Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 114 (всего у книги 130 страниц)

Что Игорь гордится дедушкой, это, конечно, отрадно. Может, хоть дедушка расскажет ему, как было на самом деле, раз родителям этих детей до такойЯ вспоминала ее слова и думала о том, что настоящему совям правду. Я ведь тоже узнавала о том, какой была жизнь при царе от очевидцев – бабушки с дедушкой, а не из слюнявых церковных служб за упокой «святого Николая» и не из сериалов о Колчаке. И именно поэтому у меня нет и не может быть насчет нее никаких иллюзий.

Больше всего мне понравился тезис насчет того, что в СССР бедные люди даже «сны не смотрели» – не иначе, как потому что запретила КПСС? Девочка, милая, а ты знаешь, что людям не снятся сны тогда, когда спят они спокойно и крепко, когда они счастливы? Сколько я отдала бы сейчас за то, чтобы они не мучали меня, эти сны!

Впрочем, некоторые дети пришли к верным выводам своим умом. Или же у их родителей было больше времени для того, чтобы их образованием заниматься.

«…Там, в СССР, жили очень цивилизованные люди. У них были хорошие работы (интересные). Они не выражались оскорбительными словами. Они помогали друг другу, не отнимали, не жадничали. Мы отличаемся от них. Они отличались от всех людей на планете…» (Дарья Сусанина)

«Говорят, что СССР развалился и больше не существует. Но я не полностью в это верю. Может, эта страна еще существует? Люди там работают, 1-го Мая отмечают каждый год…» (Света Камынина)

И устами таких младенцев действительно глаголит истина!

…Начало смеркаться, но Ойшин все еще пытался разобрать в потемках строчки. Я поразилась его упорству.

– Если тебе действительно интересно, возьми ее пока, – сказала я,– Только не порть себе глаза, дома дочитаешь.

– Вот, ты все время разговариваешь со мной таким материнским тоном!– обиделся Ойшин, но книгу взял.

– Ну извини… Это потому, что я действительно о тебе забочусь. Я не знала, что тебе ето неприятно, – сказала я. – И я не имею в виду ничего такого, что не надо иметь в виду. Я уже просто привыкла к тебе теперь, понимаешь?

Он промолчал, но я по лицу его поняла, что это было не то, что он хотел бы услышать. Тогда что же, черт его побери?

– Пойдем поплаваем еще немного, если хочешь.Как раз солнца уже нет, – предложила я.

Ойшин вскочил с песка, отвернулся и только после этого выдавил из себя:

– Не хочу. Поехали лучше домой.

Неужели это книга так удручающе на него подействовала?

– -Там есть очень хорошие идеи насчет того, как именно надо строить социализм. И насчет того, почему он неизбежен, – подсказала я ему. – Ты, наверно, просто еще не дошел до той страницы.

Он посмотрел на меня так, словно я свалилась с Луны. И тяжело вздохнул. Теперь я уже совсем ничего не понимала. Ведь он же сам попросил у меня эту книгу… Наверно, все дело в том, что он читает ее – и видит контраст с ирландской реальностью.

– Спасибо, – сказал Ойшин наконец решительно, – Я обязательно прочитаю ее всю.

И мы с ним направились к нашему внедорожнику.

****

…Жила-была девочка Раса. В советской тогда еще «оккупированной» Литве . Летом 83-го года с ней произошло несчастье: ее отец-тракторист работал в поле, и случайно косилкой ей отрезало ступни обеих ножек. Расе было 3 года. Вот как об этом вспоминают даже в достаточно антисоветской газете теперь: «На дворе скоро ночь. В деревне нет телефона. Умереть – да и только. От потери крови и болевого шока. «Мамочка…»

Люди добрые… Через 12 часов дочка тракториста из колхоза «Вадактай» лежала на холодном операционном столе в столице СССР. ДЛЯ Ту-134, по тревоге поднятому той пятничной ночью в Литве, «расчистили» воздушный коридор до самой Москвы. Диспетчеры знали – в пустом салоне летит маленький пассажир. Первое звено «эстафеты добра», как написали литовские газеты, а вслед за ними и все остальные. Ножки, обложенные мороженой рыбой, летят на соседнем сиденье. В иллюминаторах – московский рассвет, на взлётном поле – с включённым двигателем столичная «скорая». А в приёмном покое детской больницы молодой хирург Датиашвили – вызвали прямо из дома, с постели – ждёт срочный рейс из Литвы .» Ножки Расе сохранили, и сегодня она ходит самостоятельно. Правда,теперь уже в Евросоюзе…

Я еще училась в школе, когда это случилось, и потому хорошо помню, как искренне переживала за Расу вся страна. Ножки Расе пришивали в Москве, доктор, делавший операцию, был грузином. Никому и в голову не приходило думать о ее национальности. Или о том, что у нее «пьющие родители» – колхозники. Между прочим, это было бы первое, что ей припомнили бы сейчас – мол, сами виноваты, и нечего «всяким нищим пьянчугам» плодиться. А потом – это если ей очень повезло бы!– может быть, какая-нибудь бойкая пропиаренная журналистка «смилостивилась» бы над ней и согласилась бы написать о ней в газете, вымаливая у «новорусских» толстосумов, ограбивших нашу страну и наш народ десятки тысяч евро, необходимые для ее протезирования в какой-нибудь Германии…

…И жила -была другая девочка– Лиза. Почти ровесница нашей Расы – ей было 4 годика. Только это было уже совсем другое время и другой мир. Жила она в самых что ни на есть рассвободных Нидерландах. Когда с ней случилось несчастье, и она заболела, первое, что спросил доктор, было: «Кто будет платить за то, что меня вызвали на дом?»… Она лежала в предсмертных конвульсиях – а он выяснял, когда он получит свою сотню гульденов. Цена целой сломанной человеческой жизни…

И его даже не мучают угрызения совести – с какой это стати? Потому что для «свободных личностей» теоретическое право назвать королеву дурой, естественно, намного важнее какого-то практического права на бесплатную медицинскую помощь. (Хотя в данном случае его даже никто и не просил лечить Лизу бесплатно – ему просто сказали, что страховые бумаги он увидит чуть позже). В этом праве молоть языком ведь и заключается подлинная демократия и права человека. А как же иначе?…

Современные российские дети не знают о случае с Расой. Словно комедийный герой Рована Аткинсона Джонни Инглиш, «они вообще ничего не знают». Но уверены, что знают все необходимое о жизни – о Человеке-Пауке, дядюшке Скрудже и Микки-Маусе….

****

… Тырунеш вошла во вкус: теперь уже американские вояки не только собирали на острове мусор и ремонтировали школы, но и дарили больницам электрогенераторы и прочее медицинское оборудование и даже проводили проверку зрения – для «около сотни антильцев, не имеющих доступа к подобного вида услугам»: жалкая пародия на кубинскую операцию «Чудо», предоставившую бесплатные глазные операции почти полумиллиону бедняков из 26 карибских и латиноамериканских стран.

– Ну, проверят они этим ста антильцам зрение, а дальше-то что?– недоумевала я. – Лечить-то их кто будет?

– Не понимаешь, Саския – это же и называется «пи-ар»! При чем тут лечение?

Мне становилось жалко бедных антильцев, которые не знают, что это пи-ар и на самом деле надеются, что янки им помогут.

– А вот тут-то в действие и вступят члены нашего боливарийского кружка, – успокаивала меня Тырунеш, – Ты думаешь, мы так просто оставим это дело? Наши люди потом встретятся с этими антильцами, выслушают их жалобы на то, как американцы бросили их на произвол судьбы, обещав помочь – и между словом расскажут им об операции «Чудо», о том, что на Кубе их смогут вылечить бесплатно. И тогда еще посмотрим, как эти люди будут относиться к американским военным эсулапам! А пока пусть они себе думают, что эта акция удалась…

На Кюрасао теперь регулярно прибывали американские военные корабли – в рамках так называемой миссии «Продолжающееся обещание» (какие хамы,а ? Как будто кто-то их просил что-то кому-то обещать!), и она моментально запрягала этих лоботрясов, число которых иногда переваливало за тысячу, в подобные акции – так, что им зачастую не хватало потом сил даже доползти до Кампо Алегре….

К слову, на Кюрасао я еще раз убедилась в том, какое зло представляют собой современные миссионеры империализма – НПО. Они принимали самое активное участие в организации подобных визитов и только что не вылизывали американцам пятки: большинство из этих «независимых» организаций существовало на американские гранты…

Я слушала Тырунеш, внутренне восхищалась ее острым умом и проницательностью – но и все больше и больше чувствовала себя рядом с ней никчемным разведчиком. Она ведь могла проделать все это и без моей помощи, а уж придумать-то…

– Не волнуйся, Саския, твой час еще придет! – говорила она мне, когда я делилась с нею этими своими мыслями, – Ты думаешь, мы стали бы тебя приглашать, если бы думали, что ты нам не нужна?

– Послушай, – сказала я ей как-то, когда уже больше вошла в курс дела, которым мы занимались, – Как же это так – ведь голландцы давно уже проводят подобные акции, их морпехи и школы здесь ремонтировали и еще бог знает что, а этот О'Лири отреагировал на наше с тобой предложение так, словно мы действительно открыли Америку… Может, это подвох?

– Абсолютно никакого подвоха!– улыбнулась Тырунеш, – Просто они не хотят просить помощи у голландцев, не хотят показать, что им нужен голландский опыт: не хотят признать, что «it's a big taste for such a small country! ». И поэтому нанимают местных– вроде нас, которые не только до безумия рады тому, что заполучили контракт, но и могут американцам подобрать соответствующие подходящие места и посоветовать наилучшее время для проведения подобных акций, знают, что именно было бы в народе самым популярным, и так далее. Когда познакомишься со здешними военными голландцами поближе, увидишь сама – и удивишься: хоть им и читают теперь лекции об антильской культуре, посылая их сюда, по сути это был и остается свой, замкнутый мирок, соприкасающийся с антильцами почти исключительно лишь в качестве обслуги. Впрочем, скоро ты и вправду увидишь всех их сама: голландские офицерские жены ското собираются организовать благотворительную распродажу и приглашают нас с тобой для обсуждения ее пи-ара. Зная тебя теперь уже довольно-таки неплохо, могу посоветовать одно: захвати с собой бумажный пакетик. На случай приступа тошноты…

– А полковник Ветерхолт? Если им не нужен голландский опыт, тогда почему он все время с ними?

– Ну, пойми ты и голландцев… Кто-то же должен за этими американцами немного наблюдать! Они и так забывают все время, что это голландская территория!– и Тырунеш заразительно засмеялась.

С Тырунеш мы успели по-настоящему подружиться. До встречи с ней эфиопы казались мне довольно прохладными в эмоциональном плане людьми, хранящими от представителей других национальностей определенную дистанцию. Никита Арнольдович, помнится, как-то даже сравнивал эфиопов с японцами, считая их формалистами, по которым к тому же невозможно понять, что они на самом деле думают. Но это знакомство в корне изменило мое о них представление, хотя после Саида, Тадессе и других знакомых студентов из из окружения я была уверена, что уже достаточно хорошо их знаю. Тырунеш была женщина страстная, пламенная, непримиримая – и одновременно ранимая, чувствительная, принимающая многие вещи близко к сердцу. Только она не всем показывала эту свою сторону. Ведь, как и полагается эфиопке, она была очень гордой.

Со временем я рассказала ей о Саиде. К огромному моему удивлению, она знала его – то есть, не его лично, а только его имя. По ее словам, моя давняя, первая, такая неудачная любовь далеко пошла – и стала большой шишкой в эфиопском министерстве культуры. Что ж, премудрый пескарь и педант всегда умел отсидеться в смутное время, не высказывая свое мнение…. Что еще более облегчалось к тому же тем фактом, что этого своего мнения у него никогда по-настоящему и не было. Только – «мама, что сегодня покушать?»… Главное – «чтобы не надо ничего самому решать»…

– А Тадессе? – воскликнула я, – Тадессе Гырма Велдейс? Такой маленький, со шрамом? Он был такой активист, мы всегда между собой говорили – ну, этот далеко пойдет! Если уж Саид большой теперь начальник, то Тадессе должен быть по меньшей мере министром. Он наверняка перестроился в ногу со временем, и…Он еще обещал мне присылать каждый год открытки к 7 ноября. Но так ни разу за все эти годы и не прислал…Наверно, теперь для него это не праздник.

Тырунеш вдруг помрачнела – словно солнышко зашло за тучку.

– А Тадессе вашего больше нет, – вдруг тихо сказала она, – Он не стал и не смог перестраиваться. Его расстреляли новые власти – после того, как был свергнут полковник Менгисту… Вот поэтому он тебе ничего и не прислал.

Вот это да… А мы-то в свое время не доверяли ему, считая его карьеристом, который намеренно говорит одними лозунгами… Плохо же мы разбирались в людях! Наверно, оттого и попались на удочку Ельцину….

Если бы у меня была на голове шляпа, я бы ее тут же сняла. Но шляпы не было, и потому я только промолвила.:

– Я не знала… Ой, как жалко!….

– И не его одного… -задумчиво сказала Тырунеш, – Это о «красном терроре» в Эфиопии на Западе до сих пор вопят, а о терроре демократическом… Давай не будем с тобой о грустном!

И она тряхнула длинными шелковистыми черными волосами, которые делали ее похожей на индианку – словно пытаясь прогнать злые тени.

– Давай-ка мы лучше сделаем все, что от нас зависит, чтобы это не повторилось в Венесуэле…

*****

У Ойшина положение было еще более скромное, чем у меня: он относительно успешно торговал своей мебелью, очаровывал жен голландских военных, некоторые из которых стали его постоянными покупательницами, своей белозубой улыбкой – и немногословностью, потому что он очень опасался, что его выдаст североирландский его сильный акцент. И давал мне советы только по поводу конспирации в преддверии моих встреч с Сирше. Его скромная роль вполне его устраивала – он же еще когда говорил мне, что он человек без амбиций…

Сирше – вот кто работал профессионально! Каждый раз мы встречались с нею на новом месте и при каждой очередной встрече оговаривали место новое на следующий раз.

Каждый раз она придумывала что-нибудь новое – да и выглядела по-новому. Раз в два месяца она привозила мне свежие письма от мамы, чуть реже– и записки от Ри Рана, передавала на словах, какая от нас требуется информация, забирала – или же запоминала, в зависимости от их природы– мои донесения и потом передавала их кому надо на Маргарите или же на других Антильских островах.

Сирше была нашей постоянной связью, а с человеком, который должен был служить для связи экстренной, я пока еще не встретилась. Знала только, что его звали товарищ Орландо, что он колумбиец. И что он учился в СССР – неправа, как видите, была моя хорошая подруга Хабиба, что для того, чтобы стать революционером, непременно необходимо учиться на Западе… Именно он дал когда-то прочитать книжку о Дзержинском нашей Тырунеш. И тем самым наставил ее на путь истинный. Сейчас его не было на Кюрасао, но по словам Тырунеш, он скоро должен был вернуться, и тогда она непременно нас с ним собиралась познакомить.

Сегодня мне удалось наконец-то уговорить Ойшина пойти со мной на танцы – то есть, на заседание боливарийского кружка. Он упирался всю дорогу:

– Не буду я танцевать!

– Пожалуйста, не танцуй. Никто тебя не заставляет. Посидишь на стульчике и посмотришь, как танцевать буду я. Надо же тебе наконец встретиться с товарищами!

На том и порешили.

Мне повезло – в тот день начали с меренге. На первый же тур меня пригласил сержант Марчена: теперь я уже знала, что он не таможенник и не полицейский, а служащий береговой охраны Нидерландских Антилл. Сержант Марчена иронично улыбался и, видимо, ожидал, что я опять буду наступать ему на ноги. Но не тут-то было. Меренге -это мой конек!

«El baile del perrito! »– надрывался динамик. Для большего эффекта Кармела включила что-то вроде цветомузыки. Сержант зауважал меня уже к середине нашего с ним первого круга. Сам он был отменным танцором – но среди антильцев этим мало кого удивишь. Я поглядела ему через плечо, чтобы посмотреть, что делает Ойшин. Он смотрел в мою сторону – с явным удивлением. Видимо,не ожидал, что я на такое способна. Эх, ты, Ойшин… Как ты меня все-таки еще плохо знаешь!

Тут к нему наперебой подскочили две очаровательные молодые антильянки и начали приглашать его на танец – формальностей в этом отношении в школе Кармелы не водилось. Ойшин отнекивался и отбивался от них всеми силами – на его счастье, песня скоро кончилась.

– А теперь для разнообразия станцуем кумбью , – предложила Кармела. И показала нам, как исполнятся этот традиционный танец из ее родной страны.

–

Кумбью я не танцевала уже много лет. Но когда-то ей обучал меня еще перуанец Педро, и показанное Кармелой подтвердило мои об этих уроках воспоминания.

Кумбья почему-то напоминает мне то, как танцует Бобби. Наверно, потому, что почти весь танец партнеры вертятся волчком – и так же сосредоточенно как это делает он, соприкасаясь только руками. Интересно, нет ли у Бобби колумбийских родственников?

– Я – пас!– сказал мне сержант Марчена, – Это не по моей части. Слишком большое расстояние от партнерши, – и он озорно мне подмигнул.

Краем глаза я заметила, как антильские сеньориты снова направились к Ойшину – видимо,он вызывал у них интерес как человек новый и непохожий на большинство учеников Кармелы. На его лице проступил страх.

Мне стало его жалко, но был только один способ его от этого оградить.

– А со мной ты не хочешь попробовать? – пошутила я, будучи уверенной, что он ни за что не согласится, но зато сеньориты за это время успеют ретироваться.

К моему ужасу, Ойшин согласился!

И теперь уж настал мой черед бояться: сержант Марчена как опытный танцор более или менее направлял меня и поворачивал куда надо. А что буду делать я теперь, когда роль опытного танцора мне придется брать на себя?…

Заиграла протяжная, печальная «Кумбья Кампесина», от которой у меня, если это так можно описать, сердце то заворачивалось в трубочку, то разворачивалось – как лист ватмана. Сколько раз слушала я эту мелодию, когда Финтан томился за решеткой в Латинской Америке, представляя себе, как он слушал эту мелодию где-нибудь возле костра в джунглях, вместе с партизанами! И вот я сама – хоть и не совсем в Латинской Америке, но среди именно таких людей….

Воспоминания о моем товарище Финтане вдохновило меня до такой степени, что я глубоко вдохнула, закрыла глаза – и закружилась по залу с такой силой, что чуть было не перевернула стул, с которого только что встал Ойшин. Я даже не смотрела, как он танцует, и танцует ли он вообще – чтобы не сбиваться. Просто тянула его за руку, когда ему тоже надо было вращаться.

Музыка замолчала, когда я только-только как следует разошлась.

Сержант Марчена серьезно сказал:

– Я уже теперь жалею, что не стал танцевать этот танец…

А сеньориты с восхищением посмотрели на Ойшина – и напустились на него с новой силой… Он в отчаянии посмотрел на меня, не зная, что делать. И мне стало его жалко.

– Тебе нехорошо? – громко сказала я, так чтобы они слышали. -Голова кружится? Выйди, подыши свежим воздухом…

Ойшину не надо было это повторять дважды. Он пулей вылетел за дверь.

А ко мне подошла Кармела.

– Слушай, – сказала она мне тихо,– Хочу тебе сказать сейчас, до собрания. В ближайшие две недели будь осторожна. Сонни с семейством приезжает в гости к родным. А сеньор Артуро, поговаривают, вообще собирается вернуться на Кюрасао насовсем…

…Честно говоря, я уже устала удивляться тому, что жизнь подбрасывает мне такие сюрпризы. Я устала бояться. Устала шарахаться и жить в состоянии страха– еще 10 с лишним лет назад, когда я много месяцев подряд молилась про себя: «Господи, что угодно, только не это!»– о каком-нибудь все новом и новом ужасе, и каждый раз случалось именно то, чего я боялась больше всего… Такое из кого угодно душу повытряхнет.

… Когда тогда, 10 с лишним лет назад, голландский врач, пристально изучая мою реакцию, словно у лабораторной лягушки, сообщил мне, что у Лизы повреждение клеток головного мозга, и что она навсегда останется инвалидом, я уже больше не кричала: «Не-е-ет!» и не билась в истерике. Вместо этого все в моей душе окаменело – будто в детской игре «Море волнуется – раз, море волнуется -два, море волнуется– три; морская фигура, на месте замри!» Я не могла заплакать. Руки и ноги у меня словно стали деревянными, негнущимися, а все, что я теперь делала, происходило исключительно на автопилоте. На автопилоте позвонила я домой и безо всяких эмоций в голосе сообщила маме о диагнозе Лизы. Мама ахнула – и сказала, что хочет немедленно к нам приехать. Как будто бы это было так просто…

Слава богу, все это взяла в свои руки практичная, никогда не теряющая голову Петра – я же говорю, что только теперь открыла для себя, какие замечательные у меня все-таки есть в Голландии друзья, хоть их и мало. Петра срочно сделала маме приглашение в Голландию, позвонила в голландское посольство в Москве, потом встречала маму в аэропорту, поселила ее для начала у себя и отвела зарегистрироваться в местную Vreemdelingendienst – где довела до слез женщину-полицейского, рассказав ей о том, что случилось с Лизой (да, голландцы тоже плачут!) И я была безмерно Петре за все это благодарна.

Мама не верила в то, что случилось с Лизой – до тех пор, пока не увидела ее своими глазами. Точнее, не верила – это не то слово. Просто не могла себе этого представить. Пока не увидела лишенное всякого выражения личико Лизы, похудевшей словно узник концлагеря,– ее отсутствующий взгляд, лишенный живой искорки ума, а потому сразу обезобразивший ее красивое личико. Отсутствие всякой реакции на наши к Лизе обращения довели маму до слез – наряду с животным Лизиным мычанием и ее опустившейся и выступившей вперед челюстью.

Лиза не могла ходить и даже ползать . Она сидела в инвалидской коляске и раскачивалась взад-вперед как маятник. Почти весь мой день теперь – в перерывах между кормежкой и осмотрами (хотя Лиза ничего не ела сама – ее питали физрастворами через трубку в носу, которую она все время пыталась выдернуть) состоял из катания ее на этой коляске по бесконечным больничным коридорам. Я катала ее и пела ее все ее любимые советские песни. До опупения. Я сама не слышала своего голоса.

Больница была современная, красивая, похожая на целый небольшой городок. В ней были кафе и магазины– без этого не обходится в капиталистическом обществе, наверное, даже кладбище. А уж тюрьма-то точно. Иногда для разнообразия я в лифте возила Лизу по разным этажам, но ее лицо не менялось. Она ни на что не реагировала. Последнее слово, которое я услышала от нее, было голландское: «Het is koud » – когда в одном из коридоров на нас подуло из открытого окна. Я ужасно обрадовалась – значит, она чувствует! И понимает! С тех пор я накрывала ее ноги во время прогулок одеялом – но одеяло она поминутно сбрасывала, так сильно у нее дергалась нога. И уже больше ничего не говорила и полностью перешла на нечленораздельные звуки…

В неврологическом отделении (до этого я себе весьма смутно представляла, что это такое) я увидела столько человеческих страданий, что через некоторое время мое сердце просто перестало воспринимать всякую боль – как это бывает при шоке. Хорошо помню девочку лет 12-и, которая ползала на четвереньках по полу и орала как оглашенная – и ее измученных родителей. И еще одну девочку помню – младше Лизы, совсем кроху. Она была веселая, жизнерадостная, бегала по всему этажу, со всеми здоровалась – и я ужасно завидовала ее родителям: посмотрите, она же ходит, она говорит – какие же они, должно быть, счастливые! Как бы я была счастлива на их месте! То, что еще вчера было совершенно нормальным и само собой разумеющимся, теперь начало казаться почти чудом – точно так же как бесплатное медицинское обслуживание, бесплатное образование и отсутствие безработицы после того, как не стало Советского Союза…

А у мамы этой девочки не просыхали на глазах слезы – каждый раз, когда она смотрела на эту свою такую веселую, такую живую и разговорчивую девочку, она прятала лицо и начинала беззвучно рыдать. И врачи шептали ей что-то на ухо – наверно, чтобы она не плакала при ребенке и не расстраивала ее. Так я никогда и не узнала, чем была больна эта девочка…

Почти каждый день ко мне приходил кто-нибудь из персонала приюта – им полагалось нас навещать. В Советском Союзе санэпидемстанция устроила бы такой налет на это учреждение – в поисках источника сальмонеллеза -. а тут это вроде бы никому и не было нужно. Но тогда я не думала об этом: было не до того. Я механически отвечала на их вопросы, рассказывала им, что нам сказал тот или иной доктор (доктора нас каждый день навещали разные). Один из работников приюта – массовик-затейник, работавший с приютскими детьми (я про себя называла его физруком) как-то раз не выдержал и воскликнул:

– Женя, ты так спокойно обо всем этом рассказываешь! Да если бы это случилось с моими дочками, я не знаю, что бы я делал! Наверно, рыдал бы как оглашенный круглые сутки напролет.

Я удивленно на него посмотрела: как будто бы слезами поможешь горю? И сказала:

– Разве кому-нибудь будет легче от того, что я буду рыдать? Я пытаюсь сосредоточиться не на своих чувствах, а на том, что надо делать, чтобы Лизе стало хоть немного лучше.

А сама знала, что если я хоть раз дам волю слезам – и своим чувствам, то так недолго и запить, и из окна прыгуть и еще бог весть чего натворить. Ну, и что тогда будет с Лизой? Вот так-то…

Но по приюту после этого поползли обо мне слухи, что я чуть ли не железный Феликс…

Очень редко, но иногда мне все-таки приходили в голову мысли о будущем. Я осознавала, что моя более или менее беззаботня (по крайней мере, по сравнению с теперешней) жизнь кончена навсегда. Что Лиза никогда не будет учиться в университете, никогда не станет певицей, что у нее не будет семьи, а у меня– внуков…. Что у меня не будет другой семьи тоже – я не испытывала от этого жалости к себе, но сочла нужным смотреть на вещи реалистично. Я сама охотно отказалась бы от этого – лишь бы ей только стало лучше!

Страшнее всего для меня было то, что Лиза не могла говорить. Я надеялась, что может быть, это не только и не столько повреждение мозга, сколько стрессовая реакция организма на все, что ей за тот год довелось пережить. Если бы Лиза просто сидела в инвалидской коляске, но все понимала и могла говорить! Мне казалось, что физическая инвалидность легче умственного поражения. Лучше не мочь ходить, чем не мочь себя выразить!

Мне вспоминалось, что когда я была беременна Лизой, я часто думала: «Ну, теперь хоть будет с кем поговорить!» – а как раз этого-то теперь мы обе и оказались лишены… Во мне клокотал гнев: если мы с Сонни и плохие родители, в том плане, что слишком были заняты своими разборками, как считала моя мама, неужели же мы худшие родители на Земле, чтобы так наказывать за это ни в чем не повинного ребенка? Когда по планете безнаказанно шляются такие форменные чудовища, и никто не карает не то, что их детей, а даже и их самих!

Страшно было еще и представлять себе, что Лиза чувствует, если она все-таки что-то понимает, но не может никак выразить, что ей нужно. Я изо всех сил старалась не думать об этом – потому что ничем ей тут помочь не могла.

Один раз работники приюта привезли с собой к нам в больницу нашу несчастную француженку. Мы успели за время нашего пребывания в приюте так с ней подружиться, что она напросилась с ними.

Вот уж кто разрыдался, увидев Лизу! Она брала ее за руки, пыталась заговорить с ней, но Лиза только рефлективно раскачивалась , дергала ногой и смотрела на нее пустыми глазами. Кончилось это тем, что я начала француженку утешать. Чем еще более укрепила свою репутацию железного Феликса. Не знаю сама, почему я не могла больше плакать – даже при виде слез других. Все во мне словно перегорело.Осталась только тупая, ноющая боль в области сердца, ощущение тяжести на душе, которая сдавливала меня как только я просыпалась по утрам и не отпускала уже весь день, да усталость – страшная, неимоверная усталость. Я чувствовала себя так, словно мне по меньшей мере было лет сто.

Может быть, я не могла плакать еще и потому, что навсегда запомнила слова своего адвоката – ее наставления перед тем, как я посетила органы опеки всего за два с небольшим месяца до этого(сейчас казалось, что это было в другой эре): «Если ты будешь плакать, тебя сочтут нестабильной, а это вредно для ребенка. И вас из-за этого могут разлучить.» Вот такая свобода – королеву можно назвать дурой, а поплакать – фиг вам!…

А я знала, что все больничные медсестры – и дневные, и в ночную смену– ведут служебный дневник, куда записывают не только температуру и давление пациентов… Медсестры были славные, я ничего плохого о них сказать не хочу, просто такие там были порядки: почти как в том корпоративном банке, из которого меня уволили в Дублине – атмосфера слежки и доносов. Как-то один раз, еще в самом начале после того, как Лизе поставили диагноз, я ответила на вопрос медсестры о том, как я себыа чувствую, что я себя чувствую так, будто мне хочется выпрыгнуть из окна. Правда, я добавила, что не собираюсь этого делать – потому что я нужна Лизе. А потом уже, много времени спустя, я увидела в руках у своего адвоката копию того больничного дневника, в котором аккуратным голландским почерком той самой медсестры было выведено: «Мать Лизы З. хочет выпрыгнуть из окна». Я же говорила, что голландцы все воспринимают буквально!

Удивительно, но на этот раз моя адвокат сочла возможным использовать это доказательство моей нестабильности в нашу пользу– она предоставила (с моего разрешения) копию этого документа судьям во время разводного процесса, чтобы те увидели, как глубоко я переживаю за ребенка и как я не оставляла ее все это время ни на шаг (там много еще чего было понаписано, в том дневнике!), ни днем, ни ночью. Это правда – дальше туалета я от нее никуда за целый месяц не отходила. Я спала с ней в одной палате (нас перевели в бокс, когда выяснилось, что у Лизы инфекция), и мама– тоже (не по-голландски отзывчивые врачи разрешили ей это).

Наш день начинался с того, что Лиза просыпалась, когда еще было темно – вскакивала как Ванька-Встанька и начинала в постели раскачиваться с глухим мычанием. Медсестры приносили завтрак, заливали в Лизу питательный раствор и лекарства, меряли ей температуру. Потом аллохтонка– уборщица – кажется, турчанка,– мыла в палате пол. Потом начинался врачебный обход.

Один из врачей оказался очень сердечным – врачи, как я уже сказала, каждый раз были разные, но я всегда очень ждала именно его. Он чем-то напоминал мне Шурека. Он не давал нам ложных надежд, не сеял иллюзий, но умел говорить так, чтобы оставить в душе все-таки место для веры в лучшее, чтобы жизнь не казалась такой безнадежной.