Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 130 страниц)

– Чурбан бесчувственный!– это было единственным цензурным из всего, что она кричала сквозь плач.

А Вячеслав Федорович, оставаясь вежливым и корректным, просил у меня извинения, прикрывал трубку рукой, и я приглушенно слышала:

– Татьяна, Татьяна, прекрати истерику! Не вмешивайся ты в чужую жизнь! Ты ей сегодня поможешь, а они завтра помирятся…

Ага. Вот, значит, как. Ну, спасибо, дорогой соотечественник…

– Одним словом, держитесь, Женя!– бодро сказал он, возвращаясь к трубке. И я подумала, что сейчас он добавит «мысленно вместе».

– Спасибо, – сказала я, делая вид, что не слышала всего, что происходило на том конце трубки. – Постараюсь.

А когда я повесила ее, я разревелась с новой силой. Еще никогда в жизни я не была настолько одна.

Вторая ночь прошла тоже плохо. Вещи так и лежали везде, и в них и в разбросанных Сонни моих бумагах всю ночь шуршали мыши. Дело в том, что дома вокруг нашего уже начали сносить, и все мыши из них рванули к нам. В нашем доме было полным-полно маленьких дырок, и избавиться от мышей не было никакой возможности. Не заводить же за пару месяцев до сноса кошку. К утру я почти начала сходить с ума от этого шуршания, от бессонницы и оттого, что уже два дня ничего не ела. Но кусок в горло мне по-прежнему не шел. Я поняла, что ни за что не смогу оставаться в этом доме, – даже если Сонни и вселится обратно и заявит, что я ушла отсюда добровольно. Еще одна такая ночка – и я наложу на себя руки, как тот знакомый полицейского много лет назад. А интересно, кто он был, почему он это сделал?….

Как только я поняла, в какую сторону повернули мои мысли, я тут же позвонила своей университетской подруге Петре – той самой, высокой краснощекой, прямой в обращении Петре, которая так любила императрицу Елизавету Петровну и дарить мне свои старые наряды…

…В те страшные месяцы я по-настоящему узнала и человеческую подлость, и человеческое благородство. Узнала, кто мне был настоящим другом, кто– «и не друг, и не враг, а так», а кто оказался, как ни странно, и врагом. Петра на 200% вошла в первую категорию.

Петра поняла все с полуслова.

– Сиди, никуда не уходи, мы с Филаретом сейчас приедем.

Филарет – это ее сын, который всего на 4 года младше меня. Петра назвала его в честь нашего церковного деятеля: имя уж больно красивое, по ее словам.

А куда еще мне было уходить?… Я решила собрать хотя бы минимум вещей с собой, кое-какие личные бумаги – и заодно перерыла все в поисках паспорта. Но паспорта так и не было. Скорее всего, Сонни запер его в сейф: этот сейф достался мне от университета вместе со старой списанной конторской мебелью, которую разрешила мне взять декан, когда мы с Лизой въезжали в отдельную от Сонни квартиру. Когда я ее так опрометчиво сдала обратно, всю эту мебель Сонни перевез в Роттердам. Сейф ему очень понравился, и я отдала его ему. Вместе с ключом…

Да, паспорта я не нашла, но зато обнаружила в хаосе из вещей написанную Сонниной рукой записку. Обращался он в ней не ко мне: видно, просто решил изложить на бумаге все, что его так мучило, и что я за все это время так и не смогла из него вытянуть. «Я так любил ее, а она… Она даже не хотела никуда со мной ходить, когда мы были в России – потому, что ей было стыдно, что я черный… Я любил ее, любил, а потом вдруг любовь обернулась каким-то очень гадким и ядовитым чувством»…

Трудно передать словами, что я почувствовала, прочитав эти строки… Эх, Сонни, Сонни… Почему, ну почему ты не сказал мне, как ты себя чувствуешь? Столько недоразумений можно было бы избежать, если бы мы только могли говорить друг с другом и прислушиваться друг к другу… Я пыталась. Но каждый раз натыкалась на стену молчания.

К тому времени, когда приехали Петра с Филаретом, я кое-как прибралась в комнатах и собрала с собой две небольшие сумки.

– Давай заедем все-таки на всякий случай в ваш местный полицейский участок!– предложила мне Петра. – Может, есть что новое…

И хотя мне было тошно ото всего этого и хотелось просто проснуться, и чтобы все происходящее мне приснилось, я согласилась. Может быть, действительно, если с ними будет говорить голландка, а не я, они смогут хоть чем-то помочь…

Надежды мои оказались напрасны. Полицейский как-то ехидно ухмылялся, поглядывая на меня и говоря, что после праздников я все узнаю. Его ехидство не ускользнуло и от внимания Петры, которая устроила ему довольно серьезную «большую стирку», высказав все, что она думает о местных стражах порядка и об их отношении к людям. Впрочем, это ничего не изменило… И не оставалось ничего, кроме самого невыносимого – ждать.

…Во вторник я была у двери моего адвоката ровно в 9 часов утра.

– Садитесь, – предложила мне она, после того, как я дополнила свое изложение ситуации фотографиями того, что я увидела, попав-таки домой.

– Меня и это не удивляет. Типичный сверхревнивый мужчина из стран Карибского бассейна. Хорошо, что у Вас такие фотографии есть. Если есть еще свидетельства того, как он с Вами плохо обращался, несите все!

Ну, какие у меня могли быть свидетельства, если я не просто этого стыдилась, а еще и скрывала от своих знакомых голландцев – потому что не хотела услышать: «Ведь ты же знаешь, что мы о них думаем?»…

– Я тоже кое-что узнала, – сообщила мне она, – Разводиться он с Вами не собирается, а вот родительские права хочет у Вас отобрать.

Сказать, что у меня внутри все похолодело– значит, ничего не сказать.

– А на каком это основании? – выдавила я из себя, – Разве я алкоголик или наркоманка?

– Он утверждает, что Вы собираетесь вывезти ребенка из страны и в качестве доказательства привел Вашу переписку по электронной почте с неким ирландским студентом…

– Что???

В глазах у меня потемнело.

– Да, вот, его адвокат уже прислала мне копии по факсу, я ознакомилась… Выглядит и в самом деле убедительно. Ну, так как все-таки на самом деле обстоят дела?

Такого удара в спину я от Сонни не ожидала. Значит, вот в поисках чего он перерыл весь дом? И это после того, как он столько времени настойчиво давал мне понять, что я ему не нужна, а я сама не скрывала от него, что по его же совету переписываюсь с Бернардом…. Не оправдывая себя, я рассказала мефрау Доорсон все как было: как я отказалась от квартиры и вернулась к Сонни, в очередной раз поверив, что наш брак можно спасти, как Сонни не разговаривал со мной уже несколько месяцев, как в ответ на мои отчаянные просьбы об общении он посоветовал мне начать с кем-нибудь переписку и даже подарил компьютер, как я плакала над письмами Бернарда, мечтая услышать такие слова от Сонни, как я хотела после получения диплома уехать домой с Лизой (ну не в Голландии же мне было после всего этого оставаться?), а потом найти работу в Ирландии и перевезти Лизу туда…

– Я не понимаю, что я, собственно говоря, сделала незаконного. Я же не собиралась прятать от него ребенка – наоборот, я предложила ему договориться, что Лиза будет у него на каникулах… Да и Ирландия не на краю света, туда всего час с небольшим на самолете, виза ему для этого не нужна. Что же, мне теперь после развода всю жизнь жить здесь только потому, что meneer этого так желает? И это называется «свобода»? Да это похуже крепостного права! Я просто хочу нормальной жизни для дочки и для себя, без его угроз, хочу жить и работать, а не сидеть на пособии всю оставшуюся жизнь. Что же в этом преступного? А что касается ирландского студента, то не буду скрывать, я намеревалась с ним встретиться в будущем и познакомиться – что, это разведенной женщине тоже будет запрещено?

– Уж очень пылкий у Вас попался корреспондент… Насколько я поняла, Вашего супруга вывела из себя фраза: «Приезжай к нам в Ирландию; я бы смог вырастить твоего ребенка как своего»?

– Меня эта фраза тоже покоробила. Я же не ответила ему на это согласием! Ведь я его в глаза не видела – только переписывалась с ним. И я ясно написала: «Спасибо на добром слове, но у моего ребенка уже есть отец»! Или это мой супруг к переписке не приложил?

– Ой, разве же можно быть такой легковерной? А он, видно, все подготовил и продумал заранее. Не удивлюсь, если он Вас и на переписку специально спровоцировал.

Ну уж нет. В это я поверить отказывалась. Сонни был импульсивен, раним и эмоционален, но его никак нельзя было представить себе расчетливым негодяем!. Но ведь я же доверяла ему и обо всем ему говорила сама именно потому, что думала, что я его знаю… А теперь уже и не уверена, знаю ли….

– Ничего. Ничего. Вы главное не расстраивайтесь. Ребенок маленький, Вы за ним все это время ухаживали, а он, естественно, этого сам делать не будет. Так что у Вас сильные позиции…, – но все, что она говорила мне дальше, звучало у меня в ушах глухо как вечерний звон из песни, и до моего сознания доходило с трудом…

Оставалось ждать судебного разбирательства. Но если вы думаете, что это было делом быстрым, то ошибаетесь: как ни настаивала мой адвокат на том, что долгая разлука с матерью нанесет ребенку психологическую травму, нам не удалось добиться назначения судебного заседания раньше, чем через месяц…

– Может быть, это и к лучшему, – сказала мой адвокат, чуть ли не потирая руки, как мне показалось, – по крайней мере, у нас будет время подготовить солидное досье.

Настроена она была очень по отношению к Сонни агрессивно. Я – нет; я была просто раздавлена горем и тем, что я воспринимала как Соннино предательство. Хотя я хорошо понимала, что он волен так же интерпретировать мое собственное поведение. Но меня гораздо больше мучало не то, что он думает обо мне и не то, что будет с нами или даже со мной, а то, как себя сейчас чувствует Лиза, что думает она, как воспринимает то, что меня нет рядом… Ведь мы никогда не разлучались так надолго. Что они сказали ей про меня – ведь она наверняка спрашивает, где мама? А у Сонни и даже у его родителей один ответ на все: заткнись, замолчи, не твое дело… Я так живо представляла себе, как Сонни запугивает Лизу, а она беззвучно, чтобы не рассердить его еще больше, ревет по ночам в подушку, что с трудом побарывала в себе желание поехать в Тилбург и разбить нашей «оме» все окна… Или сидеть у нее на ступеньках, пока кто-нибуь не выйдет из дома, и тогда уже намертво вцепиться в него или нее… И я держалась как можно дальше от Тилбурга именно потому, что не могла за себя поручиться, а ведь если бы я сделала что-нибудь подобное, я тем самым только перечеркнула бы все шансы на наше с Лизой воссоединение…

Я не была уверена, что Лиза находится у Луизы: на все мои телефонные расспросы она по-прежнему отвечала: «Мне ничего говорить не велено». Даже хотя бы подтвердить, что с ребенком все в порядке, моя свекровь не хотела. Сонни же упорно избегал меня по телефону. Он, естественно, опять вломился в наш роттердамский дом, и опять поменял там замок, как мне и предсказывали (могу себе только представить, что подумала наша соседка, только это меня сейчас волновало меньше всего). Но я ни капли не жалела о том, что уехала: я действительно что-нибудь сделала бы с собой, если бы осталась в том доме. Пару раз я звонила нашей соседке сверху и просила ее спуститься к Сонни и позвать его к телефону, но он отказывался со мной говорить… Разница между тогдашней мною и Сонни была в том, что я ни за что не смогла бы так поступить с ним, как поступил он: я бы все время мучалась и думала о том, как он себя должен чувствовать.

Потянулись длинные, бесконечные дни, полные отчаяния. По ночам я не могла спать, днем я не могла есть. Даже снотворное, которое мне впервые в жизни выписал врач, помогало только лишь в сочетании с небольшой бутылочкой красного вина. Это не значит, что я спивалась– днем я не пила ни капли, но спать без этого средства просто никак не получалось. И снотворного-то обычно хватало только на полночи: я просыпалась часа в два от того, что словно невидимой холодной рукой сжимало сердце, и потом не могла заснуть часа два-три….

Как только я начинала задумываться над происходящим и представлять себе, где сейчас Лиза и каково ей, я начинала задыхаться словно тонущий человек, которого с головой накрыло волной – и это не слова, я физически так себя чувствовала. Ночью с этим ничего нельзя было поделать, кроме как принять еще одну таблетку, а вот днем я начинала в такие моменты судорожно барахтаться: например, заниматься сбором свидетельств о том, каким был мой брак… Нужно ли говорить, что сердобольные друзья, даже толком ничего не зная, были готовы подтвердить для меня все, о чем бы я их ни попросила? Это было не очень честно, но, с другой стороны, мне и выдумывать ничего было не надо. Да, если по-честному, мои друзья были не в курсе всех этих вещей, но все они имели место на самом деле.

Мне надо, так надо было знать, что с Лизой все в порядке! Просто для того, чтобы продержаться на плаву и не потерять совершенно голову. Слава богу, у меня нашелся неожиданный союзник в лице Сонниного двоюродного брата Харольда. Говорить прямо он боялся, но видно, ему было очень жалко нас с ней обеих.

– Женя, ты знаешь, что кровь крепче воды… это мои родственники, и поэтому много я не могу тебе сказать. Но если бы я был на месте Сонни, я бы ни за что так не поступил. Я не могу тебе сказать, где Лиза, но ты сама подумай логически: где еще она может быть, если Сонни работает?…

Логически получалось, что ей негде быть, кроме как у своей бабушки.

– Ну вот… Не знаю, почему они не могут тебе сказать хотя бы что с ней все в порядке. Это очень жестоко. Я ее видел недавно, выглядит она хорошо…

Я была так ему благодарна! Харольд стал единственной ниточкой, связывающей меня с моей дочкой…

Другим моим неожиданным союзником оказалась одна из Сонниных коллег, Хелена, валлийка по национальности. Думаю, не потому, что она его недолюбливала и не столько потому, что она была на моей стороне: просто есть такой тип людей, который ужасно обожает разные приключения и сплетни. И то, что для нас было драмой, для нее было именно захватывающим приключением. Хелена пообещала информировать меня как только узнает что-то новое, сказала мне, что я могу звонить ей на работу под кодовым именем «Бренда» – и поведала мне неожиданные для меня вещи. Оказывается, в те дни, когда Луиза бывала чем-нибудь занята, Сонни использовал в качестве няньки… Анюту из Схидама. Да-да, ту самую альбиноску-демократку, проголосовавшую сердцем (или что у нее там вместо него было) за Ельцина «на благо России» и спокойненько укатившей после этого в свою Голландию… Сонни был доволен: не надо будет искать переводчика, если Лиза опять попросит «курочку с картошкой». Но больше того: эта самая Анюта, оказывается, переводила для Сонни, по его просьбе, мои стихи из моей детской тетрадки (бедняга, видно, и там искал «крамолу», которую можно было бы против меня использовать в суде!).

Это была подлость каких еще поискать, – тем более, что она даже не соизволила выслушать мою сторону истории, и я мысленно на полном серьезе прокляла рыжую мымру. Теперь мне стало понятно, почему ее всякий раз «не было дома», когда я звонила ей, а трубку неизменно брал ее муж! А вам должно быть еще раз понятно теперь, почему я не горю желанием общаться с соотечественниками за границей…

Через неделю от меня осталась одна тень – хотя до этого после рождения Лизы я три с лишним года тщетно пыталась похудеть. Вот он, рецепт стройности, милые сидящие на бесполезных диетах дамы! Только не дай никому из вас бог его на себе применить… Кроме мыслей о Лизе, очень мучало меня и то, как поступил Сонни. Я чувствовала себя так словно он физически надругался надо мной – после того, как он отдал в руки чужих людей мои подростковые стихи и записки, с их делавшими меня когда-то такой счастливой и уносящими меня в небеса мечтами. Вдруг враз все мечты эти оказались будто оплеванными, словно затисканными чужими сальными руками…

У Петры я прожила всего несколько дней – уж очень трудно из ее деревни было куда-либо добираться без собственного транспорта. Автобусы там ходят раз в час, да и то только днем. Однажды рано утром, когда я в тумане посреди поля ждала автобус, возле меня притормозил огромный фургон, из него выпрыгнул дальнобойщик и на ломаном английском попытался разузнать у меня дорогу. Я ему ответила, но он меня не понимал, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не подул ветерок, туман не рассеялся бы немного, и я не увидела на его фургоне российский номерной знак!

– Господи, так бы и сказали, что Вы из России!– вырвалось у меня на русском. Дальнобойщик ошалело посмотрел на меня пару секунд, а потом мы оба расхохотались. Я слышала свой смех как бы со стороны, словно чужой и сама удивлялась – как же это я могу еще смеяться в такой ситуации. Потом я объяснила ему дорогу, он поблагодарил меня и уехал. А я подумала, что мне пора в наше посольство – оформлять новый документ, с которым нам с Лизой можно бы было вернуться домой, когда мы снова окажемся вместе. Поступок Сонни только придал мне решимости при первой же возможности бежать из этой страны куда глаза глядят. Лучше было гореть в аду, чем продолжать жить здесь – какими бы замечательными ни были Петра, Адинда с Хендриком, Катарина и другие мои друзья.

В посольстве меня приняли, к моему удивлению, хорошо. Я ожидала обычной у нас дома бюрократии, но нет – меня приняли с человеческим участием. Правда, я отстояла длинную очередь, но нам не привыкать… Пока я в ней стояла, я успела рассказать о своем положении соседке по очереди – нашей соотечественнице. Она слушала меня, затаив дыхание, – так, словно я была Агатой Кристи, на ходу сочиняющей один из своих знаменитых детективных рассказов.

– Ой! Надо же! Ну, а дальше что было?? поминутно восклицала она с огнем в глазах.

С одной стороны, это польстило моему таланту рассказчика, но с другой стороны, очень меня задело за живое: как и Хелена, эта женщина не осознавала, кажется, что речь идет не о книжных героях, а о живых людях и об их страданиях. И больше всего – о страданиях маленькой девочки, у которой вдруг пропала мама, и никто не говорит ей, что случилось, и когда она маму теперь увидит…

Работники посольства отнеслись ко мне с сочувствием. Выписали нам с Лизой документ на возвращение домой, с которым потом надо было пойти в местный ОВИР и сделать новый паспорт. А заодно сделали Лизе и российское свидетельство о рождении (тогда были немножко другие правила на этот счет, чем сейчас). Дело оставалось за малым, невесело подумала я – снова оказаться с ней вместе…

Чтобы не сорваться, чтобы выдержать я начала себя по полной загружать: по новой, с нуля начала писать диплом (до защиты оставалась всего пара недель) и начала искать работу. Хотя бы с 9-и до 5-и мысли мои не будут постоянно зациклены на одном и том же, думала я… А сама по-прежнему по тысяче раз в день прокручивала произошедшее в голове, и мне становилось все тяжелее и тяжелее.

Я переселилась к Катарине в Амстердам – там было легче найти работу, да и доехать в любом направлении тоже. Я была по-настоящему тронута, когда она не только разрешила мне у нее прописаться, но и сказала, что я могу жить у нее столько, сколько будет надо, и она никаких денег с меня за это не возьмет. По голландским понятиям это было неслыханное гостеприимство – хотя по советским вполне нормальное дело, – и после почти 8 лет жизни в этой стране я смогла оценить его по-настоящему!

Катарина к тому времени рассталась со своим суринамским другом Венделлом, но успела родить от него очаровательную маленькую девочку-бесенка (по характеру) по имени Шарлотта. Шарлотта была на год младше Лизы, и я поначалу всерьез опасалась, как я отреагирую на то, что рядом окажется маленький ребенок, который постоянно будет напоминать мне о моем собственном. Тем более, что только за пару месяцев до этого обе девочки играли вместе, и Лиза прибегала ко мне жаловаться на Шарлотту что та «кусается и дерется» (сама Лиза была в этом отношении настоящим маленьким ангелом).

Но ничего, все прошло нормально. Когда я затащила в дверь Катарины свои сумки, Шарлотта исподлобья посмотела на меня и потребовала объяснений, а где та девочка, с которой она играла. Катарина как могла объяснила ей. А я почувствовала прилив нерастраченных материнских чувств – и если бы не Катарина, избаловала бы ее малышку за это время совсем…

Катарина жила в старом угловом доме на одном из амстердамских каналов – в таком, в каких обычно здесь бывают магазины, и поэтому жилье ее было очень необычной планировки. Там, где обычно размещается собственно магазин – сразу на входе, c окнами на две стороны – у нее была холодная, неотапливаемая зимой заваленная вещами и одеждой прихожая, из которой одна лестница вела вниз, в гостиную, находившуюся в подвальном помещении, а другая -наверх в спальню. Гостиная небольшой перегородкой отделялась от кухни, из кухни другая лестница уводила наверх, в туалет и душ, и там, наверху, круг смыкался: рядом с туалетом и душем был маленький будуарчик, переделанный под спаленку для Шарлотты, и спальня самой хозяйки, в которую можно было войти и с другой стороны… В прихожей были гигантские, магазинные окна, завешанные наглухо белыми занавесками, а окна в гостиной были на уровне тротуара. По вечерам в гостиной этой было очень уютно. Мы сидели на полу возле газовой печки с бокалом вина, и я в который раз рассказывала Катарине о годах замужества с тем, с кем она познакомилась когда-то на нашей с ним свадьбе. Катарина умела удивительно хорошо слушать. Ее собственный опыт общения с карибскими мужчинами и отсуствие расовых предрассудков помогали ей как следует меня понять.

– Женя, бедная ты моя!– говорила она мне и обнимала меня как настоящая мама. – Все обязательно будет хорошо!

Спала я на полу в гостиной. По утрам Катарина уходила на работу в свою библиотеку и увозила Шарлотту в садик. Работала она теперь 4 дня в неделю, с дополнительным выходным по средам.

Мне было очень хорошо с ними – и в то же время очень не хотелось им мешать, ведь у них же своя жизнь. И поэтому когда до суда оставалась еще неделя, я решила не путаться у Катарины под ногами, надоедая ей своими страданиями, а поехать в Ирландию. Все равно же меня обвинили в том, что я хочу туда убежать….

Автобус до Дублина уходил вечером. Помню, когда он тронулся и выехал за город, и я увидела бушующие зеленью поля и море цветов, до меня дошло наконец то, что не доходило пока я жила у Петры – что уже наступило лето. А я и совсем не заметила, как…. Впервые за 30 лет жизни лето меня совершенно не радовало. Я не чувствовала ни солнечного тепла, ни запаха цветов, ни птичьего пения. Все вокруг меня казалось мне застывшим как на картине.

…Ирландия была хороша собой. Ах, как хороша… В тот раз я впервые увидела ее почти всю, проехав от Дублина до Вестпорта и далее по западному побережью через Лимерик на юг, до Корка и обратно в Дублин по побережью восточному. Я останавливалась в BB, дышала свежим воздухом, помогала фермерам загонять коров на другое поле ( с удивлением открыв для себя, что тяжелые на вид коровы, оказываются, бегают как заправские спринтеры!), лазила по скалам Мохер, побывала на месте гибели Майкла Коллинза (оно в жизни совершенно не такое, как в фильме!) и даже свистнула на память камешек из стены его родного дома в Клонакилти…

Я восхищалась страной своей мечты, а радости не испытывала. Вместо этого я на каждом шагу представляла себе свою дочку. Она мерещилась мне даже среди бледных как смерть веснушчатых ирландских ребятишек. Возможно, я была бы в Ирландии счастлива, – но только если могла бы разделить вот все это с Лизой! Зачем оно мне без нее?

Все мои чувства были обострены до предела, и наверно, поэтому, хотя я не верующая, никогда не была ею и никогда скорее всего не буду, со мной там произошло два странных случая, о которых не могу не упомянуть. Сначала в Вестпорте на заре я несколько раз услышала крик банши . Если серьезно, то я не знаю, что это было – но никогда ни до этого, ни после того я нигде не слышала такого протяжного, высокого и жалобного звука. И вокруг я не видела ничего и никого, кто или что могли бы такой звук издать. А второй случай произошел в Ноке – святом месте паломничества ирландских католиков, где вся деревня, казалось, живет за счет торговли святой водой и картинок с объемным распятым Иисусом, кровоточащим так натурально, что даже смотреть страшно, а не то, чтобы на стенку его повесить. Когда я там переходила улицу, я вдруг почувствовала, что моей руки что-то коснулось – это было не человеческое прикосновение, а что-то мягкое, похожее на мех, но в то же время теплое. И в прикосновении этом я ощутила почему-то сочувствие. Около фонтанчика со святой водой ко мне подошел мужчина, давший мне какую-то брошюрку с молитвами за тяжело больных и умирающих. Не знаю, почему именно мне, и брошюрка эта у него была в единственном экземпляре. Но странное было даже не это, а то, что когда я отвернулась от него буквально на секунду, он исчез – словно сквозь землю провалился, хотя вокруг совершенно некуда было спрятаться…

Потом я часто вспоминала об этих пророческих встречах. Но объясняю я их все-таки по-прежнему обостренным в тот момент собственным предчувствием. Хотя ирландцы со мной, скорее всего, и не согласятся…

… У меня больше не получается, как раньше, по свежим следам, поведать всю эту историю за один присест. Я выдавливаю ее из себя по капле, как герой чеховского письма Суворину по капле выдавливал из себя раба. Она блокирована в моей памяти мощными эмоциональными «защитными заграждениями», воздвигнуть которые потребовало в свое время немалых усилий, и когда я даже теперь приоткрываю их, болезненные воспоминания грозят вырваться наружу словно гной из проколотого нарыва. Нет, хуже того – таким сметающим все на своем пути потоком, что я вынуждена тут же «захлопнуть дверь». Это чем-то похоже на то, как вспоминают о прошлом ветераны войн. Это тоже была своего рода война – невольная…

На этот раз «захлопнуть двери» помогло то, что мой поезд подъезжал к Дублину. Слава богу! Я с облегчением вздохнула, увидев за окном маленькие домишки неподалеку от Коннолли-стейшн, окутанные вечерней дымкой.

Я ехала в Дублин из Белфаста после работы – читать лекцию о Советском Союзе в ветеранской республиканской организации Финтана. Ехала – и очень боялась: во-первых, потому, что я не привыкла публично выступать, во-вторых, потому, что не знала, какого рода вопросы будут задавать мне, и смогу ли я передать в немногих словах атмосферу, в которой мы жили. Ведь лекция была не о «доктрине Брежнева», а о том, что здесь знают меньше всего – о нашей повседневной жизни. Вернее было бы даже сказать, что о ней ничего не знают совсем, кроме набора внушенных фильмами вроде «Рэмбо» пропагандистских западных штампов. Но, увы, многие уверены, что знают о ней все….

Я так нервничала, что про себя даже желала, чтобы на лекцию никто не пришел. Хотя тогда получилось бы, что я зря старалась.

Мои молитвы, видимо, были частично услышаны, потому что в тот день в Дублине проходил какой-то футбольный матч, и вся молодежь, в том числе и республиканские «птенцы гнезда Финтанова», рванула туда. Но зато на встречу со мной пришла значительная группа республиканских ветеранов– слушателей очень благодарных, имеющих представление о чем я веду речь, и желающих только еще расширить свои познания.

Волнение мое быстро прошло, когда я почувствовала доброжелательную атмосферу в аудитории.

– Если бы мне надо было охарактеризовать повседневную жизнь, атмосферу в Советском Союзе времен моего детства и юности одним словом, – начала я, – я бы, пожалуй, выбрала прилагательное «добрый»…

Зал прислушивался к каждому моему слову. С собой я привезла советские книги, открытки, фотографии -и свою гордость, фотоальбом с портретами всех моих друзей по переписке, изо всех уголков СССР…

И вопросы мне после лекции задавали хорошие– глубокие, вдумчивые и в то же время доброжелательные. Злопыхателей не нашлось.

А потом мы всем залом отправились – правильно, вы уже угадали!– в ближайший паб, продолжать свои дискуссии. Среди слушателей оказался и верный и вечный фермер Фрэнк, который, правда, на лекцию немного запоздал, загоняя коров в хлев на ночь. Он посматривал на многих из моих слушателей с заметным уважением, хотя мне, конечно, как человеку новому, они были совершенно незнакомы.

– Ты знаешь, кто это? – зашептал Фрэнк мне на ухо громогласным шепотом, кивая на моего соседа слева, спокойного немолодого уже дяденьку, который задавал больше всего вопросов и был ко мне, пожалуй, доброжелательнее всех, если не считать Финтана.

– Нет, – честно ответила я.

– Это… , – и он назвал мне какие-то типично ирландские имя и фамилию.Настолько типичные, что они тут же вылетели у меня из головы.

– Все равно не знаю.

Фрэнк посмотрел на меня укоризненно:

– Это же сам заместитель Финтана по инженерной части!

Значение этих его слов я поняла намного позднее. А пока… Пока мы замечательно провели вечер, и у меня появились новые – если не друзья, то во всяком случае, хорошие знакомые.

– Огромное тебе спасибо, Женя!– сказал мне, пожимая мне руку на прощание Финтан, – Ты не представляешь, насколько для нас важны вот такие беседы. Жалко, молодые сегодня не были – это просто такое совпадение с футболом. Если мы тебя еще раз пригласим выступить, теперь уже для них, приедешь?

– Приеду!– теперь уже без тени смущения уверенно сказала я.

***

…Лето уже подходило к концу, а я до сих пор так еще и не была в отпуске. Все было как-то не к спеху. Да и куда мне было ехать одной, зачем? Я заметила, что с тех пор, как поселилась в Ирландии, мне больше не хотелось никуда уезжать. И даже если приходилось, я с тоской смотрела на зеленые поля за иллюминатором самолета и мысленно говорила им: «Я скоро вернусь!» Наверно, поэтому я решила взять отпуск всего на неделю и провести его там, где отдыхает большинство северных республиканцев – в Донегале. Такую идею мне подал Финтан. Я сняла на неделю коттедж в маленькой прибрежной деревеньке, откуда был виден остров Тори в Атлантическом океане, и уже готовилась к поездке, когда случилось еще одно из ряда вон выходящее событие…

В тот день я, как обычно, рано легла спать. Около двух часов ночи вдруг застрекотал телефон: эсемеска. От Дермота.

«Ты новости видела?»

«Нет, а что?»

«Включи телевизор, как раз сейчас показывают»

С трудом разодрав глаза, спустилась я по лестнице и включила телевизор. С экрана на меня прямо и как-то даже немного напряженно смотрел Финтан. На руках у него были надеты почему-то наручники.

Наручники? Мне показалось, что я еще сплю.

Где это он? Да что случилось?