами, которым на тебя плевать, и которые не задумываясь причиняют тебе боль, назначают болезненные ненужные процедуры и уколы, от которых вены жжет так, словно в них раскаленный свинец вливают, или таблетки, превращающие тебя в растение… Впрочем, из-за того, что она могла умереть, я ей, прямо скажу, завидовала, и потому думала, что ради смерти можно даже больницу потерпеть, хотя со мной мало кто согласился бы, но это и не важно: мне как-то чужое мнение неинтересно. Правда, сейчас я бы задумалась, если бы мне предложили смерть или жизнь, на выбор. Потому что я не хотела терять Бельфегора, но, учитывая, что он всё равно должен был скоро уйти, не видела причин выбирать жизнь. Вот только мне было больно от осознания того, что скоро он исчезнет, и я его больше никогда не увижу…