Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 130 страниц)

К тому времени я, собственно, жила на два дома: я уже получила временное студенческое жилье от университета – на нас с Лизой. Но совсем разъехаться у нас с Сонни не получалось – по многим причинам. И потому, что мне жалко было его: я не могла бросить его в такой нелегкий момент в его жизни; и потому, что я к нему привыкла, и потому, что и сам он не хотел меня отпускать. Хотя довольно часто было очевидно, что он меня уже с трудом переносит. Этого я не могла понять: если тебе до такой степени плохо с человеком рядом, зачем тогда мучать и его, и себя? Но Сонни и не помышлял о разводе.Ненависть душила его приступами – хорошо, что теперь у меня хотя бы было куда скрыться, когда у Сонни наступала такая фаза (правда, это лишь продлило агонию нашего брака.) Благо мое жилье было довольно далеко от Роттердама – в респектабельной «белой» деревне минутах в сорока езды на автобусе от моего университетского городка. Здесь было просторно, много зелени – и совсем не было мигрантов и «супермаркетов для нищих», вроде «Альди». Увешанные золотом респектабельные голландские дамы в дизайнерских нарядах с густо усыпанными пудрой лицами прогуливали по тихим улицам собачек и отоваровались исключительно в «Альберт Хейне». Лиза была там со мной, вызывая у этих дам живой интерес. «Ах, какой милый ребенок!»– часто говорили они мне на улице, наклоняясь к Лизе и потрепывая ее в знак симпатии за щечку (у голландцев есть такая странная манера делать это с чужими детьми, не спрашивая даже их родителей). Но оставить Лизу на время лекций мне опять-таки было не с кем, и я по-прежнему возила ее к Сонниным родственникам в далекий Тилбург. В Роттердаме же я проводила с ней все выходные. И, как в те рождественские дни, все то время, когда мне надо было работать.

Экзамен я сдала с первого раза, причем с довольно высокими баллами за отдельные его составные части. Самый низкий балл я получила… за предмет «знание народа и страны». Потому что когда голландские экзаменаторы спросили меня, как сейчас жизнь в России, я честно описала им то, что я видела в родном городе своими глазами – закрывающиеся заводы, разрушающиеся здания, спивающихся рабочих, которым не платят зарплату месяцами, вывески «Vodka 24 hours non-stop”, проституцию, бездомных детей и беженцев…

Голландские господа недовольно нахмурились – это было не то, что они хотели услышать.

– Maar Moskou floreert !– поспешили они меня «поправить». Ну, я и тут высказала им, что я по этому поводу думаю… За что мне и снизили балл. Ведь голландцы всегда все знают лучше других людей, даже если сами никогда не жили в их странах. Такая вот у них свобода слова.

Бог с ними, оставим это на их совести, главное, что экзамен я сдала! Я очень этим гордилась, и Сонни даже сходил со мной в суд на мое приведение к присяге. Но по большому в наших с ним отношениях это ничего не изменило. Наш брак умирал медленной смертью…

Я еще надеялась, что наши с Сонни отношения можно спасти. Наверно, он тоже надеялся. Во всяком случае, душить меня он больше не пытался.

– Мне не нужно тебя бить, – говорил он, – Я и без этого знаю, как сделать твою жизнь невыносимой.

Он говорил правду: что-что, а это у него действительно хорошо получалось. К тому времени, когда он наконец начал работать, Сонни уже просто меня игнорировал – как пустое место. Приходя с работы, он нарочито громко целовал Лизу, бросавшуюся ему навстречу, и здоровался с ней, а на мое приветствие даже не отвечал. Единственное, что требовалось от меня – это чтобы вовремя был готов обед. Причем не какой попало: я должна была позвонить ему не позднее двенадцати, но не раньше половины десятого, чтобы спросить, а что он сегодня кушать желает…

А я не могла так жить. Душевное тепло, доброе слово – то самое, которое и кошке приятно – были необходимы мне тогда, как солнечный свет – растениям. Мне нужно было знать, что меня любят. Ощущать одобрение. Время от времени слышать похвалу. Ну, если совсем честно, то мне и сейчас это нужно, но сейчас я хотя бы в состоянии без всего этого прожить. А тогда– не могла. Без этого человеческого тепла я чувствовала себя словно тонущая в болоте моя любимица Лиза Бричкина из «А зори здесь тихие…».

– Sonny, treat me nice !– чуть ли не умоляла его я. А он опять пожимал плечами: чего я от него хочу? Он же не пьет, не курит, много работает, никогда мне не изменял (мои слезы по прошлому, которые он принял за слезы по Володе Зелинскому, по-прежнему оставались для него изменой, которую он так никогда мне и не простил.). Сонни часто говорил, что другие женщины могут только мечтать о таком муже,как он. И что стоит ему только вернуться на Антилы, как его там «оторвут с руками». Я охотно верила в это, но легче от этого мне не становилось. Атмосфера у нас в доме стала холодной, как le congelateur .

– Уж лучше бы ты пил или изменял, но по-доброму ко мне бы относился!– сказала я один раз в сердцах, что его ужасно обидело. К слову, это правда, если Сонни когда и выпивал немного нечаянно, он делался очень веселым, кротким и добрым….

Ну хорошо, говорила я себе, мы несчастливы вместе, и это очевидно. Очевидно, что Сонни не может начать жизнь с новой страницы и по-прежнему ненавидит меня за то, что он там себе вообразил. Что у нас нет общих интересов и взглядов. Очевидно, что не только мне, но и ему со мной плохо, и что я никогда не буду отвечать его стандартам в кулинарном искусстве. Тогда зачем мучать друг друга? Не лучше ли расстаться и остаться друзьями, чем жить с такой испепеляющей злобой на сердце? И я уходила с Лизой в свое студенческое жилище– и даже пошла один раз, не выдержав, к адвокату: узнать поподробнее о разводе. (Правда, на большее меня не хватило, и я не рассказала Сонни об этом.)

Но как только я делала попытку вырваться из сетей – причем я вовсе не намеревалась запрещать ему видеть Лизу или что-то в этом роде -, Сонни тут же охватывала паника, и он любой ценой стремился меня вернуть. Зачем – я не знаю до сих пор. Например, он каким-то чудесным манером приезжал ко мне посреди ночи в мою деревню – когда и поезда-то уже не ходили, чуть ли не на такси!– чтобы сообщить, что у него украли велосипед, пока он сидел в библиотеке, и это его так расстроило, что он просто не смог сидеть в одиночестве дома. Ему так было нужно, чтобы его пожалели! Но ведь и мне было нужно то же самое, а вот этого-то Сонни не видел и не хотел понимать…

Я однозначно не могу назвать Сонни плохим человеком: он не со зла был таким. На него давил груз – груз экономической ответcтвенности за семью, груз необходимости “быть успешным”. Он сам был жертвой расизма в обществе и свидетелем того, как был выброшен на улицу работодателем после тяжелой болезни, не достигнув пенсионного возраста, его отец. Его мать бросила его отца, когда тот стал бедным, и это был самый большой страх в его жизни: закончить её так, как случилось с его отцом. Сонни был беспощаден к себе и к окружающим: оступился? Проявил хоть малейшую слабость? Поделом тебе, если стал бездомным и попрошайничаешь на улице: надо быть сильным! То же самое относилось и к любым другим человеческим слабостям. Бесполезно было говорить с ним о том, что мы – люди, а не дикие звери, и что мы отличаемся от последних тем, что мы должны помогать слабому, вместо того, чтобы его заклевывать…

Мы просто не подходили друг к другу. Я не могла быть с ним самой собой. Он не хотел, чтобы у меня были собственные подруги (о друзьях я уж и не говорю!), вообще какой-то собственный круг общения. Постоянно говорил, что я – бесполезная, глупая; что все, чем я занимаюсь, абсолютно никому не нужно. Он брал на себя всю ответственность, решение всех проблем – но отнимал и любую возможность принимать решения.

Так жить было дальше невозможно. Надо было что-то с этим делать. Я медленно, но неудержимо тонула в этом браке – действительно совсем как книжная Лиза. «Лиза долго видела это синее прекрасное небо. Хрипя, выплевывала грязь и тянулась, тянулась к нему, тянулась и верила…. И до последнего мгновения верила, что это завтра будет и для нее …»…

За пару месяцев до того, как разразилась гроза, к нам приехала в гости моя мама. Голландия ее совершенно очаровала, голландцы – тоже, и она никак не хотела понять, что же мне здесь так не по душе. Даже то, что рядом с трамвайной остановкой напротив нашего дома был секс-шоп, с весьма откровенной витриной, ее забавляло:

– Так я хоть не ошибусь, на какой остановке выходить: как увидела в окно здоровенный ***, значит, все, приехали….

Но мне было не смешно.

– Хорошо быть туристом!– сказала ей я с обидой, – Ты вот поживи здесь сначала, научись понимать, о чем они говорят, хлебни их расизма и чванства, а потом уже будешь делать свои глубокомысленные выводы.

Точно так же мама не хотела поверить и в то, в какой тупик уже зашла к тому времени моя семейная жизнь: Сонни казался ей идеальным зятем.

– Знаешь что, Жень, ты тоже не подарок. Тебя далеко не всякий выдержит. А он парень положительный, умный, симпатичный…

Понимать она начала только когда стала свидетельницей одной из ставших уже обычными для нас сцен: я приготовила макароны, Сонни они не понравились, он начал их есть, потом бросил полную тарелку, cо всеми макаронами, мясом и соусом, с размаху на пол, я зарыдала, бросилась к бутылке с ликером (ну, это было у нас не каждый день: просто тут под руками оказалась бутылка), залпом выпила половину, Сонни выбежал, заперся в туалете и там тоже в голос зарыдал, мама перепугалась и побежала его (не меня!) успокаивать. Сонни рыдал за закрытой дверью, сидя на унитазе:

– Женя меня не любит! – хотя непонятно было, каким это образом макароны навеяли на него такую мысль. Мне тем временем стало плохо (ликер был очень крепкий), и успокоенный до определенной степени мамой Сонни ухаживал за мной после этого весь день , как за ребенком. Пока все это происходило, Лиза в соседней комнате спокойно смотрела по видео «Беляночку и Розочку»…

Посмотрев на все это, пораженная мама сказала:

– Да, ребята, у вас действительно что-то не в порядке…

И уехала через неделю спокойно к себе домой. А Сонни уговорил меня отказаться от студенческой квартирки и вернуться в наш дом насовсем.

– Все равно ты скоро кончаешь учебу! И мы теперь совсем по-другому будем жить,я обещаю… Только ты тоже должна измениться….

Действительно, я уже работала над дипломом, и квартиру эту у меня скоро отобрали бы все равно. Покоренная тем, как он бережно ухаживал за мной, когда мне было плохо, я послушала Сонни. Через 2 месяца после того, как я сдала ключи от своей квартирки, я оказалась на улице – в полном смысле слова…

А эти два месяца стали сплошным беспросветным горем. Сонни совершенно прекратил со мной разговаривать.

– Сонни, мне так одиноко… мне так плохо… – говорила я ему много раз. Пока он наконец не притащил мне с работы подержанный компьютер, не показал, как пользоваться интернетом и не сказал:

– Тебе одиноко? Не с кем поговорить? Вон, найди себе кого-нибудь по интернету и говори сколько влезет!

Это ранило меня настолько же глубоко, насколько его ранила моя реплика о том, что было бы лучше, если бы он пил и гулял. И я нашла с кем поговорить. Я начала переписываться с ирландцем по имени Бернард.

Бернард был студентом знаменитого Тринити Колледж, германского отделения. Немецкий язык был его коньком, но и голландский он знал очень даже неплохо. Мы начали с лингвистических тем. Я не рассказывала ему ничего о своей личной жизни – и потому, что нет ничего противнее, чем жаловаться незнакомому человеку, и потому, что хотелось хотя бы на то время, что я в сети, о ней забыть. А когда я сказала ему, что хотела бы переехать жить в Ирландию, Бернард всей душой поддержал это мое намерение и, как истинный патриот, начал мне свою страну нахваливать. Его письма становились постепенно все романтичнее и романтичнее. Бернард был графоман: нет, не сердцеед и не ловелас, в реальной жизни он совершенно не умел общаться с людьми, а вот к эпистолярному жанру у него был определенный талант. Он писал – и по-ирландски сам верил в собственные сочинения. Ах, как он красиво писал! Жалко, у меня ничего не осталось, чтобы вам процитировать. Мне так хотелось услышать именно все эти слова от Сонни – но на это не было ни малейшего шанса, и я была рада, что слышу (точнее, читаю) их хотя бы от кого-то. Я рыдала над его письмами! Душевный голод довел меня в тот момент до того, что я даже опустилась до чтения дамских романчиков, которые издавались сериями: по четыре романчика в месяц. Раньше я не понимала, как такую дребедень можно читать. Большинство романтических героев в этих «шедеврах» для домохозяек были ирландскими цыганами. Что еще усиливало романтический ареал вокруг Бернарда…

Последней каплей для меня стало, когда Сонни недвусмысленно дал мне понять, что хочет, чтобы я сидела дома по окончании университета. А ведь до свадьбы и речи не заходило о том, что он не даст мне работать. И я никогда не скрывала от него, что не представляю себе жизни без работы. Не для того же я училась столько лет, чтобы сидеть на кухне! Мне такое и в голову не приходило никогда. Наши советские женщины не так воспитаны, чтобы у кого-то на шее сидеть. Я представила себе, какой станет моя жизнь, когда у меня совсем не будет своих средств, даже скромной стипендии,и я засяду навсегда в четырех стенах, не имея возможности даже родных навестить – и поняла, что развода не избежать…

Мне не хотелось ссориться, не хотелось сцен, а что их не избежать, было совершенно понятно. Мне хотелось просто исчезнуть, испариться, лишь бы не участвовать в бесконечных бесплодных разборках. Но Сонни сам почувствовал, к чему все идет, и захотел «разговора начистоту»…

Он был поражен. Тем, что я наконец твердо решила уйти от негокогда он уже нашёл хорошую работу с хорошей зарплатой. У него это не укладывалось в голове: как это так, я не покинула его, когда мы были бедными студентами, а хочу уйти теперь, когда он, наконец, стал “успешным”?

Сонни рыдал, стоял на коленях, умолял – но, как в сказке о мальчике, который три раза подряд кричал: “Волки!», я уже просто не могла ему поверить. Все это я уже слышала, и не один раз. Я пыталась его успокоить, говорила, что мы останемся друзьями, что Лиза будет отдыхать у него все каникулы, если он хочет, что расстаться будет лучше и для него, потому что я же вижу, как и он сам мучается, когда мы вместе…. Но Сонни был безутешен.

Через пару дней он как-то собрался, успокоился, стал тихим и покладистым – судя по всему, примирился с неизбежным. От его кротости мне стало его еще жальче – и стоило больших усилий напомнить себе, что жалостью наш брак уже не спасти.

Была пятница накануне какого-то из религиозных майских праздников, которые я всегда в Голландии путаю. Знаю только, что понедельник после этого выходной. Стояла прекрасная жаркая, почти летняя погода. Я собиралась на очередной урок русского языка, который я раз в неделю давала бабушке Адинде в Алмело. Обычно я всегда брала Лизу с собой, мы занимались в кафе в магазине «Хема», а Лиза ела пирожное, а потом бегала и играла вокруг стола. Но в тот день Сонни взял на работе отгул: сказал, что он неважно себя чувствует, и ему надо отдохнуть.

– Давай я посижу с ней сегодня!– сказал он мне. Мне очень хотелось остаться с Сонни друзьями, и если бы я отказалась, он подумал бы, что я ему не доверяю. Да и тащить Лизу через пол-страны на поезде в такой жаркий день было тяжеловато.

– Ладно, – сказала я.

Когда я вышла из дома и отправилась на трамвайную остановку, Сонни стоял на пороге и как-то особо грустно смотрел мне вслед. Мне это показалось слегка необычным, но не до такой степени, чтобы волноваться. В конце концов, разве я не знаю его после почти 7-летней совместной жизни как облупленного? Просто ему грустно – да и мне тоже невесело, – и больше ничего.

Урок прошел как обычно; я вернулась в Роттердам уже к вечеру, но было все еще очень жарко, люди сидели перед кафе на улице на стульчиках, из многих открытых окон звучала музыка. Наступали выходные. Я без приключений добралась до дома, вставила ключ во входную дверь, и… ключ не поворачивался. Не понимая, что случилось, я попробовала еще раз. Потом еще, и еще. Потом начала стучать в окна. Тишина, никакой реакции.

Я подергала дверь – и тут заметила на ступенях свежие опилки. Дверь сверлили. Замок был заменен. Не понимая еще, что же произошло, я почувствовала, как меня охватывает холодный, животный ужас.

Я стояла перед закрытой дверью собственного дома – и не знала, что делать дальше. Воображение мое рисовало самые ужасные сцены. Живы ли еще Сонни и Лиза? Где они? Что он с ней сделал? Ведь в газетах все время пишут о мужчинах, которые при разводе убивают собственных детей, а потом кончают жизнь самоубийством. Неужели и Сонни?… Нет, не может быть, не может! И тут-то я вспомнила, с какой глубокой грустью и как долго он смотрел мне вслед, когда я уходила. Это же он со мной прощался!

И я решительно направилась в соседний кофе-шоп. К его хозяину-марокканцу, который еще совсем недавно помогал мне донести до дома рождественскую елку. Больше искать помощи мне было здесь не у кого.

– Можно от вас позвонить в полицию? -спросила его я…

Глава 13. Я – совьетика!

«Куба – любовь моя!

Остров зари багровой…

Песня летит, над планетой звеня:

"Куба – любовь моя!"»

(из советской песни)

… Я не помню, что я говорила по телефону полиции. Все происходящее было как во сне, словно окутано какой-то пеленой тумана – потому что не могло, ну просто не могло все это происходить на самом деле! Ноги стали ватными, язык не поворачивался. У меня было такое чувство, что я пьяна, хотя, естественно, у меня ни грамма не было во рту. Где-то в подсознании всплыло: помнишь, как некоторые у нас, когда еще не было бульварной прессы с ее «желтухой», любили читать в «Литературке» судебную хронику? Да я и сама ее почитывала. Зачем? Пощекотать себе нервы? Порадоваться несчастьям других людей? Да нет, нет же – просто хотелось попытаться представить себе, а что чувствуют люди, на плечи которых свалилось что-нибудь страшное. Но все равно это давалось с трудом. Думалось, я бы на их месте, наверно, билась в истерике. Ну, вот, а теперь и представлять не нужно. Теперь я знаю. И никакой истерики нет. Нет даже слез. Просто очень страшно. Так страшно, что внутри все холодеет, как в морозилке. Я стараюсь не думать о худшем, но как не думать, когда я не вижу никакого другого объяснения тому, что произошло?

Полиция приехала довольно быстро. Дверь ломать просто так они не имели права, толпу собирать тоже приятного было мало, и они меня взяли с собой в полицейскиы участок, где меня еще раз попросили изложить все, что произошло. Я изложила.

– А телефоны родственников Вашего мужа у Вас есть? – спросили они меня. Я дала им телефоны, и они начали по этим телефонам звонить. Потом мне передали трубку. Это был сеньор Артуро. Он… очень сердился на меня и спрашивал, зачем я вмешала в это дело полицию. При этом он ничего не говорил ни о Сонни, ни о Лизе.

– Мне ничего говорить не велено, – каким-то извиняющимся тоном сказал он, из чего я сделала вывод, что по крайней мере, он что-то знает, и что они оба живы. – Так зачем ты позвонила в полицию?

– А что еще я должна была делать?– удивилась и рассердилась я. Я здесь с ума схожу, а он беспокоится о своей репутации! – Я приезжаю, в двери заменен замок, а их обоих нет… Я испугалась Сонни – человек эмоциональный, и Вы же знаете, что жизнь у нас в последнее время шла негладко…

Это была правда. Сеньор Артуро действительно это знал, знала и Луиза. К ее чести, она старалась не выбирать сторон и даже пару раз по моей просьбе с Сонни беседовала, надеясь помочь нам наладить наши отношения. Не помогло…

Сеньор Артуро так и не стал ничего мне говорить, а попросил передать трубку полицейским. Странно, но я просто физически не могла закатывать никаких истерик. Я действовала машинально, как во сне. Если он не хочет говорить ничего мне, то им-то, по крайней мере, скажет? Тогда какой же смысл мне с ним ссориться, пытаясь вытянуть из него ответ?

Полицейские говорили с ним в другой комнате, а я сидела как на иголках и ждала. Я старалась просто ждать и ни о чем не думать – потому что если начать думать, так и с ума было недолго сойти. Рядом со мной сидела голландская девушка -полицейский. Мне ужасно было нужно, чтобы меня кто-то обнял, прижал к себе, говорил бы мне что-нибудь ласковое, успокаивающее – так нужно, просто как кислород! Видимо, она это почувствовала. И, как истинная голландка, предложила мне максимум душевной теплоты по местным понятиям:

– Давайте я Вам водички попить принесу! – и быстро выбежала.

Я чуть не застонала вслух сквозь зубы – от того, насколько же чужими мне были эти по-своему доброжелательные люди, которые не понимали таких элементарных для нашей натуры вещей. Она боялась, наверно, что если она положит мне руку на плечо, то я потом потяну ее в суд за «ongewenste intimiteiten ”!

Пока девушка-полицейский приносила мне воду, мне вспомнилось, как прошедшей зимой, когда были сильные морозы, мы втроем долго ждали на улице трамвай, когда перед нами остановился вдруг полицейский фургон: полицейкие проезжали мимо, им жалко стало маленького ребенка на холодной улице, и они предложили нас до дома подвезти! Бывают и среди голландцев не бесчувственные люди… Когда мы подъехали к нашему дому, один из полицейских – здоровый, усатый– вдруг сказал:

– А я знаю этот дом. Я когда-то на верхнем этаже комнату снимал, в молодости. В этом доме еще жил один мой знакомый, который там же потом и повесился…– и начал в красках рассказывать об этом.

Интересно, голландцы поймут когда-нибудь, что вовсе не обязательно всегда, везде и всем резать правду-матку в лицо? Особенно такую, о которой их никто не спрашивал? И вот теперь я сидела здесь, вспоминала тот разговор и уже начинала думать: может, это дом у нас такой несчастливый? Мне всегда словно что-то давило на плечи в нем…

Девушка вернулась со стаканом воды:

– Они оба живы, с ними все в порядке. Но больше мы пока ничего не можем Вам сказать.Это нельзя классифицировать как похищение, потому что ребенок находится с отцом – понимаете? Некому этим сейчас заниматься – мы-то только по вызовам ездим на срочные дела. Приходите после праздников в свой местный полицеский участок. Замок Вы тоже сами имеете право взломать, а мы не имеем. Пригласите завтра специалиста по вставке замков, и… Правда, это гульденов в 300 Вам обойдется, в выходные-то дни.

А Вам сегодня остановиться есть где? – участливо спросила она.

Я спохватилась и вернулась в реальность. У меня было с собой заработанные на уроке у Адинды 50 гульденов – и больше ничего. Ни свитера на случай холода, ни даже банковской карточки: моя сломалась, и я заказала себе в банке новую, но она должна была прийти по почте только после праздников. И ведь Сонни знал об этом! Знал, что мне даже неоткуда будет взять денег на ночлег, когда менял замок… А впереди были не просто выходные, а долгие: все поголовно было закрыто до самого вторника. И это он тоже знал. В панике я начала названивать всем своим знакомым, но никого не было дома – все, как назло, видно, разъехались на праздники.

Единственная, до кого мне удалось дозвониться, была адвокат, с которой я обсуждала свой предстоящий развод. Полная, властная темнокожая суринамка, мефрау Доорсон была колоритной фигурой. Еще во время моего первого к ней визита, совсем не зная Сонни, она за глаза возненавидела его лютой ненавистью: так, что я была этим даже в какой-то степени ошарашена, потому что сама я, как я уже говорила, никогда его не ненавидела. Эта ее ненависть – к незнакомому ей человеку, по чужим рассказам, – меня насторожила, и возможно, именно поэтому я на развод еще так и не подала. Я решила сначала защитить диплом, а уж тогда… А теперь… какой теперь может быть диплом, когда я не знаю, где моя дочка, и что будет завтра?

Я рассказала ей, что случилось.

– Меня это не удивляет, – твердо и даже безапеляционно заявила она, – Эти мужчины, из нашей части света, они такие, от них всего можно ожидать.

Говорила она таким тоном, словно ей тоже от них доставалось. Вполне возможно, что так оно и было. Практика у мефрау Доорсон была на дому, и я заметила, что она живет с дочкой одна: видимо, сама она тоже была в разводе.

– Я забронирую Вам на ночь место в отеле, заплачу за Вас, а Вы потом мне эти деньги вернете– сказала она, – Постараюсь Вам помочь. Ишь что придумал – отрывать ребенка от матери…

И я поехала на поезде к ней, в городок, где я училась. Всю дорогу в поезде я сидела в тамбуре, на откидном сиденьи и почему-то раскачивалась всем туловищем взад-вперед. Заплакать я так и не могла. Что происходит, не понимала – кроме того, что Сонни спрятался где-то с Лизой потому что не хочет, чтобы я с ним разводилась, и это его единственное средство заставить меня этого не делать.

…Отель оказался маленьким, старым, на берегу канала. Такое впечатление, что в нем не было никаких постояльцев, кроме меня – несмотря даже на праздники. Я плюхнулась с размаху одетой на постель – я была совершенно вымотана всем случившимся – и тут же почувствовала, что как бы я ни пыталась, заснуть я просто не смогу. Я ощущала, как задыхаюсь – горе и бессилие физически душили меня. Всю ночь я бродила по номеру, словно тигр, запертый в клетке. Часа в три ночи не выдержала – мне так хотелось с кем-нибудь поговорить, что я чувствовала себя так, словно меня физически разорвет на клочки, если я этого не сделаю. И я спустилась вниз и почти до утра рассказывала свою горькую историю тамошнему администратор , путаясь и в который раз повторяясь. Бедняга, представляю, как я ему надоела! В Голландии не принято рассказывать вот так о своей жизни посторонним, и с его стороны было просто героизмом, что он меня выслушивал…

Я спала буквально пару часов, просыпаясь каждые десять– пятнадцать минут в холодном поту и снова проваливаясь в очередной кошмар. Не могу передать словами все, что я передумала в ту ночь.

Утром на улице светило солнышко, было тепло, по улицам шли веселые люди– словно ничего и не случилось. Я не смогла съесть завтрак. Позвонила единственным знакомым в Роттердаме, которые могли бы помочь мне с задуманным мной взломом замка в собственном доме – русской профессорской чете, с которыми мы познакомились за несколько месяцев до этого. Мы пару раз были с Сонни и Лизой у них в гостях и даже один раз ходили. к ним… мыться! В январе был такой холод, что вода замерзла у нас в трубах (чтобы понять это, надо знать, что в Голландии трубы прокладывают не внутри стен дома, а снаружи, вдоль них!). Помнится, Сонни очень удивился, когда Татьяна Сергеевна, жена профессора Вячеслава Федоровича нам это предложила: в Европе такое немыслимо! А потом ему даже понравилось. После теплого душа Сонни отогрелся, выпил вместе с профессором пару рюмочек и с удовольствием начал налегать на русские закуски. Тогда же Татьяна Сергеевна и сфотографировала нас с Сонни вместе. Как потом оказалось, это была наша последняя с ним совместная фотография…

…Да, это были не голландцы, и Татьяна Сергеевна с полуслова все поняла, примчалась встречать меня на вокзал и обняла меня прямо на перроне как мама. Я повисла у нее на шее и в первый раз зарыдала, не обращая внимания на пялившихся на меня автохтонов….

Татьяна Сергеевна одолжила мне деньги на новый замок и слесаря. Слесарь пришел, сломал вставленный Сонни замок и вставил новый. Я дала ключ от него нашей насмерть перепуганной и ничего не понимающей маленькой соседке сверху, которая сказала, что Сонни с Лизой она не видела со вчерашнего дня. Сонни ничего не говорил ей, просто сказал, что меняет замок – и тоже вот так же дал ей новый ключ…

Перед дверью я остановилась словно мне предстояло ныряние в чан с кислотой.

– Я пойду с тобой, – сказала Татьяна Сергеевна, – Мало ли что там, на всякий случай…

И я была ей очень за это благодарна. Одна бы я, наверно, умерла от разрыва сердца. В обеих комнатах все было буквально перевернуто вверх дном. Все вещи были вывалены изо всех шкафов, – как Мамай прошел. Перевернута мебель. Татьяна Сергеевна сразу же предложила мне все это сфотографировать – на всякий случай. Чтобы показать потом, кому надо, в каком Сонни был состоянии. Так мы и сделали. Сама бы я, если честно, до этого не додумалась бы – настолько я была потрясена. Но главные потрясения еще ждали меня впереди. Например, когда я обнаружила, роясь в вещах, что исчез мой российский паспорт. Моя тетрадка со стихами, которые я писала в ней с детства. И старый переносной компьютер, на котором я писала свою дипломную работу. За месяц до защиты!

Что было потом, что она говорила мне, как-то выпало из памяти. Даже не помню, сколько она просидела со мной. Помню, что она ушла, а я так все и не могла набраться сил и привести комнаты в порядок. Я не могла сидеть спокойно, мне хотелось с кем-нибудь говорить, но говорить было не с кем, и я начала названивать всем своим знакомым, рассказывая, что случилось – причем каждый раз как только я клала трубку, мне снова становилось так страшно, словно я, не умея плавать, почувствовала, что земли под ногами нет. И я снова хваталась за трубку и звонила кому-нубудь еще… Дозвонилась и до родных. Они, как и я были в шоке – и уверяли меня, что Сонни еще одумается. Его родным после вчерашнего разговора я звонить больше не стала – это было выше моих сил. Я боялась сорваться, поехать в Тилбург и натворить чего-нибудь такого, что эту историю совсем бы уж стало не расхлебать.

Потом позвонила мне Татьяна Сергеевна и стала приглашать меня пожить у них. Мне действительно страшно было оставаться в этом пустом захламленном доме, где в любую минуту под дверями мог появиться мой разгневанный супруг (я была совершенно уверена, что если он и появится, Лизы с ним не будет. Я боялась, что он уже увез ее на Кюрасао!). И я только открыла рот, собираясь уже было согласиться, как трубку у Татьяны Сергеевны отобрал Вячеслав Федорович и бодренько, голосом заправского голландца сказал, что мне ни в коем случае нельзя покидать мой дом, иначе Сонни опять вернется, опять поменяет замок, и я окажусь бездомной, а бездомным детей не отдают. Все это было настолько невероятно, что просто не укладывалось у меня в голове. Значит, если тебя выгнали на улицу, то ты же еще и виновата? И теперь надо сидеть как в осажденной крепости, боясь выйти даже за хлебом?

Я слышала, как где-то за спиной у Вячеслава Федоровича плакала в голос Татьяна Сергеевна – плакала и кричала на него матерными словами, которые я никогда в жизни не ожидала услышать от кандидата наук и жены профессора: