Текст книги "Инквизиция: Омнибус (ЛП)"

Автор книги: Дэн Абнетт

Соавторы: Сэнди Митчелл,Грэм Макнилл,Джон Френч,Роб Сандерс,Саймон Спуриэр,Энди Холл,Джонатан Каррен,Нейл Макинтош,Тоби Фрост
сообщить о нарушении

Текущая страница: 154 (всего у книги 325 страниц)

Глава 19
Повествующая о видениях Шадрейка

Одним из собравшейся компании любителей музицирования был собственной персоной художник Констан Шадрейк. Он отложил скрипку и устремился ко мне, лучась улыбкой, которая явно была задумана как отеческая, но вполне ясно говорила о его истинных намерениях.

– Падуя! Драгоценная Падуя! – произнес он. Его голос был низким и хриплым – я предположила, что такой эффект дают эллодея в комбинации с лхо. – Ты и представить себе не можешь, как я рад снова видеть тебя в нашей веселой компании!

Он был в хорошем настроении, хотя был уже довольно поздний вечер. Обычно Шадрейк становился все более злым и мрачным по мере того, как продолжалась ночь, а в его крови бродило все больше отравы.

– Я хочу, чтобы ты позировала мне. Прямо сейчас! – заявил он.

– Но я только что пришла сюда, сэр… – запротестовала я.

– Твое лицо было для меня источником вдохновения. Множество дней я прозябал в бесплодном ожидании.

Он настаивал, чтобы я спустилась с ним вниз, в его студию… хотя я сомневалась, что он действительно намерен работать. Остальная компания засобиралась с нами, прихватив выпивку и инструменты – чтобы сопровождать музыкой его размышления о выборе идеальной композиции.

Все это время я не переставала оглядываться по сторонам, ища хоть какие-нибудь следы ребенка, которого видела раньше. Ощущение безотрывно наблюдающего за мной взгляда не исчезало. Я чувствовала себя в ловушке. Мне нужна была тишина и возможность спокойно разузнать что нужно и сбежать – а вместо этого на мне, как гири, повисли распутный живописец и его нетрезвая компания. Но, если я хотела продолжать оставаться Падуей Прэйт, мне необходимо было согласиться и идти с ними.

– А кто же, моя прелесть, купил тебе эти роскошные одеяния? – поинтересовался Шадрейк, когда мы спускались по лестнице. Он оглаживал отворот моего жакета, словно оценивая качество ткани – но это был исключительно повод водить рукой по моей груди.

– Так кто же так баловал тебя? – спросил он.

– Я позировала, – ответила я. – Эту одежду дали мне как раз для этого.

– И кому же ты позировала? – продолжал допытываться он.

– Никому, – отрезала я.

– Так кому же? – не отставал он. Он был непостоянным типом, склонным к перепадам настроения; он легко обижался и оскорблялся – но так же легко было вновь пробудить его гордость и самодовольство.

– Одному бездарю, его зовут Сим, – ответила я.

Он разулыбался. Такой ответ явно очень понравился ему. Он начал рассказывать сопровождавшей нас компании пьянчуг и музыкантов, как когда-то он учил великого Сима всему, что тот знает о рисовании теней, облаков и прекрасных морских пейзажей.

Шадрейк был высоким, тощим, и настолько жгучим брюнетом, что никогда не выглядел чисто выбритым – даже когда пользовался новой бритвой. В молодости он, должно быть, был хорош собой – и несомненно полагал себя таковым и сейчас. Но тяжелая жизнь и наркотики постепенно разрушали его. Он был толст там, где должен был быть стройным, там, где должно было быть мясо у него были кости – а в целом он выглядел хищным и исполненным высокомерия, его мутные глаза были налиты кровью. Сейчас от него разило выпивкой и дымом лхо. Его руки были покрыты пятнами от въевшейся краски. Но, несмотря на это, он вел себя так, словно вооружен непреодолимым и несравненным обаянием. Он искренне воображал себя существом, перед сексуальной привлекательностью которого никто не в силах устоять.

Окружавшие его натурщицы и натурщики, колористы, подмастерья, ученики живописцев, юнцы обоего пола и – я уверена – сводни и проститутки с окрестных улиц старались поддерживать в нем это убеждение. Они выполняли каждый его приказ, смеялись каждой его шутке. Они делали это из страха утратить его благосклонность, или из страха свалиться на самое дно, как они говорили в присущей им манере, если он отвернется от них. Они старались сделать его счастливым – так что, он был счастлив в их обществе.

Мы вошли в его студию. Это место всегда представляло собой настоящую свалку из неоконченных работ, мольбертов, подставок и пьедесталов – и немыслимого количества всякого хлама. Шадрейк никогда не был образцом аккуратности; похоже, он чувствовал себя вполне комфортно в обстановке хаоса и беспорядка, но сейчас дело обстояло еще хуже. Везде царил настоящий бардак. Вещи занимали каждую плоскую поверхность и загромождали пол: грязная одежда, книги, инструменты для рисования, чашки, подставки, тарелки, мусор, бутылки и даже пара ночных горшков, которые явно ждали, чтобы их вынесли. Полупротухшие объедки на тарелках. Одежда и прочие бытовые предметы кучами громоздились на стульях.

Но и это было не самым ужасным. Работы Шадрейка изменились с тех пор, как я видела их в последний раз. Изображения на его картинах вызывали, мягко говоря, беспокойство. И дело было не только в том, что его техника стала гораздо проще (теперь рисунки выглядели бессвязно-яркими, почти детскими) – содержание картин напоминало жуткий и отвратительный ночной кошмар. На них совокуплялись и корчились ужасные, демонические твари. Они ужасали сценами насилия и изображениям расчлененных тел. Гротескно-искаженная анатомия резала глаз. А некоторые символы и декоративные детали на этих картинах сами по себе вызывали неясную тревогу.

Я чувствовала себя крайне неловко. Мое задание здесь заключалось в том, чтобы изучить творения Шадрейка, чтобы найти возможные признаки порчи, и я сообщила, что не вижу никаких явных ее признаков. Некоторые знаки и детали орнамента – благодаря им на эти работы и обратили внимание – на основе моих данных были признаны невинными и случайными, так что, опасения Секретаря и ментора Мерлиса не подтвердились.

Но это было неправдой. Теперь я видела, что передо мной работы человека, явно склонного к ереси – осознанно или случайно. Я ощутила всепоглощающее чувство вины за то, что недостаточно хорошо выполнила задание. Я не довела дело до конца, не была достаточно внимательна, и, после моего ухода проблема только усугубилась.

Он спросил, что я думаю об этих картинах. Сказать по правде, мне тошно было на них смотреть. Я ответила что-то неопределенное. И заставила себя всмотреться внимательнее.

Пожалуй, я была неправа. Картины свидетельствовали об умственном расстройстве, но Шадрейк, судя по всему, стал более распущенным, чем был раньше – и потребление опиатов повлияло на то, как он видел мир вокруг. Эти грязные и заставляющие испытывать дискомфорт работы – как и состояние всей остальной студии – возможно, были всего лишь делом галлюцинирующего наркомана. Констан Шадрейк постепенно терял себя, растворяясь в горячечном дыму лхо и обскуры.

Кто-то скинул шмотки со стула, уселся и начал наигрывать на теорбе. Кто-то еще ударил в тамбурин. Вино и амасек разлили по стаканам, которые разобрали присутствующие. Шадрейк громко разъяснял всем новую философию своей работы над картинами, куря папиросу-лхо и энергично смешивая краски на палитре кистью, обмакнутой в олифу. Он говорил, не выпуская папиросу, зажатую в зубах.

Я бродила по комнате, рассматривая его картины и наброски, перелистывая валявшиеся здесь же блокноты. Я чувствовала себя измотанной, меня разрывали противоречивые чувства. Моей первой задачей было защитить себя и послужить интересам Зоны Дня, – чтобы Ордос получил поддержку и был предупрежден о своих тайных врагах. Но, если во всем этом замешан варп, если сами Губительные Силы действуют через Констана Шадрейка, я чувствовала себя обязанной сделать хоть что-нибудь. Служитель Инквизиции не может остаться в стороне, если обнаружит что-то подобное. Попытка не замечать такие вещи была бы ужасным нарушением моего долга.

– Где мое стеклышко? – рявкнул он, внезапно раздражаясь. – Где эта клятая хреновина?

Его прислужники ринулись на поиски. У Шадрейка был небольшой кусок стекла, очень старого стекла – он утверждал, что когда-то оно находилось в свинцовой раме огромного витражного окна часовни Экклезиархии. Он вставил стеклышко в деревянную рамку с ручкой и тушью начертил на нем решетку – с помощью этой штуки он мог «на глаз» быстро начертить изображение любого предмета.

Кто-то нашел стекло и принес ему – вместе со стаканом вина, чтобы поднять настроение. Он взял вещицу, а потом посмотрел на меня сквозь стекло, держа его за ручку, словно лупу.

– Садись! – крикнул он. – Сядь вот на этом фоне, и позволь мне посмотреть на меня! Какая красота! Какая прелесть!

Он зажег новую папиросу с лхо и вновь устремил на меня изучающий взгляд.

Чувствуя себя крайне неуютно от такого пристального внимания, я отвела взгляд и обнаружила Лайтберна – он вошел в студию и теперь, хмурясь, оглядывался по сторонам. Взглянув на него, я поняла, что сейчас что-то произойдет. Оставалось только надеяться, что у него хватит ума не втравливать нас в новые проблемы.

– Кто это? – удивилась одна из девушек, тоже заметив Лайтберна.

– Да, кто это такой? – поинтересовался Шадрейк, оборачиваясь. Он рассеянно оглядел Лайтберна через свое стеклышко и, судя по всему, не был впечатлен открывшимся зрелищем. Я окончательно утвердилась в мысли, что столкновение практически неизбежно. Проклятый был одним из двух взрослых мужчин в этой комнате, единственным, кто физически мог сравниться с Шадрейком. Лайтберн был не так высок, но гораздо лучше сложен. Шадрейк, король в своем маленьком царстве, которое представляла собой коммуна, несомненно увидел в другом мужчине конкурента, способного переключить на себя внимание его порочной компании.

– Так кто это? – Шадрейк повторил вопрос, сопроводив его мерзкой улыбкой и опуская свое стеклышко. Он произнес каждое слово раздельно, словно подчеркивая их. Сейчас он стоял, расставив ноги, в преувеличенно-мужской позе, которая намекала, что он тут хозяин, и что богатство у него ниже пояса настолько велико, что не позволяет поставить ноги вместе. Я едва не рассмеялась, увидев эту пантомиму.

Но вместо этого лишь произнесла:

– Это Реннер.

Я видела, как лицо Лайтберна, бывшее мрачнее тучи, едва заметно дрогнуло при упоминании вслух его имени, которое он так долго отказывался назвать мне.

– И кто же этот Реннер? – поинтересовался Шадрейк. – Похоже, достойный человек.

– Реннер со мной, – ответила я.

– В каком смысле, милая Пад? – подозрительно осведомился Шадрейк.

Я поднялась и подошла к Лайтберну. Мои познания в психологии говорили, что необходимо вывести Шадрейка из его конфронтационной позиции – и это было несложно, потому что природа конфликта была до смешного простой и очевидной. Я лишь рассчитывала, что ум Шадрейка не слишком затуманен, и мой план сработает.

– Реннер позировал Симу вместе со мной, – сказала я. – И Сим не нравился ему так же, как и мне, так что я пообещала, что замолвлю за него словечко здесь.

– Ну, он не слишком… привлекателен с эстетической точки зрения, – заметил Шадрейк.

– Да, – согласилась я. – Но он – Проклятый.

Шадрейк нахмурился.

– И что это меняет? – не понял он.

Я повернулась к нему, улыбаясь, словно он не понимал очевидного.

– Я думала, что объяснила, – сообщила я. – Сим просто вне себя – ему не дает покоя ваша слава.

– Правда? – переспросил Шадрейк, всеми силами стараясь не показать, как он поражен.

– Ваша слава в городе намного превосходит его, – пояснила я. – Его работы говорят о большом мастерстве, но их находят слишком… благополучными. Он не может вступить в бой с реальностью так, как это делаете вы.

– И… что еще говорят? – спросил Шадрейк.

– Ах, да, – начала я. – Говорят, что Шадрейк знает жизнь улиц, сэр. Самое дно города. Все говорят о грубой, первозданной честности ваших работ, считают, что вы не заботитесь о благопристойности и приличиях – и, благодаря этому, достигаете величайшей художественной правды. Лишь вам могла придти мысль использовать в качестве источников вдохновения нищих, проституток или мелких торгашей.

– Это верно, – согласился он. – В моей работе я стараюсь быть честным. Я обнажаю мою душу.

Мои слова польстили ему – на это я и рассчитывала. Вообще-то, он использовал проституток и нищих в качестве натурщиков только потому, что они были готовы работать за стакан амасека и кусок хлеба.

– Сим слышал все это, – продолжала я. – И, сказать по правде, был довольно напуган. Он решил, что будет рисовать прокаженных, кающихся грешников… изгоев, которых сторонятся даже на улицах – и это вдохнет жизнь в его репутацию. Он вознамерился изобразить самых отверженных, живущих в сточных канавах, сэр – тех, кто обычно невидим для приличных людей. Он выбрал Проклятого. Вот этого несчастного.

Шадрейк снова оглядел Проклятого.

– Этот Сим бросил мне вызов, – произнес он. – Он собирается похитить мою правду.

Подвыпившая компания вокруг – по крайней мере, те, кто слышал наш разговор, – начали свистеть и улюлюкать.

Шадрейк вынул изо рта папиросу и выпустил облако дыма.

– Не окажешь ли мне честь, Проклятый? – спросил он Лайтберна. – Не сможешь ли позировать мне? Я покажу этому Симу, как надо работать.

Лайтберн взглянул на меня. Он явно был озадачен.

– Покажи ему свои татуировки, – скомандовала я.

– Чего? – не понял Лайтберн.

– Покажи свои татуировки. Мастеру Шадрейку они должны понравиться, – взглядом я умоляла Проклятого подыграть мне.

Я думала, что он закатает рукав или только поднимет манжет. Но, кажется, поняв, в какую игру мы играем, Лайтберн поставил на пол сумку, которую нес, а потом – скинул куртку и рубаху.

Его руки и торс были худощавыми, но с прекрасно развитой мускулатурой. Кожа казалась тускло-бледной – он давно не бывал на солнце. Татуировки покрывали его от пояса до шеи, вились по груди и спине, тянулись по каждой руке до самого запястья. Это были тысячи мелко и плотно написанных строк, каждая говорила о бремени или епитимии, о задании или долге. Они повествовали о том, что он совершал, стремясь избавить других от их нужды и очистить свою душу. И, кажется, они продолжались и ниже его ремня.

Обычно Проклятый носил на своем теле три-четыре записи, иногда их количество достигало дюжины – в зависимости от тяжести его прегрешений. Но я никогда не видела, чтобы их было так много.

Все это заставило меня задуматься, что же он сделал, если нуждался в таком искуплении.

Шадрейк, похоже, был впечатлен.

– Не желаете ли стакан вина, сэр – или сигарету? – спросил он у Лайтберна.

– Не употребляю ни того, ни другого, – ответил Лайтберн.

– Тогда не сядете ли здесь? – произнес Шадрейк, сопровождая Лайтберна к стулу, стоящему у занавеса, на котором раньше сидела я.

Лайтберн подошел к стулу и уселся. Шадрейк осыпал своих прислужников приказаниями, он посылал их за углем, бумагой, чистой доской, особым мольбертом и амасеком. Отдавая команды, он неотрывно разглядывал Лайтберна через свое стеклышко.

Я подошла к Проклятому.

– Просто посиди немного неподвижно, – прошептала я. – Займи его. Через полчаса он надерется так, что будет уже не в состоянии рисовать. Он уже слишком обкурился сегодня вечером.

– Так это – только отговорка? – не понял он.

– Просто подыграй ему. Я заплачу тебе за беспокойство.

Я отступила назад и снова взглянула на него. Письмена у него на коже были расположены так густо, буквы – такие мелкие, что их невозможно было разобрать. Чтобы понять, что там написано, нужно было оказаться близко… очень близко к нему.

– Что ты сделал, Реннер? – спросила я.

Он не ответил.

Я некоторое время постояла рядом, наблюдая, а потом потихоньку отошла в сторону – теперь я уже не была в центре всеобщего внимания. Снова раздалась музыка. Шадрейк начал рисовать.

Я по-прежнему чувствовала взгляд, устремленный на меня. Ощущение, что за мной наблюдает псайкер, не исчезало в течение всего пребывания здесь. Я спрашивала себя, кто, или что могло находиться здесь, в коммуне, или кто мог наблюдать за нами взором своего разума, будучи где-то еще. Говорят, что Бог-Император бдит за всеми нами с Золотого Трона на Святой Терре, но не думаю, что это был Он.

Наблюдатель был гораздо ближе.

Примерно через час присутствующие начали громко требовать еще вина, и я вызвалась пойти поискать его, рассчитывая, что это позволит мне покинуть комнату и поискать хоть какие-нибудь знаки, которые, возможно, оставил мне Юдика. Лайтберн не отрывал взгляда от живописца, застыв на своем стуле. Я кивнула ему, давая понять, что он должен оставаться на месте и продолжать начатое. Потом вышла и поднялась по лестнице на жилой этаж.

Здесь было пусто. Остальные разошлись, пожелав провести ночь в других местах, или пили и обкуривались внизу.

Я обошла разгороженное занавесками стойбище под крышей – и вдруг услышала детский смех.

Я устремилась на звук, проходя сквозь шторы, откидывая их в сторону, перешагивая через лежащие на полу матрасы и сваленные вещи обитателей коммуны – у меня не было времени обходить их. Я успела заметить крохотную фигурку, несущуюся вниз по лестнице – только неясный силуэт, освещенный люстрой с нижней лестничной площадки. Он походил на мелкого беса, или на одного из маленького народца – или еще на какое-то из созданий, о которых повествуют старинные легенды.

Я побежала следом. И снова услышала смех.

Придерживая юбки одной рукой, мысленно ругая Лаурель Ресиди за ее манеру одеваться, я неслась вниз по ступеням. Занавеска, закрывавшая вход в мастерскую по смешиванию красок, чуть колебалась, словно кто-то откинул ее в сторону, а потом отпустил.

На бегу я выхватила мою серебряную булавку.

– Кто здесь? – крикнула я. – Покажись. Если ты просто ребенок – я тебе ничего не сделаю.

Снизу донесся смех, громкий музыкальный аккорд, потом – звук аплодисментов.

Я отвела занавеску и вошла в мастерскую. Все выглядело так, как раньше.

– Э-эй, – снова позвала я.

Стеклянные бутыли и фляги на одной из столов едва заметно вздрогнули, словно кто-то только что прошел мимо стола и наступил на старую, прогибающуюся половицу.

– Выходи! – потребовала я. Мои пальцы крепче обхватили изогнутую булавку.

Никто не ответил. Снизу снова донеслись смех и музыка. На этот раз вступил барабан.

Я нагнулась и заглянула под столы, но все пространство под ними было заставлено круглыми коробами и ящиками – так что невозможно было ничего разобрать.

И тут я снова услышала смех. Приглушенное ликующее детское хихиканье.

Я быстро выпрямилась.

– Где ты? – спросила я.

Я двинулась вдоль скамьи, пока не увидела дверь, ведущую в соседнее помещение.

– Где ты? – снова произнесла я.

Смех повторился.

Еще шаг. Я услышала легкий деревянный скрип и резко обернулась.

Крошечная фигурка появилась из-за скамьи и встала передо мной. Глаза существа, очень большие и очень яркие, невинные и изумленные, не мигая смотрели на меня. Оно улыбалось. Ростом оно было мне чуть выше колена.

Но это был не ребенок.

И оно было не одно. Вторая фигурка, практически неотличимая от первой, возникла у другого конца скамьи. Широко улыбаясь, они начали приближаться ко мне с противоположных сторон.

Это были куклы для выступления чревовещателя, которых я видела в витрине торгового дома «Блэкуордс» – мальчик и девочка. Их глаза – стеклянно-блестящие, устремленные в одну точку, неотрывно смотрели на меня. Их щечки нежно розовели. Рты с легким деревянным постукиванием открывались и закрывались, словно они пытались что-то сказать.

В руках у обоих были маленькие острые ножи.

Они были всего лишь неодушевленными предметами. Я отлично понимала это: передо мной лишь деревянные куколки, настоящие марионетки, управляемые разумом телекинетика. Я отключила мой манжет, чтобы нарушить связь с контролирующим их разумом, разорвать направляющие их нити.

Но они не упали на пол. Они бросились на меня.

Глава 20
В которой речь пойдет об игрушках

Кукла-мальчик добежала до меня первой. Покачиваясь, словно младенец, едва научившийся ходить, он преодолел разделявшее нас расстояние и накинулся на мои ноги, нанося беспорядочные режущие удары своим игрушечным ножом. Его рот открывался и закрывался с деревянным пощелкиванием. Правильнее было бы говорить об этом создании в среднем роде – ведь оно было всего лишь куклой. Но, несмотря на явную игрушечность его слишком большой головы, несмотря на гладкую деревянную поверхность, белую краску, окрашенные розовым щечки, несмотря на волосы, нарисованные черным лаком и тонкие щели по бокам от рта, я не могла отделаться от чувства, что это был «он».

У него был даже язык – маленький деревянный язычок, выкрашенный красным – я видела, как он покачивался на тонком стерженьке, когда его рот открывался с легким стуком. Его стеклянные глаза поворачивались в глазницах, когда он смотрел на меня.

Кажется, я вскрикнула от отвращения, когда он напал на меня. Это существо казалось отвратительным и противоестественным – настоящий ночной кошмар лежащего в лихорадке ребенка. Я отшвырнула его пинком, носок моего ботинка врезался кукле в грудь и отправил ее в полет через всю мастерскую. Он шлепнулся на пол, покатился кубарем и остался лежать – его тельце было согнуто пополам, ножки лежали поверх лица. Я видела его крошечные башмачки – отлично сделанные остроносые мужские штиблеты.

Но тут он дернулся, неловко перевернулся и поднялся. Чтобы встать на ноги, он должен был опереться на ручки. Он походил на ребенка, который учится стоять.

У меня не было времени, чтобы полностью ощутить весь ужас происходящего. Кукла-девочка тоже устремилась ко мне. Она двигалась гораздо медленнее «мальчика», потому что должна была одной рукой подбирать длинную юбку своего роскошного платья со шлейфом. Я отлично понимала это и даже могла бы посочувствовать ей. Я отпрянула назад, когда маленькая леди нанесла удар своим ножом. Кажется, я снова непроизвольно вскрикнула от отвращения. Они были такими маленькими, что мне казалось – я дерусь с животными. Ее внешность пугала: немигающие глаза, угрожающая ухмылка. На раскрашенной головке леди красовался шиньон из настоящих волос. В ее ушах сверкали крохотные сережки.

Я отступала назад, огибая край стола. От нашего поединка – а это был именно он – половицы тряслись, и все фляги, чаны, стаканы, которыми были уставлены столы для смешивания красок, дрожали и звенели.

Пускать в ход руки было бессмысленно. Кукла-девочка была слишком низкой мишенью для моей серебряной булавки. И, кроме того – какой вред могла бы нанести булавка ее деревянной груди?

Я видела, что мне придется тянуться очень далеко и что есть опасность потерять равновесие, если я попытаюсь ткнуть ее булавкой. Она же, атакуя, целилась мне в голени и колени. Я продолжала отпрыгивать и уворачиваться от выпадов. Один раз она попала в меня, но складки моих юбок отклонили удар.

Мне нужно было оружие получше. Я споткнулась и оперлась на ближайший стол. От этого движения пара бутылок упала, одна из них покатилась, упала на пол и разбилась вдребезги, подняв в воздух облачко синего порошка. Не в силах отвести взгляд от прыгающей вокруг моих ног, наносящей удар за ударом куклы, я отчаянно пыталась нащупать на столе что-нибудь подходящее. Моя рука переворачивала бутылки, роняла фляжки, шатала стаканы с торчавшими из них кистями и шпателями для смешивания красок. Наконец я нашарила небольшую плоскую стеклянную бутылку и запустила ею в куклу.

Бутылка отскочила от ее головы, раздался треск дерева – это заставило ее отступить на пару шагов. Удар слегка свернул ей голову на сторону, так что она должна была поправить ее, чтобы смотреть прямо на меня. Стеклянные глазки сначала разбежались в разные стороны, а потом – завращались в орбитах и сфокусировались на мне. Они оставались в таком положении, пока она ставила голову на место, чтобы стоять со мной лицом к лицу.

Я схватила другую посудину и швырнула ее. Кукла наклонилась и емкость просвистела у нее над головой. Первая бутыль осталась цела. Она просто упала и покатилась по полу. Вторая – я вложила в бросок больше силы – разбилась о ножки соседнего стола; в воздух поднялось облачко желтого пигмента.

Я схватила третью бутыль, швырнула ее, потом – четвертую, за нею – пятую; я подхватывала их и бросала в куклу-девочку, чтобы держать ее на расстоянии. Миски и бутыли летели мимо, то с одной стороны от нее, то с другой. Она старалась увернуться, наклонялась туда-сюда всем тельцем. Посудины взрывались, падая на пол – маленькие гранаты, начиненные сухой краской – окрашивали пол и поднимали в воздух облачка цветного дыма. Третья бутыль задела ее плечо. Четвертая попала ей прямо в грудь, так что она уселась на пол. Это дало мне шанс для удара ногой – и я воспользовалась им, с порядочной силой отправив куклу на другой конец помещения. Она пролетела над дальним столом, сшибая с него бутылки и керамические миски – и покатилась дальше, пропав из поля зрения.

Тем временем, мальчишка вернулся и ковылял ко мне. Я запустила в него посудиной для смешивания красок. Стеклянная чаша, наполненная ярко-красным порошком, ударила его в лицо и разлетелась вдребезги, покрыв его лицо и плечи алой пылью. Он потряс головой – движение было жутковато-человеческим – чтобы стряхнуть ее, но она полностью покрывала его лицо и сгубила воротник и плечи его бархатного костюма. Деревянные веки щелкнули, смаргивая пыль. Потом стеклянные глаза уставились на меня так же неотрывно, как раньше, блестя на багряном лице.

Я отступила назад и увидела муштабель, лежащую на одном из столов среди емкостей для смешивания красок. Она была примерно метр длиной, а мягкая подушечка на одном конце позволяла художнику опираться на нее во время работы, чтобы рука не дрожала от напряжения и это не повредило бы его живописи.

Кукла-мальчишка снова бросилась на меня, размахивая своим игрушечным ножом. Я ткнула его палкой, оттолкнув его назад концом с подушечкой. Но он снова и снова лез в атаку, кромсая палку ножом – так что, в третий раз я отпихнула его сильнее, опрокинув на спину.

Я почувствовала острую боль в левом плече, развернулась и обнаружила маленькую леди, стоящую на столе за моей спиной. Она ткнула меня своим кукольным ножом. Я закричала и отшатнулась, но она проворно заковыляла по столу вслед за мной, ногами отбрасывая с дороги бутылки и чаши. Ущерб, который я нанесла ей, пинком отправив через всю комнату, ограничился царапинами и свезенной краской – но кроме того, она потеряла свой шиньон из человеческих волос; от него осталась только латунная скобка на задней части ее раскрашенной головки.

Она выглядела очень рассерженной.

Но она совершила большую ошибку, выбрав такую высокую точку для нападения. Я воткнула в стол серебряную булавку, пришпилив к доскам длинный шлейф ее платья – крепко, словно прибила гвоздем. Попав в ловушку, она начала дергать платье, потом развернулась, пытаясь выдернуть булавку.

Мальчишка с лицом, покрытым красной краской, схватил меня за ноги и запутался в моих юбках. Я пыталась стряхнуть его, но ощутила болезненный укол в левой голени. Впав в бешенство, я двумя руками схватила муштабель, как биту – и одним ударом отправила его в полет через всю комнату.

Кукла-девчонка оторвала несколько сантиметров от своего шлейфа, оставив их пришпиленными к столу и кинулась ко мне. Она прыгнула со стола, высоко подняв ручки.

Я встретила ее в полете ударом в голову, который отбросил ее в сторону, налево от меня. Она приземлилась на другой стол, перебив стоящие там бутылки.

Теперь, когда оба противника оказались вне игры, у меня появилась возможность сбежать. Какое-то странное чувство заставило меня остановиться и выдернуть из стола мою серебряную булавку – но, схватив ее, я почувствовала, что моя левая рука онемела.

В следующую секунду моя левая нога похолодела, а потом – отказалась держать меня. Я рухнула на пол, не в силах пошевелить левой рукой и сгруппироваться, и, кажется, сломала плечо и челюсть, ударившись о край стола.

Я лежала на полу, загребая воздух правой рукой и ногой, тщетно пытаясь заставить работать вторую половину моего тела. Онемение охватило всю левую сторону – от скальпа до пальцев на ноге. Я ослепла на левый глаз и не чувствовала левую половину рта.

Игрушечные клинки были отравлены. Меня ждала смерть.

Или что-то гораздо хуже.

Тьма окружила меня. Я полностью ослепла. А потом мир перестал существовать.