Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 85 (всего у книги 130 страниц)

Это единственное, что сейчас помогает мне обуздать свой стресс. Вот почему Ойшин так дорог мне и так мне нужен. Но вот поймет ли это он сам?

****

…Незаметно подошел день, которого я так ждала – и одновременно так боялась. День святого Валентина.

Вообще-то я равнодушно отношусь к нему. Это не наш праздник. Строго говоря, это уже и вообще теперь не праздник, а просто очередная деньговыжималка – первая по календарю после «кристмаса». К любви это не имеет совершенно никакого отношения – во всяком случае, в его современной форме, когда людям даже лень самим подобрать нежные слова для любимого человека, и они покупают заранее напечатанные тексты. Для меня это такое же кощунство, как фото любимых, вставленное в кошелек – по соседству с деньгами. Что ж, для капиталистического человека это, видимо, самое дорогое! И ему подобное соседство противоестественным не кажется.

Когда-то у нас Лида под этот день, прикусив язык от усердия, весь день измененным почерком писала анонимное признание в любви одному нашему студенту – Валерику. Валерик был строг и не обращал внимания на женщин, включая Лиду – и она поклялась «вывести его на чистую воду».

– Вот увидите, девчата, в нем глубоко сидят нешуточные страсти!

«Валера! Когда я вижу тебя, кровь замирает у меня в жилах…» – писала Лида. И приглашала его на свидание в 8 часов вечера у Дома Книги на Калининском. А потом мы с девчатами целой ватагой специально ехали туда на троллейбусе, чтобы понаблюдать, как бедный наивный Валера, припрыгивая от февральского холода в своих ботиночках на рыбьем меху, мерзнет на ступеньках магазина в ожидании того, что из темноты вот-вот появится загадочная влюбленная в него незнакомка. И Анечка Боброва при виде его цитировала нам свою любимую книжку– о Малыше и Карлсоне.

«Тебе кто-нибудь говорил, что ты красивый, умный, в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил?»

«Нет, этого мне еще никто не говорил…»

«Не говорил, значит? Тогда почему же тебе в голову пришла такая глупая мысль?»…

Мне никогда не хотелось никому посылать по почте плюшевых красных мишек с сердечком в лапах или дьяволят (интересно, а почему дьяволят – Купидон-то вроде бы был ангелочком?). В Северной Ирландии вообще есть дурная привычка – дарить, например, рождественские открытки каждому коллеге по отдельности. Это значит, что мне к «кристмасу» нужно было не меньше 20 их штук – причем было совершенно ясно, что по меньшей мере 19 из них тут же отправятся в мусорную корзинку. Какая бессмысленная трата бумаги! Лучше бы выпустили на ней хорошую книгу. Только вот кто ее здесь будет читать?…

Я ехала в Дублин на своем автобусе, «валентинка» лежала у меня в кармане, почти физически обжигая меня через него. Я не только написала ее своими словами – на ирландском, при помощи Финнулы, хотя я, конечно же, не созналась ей, зачем мне такой текст – но и отпечатала подобранную мной шуточную картинку сама.

«Ты всегда будешь моим другом – ты слишком много знаешь» несло в себе в применении к нашей ситуации даже не двойной, а тройной смысл, и я надеялась, что Ойшин не только оценит мой юмор, но и почувствует, до какой степени он мне дорог.

Меня бросало то в жар, то в холод. В руки мне попалась оставленная кем-то на сиденьи старая газета, и я автоматически потянулась к ней – почитать.

Вы не замечали, как в метро автоматически тянет почитать через плечо, что там читает ваш сосед? Несмотря на то, что знаешь, что это не совсем прилично – лезть через чужое плечо. Точто так же тянет и подобрать оставленные кем-то в автобусе или поезде газету или журнал. Но честно говоря, лучше бы я не брала ту газету в руки…

На четвертой странице в ней рассказывалось о конкурсе «World Press Photo» и была опубликована прошлогодняя фотография-победитель.

На ней был изображен труп маленького афганского мальчика, который обмывают и закутывают в простыню его родственники, готовя его к похоронам. Годовалый мальчик, умерший в лагере афганских беженцев в Пакистане…

Датский фотограф заработал 10.000 евро на чужой человеческой трагедии. Никто не возмущается этим фактом – тем, что западные журналисты делают себе имя и капиталы на детских трупах. Ведь эта фотовыставка – «самой престижная в мире»! На ней в прошлом году было представлено 49.235 фотографий 4171 фотографа из 123 стран! Призы (конечно же, денежные) в 9 категориях были поделены между такими вот «торговцами трупами» из 19 стран.

Большинство фото в том году, конечно, были «made in New York» 11 сентября и сразу же после него. В категории «hard news» («тяжелые новости») победило фото француза, изображающее нападение войск Талибана на войска Северного Альянса. В категории «новости – целая серия» – фотосерия американца Роберта Кларка с самолетом, врезающимся во вторую башню -близнеца…. Когда только успел столько нащелкать?

Конечно, не все фотографии на этой выставке запечатлели человеческие трагедии. Но, как правило, побеждают – привлекая нездоровый интерес темных инстинктов толпы – именно такие. Чем больше крови, горя, страданий, тем «успешнее».

Помню, как выставка World Press Photo, впервые устроенная в Москве в годы «катастройки», была моим первым столкновением с западным менталитетом (может быть более правильно сказать «капиталистическим», но тогда для нас Запад и был символом капитализма). Я была потрясена не столько жестокостью и кровожадностью большинства фотографий, сколько безразличием и бездушностью теx, кто их сделал. Как раз тот самый высоко расхваливаемый «нейтральный» подход к жизни, который навязывают сейчас нашему журнализму под названием «беспристрастный»!

Помню серию фото, сделанную каким-то западным фотографом на Гаити. На его глазах толпа линчевала парня, который подозревался ими в сотрудничании с тайной охранкой. Мечтающий о своих заветных 30.000 (или сколько это было в те годы?) гульденов фотограф методично фиксирует на пленку, как беднягу – что бы он там ни сделал! – буквально постепенно разрывают на кусочки.

У меня – советского человека! – не укладывалось в голове, каким же бездушным чудовищем надо было быть, чтобы в это не вмешаться, не попытаться хоть что-то сделать. Даже с угрозой для твоей собственной жизни. Ведь на твоих глазах убивают человека. Ну, если ты сам ничего не мог сделать, – вызови хотя бы полицию! Но ведь тогда бы у него сорвался такой шанс заработать такой приз!…

Я бы так никогда не смогла.

Фотографы-участники World Press Photo для меня – стервятники от журнализма, слетающиеся туда, где побольше трупов, чтобы набить свои ненасытные глотки… Это назвается «искусством.» «Профессионализмом»…

Может быть, в один прекрасный день насильник нападет на жену такого фотографа или педофил – на его ребёнка. Почему бы ему не заснять это для получения своего заветного «престижного» приза? Или это только на жизнях «второсортных» (по оценке организаторов таких выставок) граждан стран второго и третьего мира так удобно и приятно делать деньги?

Помните, как в Дублине на глазах у моей мамы – до костей советской женщины – началась драка двух мужчин? Прохожие разбегались кто куда – на всякий случай. А моя мама, ни слова не говорящая по-английски, набросилась на них с криками по-русски: “ Мужики, вы что, с ума сошли? Прекратите немедленно!” И они от неожиданности остановились. Обошлось без жертв. А если бы моя мама была охотящимся за славой фотографом с аппаратом под рукой? На World Press Photo могло бы стать одной фотографией больше, а в мире – одним человеком меньше…

Я всегда помню замечательные слова Бруно Ясенского – о том, что не надо бояться друзей (в худшем случае они могут предать), не надо бояться врагов ( в худшем случае они могут убить) – надо бояться равнодушных, ибо это с их молчаливого благословления в мире совершается все зло. Я вдвойне думаю о том, как он был прав, когда я вижу «произведения” стервятников от журнализма, которых представляют нам чуть ли не как героев.

Если бы в мире что-то изменилось к лучшему после того, как люди увидят всю ту мерзость, что творится в мире, которую они запечатлели… если бы хоть кто-то задумался над тем , что происходит… Но нет, и не для того затеяны все выставки, подобные World Press Photo, а для того, чтобы сделать себе капитал на чужом горе. Чем больше в мире войн, страданий, голода, горя, несправедливости, преступности, тем больше радости для таких, как этот победитель.

Достойна ли такая психология считаться человеческой? Достойна ли нас, нормальных людей, такая жизнь, в которой это считается нормой?… И надо ли говорить, что после лицезрения этого «творчества» нервы у меня снова начали сдавать?

К тому времени, как я добралась до места нашей с Ойшином встречи (на этот раз мы встречались в южном пригороде Дублина, в фешенебельном парке с прудами и лебедями), мне начало казаться, что за мной следует «хвост».

Конечно, старик Том был прав, когда говорил: «Если тебе кажется, что у тебя паранойя, это не значит, что за тобой нет слежки», но я была удивлена тем, насколько в открытую это делалось. На дороге около парка остановился белого цвета фургончик, безо всяких надписей на кузове – прямо напротив меня. Как в кино. И стоял он там, и стоял, и не уезжал, хотя делать ему там было на первый взгляд совершенно нечего. И никто из него не выходил.

Я сидела на лавочке, лихорадочно соображая, что делать. Если это на самом деле слежка, тогда, конечно, надо не встречаться с Ойшином – надо уходить. А если нет? А если это все-таки слежка, но ведут они себя так в открытую только для того, чтобы увидеть, не занервничаю ли я? Если занервничаю, значит, мне есть что скрывать. А собственно говоря, почему это не может быть, что мы с Ойшином встречаемся просто по личным делам – тем более в такой день?…

Я сидела и думала, что же мне делать, а фургончик все не уезжал, и мне становилось все более неловко сидеть на полном виду у него – почти как под дулом танка. Танкисту видно тебя, а тебе его – нет. Я всегда боялась танков – с тех пор, как когда-то в детстве один танк ехал по нашей улице и вдруг начал медленно разворачивать свою башню…

Сердце у меня стучало, кажется, в горле, когда я наконец встала с лавочки и переменила свою позицию – таким образом, чтобы не быть больше в поле зрения «танкистов», но в то же время так, что самой мне «танк» оставался виден, как на ладони. Посмотрим, что они будут делать… И не появится ли вокруг меня кто-то еще.

«Танк» все стоял неподвижно. До нашей встречи с Ойшином оставался еще почти час. И я решила уйти из парка, проверить, не последует ли кто за мной, и если нет, то через час вернуться.

Так я и сделала, нырнув в ближайший шоппинг-центр. Я бродила по нему минут сорок, купила для виду пару безделушек. Народу с утра там было немного, и я бы непременно почувствовала, если бы было что-то подозрительное.

Ничего не было. По крайней мере, не было так внаглую, как тот «танк». Конечно, я не профессионал, и у меня мало опыта, но я постаралась быть настолько осторожной, как только смогла, и я решила непременно рассказать Ойшину о своих опасениях. «Если за нами действительно кто-то следит, вот когда нам будет в самый раз поцеловать друг друга!» – невесело пошутила я мысленно. Но на душе у меня скребли не просто кошки, а целая сибирская рысь. И вовсе не из-за опасений за себя…

Когда подошла пора встречи с Ойшином, когда он появился на горизонте, я с трудом остановила себя: так сильно хотелось мне встать с лавочки, побежать ему навстречу и

броситься ему на шею. Но я сдержалась.

– Случилось что-нибудь?– спросил Ойшин, глядя на меня.

Я без утайки поведала ему о своих опасениях. Но Ойшин совсем не выглядел озабоченным, когда услышал о них. От только молча кивнул. Неужели у меня все-таки паранойя, и мне все это только показалось?

Оказалось, Ойшина занимало другое. Самый главный из практических, нерешенных еще нами вопросов.

– Ойшин, я же сразу тебе сказала, что вот это – не по моей части. Вы слишком насмотрелись фильмов о Джеймсе Бонде. По-моему, вы думаете, что я тоже какая-нибудь «девушка Бонда», а ведь я обыкновенный человек. У вас в таких вопросах гораздо больше опыта, связей и возможностей, чем у кого-либо из известных мне людей. Вы со своей стороны решайте данный вопрос, а я займусь тем, что мне по силам. Договорились?

Вроде бы договорились. Я подумала про себя, что надо будет поговорить об этом с Дермотом. По-моему, Ойшин продолжал считать меня кем-то совсем не тем, кем я была на самом деле. Кем-то гораздо более значительным. Может, хоть Дермот ему объяснит…

Мне не хотелось подавать им ложные надежды.

На прощание Ойшин, как обычно, потянулся к моим губам – зажмурившись и чуть заметно улыбаясь. Он выглядел при этом таким счастливым, что у меня защемило на сердце. Боже мой… а вдруг с ним что-нибудь случится? Да я же тогда…

– А у меня есть кое-что для тебя, – не поднимая на него глаз, сказала я после того, как его губы прикоснулись к моим. – Я знаю, что не полагается, но ты посмотри в поезде, а потом порви на клочки и выброси…

И я сунула ему в руку конверт с «валентинкой». Мне было ужасно неловко при этом – от того, что я занимаюсь такими пустяками, когда речь у нас с ним идет о серьезных вещах. Но чем дальше, тем труднее мне становилось делать вид, что он для меня только друг и соратник…

Он удивленно поднял брови, но взял конверт и сунул его в карман, не спрашивая, что это.

– Спасибо. Скоро война начнется…. В Ираке, – сказал Ойшин на прощание мрачно.

И она действительно вскоре началась. Показав, насколько импотентны мировое общественное мнение, которое никто не слушал, и массовые мирные протесты, на которые никто не обращал внимания. Так же, как и референдумы, которые в «демократическом» обществе всегда проводятся заново, если народ проголосовал не так, как от него требовалось .

****

…Югославия. Афганистан. Deja-vu. …

Я сидела в автобусе и беззвучно плакала– слезами горькими и злыми. Они текли по моим щекам потоками, как речка Шимна с темно-фиолетовых от вереска ирландских гор Мурн. Горячие, как кровь детей в далеком Ираке, глядящих в небо широко раскрытыми от страдания глазами ….

Когда начинается война – империалистическая, наглая война тех, кто не задумываясь посылает на электрический стул бедняка, укравшего что-то, чтобы выжить, а сам в то же время разбоем вселенского масштаба пытается присвоить себе то, что ему не принадлежит, да ещё при этом ждет от всех нас аплодисментов и прославлений– я становлюсь другим человеком. Все мои реакции обострены, я работаю как вол, и днём и ночью, – и не могу успокоиться ни на секунду: все кажется, что от твоих действий, пусть даже далеких, пусть даже, казалось бы, тщетных изменить несправедливое положение вещей, тоже зависит победа. Торжество справедливости и человечности над мерзостью, наглостью, лицемерием и Злом, которое, я не сомневаюсь в этом ни на минуту, даже сегодня, обязательно придет. Но не само по себе – только из искры может возгореться пламя!

Я проезжала через маленький североирландский городок Драперстаун. Никогда раньше не бывала в такой глуши, отдаленной от всего окружающего мира горами и лесом, где даже в апреле пахнет грибами. На подъезде к нему вдоль дороги висели два плаката. На одном было написано “Мы не требуем ничего, кроме равноправия”, на другом – “Тот, кто не дает совершиться мирной революции, неизбежно получит революцию вооруженную. Кеннеди “ (цитата по памяти). А за моей спиной сидели две благопристойные ирландские бабушки с перманентом и в очочках – и вели беседы на совсем, очевидно, непривычные их ненапрягающемуся уму темы мировой политики.

– Ой, надо было американцам оставаться в Ираке сразу, тогда ещё, в 91-м году. Дошли бы до Багдада и скинули бы этого Саддама! А то вот столько ребят своих теперь положат! – сочувственно сказала одна.

– Мне совсем не нравится этот Буш. Но Америка так хорошо всегда к нам относилась, столько сделала для нашей страны…. Мы обязаны поэтому им теперь помочь, – вторила ей другая.

Я не удержалась.

– Значит, потому, что Америка, по-вашему, была для вас хороша, пусть теперь убивают людей в других странах? – спросила я.

Бабушки – в типично ирландской манере– сделали вид, что меня не расслышали, или что я обращалась не к ним.

По радио в автобусе начались новости. “В Багдаде от бомбардировок сегодня, по сообщениям с иракской стороны, погибли 15 человек…” – читала диктор. Бабульки не проронили ни слова. “Американский вертолет был подбит иракцами, пропало 6 солдат. Полагают, что они погибли,” – продолжало радио. И бабушли синхронно зацокали языками:

– Ой бедняжки! Представляешь, Ройшин, каково их матерям?

– Замечательно. Великолепно. Молодцы иракцы, так держать! – громко сказала я.

Бабули в шоке замолчали, но вслух так ничего и не возразили. В Ирландии принято все делать не вслух, а исподтишка – и когда ты говоришь вслух то, что идет вразрез с “официальной точкой зрения”, люди теряются и начинают тебя бояться.

Я сидела впереди бабулек, и они не могли видеть, что по моим щекам потекли те самые слезы – горячие и злые-, о которых я рассказала вам в начале.

Мои попутчицы, судя по всему – и по виду, и по акцентам, и по именам, и по тому, куда они ехали, – были представительницами угнетенного и дискриминируемого католического меньшинства. Того самого, которое развешивает вдоль дорог вышеупомянутые плакаты. И тем не менее, по отношению к нам, “небелым мира сего”, они были совершенно такими же расистками, как здешние протестанты-юнионисты– по отношению к ним самим. Причем их собственный расизм даже не был им самим заметен. Наверно, этого стоило ожидать от тех, кто – в коллективном смысле слова, как и любая западная страна – живет за счёт всего остального мира и может себе позволить, фигурально говоря, валяться на диване целый день – и тем не менее не умирать с голода/ Но тем не менее, было очень больно это видеть своими глазами – и осознавать, что даже самые дискриминируемые люди здесь совершенно равнодушны к тому, когда дискриминируют, уничтожают и грабят не их самих, а “каких-то там черномазых”.

Пришла пора анализа и переосмысления нашей жизни.

Ирландские бабушки вот тоже сделали свой выбор. Они одним махом перечеркнули своё славное прошлое, встав на сторону колонизаторов – духовных и физических наследников тех, кто столетиями терзал и продолжает ещё потихоньку посасывать кровь из их собственного народа, как вот-вот готовая отвалиться (при мысли о более свеженькой добыче!) жирная пиявка.

Бабули, вам так несказанно повезло, что у Ирландии нет нефти!

“По капле выдавливать из себя раба”– самая трудная задача в жизни человека. Так считал Антон Павлович Чехов. Выдавить из себя раба– это означает и осознание сегодня потомками прежних крепостных того, что “барин” не был “добрым” только оттого, что позволял крестьянам рубить не посаженный им самим лес. И осознание того, что “Америка” не сделала ничего доброго для Ирландии: что она построена на поте и костях многих народов, в том числе и ирландских иммигрантов, экономически и политически “выдавленных” за океан точно так же, как сегодня выдавливаются, к примеру, из Восточной Европы сюда так упорно игнорируемые даже самыми прогрессивными здесь левыми партиями мигранты-рабочие, готовые вкалывать как буйволы, за гроши. Что же, через несколько поколений молдаване или украинцы должны будут объявить свою благодарность Ирландии за то, что здесь тянули жилы из их отцов и дедушек? И прощать после этого Ирландии любую гадость – например, присоединение к агрессору в нарушение её официального нейтрального статуса, как это делается сегодня?

– Есть только одна положительная вещь в этой войне, – сказал мне при встрече Дермот.

– Это что же?– саркастически поинтересовалась я, но он не шутил.

– Что чем дальше и чем больше иракцы будут страдать – и несомненно, сопротивляться, тем больше в мире осознают снова приемлемость вооруженной формы борьбы за свое освобождение, которая при определенных условиях является, к сожалению, единственно возможной. После 11 сентября людям внушили, что это чуть ли не табу. Но это вполне законная форма освободительной борьбы – что, кстати, признается в официальных документах ООН!– и иногда просто нельзя иначе. Скоро люди снова осознают это. Американцы сами мир к этому подталкивают.

– Дермот; а ведь мы с нашим другом…

– Да, знаю…. Эх, если бы Он только знал….– это Дермот о Лидере, – Досталось бы нам всем по первое число. Как пить дать.

– Да уж, конечно, Он, как обычно, “ничего не знал»… Хорошо устроился!

В последнее время наши с Дермотом отношения ухудшились – вернее, ухудшилось мое к нему отношение, но он об этом не подозревал. Дело было даже не в Ойшине, а в том, что Дермот начал регулярно излагать мне свои достаточно нездоровые физические фантазии. Правда, только словесно – на то, чтобы попробовать осуществить их на практике, у него не хватало духу. Но я подозревала, что это было только делом времени. И мне становилось все неприятнее и неприятнее его общество – несмотря даже на наши с ним увлекательные беседы на политические темы.

Через неделю после моей той встречи с Ойшином поздно вечером у меня запищал телефон – пришла эсэмэска. От Дермота. Наверно, опять одна из его неприличных фантазий!

«Тебе нравится кто-то другой?” – засветились буквы на экране моего телефона.

Я похолодела.

«О чем это ты?”– быстро набрала я на своем мобильнике.

Хотя я прекрасно поняла, о чем это он. Не поняла только, откуда он это узнал. И ни за что не собиралась в этом сознаваться. Даже под пытками. Вовсе не потому, что я боялась рассориться с Дермотом – просто это была моя священная тайна, которой никто не должен был касаться грязными руками. Даже самому Ойшину я не собиралась в этом признаваться – только намекнуть. Ну, а уж Дермот, с его плотским взглядом на вещи, не смог бы даже понять, что Ойшин значил для меня. Он подумал бы что угодно – что Ойшин моложе его или лучше его выглядит, – но он никогда не понял бы, что даже если бы Ойшин выглядел как Квазимодо, это ничего в моем отношении к нему, Дермоту, уже не изменило бы. Ойшин был мне не просто другом – он был моим соратником, моим боевым товарищем, человеком, разделявшим мои взгляды и разделявшим со мной опасности и трудности… Все мечты мои соединились в нем в одном лице.

Дермот же опасностям себя подвергать больше не хотел – и вообще как-то проговорился о своих фрустрациях: «Я мог бы быть уже директором школы, а я… уже скоро на пенсию, а у меня еще ничего нет за душой… другие в моем возрасте….»

Вот тебе и вся революция. И все объяснение того, почему они выбрали такой курс, который они выбрали. Годы поджимают. Хочется успеть пожить всласть.

Дермоту было всего-то 49. Хоть он и так любил называть себя стариком. Вы можете представить себе Ленина сожалеющим, что он не сделал карьеру адвоката в царской России?…

Ойшин был не таким. Он не жалел, что не сделал карьеру, не стремился наверстать упущенное на этом поприще – и не боялся, что о нем подумают американцы. А еще… еще он не воображал себе, как сделает со мной что-нибудь гадкое – а если даже и воображал, что трудно себе представить, то никогда ни словом об этом не заикнулся. В то время как Дермот почему-то ожидал, что меня его бред сивого жеребца должен приводить в восторг. И мое отвращение к нему из-за этого росло поминутно – с такой скоростью, как поднимается вода у нас в местной рыбацкой гавани, когда начинается прилив….

Вместо письменного ответа Дермот мне тут же позвонил.

– Тебе нравится кто-то другой? – повторил он свой вопрос.

– Кто? И с чего это ты взял? – мне казалось, что мой собственный голос звучит ужасно фальшиво, но делать было нечего.

– Наш друг.

– Что-о-о? – протянула я как можно дольше. И – с возмущением: – Кто тебе сказал такую глупость?

– Он и сказал.

– Вот хам! – на этот раз мое возмущение было совершенно искренним. – С какой стати он себе это вообразил?

– Так значит, нет?

– Нет, конечно. Чего он тебе там наговорил?

И Дермот с явным облегчением в голосе поведал мне:

– Он просил у меня совета. Говорит, мне кажется, что она на меня глаз положила. Что мне, cпрашивает, делать?

– Ну, и что же ты ему посоветовал?– спросила я с иронией в голосе, но внутри у меня все замерло от ужаса.

– Сказал, наверно, это показалось тебе. Спросил, правда, сначала, почему это он так подумал, но он не захотел мне говорить. И вот я тебя теперь спрашиваю – почему он мог так подумать?

Ага… Это женатый мужчина, который не собирается разводиться со своей женой (и слава правда богу, что нет!) и считает, что я гожусь только для того, что жена ему делать не позволяет, устраивает мне сцену ревности. Ну-ну…

– Понятия не имею. Мы нормально общаемся, хорошо, по-дружески,– тут мне почудилось, что я ощущаю вкус теплых губ Ойшина на своих губах, и я изо всех сил замотала головой, чтобы прогнать это наваждение. – Иногда некоторые мужчины – помнишь того депутата? – неверно интерпретируют мою дружелюбность…

Если бы Ойшин ее хоть как-то интерпретировал!…. Если бы он хоть немного думал обо мне! Но наверно же, думает, раз даже решился спросить совета у Хрома-Костыля…

От мысли, что Ойшин тоже думает обо мне, меня бросило в жар.

– Ну ладно, поверю тебе… Понимаешь, ведь ты – весь смысл моей жизни… Все, ради чего я живу. Если бы я только не был женат… Когда мы увидимся следующий раз, давай пойдем с тобой в гостинице в бар… ты, пожалуйста, не надевай ничего под платье, а я…

И это называется – «смысл всей моей жизни»?! И это– все, ради чего он живет?

Я чуть не разбила телефон об стенку.

В тот момент я почти ненавидела Ойшина. Каким же дураком надо быть, чтобы до сих пор еще сомневаться в том, что он мне по душе?! И что, больше не у кого было спросить совета? Мог бы спросить и у меня самой, раз ему так интересно, как я отношусь к нему.

И что, если между нами что-то будет, он тоже побежит потом на исповедь к Дермоту?

И я решила как следует пропесочить его при следующей встрече.

****

На следующее утро я, как обычно, сидела за компьютером в офисе раньше всех. Каждое утро я приходила первой и открывала наружную дверь – и у меня оставалось еще по меньшей мере полчаса свободного времени, пока не начнут собираться остальные.

Я сидела за монитором и читала в интернете голландскую газету, когда за спиной у меня вдруг раздался звонок во внутреннюю дверь. Это было очень странно – потому что у всех моих коллег был собственный код, набрать который было достаточно для того, чтобы внутренняя дверь открылась.

Я обернулась. В дверь светили фонариком двое полицейских – мужчина и женщина. У меня нехорошо засосало под ложечкой. Что делать в нашем офисе полицаям, да еще в такую рань?

Но не открывать было глупо, и я открыла им дверь.

– Доброе утро, – сказала я, глядя на них вопросительно.

– Доброе утро. У вас все в порядке?

– Все. А что случилось?

– К нам на пульт поступил от вас сигнал с вашей секретной кнопки тревоги.

– О? Я даже не знала, что у нас такая имеется. Так что я ее точно не нажимала. А я здесь уже больше 2 лет работаю. Может, покажете, где она у нас? – и я очаровательно им улыбнулась.

– Мы можем осмотреть офис?

– Да, конечно, пожалуйста.

«Флаг вам в руки»– чуть не добавила я. Но вовремя прикусила язык – в моей сумке лежало такое, что им совсем не нужно было видеть. То, что мне предстояло передать Ойшину на нашей следующей встрече…

Я вернулась за свой столик и продолжала читать газету, но до моего сознания не доходило, что там было написано. Я чувствовала себя почти как профессор Плейшнер, наконец-то заметивший, что на окне стоит горшок с цветком. И даже выброситься из окна у меня не получилось бы – слишком низко. Мне стало почти смешно от нелепости ситуации – это я теперь так реагирую, когда по-настоящему, наверно, следовало бы испугаться. Просто после того, что случилось с Лизой, я уже ничего по-настоящему бояться не могу…

Полицейские обошли офис, посветили во все углы фонариками.

– Никого нет….

– Я же вам говорила.

– А кто же нажал кнопку?

– Ей-богу, не знаю. Не знаю даже где она. Хотите, скажу своему начальнику, чтобы позвонил вам, когда он придет? Может, он знает, в чем там дело.

– Да, скажите, пожалуйста.

– Договорились.

И они ушли. А у меня осталось 5 минут до прихода коллег, чтобы вытереть со спины холодный пот…

Через 5 минут в дверь вошел Кристоф – точно как швейцарские часы. И я рассказала ему, что произошло. А еще через час, когда уже в разгаре был наш рабочий день, Кристоф вдруг позвонил мне по внутреннему и пригласил с собой на ланч. За все два года моей работы в этом офисе он никогда такого не делал…

****

…Кристоф был вполне доволен собой по жизни. Более того – он собой даже гордился. А что? У него были для этого все основания: молодой, всего 30 с хвостиком, он сумел стать менеджером в одном из подразделений крупной, всемирно известной компании, в то время, как в его родных краях по-прежнему каждый пятый– безработный!

Кристоф приезжал домой раз в год, на Рождество. Поесть запеченного мамой гуся, полакомиться колбасками, которых не было в далекой Ирландии, где он работал (там ещё много чего не было, но что с них взять, с этих ирландцев?), понежиться дома, показаться знакомым и одноклассникам, на своей шикарной новой канареечно-желтой спортивной машине. В родном Халле, с его заснеженными уродливыми многоэтажками, оставшимися от социализма, остались и бывшая жена с 11-летним сыном. Он предпочитал их не видеть, но совесть его была чиста: он регулярно платил на малыша алименты, да ещё какие, в то время, как со многих его бывших друзей, ныне безработных, их бывшим женам (таким же, кстати, безработным) просто нечего взять! Так что Бригитта должна только радовaться. И маленький Генрих – тоже. На прошлое Рождество Кристоф привез для него новенький ноутбук. Их в Халле и у взрослых-то– раз-два и обчелся. По крайней мере, в его родном квартале.

Да, Кристофу было чем гордиться. Гедеэровский мальчик, прошедший гедеэровскую армию, где ему пришлось как следует закалиться и научиться, как командовать теми, кто физически сильнее и старше его по возрасту, бывший лейтенант Кох после армии пошёл по компьютерной части, уехал в Гамбург (дома работы так и не было) и вскоре обратил там на себя внимание начальства своими способностями и быстрым усвоением ценностей и правил новой системы, к которым далеко не все могли привыкнуть.

Например, его одноклассник Гельмут, работавший много лет инженером на химическом комбинате: когда кoмбинат закрылся, а Гельмут и тысячи таких, как он, оказались на улице, Гельмут почти три месяца беспробудно пил шнапс, а потом попытался-таки взять себя в руки, но все, на что его хватило, – это уехать в Берлин и устроиться там после долгих скитаний продавцом в магазин электротоваров. Там они и столкнулись на прошлое Рождество, когда приехавший домой Кристоф заходил туда в поисках подарков родственникам. Гельмут похудел, осунулся и выглядел явно не в своей тарелке.