сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 96 страниц)
Истекающий член казался тяжелым, как кусок свинца, и, застонав под руками Алекса, он, бесстыдно, потерся об его ногу, призывая действовать быстрее, боясь преждевременной разрядки. Он знает, как развести огонь, а Алекс, прекрасно знает, как заставить его гореть.
Он нетерпеливо стянул с себя штаны и повернулся к Эллингтону спиной, склонил голову, опираясь ладонями о стол и расставив ноги в совершенно развратной позе, чувствуя, как от стыда горят уши и щеки, но то вожделение, которое сотрясало каждый дюйм его тела - заглушало все иное в нем.
- Я все же был прав, - прохрипел Алекс за спиной, отложив на стол баночку со смазкой и пристраиваясь возбужденным членом между его выпяченных ягодиц, - ты шлюха, Джастин… какая же ты шлюха.
- А ты все же тварь, Алекс… - нечетко огрызнулся Джастин, испытывая непреодолимую муку от своего изнывающего органа и все сильнее желая испытать это жуткое и великолепное наваждение. – Давай… выеби меня.
Джастин услышал смех за спиной; Алекс терся головкой своего члена между его ягодицами, дразнящими движениями, скользя между яичками и анусом, вырывая из Джастина проклятья, мольбы, всхлипы и ругательства. И, в момент, когда капитан мягко ввел в него головку члена, выгнулся и томно застонал, двигаясь навстречу осторожным медленным движениям, отдаваясь во власть острой первоначальной боли, в которой он научился распознавать мельчайшие моменты проскальзывающего наслаждения, в последствии, сменяющегося сладким забвением.
Широкие ладони сжимали, теребили, пощипывали пальцами выпрямившиеся и затвердевшие коричневые соски и Джастин не мог оторваться от своих ощущений, не мог держать под контролем свое тело.
- Быстрее… - взмолился он, впиваясь пальцами в столешницу до боли в костях, пытаясь двигаться сам, но сильные руки мешали ему это сделать. - Алекс, сука, быстрее!
Алекс продолжал свою варварскую, сладостную пытку, но все же немного ускорил темп, подавая член глубже в горячее нутро Джастина, а руки скользили вниз по животу и от тепла движений ладоней шли приятные, горячие волны. Джастин, сжав зубы, подался назад, сильней насаживаясь на твердую плоть и подстраиваясь под новый темп, вскрикивая на особо глубоких толчках, задевающих простату. Он чувствовал, как болезненно обтирает кожу жесткий стол, от того, как сильно в него вколачивался Алекс, он терял равновесие, практически распластавшись на столе.
Александр прошелся губами по его затылку, лизнул распаленную кожу под линией роста волос, сдавленно дыша, лаская слух приятной музыкой стонов. Джастин задрожал, чувствуя, как напряжение в мошонке разрывает его на части, и закричал, бурно кончая в руку Алекса, сжавшую его член в момент наслаждения.
Алекс, крепко держа за талию обмякшее тело, сделал еще пару глубоких толчков, выдохнув, замер, и со стоном кончил, вливая в него горячие струи, будто кипящее масло с сургучом и креозотом, после чего, легко ссадил его со своего члена и отодвинулся.
Джастин, кое-как отдышавшись, поднялся со стола, на который упал грудью, не найдя в себе силы остаться на ногах, и с трудом добрел до кровати, свалившись на холодные простыни.
- Живой? - деловым тоном спросил Эллингтон, закуривая сигару и отшвыривая на диван свой золотой портсигар, жадным взглядом пожирая распластавшееся затраханное тело на своей кровати.
- Живее всех живых… - простонал Джастин, не в силах даже поднять глаза, но, точно зная, что тот сидит в своей любимой вальяжной позе, закинув ногу на ногу, рассматривая тлеющую сигару. – Это лучше чем книги.
Капитан расхохотался, сделав несколько глубоких затяжек, затушил сигару и сел рядом на кровать.
- Литература вместо горячего тела шлюхи — да, это не то блюдо, которое следует подавать в постели, - сказал Алекс, и, не дождавшись ответа, подхватил его под лопатки, поднимая и усаживая напротив себя.
- Назвал меня шлюхой? Ты редкий гад. – Сказал Джастин, ощутимо злясь, видя, как довольно ухмыльнулся Эллингтон, наблюдавший, как в нем закипает гнев.
- А разве это не так? – безобидно поинтересовался Алекс, сжав член Джастина с такой силой, что тот мелко вздрогнул и вскрикнул, схватившись за его руку, со стыдом и недоумением почувствовав, что снова возбуждается.
Опять этот, чертов янки, его переиграл.
Сминая возбужденный орган в ладони, другой же удерживая за бедра, Алекс припал к его губам. И, со странным выражением, в глубине зеленых глаз, как будто, испытывая не меньшее изумление от собственных действий, продолжил активно водить ладонью по члену Джастина, и ниже, ласкающими пальцами, задевая поджавшуюся мошонку, нежно надавливая на сочащуюся на головке его ствола дырочку и размазывая по ней смазку. Член, в его ладони, вздрагивал, сильнее наливаясь горячим потоком, вторая рука скользнула с поясницы вниз, дотронувшись до влажного отверстия, откуда все еще истекало семя Эллингтона, который легко ввел в расслабленное кольцо мышц палец, быстро найдя знакомый бугорок наслаждения, ухмыльнувшись, когда, в ответ на это, Джастин зашелся новым стоном, в неосознанном порыве сжав его руку. После чего он снова ускорился, сильнее и крепче обхватив твердую влажную плоть: движения стали резкими и только, когда через несколько коротких минут, услышал низкий гортанный стон, и Алекс ощутил на своих пальцах густую белесую жидкость, он позволил Джастину упасть на подушки и забыться глубоким сном.
Эллингтон отдышался и, повинуясь нервной привычке, достал карманные часы, размышляя, успеет ли он навестить доктора Тиммонза, который, еще около двадцати минут, должен быть где-то на территории гарнизона, пока его экипаж не прибыл. Он обтер тело влажным полотенцем и быстро оделся, но, уже выходя, задержался на миг, посмотрев на мирно спящего парня, чье присутствие делало его унылое существование намного ярче и живее, даря второе дыхание. Александр улыбнулся уголками губ и поднял с тумбочки книгу, которую Джастин начал читать и первое, что он увидел на раскрытой странице, заставило улыбку исчезнуть с лица:
«Говорят что лучше всего, когда боятся и любят одновременно; однако любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх». (8)
8. Макиавелли - «Государь» [XVII c.49]
*
Вначале появилось лишь смутное ощущение - так чувствуешь себя, захворав и просыпаясь с тяжелой головой, - все гудит и ходит ходуном от мыслей. До сих пор Джастин жил, почти бездумно, в своем ограниченном тесном мире, заботился лишь о том, что казалось значительным или забавным людям, которые им управляли, будто бы навязывая свои мысли человеку с ограниченным разумом, никогда ни к кому не проявляющим горячего интереса. Он давно растоптал и похоронил для себя понятие «честь» и «долг», понимая, что настоящие душевные потрясения были ему неведомы до этой войны и плена. Все его домашние дела были упорядочены, вся его жизнь была распланирована. В силу воспитания он покорялся семейному долгу, соглашаясь на свадьбу с женщиной, которая была для него сущим демоном - ведь он мечтал когда-то разделить заботы и радости с помощницей и супругой, в одном лице. Хотел выбрать одну из тех превосходных женщин, которых зовут хлопотуньями, из разряда тех домовитых хозяек, что всегда суетятся и трясутся над детьми. Но он всегда знал, что это, может случиться не ранее, чем второе пришествие, а до этого момента, он получал земли и деньги своей супруги, его первенец, мог наследовать громкий титул, становясь единственным кровным представителем мужского пола, в этой аристократической семье, после старого графа – отца Женевьев. Как какой-то проходимец и альфонс, и дело принимало несколько одностороннее направление: казалось, что вся его жизнь посвящена непрерывному, самозабвенному, не имеющему ни конца, ни края служению людям, которые навязывали ему свои интересы. И так вплоть до момента смерти, так же запланированной: в мягкой постели, в изголовье которой будут стоять его наследники, покорно и горестно склонив головы, и они же, - прелестные и послушные, любящие дети, словно стервятники, накинутся на его, еще не остывшее тело, борясь за наследство покойного отца. Беспечность царила в сердце и в мыслях Джастина, пока не пришла проклятая война. Словно, неожиданно, что-то случилось, сломав его мир и пропустив в него огорчения и боль, которые смутили поверхность его души. В тот короткий миг осознания, когда лейтенант стал тем, кто он есть, и, глядя в полные гнева глаза своих противников, в которых отражалась, неведомая ему прежде, глубина человеческого страдания и низости - словно какая-то плотина рухнула в его душе, и наружу хлынул неудержимый поток горячего понимания, вызвав скрытую лихорадку, которая для него самого оставалась необъяснимой, как для всякого больного его болезнь.
Для Джастина все, что относится к прошлому, словно опустилось на дно морское, просело под натиском темной воды; у него есть воспоминания о прошлой жизни, но образы утратили свою живость, стали мертвыми и ненужными, как изъеденные временем мумии, застрявшие в сыпучих песках таинственного Египта. Припоминая свою жизнь в Техасе, он видел лишь страшные, покрытые плесенью обломки, которые скрипя, опускались на темное дно. Джастину, все чаще, кажется, что его собственное существование уже закончилось, но на обломках затонувшего корабля его жизни, быстрым темпом, воздвиглась новая, более совершенная жизнь, способная подняться на поверхность его моря и причалить к удивительному Авалону его сознания.
Джастин сидел, пристально глядя в огонь, вспоминая извилистые тропинки своей короткой жизни и чувствуя, как бурлит внутри него подогретый океан, выплескивая наружу грязные волны дикого прилива, поднявшего со дна весь хлам и мусор того, что должно было кануть в пучину и остаться в ней до конца времен. Пока не высохнет шар земной или его душа. При всем том, что его жизнь теперь походила на отдых в парижской вилле Донохью, он никак не мог отключиться от своих несчастий — это у него точно камень внутри, который он перекатывает с места на место, сажая корабль на мель, выбрасывая все карты, ломая навигаторы и загоняя себя в тупик.
Источником, откуда он черпал свои жуткие наслаждения, были долгие зимние вечера, которые он проводил в комнатах капитана, но чаще всего, глядя на Алекса, он ощущал нервную дрожь наравне с вожделением и от этой смешанности собственных чувств, сходил с ума. Страшно и неожиданно хорошо, было быть ничем не обязанным, у него уже не было ни перед кем той ответственности, которую возложили на его плечи вышестоящие, о которой и предупреждал Джефф в письме. Нет ненависти, нет любви, нет забот, нет предубеждений, только страсть – одна, нервно листающая страницы, страсть, с раскрасневшимися впалыми щеками и лихорадочно блестящими зелеными глазами.
- Так дашь или нет? – спросил Джастин, не отводя взгляда от танцующего пламени, до боли в глазах, всматриваясь в горящую точку.
- Я уже сказал свой ответ. Это не обговаривается. – Огрызнулся капитан, отшвырнув очередной лист и метнувшись к окну, через которое пробивался легкий сквозняк. – Черт. Что ж холодно так… эти твари, вообще, ополоумели? Я что, котельную для вида построил? – его голос резанул Джастина по ушам, словно ядовитое лезвие, и он вздрогнул, оглянувшись через плечо, недовольно посмотрев, как тот резким движением задергивает шторы.
У каждой медали есть не только две стороны – темная и светлая, но и ребро – частичка безумия. Были вечера, озаренные страстью и наполненные нежностью, как бокал бордовым вином – густым и сладким. В такие моменты Алекс мог рассказать за один вечер столько историй, сколько его слушатель мог бы переварить в течение месяца, и Джастин видел, что он, в действительности, наделен огромным количеством талантов наравне со своими недостатками: он обладал поистине великолепной памятью, был красноречив и умен. Джастин понимал, что новизна не страшит капитана, потому что ничто не было для него ново: постоянно следя за развитием событий в мире, наблюдая за чужой жизнью, видя, как меняются люди, как они высыхают и опадают, словно листва, покидающая дерево жизни, Алексу удавалось получать из всего этого знания. От того и все его разговоры, были весьма любопытны для собеседника. В нем было множество суждений о человеческой природе, и, говоря про людей, он всегда употреблял, какой-то, вместе с тем важный и насмешливый способ выражения так, что нельзя было угадать, в самом ли деле он считал людей бесхребетными тварями, неспособными к выживанию, или опять все сводил к шутке.
Каждое его желание – прихоть, воля – кровавый бой с доводами больного рассудка, любовь – пылкая страсть. Его сердце готово вспыхнуть от солнечного луча или от адской искры, одинаково жарко и ярко, оно может спалить находящегося рядом или согреть его и, чаще всего, Джастин грелся в этом огне, изнывая от будоражащей душу сладкой лихорадки, но бывали вечера, подобные этому, когда на его теле появлялись все новые и новые ожоги.
Природа одарила Эллингтона всем, что делало бы его человеком в нравственном смысле, но извращенные предрассудки северного воспитания, небрежность его народа, изувечили в нем все, что некогда было опорой для его души – теперь в ней оставалось место только для двух крайностей: болезни, съедающей его заживо и страсти - поглощающей эту хворь. Но иногда, Джастин не мог заглушить в нем эти странные, душевные метания, иногда его сил было недостаточно, чтобы пробудить вторую крайность его души, и тогда зверь, внутри Эллингтона, выходил наружу и точил зубы о шеи окружающих. В такие моменты, Джастин старался не выходить из комнаты, чтобы не нарваться на его гнев, но сегодня все было иначе.
- Полегче, капитан. – Процедил он раздосадовано, сквозь плотно сжатые зубы; он отвел взгляд и уставился прямо перед собой, надеясь, что тот не увидит его презрение и злость, иначе ему придет конец – в таком состоянии, как сейчас, Эллингтон непредсказуем. - Ты говоришь о моих соотечественниках, не забывай этого.
Александр оскалился в хищной ухмылке и вопросительно наклонил голову вбок, посмотрев на него непонимающими глазами:
- Они тебе никто, потому что ты для них ничто. Хватит ныть! Весь вечер ноешь, ноешь…
При этих словах он привстал на мыски, начал наклонять голову то вправо, то влево, зажимая уши ладонями, раскачиваясь всем телом. Он свирепо трясет головой, словно выгоняя из ушей несуществующих насекомых, остервенело трет глаза и, наконец, придя в себя, глотает виски из хрустального стакана, совершенно безумно ухмыляясь.
Джастина начинает бить озноб, как всегда бывает, когда он видит плескающееся безумие в глубине хризолитовых глаз. Джастин уверен в том, что его безумие не заразно, а свое – уже привычно, но вдруг застыл в кресле, чувствуя, как шевелятся волосы на теле, наткнувшись взглядом на странное нечто, напоминающее паутину, тянущееся из одного угла комнаты в другой, пролегая у ног Эллингтона, опутывая его щиколотку. Страх и отвращение выплеснулись из него безудержной волной – в бессознательном порыве он вскинул руки и вскочил с кресла, - книга, покоившаяся на коленях, свалилась на пол с оглушительным грохотом, но движение его рук, оборвалось в корне, резким ударом обо что-то твёрдое. Миг, находясь в оцепенении, юноша поймал мысль, что капитан смотрит туда же куда и он, на завитки странной паутины, обволакивающей часть комнаты. Он поднял голову, пытаясь понять, обо что он ударился руками, но стоило отвести взгляд от странного видения, которое подвергло его в откровенный шок, как комната вновь погрузилась в полумрак и покой, без примеси сумасшедших иллюзий воспалившегося воображения.
- Этот шум меня доконает… - простонал Эллингтон, и Джастин изумленно на него уставился, понимая, что тот, на самом деле, ничего не видел и странные витки несуществующей паутины были лишь плодом его собственного расшалившегося подсознания.
Настолько реальные кошмары, вскоре грозили тихим помешательством, и Джастин боялся, как бы не сойти с ума за компанию с капитаном-янки, который темными зимними ночами, иногда признавался, что в те моменты, когда он не работает, и они с Джастином не предаются утехам, им все больше овладевает отчаяние ночной темноты. Оно приходит с наступлением ледяной ночи и исчезает вместе с нею утром, когда дела вновь наваливаются на него. Было нечто такое, что, по его разумению, только он один и видел; к такому выводу пришел Джастин, слыша от Эллингтона, в редкие моменты, когда тот терял над собой контроль, отдельные бессвязные речи, которые, обретая вновь равновесие, он горячо отрицал.
