Текст книги "Спасите, мафия! (СИ)"

Автор книги: Tamashi1

сообщить о нарушении

Текущая страница: 74 (всего у книги 96 страниц)

Внезапно дверь бесшумно распахнулась, и послышались тихие шаги. Я раздраженно подняла голову и увидела, что в комнату вошел Глава Дисциплинарного Комитета, как обычно хмурый, как всегда в своем похоронном бронированном костюмчике, фиолетовой рубашке, которую напялил этим утром, и при галстуке, но почему-то без Хибёрда. В руках у него были мои тапочки, которые мужчина кинул на пол рядом с моей кроватью, на что я удивленно вскинула бровь и подавила в себе желание извиниться перед ним за срыв, усевшись на койке и обняв поджатые к груди колени руками.

Хибари-сан сел на край моей кровати и тихо спросил:

– Злишься?

– На себя – злюсь, – честно ответила я. – На Игоря – нет. Мне больно из-за самого факта предательства, но этого человека для меня больше не существует.

– Тогда почему ты так нервничаешь?

– Просто так, – вяло пробормотала я и, положив подбородок на колени, уставилась на темное покрывало.

– Ты сама мне не доверяешь, а хочешь, чтобы я тебе что-то рассказывал, – раздраженно предъявил претензию комитетчик.

– Я тебе верю! – возмутилась я и бросила на него яростный взгляд, но тут же отвернулась и вновь воззрилась на свою койку, пробормотав: – Просто есть такие вещи, которые вообще никому нельзя говорить.

– Никому? – усмехнулся разведчик. – А Торнадо?

– Ему можно, – улыбнулась я краешками губ.

– Хм. А Хибёрду? – продолжил допрос с пристрастием глава CEDEF.

– И Хибёрду можно, – поморщилась я.

– Ладно, – хитрым тоном заявил Хибари-сан и, пересев к изголовью кровати, скомандовал: – Тогда, раз ты можешь обо всех своих проблемах рассказать животным, расскажи ему.

Я удивилась и обернулась к мужчине, но спрашивать ни о чем не пришлось: я увидела того, кому он предлагал мне излить душу. На его ладони сидел маленький белый ёжик с длинными толстыми острыми иголками и маленькими черными глазками-бусинами, осторожно принюхивавшийся к воздуху в незнакомой комнате и переминавшийся с лапки на лапку. Все невзгоды разом вылетели у меня из головы, и я, не заметив, как на губах появилась улыбка от уха до уха, тихо восторженно протянула:

– Ролл… Чудо какое! Маленький какой, хорошенький!

– Можешь погладить, – усмехнулся довольный хозяин всея облачных ежей, и я, решив, что «пока дают – надо брать», подползла к мужчине, сидевшему на краю кровати, не закидывая на нее ноги, и осторожно протянула руку к ёжику.

– Киии? – протянул Ролл с довольной физиономией и ткнулся в мою руку холодным черным кожистым носом, принюхиваясь.

– Ути, лапочка моя хорошая! – умилилась я и начала осторожно гладить довольного ёжика по огромным белым иголкам. Если честно, Ролл не был похож на обычных ежей, его иглы не напоминали даже иглы дикобраза – это были скорее шипы, чем иголки – толстые, длинные, причем, что интересно, они постоянно меняли длину, словно не были частью ёжика и жили своей, отдельной от него жизнью. В целом, Ролл был точно таким, как в манге, только трехмерным, и я подумала, что никогда в жизни не видела такого чуда.

– Нравится? – улыбнулся краешками губ Хибари-сан.

– Шутишь? – опешила я. – Он просто душка! Такой милый, а глазки такие умные. Ролл, ты няшка, ты в курсе?

– В курсе, – усмехнулся Хибари-сан. – И активно этим пользуется.

– Кьююю, – обиженно протянул Ролл и, фыркнув, плюхнулся пузом на ладонь комитетчика и вытянул лапки: передние – вперед, задние, соответственно, назад.

– Ну вот, обидели няшу, – улыбнулась я, почесывая ёжика за ушком. Кстати, уши у него были довольно большие, овальные, и он частенько прядал ими, как заправский конь. Смешной он, но одновременно с тем безумно милый…

– Его обидишь, – фыркнул Хибари-сан, и Ролл, обиженно на него посмотрев, уткнулся носом в его ладонь и протянул:

– Кьююю…

– Как не стыдно? Большой дядя, а такого маленького ёжика ругаете, – фыркнула я и, почесывая Ролла, развесившего уши и разнежившегося, обратилась к нему: – А ты, Ролл, не слушай эти обвинения. И не давай себя обижать, понятно?

– Киии, – обрадовался ёж и, навострив ушки, вскочил, поднял левую переднюю лапку и потыкал ею в мою руку.

– Что такое? – озадачилась я и протянула к нему ладонь, подставив ее для очередного тычка лапки. Но его не последовало: Ролл, довольно сверкнув глазками-бусинками, обнюхал мою руку и, шустро перебравшись на нее, плюхнулся на мою ладонь пузом. Вытянув лапки, ёжик довольно потерся о мою руку щекой и радостно протянул:

– Киии!

– Вот так, – усмехнулся Хибари-сан. – Меня лишили моих животных. Что Хибёрд к тебе неровно дышит, что Ролл посылает образы о том, что ты ему нравишься, и он просит разрешения побыть с тобой подольше.

– Ролл, ты не увлекайся, – нахмурилась я, почему-то расстроившись. – Хибари-сану будет обидно, если ты вот так вот будешь просить провести время со мной, а не с ним…

– Я что, по-твоему, ребенок? – фыркнул комитетчик и погладил ёжика, тут же встрепенувшегося и прижавшегося к его пальцам щекой, блаженно жмурясь. – Я не ревную Ролла к тебе.

«Ага, а Хибёрда ревновал», – мысленно прокомментировала я, но сказала иное, то, что давно уже хотелось сказать – с тех самых пор, как комитетчик канарейку приревновал:

– И не надо, потому что и он, и Хибёрд любят тебя больше всех на свете.

– Знаешь, – вдруг тихо сказал комитетчик, продолжая почесывать за ушком вдруг насторожившегося и притихшего Ролла, – я бы разозлился, если бы они привязались к кому-то еще, но… к тебе можно. Я не против.

– Спасибо, – пробормотала я, чувствуя, что отчаянно краснею. Гадство, ну почему так? Ну почему я не могу себя контролировать и даже от таких слов чувствую, что готова от счастья до потолка прыгать? Он ведь ничего особенного не сказал, а я уже настроила воздушных замков… А ведь падать с небес больно…

– Не благодари, – поморщился Хибари-сан и вдруг коснулся моей руки своей. Я вздрогнула и удивленно посмотрела на него, но он не отводил взгляд от Ролла и поджимал губы, а затем ёжик вдруг сиганул с моей ладони на кровать, подбежал к краю, спрыгнул на пол с таким грохотом, словно весил тонну, и, протопав как бомбовоз, затаился под кроватью.

– Он в порядке? Не поранился? – всполошилась я, порываясь заглянуть под кровать и проверить, как там ёжик, зашухарившийся так, словно его и не было, но Хибари-сан сжал мою ладонь, потянул к себе, останавливая меня, и тихо сказал:

– Он в порядке. Просто решил спрятаться, чтобы не мешать. Он очень умный.

– Не мешать? – озадачилась я и растерянно посмотрела на комитетчика.

Наши глаза встретились, и я вздрогнула: впервые он не прятал от меня ни капли своих чувств, эмоций и своей боли. В черных омутах я видела всё то, что таилось за сотнями стен, под тысячью замков, и что никогда и никому не показывали.

– Хибари-сан?.. – пробормотала я, а он вдруг улыбнулся краешками губ и тихо сказал:

– Я хотел познакомить с тобой Ролла до того, как скажу, потому что он и Хибёрд – вся моя семья, и их мнение мне крайне важно. Но знаешь, он послал мне образ, который я могу расшифровать только как: «Не теряй времени!» – и убежал под кровать, чтобы не мешать. Знаешь, я воспользуюсь его советом и больше не буду тратить время даром.

Он что, шутит? Да быть того не может… Он же не хочет сказать, что?.. На моем лице отразились неверие, удивление и растерянность, и комитетчик поморщился. Сжав мою руку так, что мне стало больно, но, похоже, даже не заметив этого, он спросил:

– Я всё-таки должен всё это сказать, да? Без этого ты не поверишь…

Я неопределенно повела плечами, а он вдруг ослабил хватку, осторожно коснулся свободной рукой моей левой руки, на которую я опиралась, и, притянув ее к моей правой ладони, едва слышно сказал:

– Ты не такая, как все. Ты хищница, но ты не умеешь злиться. А я никогда не встречал добрых, неожесточенных хищников. А еще ты почему-то способна останавливать меня, когда я выхожу из себя, хотя обычно ко мне боятся подойти, а не то, что слово поперек сказать. Но ты и не говоришь ничего «поперек» – просто мягко уводишь разговор туда, куда тебе нужно, и знаешь, сначала это меня до безумия злило, потому что я ненавижу, когда мной руководят, но потом я понял, что ты никогда не направишь меня в ловушку. Наоборот, ты заботишься обо мне, часто в ущерб себе, а ведь обо мне никто и никогда не заботился. Сначала родители пытались сделать из меня какого-то робота, который должен был положить жизнь на защиту города, а затем я сам озлобился и перестал кого-либо к себе подпускать. Но… как бы я тебя не отталкивал, ты всегда оставалась рядом со мной, и я понял, что не хочу больше быть один. Ты сильная, и ты всегда ставишь мои чувства превыше своих собственных. А это… Не знаю, может, я с ума сошел, но я хочу ставить твои чувства превыше своих. Правда, поступать так, как хочешь ты, я не буду, потому что я привык, что принимаю решения сам, но я всеми силами пытаюсь не совершать поступков, которые причинят тебе боль. Наоборот – я хочу… хотя бы попытаться… сделать тебя счастливой.

Последние слова он прошептал едва различимо, и в его глазах я прочитала вопрос. Немой вопрос, ответ на который мог быть только один… Я чувствовала, что с ума схожу от захлестывавших меня эмоций, а в голове вертелся лишь один вопрос: «Это ведь не сон? Не сон, правда?» Я боялась, что через секунду очнусь одна, уткнувшись носом в подушку, и пойму, что всё это было лишь иллюзией, сладким сном, подаренным мне жестоким Морфеем, который решил неудачно пошутить и дать мне надежду на несбыточное. На глаза наворачивались слезы и хотелось сказать, что я люблю его и не могу больше делать вид, что всё и так замечательно, что я хочу каждый раз, когда он оказывается слишком близко, взять его за руку и назвать по имени… Но я не могла, потому что я трус, и потому что я всё же боялась, что что-то не так поняла, или что это всего лишь грезы, плод воспаленной фантазии отчаявшегося существа, которое просто не сможет жить без того, в чьих глазах сейчас читается то же чувство, что и в его собственных, если произнесет вслух самые главные слова в своей жизни… Я закусила губу, пытаясь не расплакаться и не в силах сказать хоть слово, а в глазах Хибари-сана промелькнула растерянность и даже неуверенность, но он тут же прогнал лишние и несвойственные ему мысли и тихо, но четко сказал:

– Раз ты хочешь это услышать, я скажу. Хотя не думал, что говорить такие вещи так сложно… Aishiteru wa, – я вздрогнула, услышав слова, которые японцы говорят крайне редко, слова: «Я люблю тебя», – которые в его стране говорить не принято, и которые заменяются на простое: «Suku dai o» – «Ты мне нравишься» – зачастую даже когда люди женаты много лет… – Я тебя люблю. Теперь ты дашь мне ответ, Катя?

Я почувствовала, как по щекам потекли несдерживаемые больше слезы. Я просто не могла уже контролировать себя и прятать свои чувства и эмоции – свое счастье от того, что он чувствует то же, что и я, свою любовь к нему… Мое собственное имя, произнесенное Хибари-саном впервые за всё время нашего знакомства, выбило меня из колеи не меньше, чем слова, сказанные на японском языке, и я не могла больше держать себя в руках… Я поверила, что это не сон, потому что во сне такого счастья не испытать и, шмыгнув носом, пробормотала:

– Извини, я совсем дура… плачу… Я… я просто…

– Это значит «нет»? – тихим и каким-то бесцветным голосом спросил Хибари-сан, сжав мои руки так, словно боялся меня отпустить и потерять из-за этого навсегда, а я испуганно вцепилась в его ладони и, отчаянно замотав головой, затараторила, шмыгая носом и роняя на покрывало слезы:

– Нет! В смысле… Это «да»! То есть… Я просто не думала, что ты тоже… Я тебя… люблю, прости…

– Глупая, – шумно выдохнул Хибари-сан и, резко дернув меня к себе, крепко обнял, уткнувшись носом в мою макушку. – Зачем же так пугать?

– Прости, – пробормотала я, а он беззвучно усмехнулся и сказал:

– Хватит извиняться. Ты винишь себя во всем и постоянно передо мной извиняешься. Неужели ты думаешь, что ты можешь принять меня со всеми моими, прямо скажем, не слишком приятными посторонним душевными качествами, а я тебя с твоими странностями не приму?

– Неправда, ты хороший, – как-то совсем по-детски пробормотала я, и комитетчик вдруг улыбнулся, осторожно перебирая мои локоны и крепко прижимая меня к себе.

– Ты, наверное, единственный человек на свете, который так думает, – ответил он. – И знаешь, я этому рад. Остальные – пусть боятся, ненавидят, обходят стороной. Они мне не нужны и неинтересны. А заодно пусть обходят стороной и тебя, – вдруг резко добавил Хибари-сан, и голос его стал жестким и властным. – Я не позволю кому-то причинить тебе боль, оскорбить или унизить, но и липнуть к тебе всяким травоядным я тоже не позволю, ясно? Ты моя, и я никому тебя не отдам.

– Дружить-то мне можно с Вонголой? – пробормотала я, подумав, что, кажется, попала в рабство, но зная, что друзей всё равно не брошу, а Хибари-сан, явно нехотя, пробурчал:

– Ты же упрямая, и если я скажу «нет», начнешь меня уламывать, – я мысленно хихикнула, радуясь тому, что он перестал злиться на эти мои попытки незаметно на него повлиять, а комитетчик чуть раздраженно заявил: – Так что ладно, поступай, как знаешь. Но если хоть одно травоядное посмеет распустить руки…

– Оно получит пинка от меня самой, – прижимаясь щекой к его груди, перебила я Хибари-сана. – Потому что я к таким вещам очень серьезно отношусь и вообще-то не люблю физический контакт, а уж учитывая, что… я теперь себе не принадлежу, простым возмущением с моей стороны такое поведение не ограничится.

– Правильно, – довольно кивнул Глава Дисциплинарного Комитета, а я осторожно спросила:

– Хибари-сан, а я… ну… Мы теперь встречаемся или…

– Что еще за «или»? – фыркнул он. – Естественно, встречаемся.

Я радостно улыбнулась и подняла взгляд, отрываясь от… своего парня (как это звучит-то странно, и если честно, совсем не подходит к образу главы CEDEF), и с удивлением обнаружила, что его скулы покрывает бледный румянец. Даже думать боюсь, на что моя моська похожа была – наверное, на помидор, ну или на вишню, и остается лишь надеяться, что я не напоминала вареного рака… Я отпустила пиджак комитетчика, который всё это время сжимала изо всех сил, и осторожно коснулась кончиками пальцев виска Хибари-сана. Он почему-то вздрогнул, но взгляд от моих глаз не отвел, и я, счастливо улыбнувшись, зарылась пальцами в его волосы. Они оказались на удивление мягкими и шелковистыми, хотя мне почему-то всегда казалось, что у японцев волосы должны быть жесткими, и я начала несмело перебирать черные, как смоль, пряди, разрушая идеальную прическу Главы Дисциплинарного Комитета.

Он довольно улыбнулся и, прижав меня к себе, сказал:

– Знаешь, это может показаться странным, но мое задание… Похоже, придется пояснить. Не люблю я разговоры… Ладно, объясню, как планировал. Если бы мне это задание дали с самого начала, я подумал бы, что надо мной просто издеваются, а тогда, у реки, у меня промелькнула надежда на то, что мечта моего детства и впрямь может стать реальностью. Шинигами сказали, что это возможно, и в качестве ее исполнителя я видел только тебя. Я уже тогда понимал, что ты мне небезразлична, но… не хотел говорить тебе об этом, потому что не знал, примешь ты меня, как кого-то большего, чем просто друг, или нет. А терять дружбу не хотелось. Но шинигами сказали, что надо работать, усердно работать, чтобы эта мечта осуществилась, и я растерялся, потому что не знал, как показать тебе, что ты мне важна. Но вчера, когда трое выполнили задания, я подумал, что, может быть, стоит просто сказать тебе, что я чувствую, а там – будь что будет. Не ради задания даже. Точнее, если бы ты ответила «нет», я бы его выполнить уже не смог. Но это не важно. Я попытался продумать то, что должен сказать. То, что сейчас сказал. Тебе ведь нужно было всё это услышать? Потому я решил пояснить. Хоть и не люблю разговоры. Только я всё равно сомневался, но когда тебе причинило боль то жалкое травоядное, я захотел убить его. Не забить до смерти из-за его предательства, а именно убить – жестоко и мучительно, потому что он сделал больно именно тебе, – он поморщился и шумно выдохнул, словно его весь этот монолог порядком утомил и вообще был излишен, но всё же закончил его, причем совсем не тем с чего начал: – Запомни, я никому больше не позволю причинить тебе боль, теперь постарайся быть сильной ради нас обоих, и если тебя что-то злит, как то травоядное, прицепившееся к тебе на улице, не молчи и сразу ставь его на место. А если не можешь, зови меня, будем разбираться вместе, поняла?

– Поняла, – пробормотала я, подумав, что всё же ему, наверное, тяжело вот такие длинные речи произносить, поэтому мысли и разбредаются, перескакивая на другие темы. А потому я тихо спросила, возвращаясь к изначальной теме разговора: – Но я так и не поняла, что за задание у тебя было. Скажешь или…

– Скажу, – перебил меня он, немного отстранившись. – Но тогда мне придется пояснить кое-что о моем детстве.

– Если тебе тяжело, не надо, – пробормотала я, боясь, что эти воспоминания будут слишком болезненными.

– Всё равно когда-нибудь узнаешь. Лучше раньше, чем позже, – пожал плечами Хибари-сан и, отпустив меня, скинул тапочки и спросил: – Ничего, если я сяду рядом?

Что-то я как-то подозрительно начала краснеть. Вот если бы он просто ноги закинул, я бы даже не заметила, а так… Не знаю, почему, но у меня сразу замелькали мысли о том, что сидеть на одной кровати с мужчиной – это неприлично, что морально-нравственный облик мой меня же за это и отпинает, и это при том, что, будь я с другом, мне бы такое даже в голову не пришло. Ну, как тогда, с Мукуро – это была просто дружеская посиделка. А вот сейчас мне почему-то стало стыдно… Но я послала все эти мысли вдоль по Питерской-Тверской и, кивнув, отползла к другому краю кровати, взбила Хибари-сану подушку, прислонила ее к изголовью, проделала ту же операцию со своей подушкой, разгребла завалы маленьких думок, перекинув их в ноги, и уселась, прислонившись спиной к подушке, скрывавшей деревянное изголовье кровати. Хибари-сан следил за моими манипуляциями с ехидной, но очень довольной усмешкой, а затем забрался на кровать с ногами и, усевшись рядом со мной, обнял меня и притянул к себе. Я осторожно отстранилась и уселась так, чтобы видеть его лицо, а Хибари-сан, поморщившись и продолжая обнимать меня правой рукой, уставился на коллекцию безделушек, расставленную на комоде напротив койки.

Повисла напряженная тишина, и я ждала, когда он соберется с мыслями, думая о том, что и так, фактически, заставила его сегодня слишком много говорить, хотя ему явно не хотелось вдаваться в пояснения. Но он это сделал – сделал ради меня, и это безумно грело душу, потому что хоть он и считает, что не умеет быть заботливым, на самом деле это не так. Просто забота Хибари-сана выражается не так, как у других людей. Ведь он одиночка и не привык показывать, что у него на душе, но мне он всё же это показывал, и этот простой факт делал меня безмерно счастливой…

====== 62) Прошлое, настоящее и надежды на будущее ======

«В жизни должна быть любовь – одна великая любовь за всю жизнь, это оправдывает беспричинные приступы отчаяния, которым мы подвержены». (Альбер Камю)

Минуты три Хибари-сан молча обнимал меня, собираясь с мыслями, а я напряженно ждала его рассказ, надеясь, что это причинит ему не много боли, или я хотя бы смогу помочь ему затем от нее отвлечься. Потому что глава CEDEF был для меня слишком важен, и его боль отражалась во мне даже сильнее, чем моя собственная. Наконец, Хибари-сан вздохнул и заговорил таким тоном, словно пересказывал не историю своей жизни, а скучную, неинтересную никому статью из газеты пятилетней давности:

– Мой отец был главой клана якудза нашего города и прилегающих областей, – я ошалело воззрилась на комитетчика, никак не ожидая такого поворота событий, но он не заметил или, скорее, сделал вид, что не заметил моего удивления и продолжил: – Клан был небольшой и причислялся к бакуто, то есть деятельность его членов крутилась в основном вокруг азартных игр, хотя иногда не брезговали и контрафактом, но город мой отец просто обожал. Он следил за порядком в Намимори, члены клана обязаны были ловить и наказывать преступников – насильников, грабителей и убийц, а кодекс поведения, как и в большинстве кланов якудза, во многом имитировал Бусидо. Глава клана считался названым отцом всех его членов, а они были его назваными сыновьями, при этом собственные семьи их отходили на второй план. Никогда не предавать братьев, стойко переносить боль, быть готовыми к самопожертвованию ради клана, беспрекословно выполнять приказы старшего по рангу, не воровать у своих, не употреблять наркотики, не зариться на женщину своего «брата», не заниматься ничем, кроме деятельности клана, не вступать в столкновения с членами других кланов без приказа «сверху», не совершать насильственных или противоправных действий, не относящихся к деятельности клана, в отношении мирных граждан – это были основные постулаты нашего клана. Хотя слово «нашего» здесь неуместно: я не проходил обряд «посвящения» и был просто сыном босса, но якудза не являлся. Отец считал, что я обязан положить жизнь на защиту Намимори, и говорил, что это даже важнее, чем продолжение его дела. С рождения в меня в прямом смысле вбивали идеи о том, что я обязан защищать город и его жителей, а также доктрины якудза: подчинение слабого сильному, презрение к страху и боли, неотвратимость наказания за любой проступок, фатальность судьбы, принятие смерти как неизбежной данности, агрессивное поведение по отношению к тем, кто нарушает законы клана или территориальную целостность подконтрольной территории, если речь идет о чужаках из других кланов. Шрамы на моей спине – результат наказания за мои ошибки. Обычно за серьезную провинность якудза должны отрубить себе фалангу мизинца, но если проступок не столь серьезен, его наказывают, просто избивая. Вот и меня отец наказывал, а заодно приучал к боли и терпению, избивая вишневыми прутьями. Рядом с нашим домом росла огромная сакура, и он каждый раз, как я делал что-то не так, отправлял меня срезать прут и наказывал меня именно им. С тех пор я терпеть не мог сакуру, хотя всегда ходил смотреть на ее цветение, а после известных тебе событий я ее вообще возненавидел. Простых людей мой отец презирал, считая, что они необходимы лишь для выживания сильных мира сего, но говорил, что если они исчезнут, исчезнем и мы, а значит, мы обязаны заботиться о них, не жалея себя, потому что это нечто вроде постулатов гири, «долга чести», когда даже если тебе чего-то делать не хочется, ты обязан это совершить из чувства долга – например, если враг дарит тебе подарок на Новый Год, ты обязан подарить ему что-то равное по ценности, несмотря на свою ненависть. Отец был хитрым человеком и рассматривал людей, как источник средств к существованию, но в тоже время он до фанатизма обожал порядок и сам город – не жителей, а именно город. Он говорил, что если защищать жителей, они защитят город, а значит, мы обязаны им помогать. Благодаря политике, проводимой моим отцом, в Намимори не было ни одного дома, исписанного граффити, ни одной замусоренной улицы. Я перенял его любовь к городу, но людей начал не презирать, а ненавидеть, ждать от каждого удара в спину. Потому я терпеть не могу, когда до меня дотрагиваются – меня это злит. Кажется, что меня хотят атаковать или просто вторгнуться в мой мир, и мне это не нравится, – я вздрогнула, но ладонь комитетчика сжалась на моем плече, и я поняла, что для меня он всё же готов сделать исключение, и это делало меня до безумия счастливой. Вот только от истории прошлого Хибари-сана мне становилось очень больно…

– Когда мне было двенадцать, – продолжил глава CEDEF, – отец погиб во время его поездки в Токио. Это не было заказным убийством или разборкой якудза – в его машину врезался грузовик, управляемый нетрезвым водителем. Всё имущество перешло к матери, и она ненадолго стала лидером клана. Я тогда впервые почувствовал свободу и сказал, что ухожу из дома, потому что не собираюсь продолжать дело отца, но она ответила, что это не понадобится, потому что она больна – у нее нашли рак печени. Через два месяца она умерла, завещав всё имущество мне. Так как я никогда не входил в клан и не выполнял поручений отца, связанных с деятельностью якудза, мне не пришлось даже проводить обряд выхода из клана, хотя, подозреваю, что мать обговорила мой уход с членами клана заранее. С тех пор я жил один, но продолжал совершенствоваться во владении тонфа и следить за дисциплиной в школе. Перейдя в среднюю школу, я создал Дисциплинарный Комитет, куда, видимо, неосознанно, перенес основы поведения якудза, но так как я всегда считал преступную деятельность бакуто ничем не лучше простого грабежа, я решил, что основой Дисциплинарного Комитета будет соблюдение законов с учетом того, что преступников надо карать, пусть даже нарушая этот самый закон и избивая их. Клан моего отца возглавил хитрый, но не слишком ценящий город человек, и скоро Дисциплинарный Комитет стал главной силой правопорядка Намимори, сдвинув с этой позиции якудза. Если раньше с проблемами все шли к моему отцу, то к моменту моего перехода в старшую школу они стали приходить ко мне. Например, директор больницы постоянно обращался к Комитету за помощью. Закончив школу, я поступил на экономический факультет университета нашего города, хотя мог поехать учиться в Токио – знания позволяли. Но я не мог бросить Намимори, потому что этот город был самым важным в моей жизни. Вот здесь и скрыта мечта моего детства. Я видел лишь отношения, построенные на страхе и подчинении слабого сильному, а в голову мне вбивали мысли о том, что жить я должен ради родного города нашей семьи. Отец никогда не любил мать и всего себя посвящал клану и Намимори, мать, будучи членом клана, также не особенно интересовалась семьей. Я, по сути, был им нужен лишь как наследник их идей и мировоззрения. И я их унаследовал, идеи эти, вот только в детстве хотел, чтобы у меня когда-нибудь появилась настоящая семья, где не будут воспеваться насилие и жестокость, а будет царить мирная, уютная обстановка. Я видел, что матери плевать на отца, и уважает она его лишь как главу клана, а отцу было наплевать на мать. Я понимал, что если стану таким, как отец, меня никто и никогда не примет, и мои надежды на нормальную семью рухнут. Но я также понимал, что медленно, но верно становлюсь похож на отца, и это, если честно, меня злило. Вот тогда-то я и начал мечтать о том, чтобы меня приняли таким, какой я есть, и о том, чтобы у меня была самая настоящая семья… – он мотнул головой и чуть раздраженно уточнил: – Нет, я просто хотел, чтобы нашелся человек, который не будет меня опасаться и сумеет разглядеть всё, что я спрятал. И которому я сам смогу доверять. Но я перестал мечтать об этом после смерти отца: понял, что это невозможно. Только шинигами сказали… – на пару секунд глава CEDEF замолчал, а затем сказал нечто не имеющее отношения к предыдущей фразе – то, что он явно не хотел принимать: – Вот только даже в твоих глазах я вижу уважение и боязнь ошибиться, сделать что-то не так. Ты постоянно извиняешься передо мной, словно считаешь, что я не способен принять какие-то твои поступки, идущие вразрез с моими желаниями, и вообще явно меня опасаешься…

Последние слова Хибари-сан произнес тихо, задумчиво, слегка раздраженно, но очень печально, а я, подумав, что он и впрямь слишком долго закрывался от людей, чтобы понимать их без слов, грустно улыбнулась и негромко сказала:

– Ошибаешься. Я извинялась потому, что в меня, как и в тебя, вбивали определенные нормы поведения. Только в твоем случае это было лидерство, а в моем – наоборот, подчинение, – Хибари-сан обернулся ко мне и в его глазах промелькнуло удивление, а я решила, что принципы «гири» – это не так уж и плохо, и я тоже могу рассказать ему о своем детстве, потому что верю – он поймет всё правильно и не оттолкнет меня… Я уставилась на те самые безделушки, что только что сверлил взглядом глава CEDEF, а затем тихо заговорила:

– Родители говорили, что я обязана всеми силами угождать другим, всегда ставить чужие желания выше собственных, и что я не имею права жить для себя, а должна всеми силами стремиться к тому, чтобы создать мир и уют в нашем доме и благоприятную атмосферу для наших работников и гостей. Они нас с сестрами воспитывали совершенно по-разному. Машу, как наследницу, старались сделать сильной и волевой, а также окружили неким подобием любви, чтобы она не чувствовала, будто является лишь существом, выращиваемым для унаследования дела семьи. Лену, так как она больна, постоянно клали в психушку и сделали изгоем, измываясь над ней по черному – говоря, что им стыдно, что их дочь псих, хотя она вообще-то не страдает шизофренией, и скрывая ее от многочисленных гостей. Меня же сделали домработницей, которую растили как идеального помощника по хозяйству для Маши, говорили, что я обязана во всем ей помогать, облегчать ее жизнь и вообще обустраивать ей комфортное существование, пока она трудится на благо фермы. Они также говорили, что я обязана заботиться о Лене, но так, чтобы никто не узнал о ее болезни, и всячески скрывать свою сестру от общества, но я в этом была с ними не согласна и просто пыталась окружить Лену любовью, хотя она ее и не принимала. Лену часто запирали на ночь в амбаре – фактически, за каждый проступок, но меня это обошло стороной, не знаю даже, почему. Однако нас с Леной пороли за непослушание или за то, что мы говорили что-то, что шло вразрез со вбиваемыми в нас жизненными принципами, а Машу – никогда. Получалась градация наказаний: Машу наказывали, заваливая учебой и какими-то ограничениями, меня – физически и «промыванием мозгов» на тему необходимости подчинения, а Лену – и физически, и психологически, потому что ее родители ненавидели. Говорили, что у них, здоровых, умных людей, не мог родиться псих, и постоянно обзывали Лену шизофреничкой, хоть это и не так. Это слово стало ее пунктиком – только оно может реально вывести ее из равновесия. В результате на ее болезнь наложилась еще и психологическая травма, смазавшая всю «клиническую картину», и она стала такой, как сейчас. Да еще и мистика свою лепту внесла – Лену ведь она спасала от реальности… Ну а я была существом, не способным хоть слово кому-то поперек сказать, и вызвать конфликт для меня было просто нонсенсом. Маша же нас не особо любила, ведь она видела разницу в отношении, и ей всегда говорили, что она лучше нас. А потому я всегда стремилась быть ближе к Лене – чтобы хоть как-то ее поддержать, ведь я чувствовала, что она единственная, кому всё то, что вбивали в меня родители, необходимо на все сто процентов. Вот только когда Маше исполнилось четырнадцать, она сбежала из дома, поняв, что родители ее попросту использовали, выращивая из нее наследницу, причем именно «выращивая» – она для них была не более, чем подопытный образец, как и мы с Леной. Они тогда не знали, что делать, и попытались ее отыскать, но не смогли и начали внушать мне, что я должна отстаивать свои собственные интересы. Мне было тринадцать, и я всю жизнь провела под их гнетом – они всегда говорили, что я должна быть ведома, а тут вдруг сказали, что я должна стать лидером. Это было для меня настоящим шоком, и если раньше меня наказывали физически в случае моего неповиновения, которого к десяти годам не стало – я стала просто их марионеткой – после ухода Маши они начали наказывать меня, если я не отстаивала свои интересы. Если честно, я их никогда не любила, но и не ненавидела, скорее, я их презирала, потому что никогда не понимала, как можно так обращаться со своими детьми, – я тяжело вздохнула и с болью в голосе сказала, переведя взгляд на комитетчика: