Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 87 (всего у книги 130 страниц)

Перед нами – заведение, которых у нас в России пока немного (не потому, что у нас нет подобных проблем, а потому, что для их решения мы пользуемся преимущественно помощью родных, близких и друзей, а не государства). Приют для женщин, бежавших от своих мужей, плохо с ними обращавшихся. Чаще всего – бежавших с детьми, ибо только наличие последних и подталкивает их к такому решительному шагу. Перед нами – так широко рекламируемое в России буржуазной как решение всех наболевших женских семейных проблем заведение. Мужеубежище.

Хлещет дождь.Я стою на другой стороне улицы, смотрю на этот дом и тихо смотрю на него. Плакать не получается – за меня это делает голландская погода. Все последние годы это здание преследовало меня в кошмарных снах – и я боялась, как огня, оказаться вновь в этом городе, даже в этой стране, и вновь увидеть его. Но вот, заставила себя, пересилила… Правда, только потому, что меня послали в командировку. Но меня не посылали в этот город, и я не обязана была сюда заезжать. Просто может быть, только теперь, после того, как я стою вновь лицом к лицу с мужеубежищем, прекратятся эти кошмарные сны. Этот дом – последнее место, где моя дочка была нормальной и здоровой…

Когда Кристоф сказал, что отправляет меня в Голландию в командировку, я чуть было не написала заявление по собственному желанию. Я не рисуюсь. Паника поднялась во мне девятым валом – от одного только воспоминания об этой стране. Тем более, что Сонни все еще жил там. Но я боялась не его – в конце концов, снявши голову, по волосам не плачут!– а своих воспоминаний….

Но в конце концов я пересилила себя. Иначе я так никогда на это и не отважусь. Правда, когда я пересаживалась на другой самолет – в лондонском Хитроу – со мной случилось вдруг нечто странное. Такое, чего отродясь ни до этого, ни после этого не бывало: мне вдруг стало больно дышать. Да так больно, что грудь просто разрывало в клочки – ни вдохнуть и ни выдохнуть. Мне даже вызвали «скорую». Но медбратья не нашли ничего физически подозрительного. Как странно! Неужели же может быть такая физическая боль только от того, что у тебя на сердце?

– Может, Вам все-таки лучше вернуться в Белфаст? – спросили хором медбратья. – Или можем взять Вас на одну ночь в больницу – на всякий случай….

Мне больно было даже говорить. Но я здорово на себя разозлилась: у людей бывают проблемы похуже моих, а я настолько расквасилась!

– Не надо, я сейчас передохну и полечу дальше, – сказала им я. Они только пожали плечами – дело твое. Тут ведь хоть из окна выпрыгни – по-настоящему это никого не касается.

Потом, уже на земле, боль наконец отступила. Я так никогда и не узнала, что это было.

В Голландии меня встретил менеджер Герт-Ян – тот самый кудрявый как барашек сексист, который, приезжая к нам в Белфаст, всегда ожидал, что из всего нашего офиса именно я буду подавать ему кофе. Дело было даже не в кофе, кофе – это был только симптом. Даже Ольга заметила тогда еще, что женщин на рабочем месте он просто не воспринимает всерьез. Разговаривая с нами по делам, он обращался исключительно к мужчинам – даже к такому лоботрясу как Джон, который знал раз в десять меньше, чем Ольга. Это очень типично для голлландцев, к слову. Поэтому мне всегда так смешно, когда они вопят о мусульманах, отказывающихся подавать руку женщинам для рукопожатия. Один раз я как-то была в белфастской мечети – брала интервью для радио. Так палестинский имам, не пожимая мне руки, относился ко мне с гораздо большим уважением, чем Герт-Ян, которыи тряс мне ее минут десять. Почему все-таки для европейцев форма настолько важнее содержания? Да и что вообще говорить о стране, которую так метко описал в своей песне Салах Эдин:

« Het land waar mensen leven in een andere demensie…

….Het land dat problemen zoekt maar toch wil vermijden…

…. Het land dat houd van winnen maar opgeeft bij verliezen…

…Het land waar de vrouw word verkocht achter het raam»

Герт-Ян был такой же, как его страна. Hopeloos geval . И слушая его, я каждую секунду радовалась, что больше среди Герт-Янов не живу.

Он возил меня из одного офиса в другой, из одного центра по починке компьютеров в другой и лепетал всякий вздор. К концу дня я почти перестала его слушать. Мне предстояло на ночь остаться в Ден Босе, а утром поехать с этим же бараном в Бельгию. Вечером в Ден Босе я собиралась встретиться с Харальдом. Ведь Ден Бос – это совсем рядом с Тилбургом.

Я попросила его не говорить ни Сонни, ни другим их родственникам, что я в Голландии.

Я знала, что он не проговорится.

И Харальд приехал. Он почти не изменился за те 6 лет, что я не видела его, только немного пополнел. Мы оба были рады встрече. Мы совсем не говорили о Сонни. Вместо этого он мне рассказывал про свою работу и про жизнь на Антилах, а я ему – про свою и про жизнь в Ирландии. А потом мы вместе поехали в Бреду к одному антильскому музыканту, большой поклонницей которого я была – Харольд оказался его хорошим знакомым! Нет, это был, к сожалению, не Бобби – этот музыкант исполнял настоящую антильскую музыку, и мы втроем весь вечер говорили на папиаменто и пели песни…

– Женя у нас антильские песни знает!– похвастался Харальд своему другу.

– Знаю, но у меня нет голоса!– отнекивалась я. Но они вручили мне бокал моего любимого «Понче крема», и после него я не удержалась.

– Den kaya grandi mi a topa bu

Mi n’sa dikon pero mes ora m’a komprеnde

Ku tin kos ku mi no sa di bo

B’a mira mi b’a spanta…

Музыкант очень удивился тому, что я говорила на его родном языке. А я и сама удивилась – я-то думала, что я его уже почти совсем забыла без практики. Но нет, все всплыло и вернулось ко мне моментально, я даже поражалась, когда откуда-то из недр моей памяти начали подниматься на поверхность такие слова, которые я даже и сама не подозревала, что знала!

– У тебя приятный акцент!– похвалил меня музыкант.

И я еще раз почувствовала, насколько мне дороги антильцы как народ. Неважно, что там было между мной и Сонни. Они были и навсегда останутся моими родственниками.

****

Наутро Герт-Ян отвез меня в Бельгию, где нас ждало «продолжение банкета» – то есть, визита: все то же самое, только люди более приветливые и галантные.

А потом, в выходные, вместо того, чтобы поехать домой, я решила встретиться лицом к лицу со своими демонами…

Для начала я поехала в Роттердам. Посмотреть, что осталось на месте нашего старого дома. Я знала, что самого дома уже нет. Но Ньюве Вестен и Ньюве Бинневег остались совсем прежними. И проезжая по ним, я почувствовала, как мне потихоньку делается дурно. С одной стороны, вспоминались и счастливые времена: антильский карнавал, например. С другой, слишком мало что хорошего можно было мне здесь вспомнить, чтобы забыть все плохое….

На месте нашего дома стоял невысокий, но современный – многоквартирный. Живущие в нем люди, конечно, и не подозревали, какие драмы разыгрывались здесь совсем недавно…

Я постояла там минут пять, посмотрела на этот дом – и повернула в сторону вокзала. Мне как будто стало легче от того, что я своими глазами убедилась, что старого дома больше нет. Одним демоном в моей жизни стало меньше…

Ну; а потом я набралась духа и заставила себя наконец-то поехать туда, где случилась в то время уже не драма, а самая настоящая трагедия. К мужеубежищу.

…. Я была очень рада тому, что нас туда пустили. Просто на седьмом небе от счастья. Ведь они не обязаны были этого делать. Я проинформировала своего адвоката о том, где мы, и о том, почему это произошло. «Держись! Я зайду к вам в понедельник»– сказала мне она.

В этом доме было гигантское количество закоулков и комнатушек. Ходили слухи, что когда-то здесь жила какая-то монашка, и что ее призрак до сих пор еще иногда бродит по коридору: женщины в подобных местах, в силу своей ситуации, очень суеверны.

В выделенной нам с Лизой комнатушке даже днем было полутемно – из-за гигантского дерева, растущего перед самым окном. А уж под вечер, когда мы прибыли в мужеубежище впервые, там было даже страшновато. Впрочем, это, наверно, оттого, что мне вообще было страшно: всю дорогу до этого дома на такси я боялась, что Сонни выскочит откуда-нибудь из-за угла на дорогу, нам наперерез. Но он был в это время в другом городе. И был уверен, что я на следующий день привезу Лизу к нему обратно, а сама уберусь восвояси, умываясь слезами. Сонни, наверно, даже предвкушал себе эту сцену. Он решил, что мой дух окончательно сломлен, и что я не посмею поступить вопреки временному решению голландского суда. Плохо же он меня знал….

Я-то уже поняла, что в этой стране суд просто будет на стороне того, кто решительнее – не захочет идти «против шерсти». Просто узаконит то, что есть. И что теперь мне только бы продержаться – и Лиза останется со мной. «Нам бы только день простоять, да ночь продержаться. ..» – говорила я мысленно самой себе. И проклятым буржуинам придется остаться несолоно хлебавши…

Кровать в комнате была двухъярусная, а обстановка – более спартанская, чем в голландской тюрьме. Но это меня сейчас волновало меньше всего. Я положила Лизу на нижний ярус кровати: она так устала, что даже не спросила, где это мы. А вот сама я долго не могла уснуть – и спустилась вниз, где было общее пространство: телевизор, кухня и тому подобное.

Все уже спали. Кроме одной маленькой и очень несчастной женщины. Француженки по имени Колетт.

Она сидела, съежившись в кресле, и пыталась смотреть телевизор. У нее были большие карие глаза – грустные, как у побитой собаки. По телевизору показывали принцессу Диану с Доди Аль-Файедом на яхте. В то время они только что стали «hot item ».

– Хорошо видеть хоть кого-то, кто счастлив, – сказала она печально, обращаясь не ко мне, а куда-то в пространство. Говорила по-голландски она с сильным акцентом и таким же тихим, почти воркующим голоском, как моя марокканская подруга студенческих лет, Фатима. Как я потом узнала, Колетт вообще говорила по-арабски лучше, чем по-голландски, хотя жила в Голландии уже много лет.

Колетт работала уборщицей – убирала туалеты в аэропорту Схипхол. Она была замужем за марокканцем, и у них были две дочки. Но здесь она оказалась одна, без них. И поэтому она не могла спать и выпрашивала у всех у кого было можно снотворное. Я не знала, что лучше его ей не давать и поделилась с ней парочкой своих таблеток: такой несчастной она выглядела.

Я никогда ее не забуду. Она рассказывала мне о своем муже такое, что стеснялась рассказывать социальным работницам – и потому они никогда не узнали, как дошла она до жизни такой, что стала глотать таблетки чуть ли не пачками. Он довел ее до этого состояния. Я смотрела на нее, слушала ее – и видела перед собой, какой я стану если сейчас сдамся и не уйду от Сонни. Ее вид и ее рассказы придали мне решимости с ним порвать.

Я так никогда и не узнала, что такое было с Колетт, что она не могла взять своих девочек с собой. Она подкарауливала их каждый день возле школы. Старшая, как я поняла, была обижена на нее за то, что она ушла из дома одна, и поэтому пойти с ней потом не захотела. А младшую она-таки «выкрала»: привела в мужеубежище через несколько дней после нашего с Лизой туда прибытия. Ее дочка была на год старше Лизы и очень на Колетт похожа.

Господи, как же Колетт была счастлива, когда привела к себе свою дочку! Какие планы она строила! Она не отпускала ее от себя ни на шаг – и гладила, гладила по голове, и крепко обнимала…. И девочка тоже была вне себя от радости. А потом вдруг почему-то Колетт велели отвести девочку обратно и оставить отцу….

Это была такая душераздирающая сцена, что ее надо было показывать всем, кто еще считает, что отцы отнимают детей у матерей якобы из любви к ним. Всем, кто еще как-то пытается оправдать это варварство, противное самой природе. Жизнь Колетт с этого дня потеряла всякий смысл, и она налегла на таблетки с новой силой. А как себя чувствовала ее девочка, мне было даже страшно себе представить. ..

В воскресенье мне пришлось позвонить Сонни и сказать ему, что Лизу я ему не верну. На этом настаивала мой адвокат – и правильно, иначе бы он побежал в полицию. Но я ужасно боялась говорить с ним и вместо того позвонила его другу Венсли, если вы такого еще помните. Венсли к тому времени сошелся с какой-то знойной голландской блондинкой, которая и взяла трубку его телефона и чуть было его ко мне не приревновала:

– А кто это? – спросила она недобрым голосом. Ну, блондинка, она блондинка и есть!

Я разозлилась

– Жена Сонни! – и она больше не задавала никаких вопросов.

Я поставила Венсли в известность о том, что остаюсь с Лизой, и попросила его передать это Сонни

– Пуст не ищет нас. Мы в безопасном месте, и мой авдокат в курсе дела.

А потом всю ночь не спала и переживала, как он там себя сейчас чувствует. Мне совсем не хотелось доставлять Сонни такую же боль, какую он доставил мне. Но он просто не оставил мне другого выбора.

В первый рабочий день – понедельник – мне изложили правила поведения в этом доме. Согласна с тем, что правила непременно должны быть. Но по сути от тюрьмы это заведение отличалось мало чем. С побитыми женщинами обращались как с существами несамостоятельными, неспособными выжить самими по себе, без направляющей и руководящей силы – социальных работников.

Их этнический состав был почти таким же пестрым, как население этого дома. Например, ко мне прикрепили бразильянку Консуэлу. Я смотрела на нее, а в голове так и вертелось: «Я тетушка Чарли из Бразилии, где в лесах много диких обезьян…»

Жилицы дома были родом со всех континентов. Кроме Австралии. Голландка среди них была только одна – молодая девочка, почти подросток, мать-одиночка.

Еще ни в одном месте я не видела столько человеческого горя на квадратный метр жилой площади, как в этом доме.

Здесь было материала на несколько сезонов для мыльных опер. Удивляюсь, почему еще до сих пор не сняли такого сериала – о подобном заведении. О больницах есть, о тюрьмах есть… Куда они только смотрят там на Западе, эти сценаристы? Столько человеческих страданий – а на них еще никто хорошенько не заработал! Это же непорядок, а?

Лиза никак не могла понять, почему мы не идем домой, а я никак не могла ей этого объяснить. Я только зареклась никогда ничего плохого не говорить ей о ее отце. И не говорила: закусив губу, отвечала, что папу мы увидим скоро. Все-таки это лучше, чем говорить, что его слопает какая-нибудь анаконда!

Лизе трудно было привыкнуть к бойким, битым уже жизнью детям наших товарок по несчастью. Когда они хотели качаться на качелях, на которых Лиза уже сидела, она бросала качели, уступала место – зачастую малышам моложе нее!– и бежала ко мне:

– Мама, побей их для меня!

Я очень боялась выходить из мужеубежища на улицу – даже в магазин. Иногда приходилось все-таки туда ездить – ведь готовили мы себе сами, и меня обычно отвозила в магазин на машине Петра. Она была такая большая и сильная, что рядом с ней было не так страшно. Лизу я никогда с собой не брала – вне стен дома ее могла забрать и отдать Сонни полиция, если бы он нас вычислил.Слава богу, она была еще слишком мала, чтобы ходить в школу! Лиза оставалась с Колетт, которая привязалась к ней и изливала на нее свои нерастраченные материнские чувства.

Я галопом пробегала по магазину, чуть ли не пряча лицо. И каждый раз у меня было такое чувство, что Сонни караулит меня где-то за углом.

Свободного времени теперь было много, заняться нечем… Через некоторое время я открыла для себя, что в мужеубежище, оказывается, есть небольшая библиотека! Вышло это так: я изнывала от скуки и спросила у своей социальной работницы:

– А у вас здесь нету ничего почитать?

– Почитать?!

У нее был настолько счастливо-удивленный вид, словно я свалилась с Луны. Через неделю я уже все у них там перечитала. И пошла читать по второму кругу.

Единственной моей связью с внешним миром стал мобильник. У Сонни, слава богу, не было моего номера. Мне звонили на мобильник из дома – мои домашние были в шоке от того, где мы с Лизой оказались, но очень радовались, что мы с ней теперь-таки вместе. Когда звонила моя мама, Лиза радостно просила ее:

– Бабушка, купи мне мороженого! Я скоро к тебе приеду!

А у меня при этих словах сжималось сердце. Когда-то оно будет, это «скоро» – и будет ли? Мужеубежище стало для меня окопом, в котором надо будет пересидеть артобстрел. Но сколько он продлится, было неясно. Надо было поглубже вздохнуть – и запастись терпением.

Звонила Петра, звонила адвокат. А один раз вдруг позвонила Катарина и сказала, что принцесса Диана умерла. Я опешила – не потому, что я была ее поклонницей, а потому что всего пару дней назад видела ее опять по телевизору, такую живую и такую счастливую.

– Как – умерла?

– Вот так… Разбилась на машине…

Через несколько дней после этого мы всем мужеубежищем смотрели по телевизору ее похороны.

– Мама, что это?– спросила Лиза.– Почему столько цветов?

– Принцесса Диана умерла, – не стала скрывать я, но Лиза ответила мне с абсолютной уверенностью в голосе:

– Принцессы не умирают.

Я все время теперь вспоминаю эти ее слова.

… В ту роковую ночь я рассказывала Лизе перед сном сказку про Красную Шапочку. Конечно, по-русски. Это была относительно новая для нее сказка, и она ей очень нравилась. Ничто не предвещало того, что вот-вот должно было случиться.

Перед сном Лиза спросила у меня еще раз – так же, как она спрашивала меня каждую ночь:

– Мама, а лева не придет?

– Не придет, Лизочка, спи спокойно.

– Мама, а кто придет?

– Киска придет.

И она счастливо улыбнулась и заснула.

А в половине третьего меня разбудил ее шепот:

– Мама, серый волк идет…

Я с трудом разлепила глаза и поспешила заверить ее, что волка тоже не будет. Но Лиза не успокаивалась и городила что-то непонятное. Я слезла со своей верхней полки и подошла к ней. Пощупала ее лоб. Он был горячий, но не слишком. Градусов 38. Потом она вдруг встала и побежала к раковине. Ее вырвало.

Всего за несколько дней до этого по мужеубежищу прошел грипп – с поносом и рвотой, которым переболели практически все. И потому я была совершенно уверена, что у Лизы просто его рецидив. Я дала ей жаропонижающую таблетку и решила с утра повести ее к врачу, если температура не спадет. Прямо к 8 часам, когда врач начинал работу. Оставалось всего 4 с половиной часа.

Минут через 20 я потрогала еще раз Лизин лоб – таблетка должна была помочь – и в страхе отдернула руку. Голова Лизы пылала жаром. На этот раз у нее было не меньше 40-а. Не успела я еще сообразить, что делать и куда бежать, как Лиза с испугом посмотрела на меня и сказала:

– Ой, мама!

Это было последнее, что я от нее слышала. Лиза упала на кровать, и у нее начались судороги.

Я никогда еще в своей жизни судорог не видела. Хотя читала о них – что у совсем маленьких детей они могут быть от высокой температуры, и это может быть опасно, если ребенок не выходит из такой судороги сам по себе. Но ведь Лиза уже не такая маленькая…. Я попробовала похлопать ее по щекам:

– Что с тобой, Лиз, ты меня слышишь?

Но она не отзывалась, а на губах у нее показалась пена. Это было жуткое зрелище.

Я осторожно положила ее на бок.

– Лежи здесь, Лизочка, не бойся ничего, я сейчас приведу доктора!

И помчалась галопом вниз – будить консьержку…

… Как же я ругаю себя и по сей день, что я не вызвала «скорую» сразу! От страха я просто перестала соображать. Я изложила консьержке, что происходит, и она побежала вызывать доктора: в Голландии не принято беспокоить «скорую» сразу, и я слышала о случаях, когда люди вызывали ее, а им потом говорили, что не надо было этого делать, и отсылали их обратно к их семейному врачу. Правда, были и такие случаи, что это печально кончалось. Но я как-то доверилась консьержке – она, наверно, знает, что в таких случаях принято здесь делать… А нельзя было доверять никому, кроме своего собственного внутреннего голоса!

Этот доктор жил всего в 15 минутах ходьбы пешком от мужеубежища. Я потом специально проверяла. А он приехал на машине – не раньше, чем через полчаса. К тому времени я уже сидела внизу, с задыхающейся, синеющей Лизой на руках. Я чувствовала себя совершенно беспомощной: смотреть, когда такое творится с твоим ребенком и ничего не мочь с этим сделать – этого я не пожелаю и врагу!

Наконец он изволил заявиться. С порога посмотрел на умиравшего на наших глазах ребенка и хладнокровно спросил, не открывая даже еще своего чемоданчика:

– Страховой полис есть?

– Есть, но с собой нет. Я не знала, что окажусь в этом заведении. Я знаю, в какой фирме мы застрахованы – можете спросить у них. Я потом Вам сообщу его номер.

– Ночной визит знаете сколько стоит, мефрау? Больше ста гульденов… Кто будет платить?

Тут не выдержала даже голландская консьержка. Со слезами на глазах она воскликнула:

– Да я, я Вам заплачу! Только Вы не стойте, делайте же что-нибудь! Видите, девочке плохо!

Он с важным видом раскрыл чемоданчик и сделал Лизе какой-то укол.

– Надо ждать, – сказал он, – Сейчас минут через десять ей полегчает.

Прошла, мне казалось, целая вечность, а Лизе все не легчало. На губах ее по-прежнему была пена, а глаза начали закатываться. Маленькое ее тельце дергалось точно марионетка на веревочках.

– Вот, видите, ей уже лучше, – совершенно спокойным тоном сказал голландский семейный врач.

Я посмотрела еще раз на бившуюся в конвульсиях и задыхавшуюся в пене Лизу – и не поворачиваясь уже больше к этому эскулапу, закричала консьержке:

– Вызывайте «скорую»! Быстрее!…

****

…Все это вместе было для меня действительно слишком: история со школой и разборки с мистером Фростом, очередной отъезд в Россию Лизы и мамы – с неизвестным сроком возвращения их ко мне, утренний визит полиции в офис и беседа с Кристофом, с его идиотскими идеями насчет будущего Кубы, мелкие гаденькие интрижки Пола, а теперь вот еще и эта злосчастная командировка, поднявшая всю грязную голландскую тину из глубины моей души…

Я хотела разогнать демонов, но вместо этого передо мной вставали все новые. И был единственный человек на свете, способный помочь мне навеки от них избавиться…

…Я не волновалась так со времен вступительных экзаменов в институт, когда мне было 17. У меня не было в голове четкой схемы, чего я хочу и чего я от этого разговора ожидаю – я не думала об этом в терминах «и стали они жить-поживать да добра наживать». Просто чувство мое к Ойшину достигло своего апогея, и дольше молчать о нем было невозможно. Как в той сербской сказке, где брадобрей не выдеживает дольше хранить мучающую его тайну и, вырывая в земле яму, вверяет ей, что «у царя Трояна ослиные уши».

Еще немного – и мои «ослиные уши» и безо всяких слов будут видны любому Тому, Дику и Харри . Уж лучше довериться тому, кому они предназначались.

Я ждала долго. Я долго не была уверена в том, что я тоже ему не безразлична. Я долго не рассчитывала ни на что, помня и его, и свое положение – и учитывая нашу совместную деятельность.

Но какое сердце не дрогнуло бы, когда дорогой тебе человек в течение почти года при каждом расставании бережно целует тебя в губы, краснея при этом как синьор Помидор? В конце концов, я сделана не из камня. Из искры, вспыхнувшей при нашей первой встрече в далеком Донегале, возгорелось к тому времени такое пламя, что ритуальные, до небес североирландские костры, разжигаемые здесь в ночь под День Оранжиста и под Хэллоуин, казались на его фоне детской забавой со спичками.

В прошлый раз Ойшин сказал, что нам надо снова «поменять явку»– и предложил мне выбрать новое место для следующей встречи. И я его выбрала – самое романтическое, самое красивое место во всей Ирландии, поразившее мое воображение еще в самый первый мой приезд в эту страну. Тогда я так хотела разделись свой восторг от него с Сонни, а Сонни интересовали только дублинские магазины. И я чувствовала себя так, словно мне наступили на горло. Теперь я решила показать это место Ойшину. Одного взгляда вокруг здесь, по-моему, было достаточно, чтобы ощутить, как я к нему отношусь.

Это был пляж на берегу Киллайни Бэй .

Серо-зеленое Ирландское море с шумом разбивало здесь о берег свои волны. Когда из-за низких облаков выглядывало солнце, вода в нем становилась аквамариновой, словно камень кремнезем, который я иногда находила на железнодорожных рельсах у себя рядом с домом. Здесь вдоль берега тоже тянулась железная дорога– узкой колеей – что еще больше напоминало мне о доме. И я чувствовала себя здесь как дома. Несмотря даже на то, что ни моря, ни гор у нас на Среднерусской возвышенности не было и в помине.

Железная дорога была зажата между морем и горой, на которой, словно грибы в сосновом бору, прятались дома ирландских миллионеров. Но мне не было дела до миллионеров и их вилл с бассейнами. На сердце моем был только один человек – безработный столяр, уроженец белфастского Ленадуна . Мой доктор освободительных наук, мо кара мор Ойшин Рафферти.

Что я знаю о нем по-настоящему, говорила я самой себе? Что он «террорист». Что он хорошо чинит старую мебель. Что он любит пиццу, рок-музыку и сериал «Сопранос». Все. Punt uit, full stop . Разве этого достаточно чтобы любить кого-нибудь, да еще так сильно?

Но я ничего не могла с собой поделать. Я любила в Ойшине все, до последнего волоска. Его походку. Его улыбку. Его неторопливую манеру разговора. Даже то, как он жадно облизывался, произнося слово «пластит». И от каждой его легкой усмешки, от каждого его взгляда, от каждого произнесенного им слова в душе моей разливалась сладкая, бездонная тоска.

Мне было 36 лет, ему – 40. А я никогда еще в своей жизни никого так не любила. Ни в 19, ни в 23, ни даже в 30 лет. Так полно, так осмысленно. Если есть на свете такая вещь, как встретить свою половинку, то это было именно оно. При всем моем уважении к его не интересующейся освободительными науками подруге, он никогда не мог бы быть для нее тем, кем он был для меня. Равно как и не смог бы занять его место в моей жизни ни один другой человек– ни Сонни, ни Бобби, ни Дермот, ни даже Лидер.

Из миллиардов мужчин на 6 континентах Ойшин был для меня единственным. Он был моей иголкой, которую мне невероятно как удалось разыскать в стоге сена. И ни одна женщина на свете никогда не могла бы стать для него тем, кем могла бы стать я. Я это знала совершенно точно. Так же точно, как то, что солнце восходит на востоке.

К слову, в Северной Ирландии даже такую элементарщину знают далеко не все. Недавно по телевидению была передача, в которой такой вопрос задали двум взрослым девушкам, лет по 20, давно уже окончившим среднюю школу: «С какой стороны света восходит солнце: с востока или с запада?» И они совершенно серьезно не знали ответа! Не поверила бы, если бы не видела этого своими глазами.

Помните, я говорила вам о том, что в Ирландии функционально неграмотен каждый четвертый? Но настоящая-то беда в том, что здесь еще больше людей, которые грамотны лишь функционально. Таких здесь подавляющее большинство. Они считают себя образованными людьми и даже и не подозревают, что бывает какого-то другого сорта грамотность, чем та, что у них. Они умеют прочитать инструкцию и могут действовать по жизни в рамках, необходимых для успешного функционирования на занимаемой ими должности – но только строго «от» и «до». Они не умеют самостоятельно мыслить, делать выводы – «это мы не проходили, это нам не задавали». Их не тянет в свободное время в библиотеку – интеллектуально развиваться. Несмотря на все свои дипломы, по сравнению с советскими людьми они принадлежат к классу, который моя мама так категорично определяет как «одноклеточных».

Дермот однозначно одноклеточным не был. Я часто обращалась к нему за советом по самым вопросам и уважала его мнение. В интеллектуальном плане не хочу сказать о нем ничего дурного. Насчет Ойшина у меня не было такой уверенности. Да, очевидно, что он успешно функционировал в рамках своего жизненного призвания – на поприще революционера-практика. В то же время я понимала, что вряд ли смогу вести с ним дискуссии на темы земельной политики эфиопского Дерга . Но это меня ни капельки от него не отталкивало. Зато представьте себе, сколько всего знал он в других областях – да мне еще было чему у него поучиться!

Когда-то классе в 6-ом я здорово перепугала одну из наших почетных гостей в школе – женщину-делегатку очередного съезда партии, задав ей из зала вопрос, какое впечатление на нее произвело выступление там Алды Грасы ду Эшпириту Санту, гостьи съезда из Сан-Томе и Принсипи. Но я не собиралась проделывать с Ойшином ничего подобного. Не его вина, что он не получил здесь нормального образования. Да его здесь практически ни у кого нет! Главное – чтобы у человека была тяга к знаниям, жажда их. Самое главное – уметь думать, а накопленное количество знаний – это дело наживное. И я верила, что вместе он и я – вместе мы будем способны перевернуть мир!

На пляже было холодно. Несмотря на всю окружающую меня красоту. Мне очень хотелось искупаться, чтобы охладить свою голову, но это здесь и летом-то проделывают лишь самые отчаянные. К слову, голова моя быстро охладела и безо всякого купанья: минут двадцать сидения на песке – и у меня уже зуб на зуб не попадал. А еще я позавидовала мусульманкам, с их покрытой головой – им не надо мучиться мыслями о том, что их голова от ветра вот-вот начнет выглядеть как у петуха под коленкой…

Вот так я сидела и стучала зубами. Людей вокруг почти не было. Иногда кто-то выгуливал собачку, иногда кто-то пробегал трусцой.

Я потеряла всякое чувство времени, когда наконец у меня за спиной послышались его неспешные шаги. Я узнала бы их музыку даже с закрытыми глазами.

– Здравствуй!– сказал Ойшин, протягивая мне руку и улыбаясь как ни в чем не бывало – словно это не он рассказал Дермоту то, чего рассказывать не следовало.

– Здравствуй! – мне показалось, что во рту у меня раскинулась пустыня Сахара.

– Ты хотела меня видеть? – дело в том, что обычно-то мы виделись в выходные, а на этот раз был понедельник. – Что-нибудь случилось?

“Случилось,»– хотела сказать я. – «И уже давно. Я очень люблю тебя». Но вместо этого сказала:

– Ничего не случилось. Просто я возвращаюсь из командировки и решила воспользоваться тем, что я в Дублине… Я нарушила какие-то твои планы?

– Нет, все в порядке. Просто я тоже скоро начну работать и тогда уже не смогу встречаться с тобой посреди недели…

Он выглядел таким гордым, когда сказал мне, что нашел работу, отметила я про себя. Бывшему политзаключенному было нелегко устроиться на работу даже в качестве столяра. Милый, бедный – и такой замечательный Ойшин!…

– Просто я хотела с тобой поговорить,– сказала я, чуть подвигаясь к нему – буквально на миллиметр. Ойшин даже не дернулся. – Ведь у нас обычно никогда не бывает времени для разговоров.