сообщить о нарушении
Текущая страница: 59 (всего у книги 96 страниц)
- Единственный дом для утех, который уцелел и продолжает работать это - «У Перси», ты думаешь, он действительно там? – Озадачено спросила Женевьев. – Тебе надо с ним поговорить.
- Мне плевать где он, чёрт возьми! Женевьев, ступай к Хлое, не мешайся. – Снова охваченный злостью, воскликнул Джастин, с оскорбительным высокомерием, вспомнив слова отца и почувствовав, тот же прилив агрессии, что и тем днем.
Тем не менее, у него достало силы не повторить свои доводы, в пользу того, что Джеральд спятил и спился, ведь он вполне сознавал, сколь неуместно и грубо выказывать здесь своё упрямство и горечь, учитывая, как расстроены его близкие, упрямо не желающие замечать очевидное.
Женевьев не рассердилась; напротив, она улыбалась своей пленительной улыбкой, которая сковывала Джастина больше, чем её обычное глухое раздражение и хладнокровие.
- Джастин, не смей отворачиваться от меня. - Покачала головой она. - Я говорю вполне серьёзно, твой отец пропал. Шерри мучает головная боль, она не может подняться с кровати и все из-за переживаний, так что немедленно прекрати ехидничать и отправляйся за ним в город.
- В этом нет необходимости. – Джастин отшвырнул дрова и смел в угол опилки, которые он собирал, чтобы выстелить пол, перед тем, как положить на него новые доски. – Как только у него закончатся деньги на выпивку, поверь мне, он притащится сюда. Кто будет его терпеть без звонкой монеты?..
- Хватит уже! – Прервала его гневную тираду Женевьев, услышав эти слова, она явно испугалась выражения беспощадной ненависти, промелькнувшего на его лице и, подойдя ближе, кротко сказала: - Это же твой отец…
- …и редкая тварь! – Джастин больше не хотел любезничать, ведь он - потный, грязный, колющий дрова, мужлан, с изуродованным лицом и покалеченной душой, уже не мог называться джентльменом, а эта худая, измученная девушка, с обгоревшим носом и щеками, обсыпанная веснушками, едва ли могла бы сойти за леди.
Поэтому он, уже не сдерживая себя в выражениях, резко сказал:
- Он забрал последние деньги, повозку и свалил, чтобы опять напиться, а нас, свою семью, оставил на разорённой земле, без цента! И ты ещё находишь нормальным оправдывать его? Этого человека уже ничего не исправит, он законченная мразь, а ты дура, если не понимаешь этого.
- О, раз уж ты упомянул о расточительстве и вредных привычках, так вспомни на мгновение еще и об упрямстве – это у вас семейное. – Взмахнула руками Донохью, двусмысленно ухмыльнувшись, когда на лице Джастина промелькнула тень понимания.
- Замечательно, Женевьев! – Огрызнулся тот, поднимаясь на ноги и отряхивая порванные на коленях штаны от сухой земли и опилок. - Еще твоих упрёков мне не хватало.
- Напомнить тебе, сколько нервов ты вытрепал Шерри и Джеральду, когда делал то же самое? - Её быстрая интуиция улавливала, насколько обеспокоили Джастина воспоминания о тех годах глупости и забвенья, когда он, заваливался домой пьяный, а утром не мог расстаться с горшком, избавляясь от излишков, принятой им ночью, отравы.
Это был обыденный ритуал, замкнутый и постоянный, после которого Джастин принимал все более осмысленный вид, но стоило ему окончательно протрезветь, как на землю вновь опускался вечер, и Джастин опять уезжал в бар, замыкая цикл. Война, залепила ему рот вязкой, как клей кровью, пролитой на поле боя, закупорила все желания, сырой землёй Вайдеронга, которую он грыз, падая от усталости. Теперь, Джастин не мог себе представить даже запаха алкоголя, не почувствовав омерзения. - Не тебе его осуждать, лучше верни его домой, иначе, я боюсь за душевное здоровье твоей матушки.
- Ты просто невыносима. Я отправлюсь в Остин сейчас же и если я найду эту пьяную свинью, то ты перестанешь мне докучать, идёт? – Простонал Джастин, чувствуя всю суть противоречия своей натуры.
Практически лишённый желаний физического плана, он заставил себя направиться к калитке, чтобы преодолеть несколько километров изнывая от ненормальной осенней жары, только для того, чтобы прийти в город, являющийся для него источником раздражения и беспокойства, и найти человека, который был причиной всех его нынешних бед. Однако его ум, уже давно отрицает телесные желания, а тело едва ли способно выполнять те моторные функции, которые посылает ему мозг. Джастин во всем винил жару и собственную глупость, но ноги медленно волокли его на дорогу, хотя сил, на столь долгий путь, было мало.
- Будто бы это мой отец нуждается в помощи, - фыркнула Женевьев, поднимая с земли узелок с морковью.
- Нет, дорогая, тут не помочь. Это неизлечимый недуг. – Вздохнул Джастин, остановившись и проглотив довольно противный смешок, взял себя в руки с подчёркнутым усилием.
Это родство страстей было так сильно и так утонченно, и проникло в их с отцом сердца так глубоко, что они почти не осознавали тот грубый и беспощадный факт, что различия в них действительно мало, но Джастин не хотел становиться таким, каким был когда-то, таким, каким стал Джеральд.
- Ты же как-то вылечился от этого? - Спросила Женевьев, выжидающе наблюдая за ним, догадываясь, что Джастин не в том состоянии, чтобы как-то ответить на все её вопросы, но этот, сорвался с её губ, почти неосознанно.
Вопреки ее ожиданиям, Джастин не уклонился от неприятной темы, а только тихо произнёс:
- Тогда ему придётся умереть. Это лекарство, действует только так.
Поверженный город, был омерзителен Джастину, в своём высокомерном молчании, он медленно передвигался по родным, знакомым улицам Остина, но глаза его были отуманены печалью, лицо мертвенно-бледно, душа исполнена отчаяния и тоски. По безлюдной улице, среди глубокой тишины, покинутых своими хозяевами, осиротевших домов, отдаваясь эхом громыхания колёс, тащились возы огородников, доверху загруженных овощами, мерно покачиваясь на ухабах раздолбанной мостовой. Джастин следовал за этой процессией, пока они не оказались в центре города, на Шестой авеню. Когда-то, в этом месте находилось сердце Остина, разгоняющее кипящую кровь людской толпы, питавшее своих жителей каждодневным предчувствием грядущей жизни, и даже ночной покров не мог утомить ту жажду, которая вынуждала Остин сотрясать весь штат своей необузданной энергией. Таким он запомнился Джастину - безжалостный в своей силе город, одновременно с тем - спокойный и мирный, именно отсюда, с Шестой авеню, Джастин начал свой путь, здесь завербовался в кавалерию к генералу Джеффри Моргану. Перед его внутренним взором проносились люди с флагами Конфедерации, изумлённо охающие женщины, многочисленное столпотворение у вербовочных палаток, и мальчишки-крестьяне, взрывающие хлопушки под грохот городских барабанов, извещающих всех горожан о начале войны. А вот сейчас, всё мертво, все безмолвно и тихо. Городской фонтан, некогда ласково журчащий летними песнями, был нем, а люди, обычно, радостно приветствующие приехавших из Локхарта, Сан Маркоса и Сегина торговцев, были серы и молчаливы. Конфедерация исчезла, и у Джастина язык бы не повернулся произнести это название вслух, словно бы, он боялся нарушить покой усопшего.
Под лязг железа и ругань проснувшихся возчиков, повозки остановились на рыночной площади, а Джастин пошел вглубь торговых рядов, не глядя под ноги, точно зная каждый камень на мостовой, не боясь оступиться, внимательно оглядываясь по сторонам. Всюду, насколько хватало взгляда, виднелись «синие солдаты», вдоль мостовой, наплывали друг на друга неясные очертания громоздких предметов - повозки, корзины с фруктами, прилавки с овощами, а дальше от рыночного двора, простирались многочисленные бакалеи, они принадлежали нынешним хозяевам города - северянам.
Торговцы, жадно осваивали территории, вслед за победоносно шествующей армией Севера. Дабы, когда-то надменные южане, наконец, осознали всю глубину своего унизительного бесправия перед новым, федеративным правительством, солдаты, провели четкое разграничение между бунтовщиками и своими людьми, так что, даже те, немногочисленные конфедераты, которые еще имели деньги, не смели, даже приближаться к этим магазинам, довольствуясь, неоправданно высокими рыночными ценами, и низкокачественной едой.
Вдоль витрин магазинов прогуливались солдаты-янки, с пафосом воплощённого благополучия, устойчивого и блаженного изобилия, облик этих напыщенных людей словно бы дополнял вид, всех этих «утробных радостей», которые были предложены им за стеклами. Они шли, как будто бы они посланники смерти, ужаса, самого смертельного, самого одинокого, самого ледяного холода, возможно, так оно и было.
Джастин шел мимо магазинов, и вполне осознанно держался середины дороги, чтобы не приближаться к разгуливающим по тротуару северянам. Многочисленные вывески бросались в глаза, ослепляя разнообразием своих товаров. Одни - являли собой нечто вроде, написанных маслом картин, под стеклом, другие - натюрморты, украшенные всевозможными завитушками, вроде виноградной лозы, в этом ликующем пожаре красок открывали вид на винные магазины, по-видимому, очень востребованные у солдат. Колокольчики, над входными дверями магазинов непрерывно позвякивая, оповещали всю улицу о том, насколько бойко идет торговля. Широкая мостовая, словно каменная река, разделяла улицу на два неравных берега – один, лоснящейся довольной жизнью уголок Остина, принадлежал завоевателям, другой – ущемлённый грязными рыночными рядами, являл собой подлинную нищету поверженных.
Джастин задержался всего на миг, прикованный взглядом к витринам тех магазинов, к которым он бы и на тридцать футов не приблизился.
В ласкающем глаз обрамлении из пышной зелени и ярких, словно нарисованных плодов, открывалась выставка мясных товаров. Там были - свиные отбивные и гирлянды сосисок, свисающие по ту сторону стекла, паштеты, еще совсем горячие, с крохотными флажками этикеток и, с педантичной аккуратностью, расставленные на круглых маленьких столиках, стеклянные банки с острыми соусами. Все то, от чего во рту остался горький привкус пепла - сгоревшие клочки былой жизни.
Тело Джастина утомлённо спало; он ощущал в себе один лишь желудок, который сводило голодными спазмами, жгло калёным железом, когда он пересёк рыночную площадь, углубляясь в изнеможенную толпу обездоленных южан, и от свежего запаха овощей - ведь он утопал в них - от крепкого запаха моркови и репы его мутило почти до обморока. Здесь, за площадью, начинался другой мир, скованный злостью и горем поражения, и хотя война еще продолжалась, новости не достигали жителей Остина. Газеты не выходили, типография находилась под пятой северного командования, к железнодорожным путям, ход для конфедератов был закрыт и Джастин отчетливо понимал, что их намеренно отрезали от других штатов, заточив в родном городе. Это была тюрьма, и каждый день тянулся подобно году, каждая минута, проведённая в безысходном неведенье, была похожа на нескончаемо длинный день. Калверли шёл по знакомой дороге, натыкаясь на людей, бормоча что-то себе под нос, опасаясь, лишний раз поднять глаза. Он видел в ту минуту человеческие существа такими, каковы они на самом деле, то есть насекомыми, поедающими друг друга на маленьком комке грязи, в месте, куда их всех, согнали, как скот.
Косые лучи солнца падали на улицу, выходящую к бульвару Шестой авеню, заливая светом фасады домов, среди которых, начало бульвара Вилли Нельсона казалось чёрной, промозглой и сырой дырой, оттуда так и веяло нездоровым задушенным запахом. Джастин свернул в полумрак узкой улочки, ответвляющейся от бульвара, и тот час же проклял целый мир, чувствуя себя беззащитным, перед тем средневековым кошмаром, в котором он очутился. Вдоль каменных стен сидели люди разных возрастов: женщины с детьми, старики, но не было, ни одного молодого парня, призывного возраста, хотя Джастин прекрасно знал, что дезертиров сбежавших с фронта обратно домой, на Юг, в том числе в Техас, было не мало. Он был не одинок в этом плане, но бежавшие с поля боя солдаты, прятались по своим норам, как крысы, что копошились в этом переулке. Некоторых Джастин изредка встречал на своем пути, но они быстро растворялись в мрачных переулках. Жители домов, боязливо закрывали ставни, женщины тихо переговаривались, косясь на Джастина, а мужчины настороженно провожали каждый его шаг, словно он был одним из северных церберов, пришедшим за ними в этот зловонный уголок преисподней. Эти "батальоны-призраки", как называли дезертиров, прибывали непосредственно с фронта, из местности, которую они не знали, они сбегали из мест, которые были раскалены как тигель, в котором их переливали, выжигали, перековывали, они приходили из неповторимого мира. То, что видели эти глаза, которые пристально смотрели вперед из-под отросших волос, ничего не знали о том, что стало с их Родиной, и только неопределенно слышали об этом, читали только искаженные сообщения. И вот, теперь они прячутся в городе, безмолвно, одиноко, и все еще как при постоянной угрозе смерти. Народ, отечество, родина, долг. Да, они это говорили, эти слова пользовались авторитетом – и не верили ли они в них? Конечно, верили. Когда-то очень давно. Фронт был их родиной, был их отечеством, их нацией. Война принуждала их, война владела ими, война никогда не отпустит их, они никогда не смогут вернуться домой, по настоящему, духом. Они всегда будут нести фронт в своей крови, близкую смерть, готовность, ужас, опьянение, железо. То, что происходило теперь, это вступление, это встраивание в мирный, покорный, буржуазный северный мир, это было пересадкой, подделкой, селекцией - этого никогда не могло бы быть. Но для Джастина, для таких, как он, война закончилась.
Ровный шаг Джастина, прервал крысиные бега в мертвенно-тихой улочке, где закаменевшие фигуры в ободранных одеждах, сливались с каменными стенами в застывшем ожидании. Эти злополучные живые существа, потерявшие отныне всякую опору, покровителя, пристанище, разбрелись, куда глаза глядят – кто в рабочие дома, кто на рынки и потонули в холодном тумане, поглощающем их одинокое существование, в печальной мгле, где постепенно, в безрадостном шествии рода человеческого, исчезает столько несчастных. Днем они работали на северных завоевателей, а вечером, единственным местом, куда они могли прийти, были узкие каналы улиц, вроде этой и Джастина пробрала настоящая жалость, заглушаемая непомерной злостью.
Быть может также, из глубины его смутных представлений - представлений бедного невежественного человека - просачивалась мысль о чрезмерной жестокости его судьбы, которая играла с ним в самую глупую игру. Но глядя на соотечественников, он, на время, лишался мыслей о своих страданиях и полностью погружался в боль своих людей. Он помнил Вайдеронг, и тех, кто был заточен за его высокими стенами, и этот вечерний Остин, как неразумная смысловая галлюцинация, напомнил ему лагерь. Под ударами палки, в цепях, в карцере, на тяжёлой работе, изнемогая от холодной северной зимы, лёжа на голых досках казарм, он исследовал свою судьбу, и вдоволь насытился поисками, оставив тогда любую надежду. Эти люди, с искажёнными горечью лицами, были задушены петлёй пустоты, и Джастин знал, на каком этапе они сейчас находились, он и сам испытал на себе это плачевное состояние, когда душа крошится, тело разваливается, но жизнь продолжает плескаться. Такая жизнь навсегда зажимает несчастного человека в тиски между отсутствием и чрезмерностью – отсутствием работы, чрезмерностью наказания.
Он вышел к бару «У Перси» и ему показалось, что каменные тени за его спиной двинулись за ним, но стоило ему обернуться, ища глазами преследователей, как Джастин сразу понял, что скорее, эти люди развалятся на части от времени, нежели встанут и пойдут куда-то под покровом сумерек, резко опустившихся на город.
Джастин тихо открыл двери знакомого бара и ступил в полумрак комнаты, сразу ощутив дым сигарет и запах дешёвого вина. Убожество, некогда популярного заведения, оскорбляло взор, янки предпочитали не заглядывать в эту часть города, ограничиваясь редким патрулированием улиц. Увеселительные и питейные заведения, и так вырастали как грибы, в центральной части города и завоевателям, не было никакой нужды утруждаться посещением, заброшенного, заполненного конфедератскими крысами района.
- Приятель, мне нужен Перси. – Сказал Джастин, облокотившись о столешницу, но сразу же отпрянув от липкой деревянной поверхности, чертыхнувшись, вытирая с рукава скатанные остатки той мерзкой дряни, которую в этом месте выдавали за еду. Даже, испытывая страшный голод, который мучил его, Джастин не стал бы есть тот кровяной душистый свиной окорок, в котором прожилок было больше, чем самого мяса.
