Текст книги "Инквизиция: Омнибус (ЛП)"

Автор книги: Дэн Абнетт

Я двинулась по помещению, чтобы присоединиться к ожидавшему меня Хоуди. Вся моя решимость покинула меня. Когда я поравнялась с ним, он пошел в ногу со мной, и мы направились через огромную залу к главному алтарю. Летающие молитвенные аппараты с гудением проносились мимо нас. Человек с неглубоким деревянным ящиком выкрикивал цены на полоски пергамента с написанными на них словами благословения, которыми он торговал. Внезапно на нас упали дождевые капли – они изливались из облаков, клубящихся под куполом. Этот странный дождь заставил меня посмотреть вниз, на пол. Он был мозаичным – огромная картина, составленная из триллионов кусочков смальты. Я слышала, что только взобравшись на самую вершину собора и посмотрев в пробитые в крыше слуховые окна, можно увидеть это мозаику полностью и понять, что она изображает. Это показалось мне очень похожим на картину моей жизни.

Искусственно усиленный голос доносился со стороны главного алтаря и молитвенной платформы. Я слышала этот голос все время, пока находилась здесь, но только сейчас подошла достаточно близко, чтобы он перекрыл все остальные звуки.

Я решила, что голос принадлежал Понтифику. Это было ежедневное обращение к верующим и благословение, возглашаемое с высоты горнего престола через огромную аугметическую вокс-систему – раструбы громкоговорителей, словно цветы из слоновой кости, вырастали из ртов гигантских статуй кричащих ангелов, окружавших лестницу, которая вела на молитвенную платформу. По мере приближения к главному алтарю голос становился настолько громким, что причинял боль. Плотная толпа паломников – несколько сотен человек – сгрудилась у ступеней, люди стояли, или преклоняли колени и слушали. Многие поднимали над головой освященные свечи, свитки с благословениями или медали с изображениями Бога-Императора, словно желая, чтобы эти предметы впитали часть святости, которой наполнял воздух голос Понтифика.

Охранники, бдительно следившие за этим районом храма, в масках с изображениями ликов святых, заставили толпу расступиться, чтобы пропустить Хоуди – я следовала за ним. Мы поднялись по ступеням на нижнюю молитвенную платформу, прямо под первой линией громкоговорителей. Звук был оглушительным. Громкость и эхо так искажали голос, что я больше не могла разобрать слов. Это был просто шум. Паломники занимали все ступени, на лицах многих блестели слезы – но не могу точно сказать, было ли это результатом религиозного экстаза или боли от слишком громких звуков.

Следующий ряд громкоговорителей располагался позади первого – огромные хромированные раструбы, конусы и колокола, выраставшие из ртов и глаз громадных статуй и рельефных фигур, со всех сторон выступавших из стен. Все они были позолочены. В воздухе толклось и гудело великое множество молитвенных аппаратов, они окружали раструбы громкоговорителей, как пчелы или колибри – тропические цветы.

Мы перешли нижнюю платформу и углубились в обрамленное стенами ущелье, которое вело к алтарю. Колонны черных и бронзовых органных труб возносились, словно утесы, по обеим сторонам от нас, они тянулись вверх на две или три сотни метров. На разном уровне, словно полки, висели маленькие деревянные балконы, на которых расположились хористы, готовые петь. Эти деревянные ящички были щедро изукрашены яркой росписью и сусальным золотом. Опорой для некоторых из них служили головы или плечи статуй-кариатид.

Пребывая во власти оглушительного, неимоверно-усиленного голоса, от которого буквально не было спасения, я со всей уверенностью могла заявить, что совсем не хочу оказаться в этом каньоне, когда орган начнет играть.

Мы достигли второго подъема – он вел на следующую платформу. Здесь тоже толпились паломники – но все они принадлежали к более высокому классу: представители богатых семей, аристократы, торговцы, люди, которые могли позволить себе заплатить более высокую цену за место – и были вознаграждены возможностью находиться ближе к Понтифику. Вся эта публика, разодетая с немыслимой роскошью, явилась в сопровождении безупречно сконструированных сервиторов и рабов, которые выглядели даже более надменными, чем хозяева. Некоторые из них сидели в золотых механических креслах с движущимися ножками, которые позволяли расхаживать туда-сюда, другие – устроились в маленьких, изукрашенных автоматических экипажах. Несколько присутствовавших здесь семейных кланов прибыли, неся с собой огромные написанные маслом портреты покойных членов семьи – они желали, чтобы Понтифик благословил эти изображения.

Прямо перед нами над платформами возвышались горние престолы, а перед ними находился главный алтарь. Благодаря великолепной архитектурной уловке, плотные, как колонны, лучи солнечного света падали сквозь узкие, высоко расположенные окна, пронзали полутьму каньона и освещали золотой алтарь.

Выражение «горние престолы» было не вполне правильным, оно напоминало о давно прошедших временах. Первоначально оно означало место, где старшие, почтенные экклезиархи восседали в церкви перед собравшейся на молитву общиной. Теперь это был еще один рукотворный утес из кованого металла, еще один барельеф, изображающий огромное, кричащее лицо. Это лицо было самым большим из тех, что украшали базилику, оно было выполнено из золота, а сверкающий венец у него на голове намекал, что оно являлось изображением Бога-Императора. Понтифик вместе с троном, на котором сидел, находился в открытом рту этой громадной – примерно сто метров в высоту – маски, он обращался к собравшимся перед ним, используя выстроенные в ряд проводные вокс-микрофоны.

Подойдя достаточно близко, чтобы рассмотреть, я обнаружила, что поверхность гигантского лица напоминает корпус океанского корабля: металлические листы, покрывавшие его, были скреплены заклепками; которые невозможно было заметить с достаточного расстояния. Но, тем не менее, все это было весьма впечатляюще.

Мы на мгновение остановились и посмотрели вверх, на Понтифика, который продолжал свое обращение. Находиться так близко к горнему престолу могли только члены Экклезиархии и приглашенные ими посетители. Даже столпы высшего общества Королевы Мэб, сильные мира сего из Санкура и Империума за его пределами не могли без особого разрешения подойти так близко, как это сделали мы.

Понтифик Урба восседал на выступе, образованном гигантской нижней губой статуи. Целая чаща вокс-микрофонов на опорах и подставках, вырастала из-за громадных металлических зубов статуи и тянулись к его ногам. Он сидел на своем троне-престоле, отклонившись назад, положив руки на широкие подлокотники, и старательно держал голову прямо. Его голова была втянута в плечи, словно от сильной усталости. Это был крупный мужчина, его тело казалось размякшим от жизни в поддерживающем экзоскелете и аугметических каркасах, не позволявшим давать подходящую нагрузку собственным мускулам. Он был облачен в пурпурные шелка, поверх длинных одеяний красовалась широкая. Его венчала высокая золотая митра. Он произносил слова – но голос был слишком громким, чтобы я могла разобрать что-то, кроме подобия громовых раскатов. Должно быть, нечто подобное испытывал бы человек, услышав голос Бога-Императора. Конечно, сходство было лишь отдаленным. Если бы Владыка Империума произнес слово – это было бы больше, чем просто звук или шум. Его речь причинила бы нам страдания и убила бы нас.

Хоуди тронул меня за рукав, чтобы дать понять, что пора идти дальше. Шум был слишком громким, чтобы я могла услышать то, что он скажет. Он перевел меня через мощеную золотом тропу под огромной маской и горним престолом, – и подвел к расположенному справа ряду дверей, через которые выходило духовенство после окончания службы. Когда мы отошли, обращение Понтифика наконец подошло к финалу. Трансляция завершилась мощным, ревущим трубным звуком. Я посмотрела вверх и увидела, как трон Понтифика скрывается в глубине рта гигантской головы, увлекаемая мощными пневматическими поршнями. Когда он исчез, челюсть гигантской головы медленно пошла вверх и рот закрылся.

Мы вошли в помещение, покинув открытое пространство. Едва мы ступили на порог, огромный орган заиграл, наполняя каньон, в конце которого располагался главный алтарь, ужасными, похоронными звуками.

Мы оказались в приемной, стены которой были расписаны золотом. Войдя, мы словно попали в шкатулку с драгоценностями. Пол был застелен багряным бархатом. Нас ожидали примерно две дюжины экклезиархов – дьяконы, священники и другие высокие церковные чины. Они были облачены в белые стихари с красными, черными, а у некоторых – и золотыми капюшонами. Увидев меня, они, все как один, надвинули на головы капиторы – высокие, конические головные уборы, которые обычно надевают кающиеся грешники. Эти капироты были такими высокими, что собравшиеся святоши, надев их, почти перестали походить на людей. Но они пристально следили за мной через прорези в ткани их покаянных головных уборов.

Хоуди тоже увенчал себя таким убором. Он вел меня дальше, и священники в их конических шляпах, выстроились за нами в шеренгу по двое, сопровождая нас, словно торжественная процессия.

В этот момент я, признаюсь честно, полагала, что уже не выйду живой из коридоров базилики.

Мы вышли из приемной на лестницу, которая вела куда-то вниз и в темноту. Лестница была старой, возможно, частью старой церкви, над остатками которой возвышалась нынешняя базилика… и мне показалось, что она была сделана из кости. Она была вырезана из какого-то твердого материала, белого, пожелтевшего от времени и истертого множеством ног, проходивших здесь. Ее освещали сотни тысяч свечей, с обеих сторон приклеенных к перилам своим же оплавленным воском. По-видимому, новую свечу зажигали и приклеивали на оплавленный воск каждый раз, когда гасла старая. Два малорослых морщинистых мужичка, похожие скорее на старых, больных мартышек, чем на людей, съежились на верхних ступеньках, охраняя корзины, в которых лежали новые свечи, большие ножницы для подрезания фитилей и вощеные веревки для зажигания свечей. Они должны были следить за тем, чтобы старая лестница всегда была освещена.

Лестница оказалась длинной. Темнота за пределами золотистого сияния свечей становилась все более непроницаемой, а воздух – все более холодным; эта промозглая стужа говорила о том, что мы, скорее всего, уже спустились под землю. Апокалиптический звук большого органа, доносившийся сверху, из базилики, становился все более приглушенным.

Нищенствующий монах-побирушка в драных, висевших лохмотьями коричневых одеяниях ждал нас на нижней ступени лестницы. Я была рада видеть его. Я была рада видеть кого угодно, чье лицо не было закрыто белой тканью, спускавшейся с жуткого конуса, нахлобученного на голову. Пока мы спускались, у меня возникло чувство, что это – нисхождение в саму пустоту, что с освещенной лестницы мы сейчас попадем в холодную черноту межзвездного космоса.

Побирушка согнулся в поклоне, снял с шеи большой латунный ключ и вставил его в щель, которая сначала показалась мне всего лишь трещиной в скальной породе, но в действительности оказалась замочной скважиной, пробитой в заржавевшей железной плите. Ключ повернулся, в темноте открылся люк. Он открывался, словно механизм заводной игрушки, резделившись на четыре части; каждая четвертинка втянулась в угол открывающейся норы.

Изнутри лился теплый оранжевый свет.

Помещение, которое мы вошли, могло быть только медной комнатой, о которой упоминал Хоуди. Это была длинная подземная крипта или часовня со сводчатым потолком и стенами, сплошь обшитыми медью. Каждую поверхность украшали вытравленные на металле изображения и барельефы. С настенных бра свисали круглые светильники. Это помещение было читальней или своего рода библиотекой. Повсюду висели полки и шкафы, на которых покоились старинные книги и информационные планшеты, отгороженные от мира запертыми решетчатыми медными дверцами. Открытое пространство в центре помещения было занято множеством столов и конторок для чтения, все они были сделаны из латуни или чеканной меди. Позади нас, слева от входа, располагался огромный медный камин, совершенно пустой, который, казалось, совсем не соответствовал этому помещению. В дальнем конце часовни находился разбитый, полностью утративший первоначальный облик алтарь – возможно, некая знаменитая древняя реликвия, которую несли перед войском в крестовых походах, и наконец разместили здесь, в качестве предмета поклонения. Справа, рядом с дверным проемом, который, похоже, вел в пристройку или соседнюю часовню, виднелся ряд решетчатых дверей – они напоминали входы в кабинки-исповедальни, встроенные в стену.

Я огляделась.

– Медь и латунь – произнесла я вслух.

Хоуди бросил на меня быстрый взгляд.

– Это – приватная библиотека. Медная комната. Медь и латунь гораздо более инертны, чем серебро, золото или железо…

Он осекся. Похоже, он снова обдумывал, не сболтнул ли лишнего… хотя невозможно было сказать ничего определенного, глядя в его скрытое маской лицо.

Внезапно раздался шум: дробный стук и скрип работающего механизма, шипение пневматики и позвякивание металла о металл. То, что я приняла за большой камин, открылось изнутри. Это оказался механизм, проем, оснащенный автоматическими приводами. Огромный трон с сидящим на нем Понтификом спустился сверху, влекомый сложными машинами, и проем открылся, впуская его. Он разошелся на створки с металлическим позвякиванием и шипением пневматических приводов; оконечность библиотеки превратилась в тронный зал, где Понтифик Урба восседал на своем кресле, доставленном сверху, из базилики, силой этих замысловатых механизмов.

Священники преклонили колена. Хоуди взял меня за запястье и повел к трону. От швов там, где трон вошел в медный проем, поднимались струйки пара.

Сейчас, стоя рядом, я видела, что Понтифик серьезно болен. Он выглядел старым и до нелепости тучным. Я подумала, что он вряд ли способен ходить без посторонней помощи. Его раздутое тело было запакована в рясу и фелонь из пурпурного шелка, словно в мешок. Его голова качалась и кренилась, а рот был бессильно полуоткрыт. Казалось, он не в состоянии сфокусировать взгляд на одном объекте. Я обнаружила, что его золотая митра была прикручена к скальпу тонкой металлической проволокой, чтобы не свалиться, когда он мотал и тряс головой.

– Ваше Святейшество, – начал Хоуди.

Губы Понтифика дрожали. От него несло церковным елеем, маслом для миропомазаний.

– Эти обстоятельства не заслуживают внимания, – произнес он ворчливым голосом, напоминающим неровное, прерывистое бульканье, исходившее из его груди, – это темное место, а в нем – две звезды, одна из них – звезда, а вторая – две птицы.

– Мы доставили эту ценность сюда, чтобы вы могли осмотреть ее, – произнес Хоуди.

– Мертвые солнца, – ответил Понтифик, расфокусированно вращая глазами, – Я чую их запах.

– Она здесь, Святой отец.

Понтифик булькнул горлом, в уголке его рта блестела слюна.

– У них жабры и перепонки на лапах, но они играют веселые танцы! – произнес Понтифик. По его телу прошла дрожь, он хихикнул и повторил, словно про себя, – Веселые танцы.

Внезапно его лицо посерьезнело. Он повел взглядом и уставился на что-то позади нас, на что-то, чего здесь не было.

– В темноте. – прошептал он, – Оттуда – сюда.

Он взглянул на Хоуди.

– Я видел, на что похожа темнота, когда включают свет, – продолжал он. Он протянул левую руку и стиснул руку Хоуди.

– Не говори им, что это был я, Клеман, – прошипел он. – Они все записывают. И свистят. Свистят. Как чайники. Фьюююююю! Когда солнце прячется за тучу, они скачут повсюду. Они думают, я их не вижу, а я вижу.

– Да, Ваше Святейшество, – заверил Хоуди.

– Фьююююю!

– Вас зовут Клеман? – спросила я.

Хоуди взглянул на меня.

– Нет. – коротко произнес он.

Мой голос наконец привлек внимание Понтифика. Его голова тряслась, когда он старался повернуть ее, чтобы взглянуть на меня.

– Почему она выше мыши? – поинтересовался он сварливым и удивленным тоном.

– Это… на то воля Императора, – ответил Хоуди.

Понтифик кивнул.

– А… ну, хорошо, – произнес он, удовлетворенный этим ответом. – Хорошо. Она может быть ничем, или превратиться в ничто? От нее идут круги, когда она падает в бассейн? Я… я ведь, вроде, еще что-то помнил, но забыл.

– Мы сделали несколько предварительных тестов, – произнес Хоуди. – И, как мы полагаем, она – темная душа. Особый фрагмент генома, возможно, созданный селекцией, но однозначно не искусственного происхождения. И не подделка. Король знает свое дело.

– Король, пароль, играет роль, – произнес Понтифик, пуская слюни на свою шелковую фелонь.

– С вашего позволения, мы приступим к испытанию? – настойчиво спросил Хоуди.

– Розовые черви в сердце, которое старается не биться, чтобы никто не понял, какую мелодию оно выстукивает, – отозвался Понтифик, с истерической суетливостью шлепая руками по подлокотникам трона. Каждое слово давалось ему с большим трудом – похоже, одновременно с разговором он пытался запеть.

– Исповедник, посредники здесь, – кашлянув, произнес один из священников.

Мы оглянулись. За решетчатыми деревянными дверцами в дальнем конце помещения зажегся свет и в кабинках за ними появились три фигуры – скорее всего, они вошли из соседнего помещения, которое находилось по ту сторону стены. Это были лишь неясные, гуманоидных очертаний, силуэты на фоне решеток; они видели нас, но мы не могли полностью рассмотреть их.

Вместе с тем, я была практически уверена, что они – не люди. Возможно, это была лишь игра света и теней – но они казались чересчур высокими.

Один из них заговорил. Из динамика, вмонтированного в решетчатую дверь, раздался голос – глубокий и холодный, словно океанская пучина,

– Выражаем недовольство, – произнес он. – Вы должны были начинать совет без нас.

– Динь-дон, – бормотал Понтифик, – Дурачки-чки-чки…

Им все больше овладевало нервное возбуждение. Он хлопал в ладоши, его голова яростно тряслась. Похоже, он по-прежнему не мог сфокусировать взгляд на чем-то определенном. Внезапно я почувствовала вонь – кажется, он обделался. Два священника подошли, чтобы сделать укол ему в шею.

– Мы не начинали, – ответил Хоуди, поворачиваясь к решетчатым дверцам, – …потому что собрались совсем недавно. Понтифик только что прибыл, и мы дали ему время, чтобы устроиться. И никакие дела не делались и не будут делаться без вашего присутствия.

– Эта мелкая самка – и есть та, кого мы вызвали для испытания? – его голос был даже ниже, чем первый, если такое вообще возможно.

– Она заслуживает вашего внимания, – заверил Хоуди.

– Нет, – возразил первый. – Она – не темная душа. Даже когда носит ограничитель – мы измерили и увидели это. Она – всего лишь «пустая». Ваш поставщик ввел вас в заблуждение.

– И его следовало бы наказать за это, – подхватил второй.

– Полагаю, ее по крайней мере стОит испытать, – заметил Хоуди.

– Ты заставляешь нас терять время, мы теряем терпение, – произнесла третья фигура за решетчатой дверью.

– Молоко! – неожиданно завопил Понтифик. – Сотня тысяч серебряных глаз, и все смотрят вниз! Слово, которое значит «слово».

– Он точно здесь? – прорычала одна из теней. – Он испортит нам все дело. Он сумасшедший. Хватит испытывать наше терпение сво…

– Он видит, – ответил Хоуди, бесцеремонно прервав низкий голос собеседника. – Его разум освобожден от оков, потому что ему позволено видеть – и именно его зрение ведет нас. Будь он безумен или искажен, его, при всем уважении, не стали бы держать здесь, даже спрятав в святая святых Экклезиархии. Мы не стали бы терпеть его за то, что когда-то он был доблестнейшим из наших вождей. Мы воздаем ему почести, потому что он таков и сейчас. Он видит то, чего не можем видеть мы. Он – величайший из нас, и да будет вам стыдно за то, что вы не видите его подлинной сущности. Ваш повелитель понял бы ее вне всякого сомнения. Он измыслил бы новое слово, неповторимое, единственное в своем роде – чтобы почтить его.

– Не злоупотребляй… – начала одна из фигур.

– Ведите себя достойно, – парировал Хоуди. – Вы здесь потому, что мы вам позволили. Вы должны выполнять наши условия. Вы – всего лишь посредники. И иногда вы забываетесь.

– Тогда испытай ее, – согласилась первая тень. – Испытай, если хочешь. Докажи, что мы неправы. Но она – лгунья и мошенница. Это мы точно знаем.

– В самом деле? – с сомнением произнес Хоуди.

– Она говорит, что ее зовут Элизабета Биквин, – произнесла первая тень. – Элизабета Биквин была парией, неприкасаемой, и служила в свите инквизитора Грегора Эйзенхорна. Она родилась на Бонавентуре около 210 и умерла на Дюрере в 386, больше сотни лет назад.