Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 130 страниц)

Днем мама до посинения в любую погоду возила Лизу каждый день взад-вперед на коляске по морскому побережью, потом готовила мне обед и ждала моего прихода с работы, если я работала с утра, чтобы рассказать мне вечером, что она видела по телевизору. Английского она по-прежнему не знала, но научилась многое угадывать. Из программ новостей она быстро выучила два новых слова, наиболее часто там повторяемых, хотя и безо всякой связи друг с другом: Sinn Fein и paedophile . Видимо, это были две вещи, наиболее актуальные для Британии.

На выходных я возила маму с Лизой по стране. Иногда с нами случались в таких поездках истории – забавные и грустные. Например, когда на улице в Эннискиллене нам встретился нищий с протянутой рукой, на которой лежала пара монеток, и Лиза, прежде чем кто-либо из нас успел что-либо сообразить, со скоростью змеи выхватила их у него… Не знаю, кто из нас испугался больше: нищий или мы с мамой. А один раз Лиза здорово напугала нас и какую-то бабушку, сидевшую перед нами в автобусе, неожиданно вцепившись ей в волосы: к тому времени экспериментировавший с разными лекарствами доктор Банионис прописал ей стероиды, от которых приступы у Лизы практически прекратились, но зато она резко потолстела и стала агрессивной. До такой степени, что просыпалась по ночам и вцеплялась спавшей с ней в одной постели маме в горло. За обедом она теперь не просто ела, а прямо-таки урчала от удовольствия, поглощая еду, словно дикое животное. Мы пытались жаловаться на все это доктору Банионису, но он твердил себе тупо как бабушка Карлсона («Переодень носки, Карлсончик! Переодень носки!»): «Но ведь приступы-то у нее прекратились?»– пока я наконец не позвонила на его автоответчик в 3 часа ночи, когда Лиза проснулась в очередной раз и напала на маму, и не пригрозила, что назавтра привезу Лизу в его офис и напущу на него. После чего он прописал-таки ей устаревший уже даже по российским понятиям, но зато безопасный эпилим….

Изменить в определенной степени такую жизнь мне помог случай: как-то раз я дала интервью дублинскому радио о своем опыте жизни в Ирландии. Незадолго до этого ко мне долго приставал по телефону высокомерный английский журналист с BBC, с просьбой рассказать ему об «ирландском расизме». Когда я услышала от кого эта просьба исходит, я только ухмыльнулась; интересно, за кого они меня принимают? Это было бы все равно что жаловаться голландцам на антильцев!

– Ко мне здесь очень хорошо относятся, – подчеркнуто ровно сказала я,– У меня ни разу ни с кем не было никаких проблем. Я здесь себя чувствую как дома.

Это было явно не то, что он хотел услышать.

Интервью же мое дублинское радиоработникам там так понравилось, что меня в числе еще нескольких отобранных по всей стране дядей Томов – простите, перспективных мигрантов!– вскоре пригласили саму работать на эту программу: внештатным корреспондентом, делать репортажи из жизни мигрантов в Ирландии. И прежде всего нас пригласили на инструктаж.

Вот так я и отправилась на трехдневный курс для будущих радиожурналистов в Дублин. Наконец-то у меня начиналась совершенно новая жизнь! Правда, в тот момент я даже еще и не подозревала, насколько новая…

Стоял морозный – по местным, конечно, понятиям – февральский денек. Я приехала в Дублин накануне начала курса и остановилась в гостинице на южной стороне города. Настроение у меня было, конечно, приподнятое. Еще бы ему не быть!

По какому-то невероятному стечению обстоятельств в тот же вечер в одном со мной отеле остановился Дермот Кинселла. Накануне я поделилась с ним своей радостью от предстоящей перемены карьеры по электронной почте – и тут оказалось, что он тоже собирается в Дублин, по каким-то своим делам. С тех пор, как мы познакомились на съезде, наша переписка приняла регулярный характер. Мы обменивались мнениями на политические темы, и, если я не понимала чего-то из местных событий, я честно говорила ему об этом, на что он обычно достаточно подробно отвечал. А в конце неизменно добавлял: «Вот встретимся – объясню тебе поподробнее». Я не надоедала ему лишними расспросами. Встретимся – так встретимся. И вот такая встреча наконец наступила….

Я не задумывалась о том, случайно это так получилось или нет. У меня не было оснований думать, что не случайно. Дермот вел себя со мной очень корректно. И во время этой нашей встречи – причем все время, пока мы говорили, – у меня ни разу не возникло чувства неслучайности.

– Очень рад тебя снова видеть!– приветствовал меня Дермот, пожимая мне руку. – Как дела дома?

– Спасибо, все в порядке!– ответила я, по-прежнему не желая афишировать свои трудности.

Дермот повел меня в индийский ресторан: сам он пристрастился к острым индийским блюдам, живя долгие годы в Британии, а вот китайские кушанья почему-то не выносил. Я же об индийской кухне до встречи с ним совершенно ничего не знала, и именно Дермот пристрастил меня в конечном итоге к наану по-пешаварски .

Он рассказывал мне о себе, и перед моими глазами представали пыльные улочки Триполи, пышная тропическая зелень Флориды и улица имени Бобби Сэндса, на которой стоит британское посольство в Тегеране, которая раньше именовалась улицей Черчилля, и которую иранцы с тех пор отказываются теперь переназывать обратно, несмотря на многочисленные просьбы британских властей. И Монумент идей чучхе в далеком Пхеньяне. И то, как погиб Наджибулла, с которым он был знаком и которого глубоко уважал.

– Его кровь – на руках Горбачева, – c болью в голосе сказал Дермот. – А какой редкий это был человек! Настоящий революционер, каких поискать…

Нет, не подумайте, он не рассказывал мне ничего такого, что я не должна была знать – и я, конечно же, и не задавала подобных вопросов. Просто он делился со мной впечатлениями от увиденного в других странах и своими жизненными наблюдениями. Из него вышел бы хороший писатель – настолько ясно и четко вставало перед глазами то, о чем он рассказывал. Не всякому дан такой талант.

Ощутив его определенное ко мне доверие, я постепенно расчувствовалась – и поведала ему о Лизе. Это вышло как-то само собой, даже помимо моей воли. Наверно, потому, что меня это по-прежнему так мучило. Я ждала в ответ чего угодно – восклицаний «Ах бедняжка!», любопытных вопросов »А что же было дальше?», гневного «Ну и мерзавец же твой бывший супруг!» или даже «Оба вы виноваты! Хороши гуси!». Только не делового:

– Я могу чем-нибудь помочь? Ее еще можно вылечить? Что надо сделать?

А ведь я совсем и не просила его о помощи… Даже и не думала о таком. И своих детей у него не было, так что нельзя было сказать, что он понял меня, как родитель. Его реакция была настолько для меня неожиданной и настолько – в лучших советских традициях, что я чуть было не расплакалась.

– Есть такая клиника, на Кубе….Но для иностранцев это дорого, а я не знаю, к кому обратиться, чтобы рассказать о нашей ситуации…

И Дермот пообещал, что обязательно узнает, к кому и как мне надо обращаться.

Когда мы вернулись в отель, слово за словом, речь у нас зашла о Советском Союзе.

– Расскажи что-нибудь из советской жизни!– попросил Дермот,– Только не анекдот, а? Был у меня тут знакомый ваш журналист, его потом выслали из страны как агента КГБ, и мы с ним в его последний здесь вечер пошли вместе в бар… Так он мне столько ваших анекдотов понарассказал, что я их до сих пор помню!

Я задумалась. Что же мне ему рассказать?

– Жалею, что не успела объехать всю нашу страну в свое время, – сказала я, – Все думала; успеется, вся жизнь впереди. Из 15 республик побывала только в семи, в Сибири никогда не была… Вообще не бывала восточнее Куйбышева. А эти остальные 8 республик, где я не успела побывать, теперь «заграница». Оттяпали по живому, а теперь еще обижаются, когда наши люди на Евровидении голосуют друг за друга… Что еще нам остается? Чувствовала ли я себя когда-нибудь чужой хоть в одной из республик – если судить по отношению местного населения? Какую-либо к нам неприязнь? Нет, не чувствовала. Гостьей в определенной степени – да; например, в Прибалтике довольно сильно ощущалось, что это люди другой культуры, чем мы. Но вражды никакой мы не чувствовали. Даже во Львове. (Вместо этого нам там в женском туалете на вокзале спекулянтки предлагали всякие польские штучки. На хорошем русском языке, между прочим, хотя и с украинским акцентом!) А такое разнообразие культур было мне даже по душе. Прибалтику, Украину, Белоруссию объездила я на турпоезде. Что? Ты не знаешь, что такое турпоезд? Да это была самая дешевая форма туризма в СССР – и на турпоезде можно было уехать и до Средней Азии , и даже до Дальнего Востока! Вообще страна у нас была такая огромная и такая разнообразная, что целая жизнь понадобилась бы, чтобы везде в ней побывать. Трудно было попасть на Камчатку или на Чукотку, но и туда можно, было бы желание. Один мамин сослуживец, художник, на заводе плакаты и стенды рисовал, где только не побывал, в том числе и в знаменитой Долине гейзеров. А сейчас жует хлеб с чаем – и радуется, что хоть в советское время успел мир повидать… Но вернемся к турпоезду. Недельная поездка по столицам прибалтийских республик и с заездом в Ленинград стоила где-то рублей 80. Это с трехразовым питанием– завтрак и ужин в самом поезде, обед – в городе. Ночью поезд едет, а днем – останавливается в очередном пункте твоей туристической программы, где тебя возят на экскурсии и в конце дня оставляют тебе немного свободного времени для самостоятельной прогулки по городу. Живешь ты всю эту неделю фактически в поезде – в 4-х местном купе. Завтраки и ужины – в вагоне-ресторане, в 2 или 3 смены, так как все пассажиры одновременно в вагон не влезут. Поезд длинный был – вагонов 12-15, не меньше. Одних только автобусов экскурсионных для нас в городе требовалось несколько штук. В поезде было свое собственное радио, где объявляли новости, рассказывали о программе на следующий день и даже можно было заказать себе или другу песню в концерте по заявкам. Представляешь себе, какие суммы заломили бы здесь за такую поездочку?

Я была совершенно без ума от Таллинна – тогда еще он писался на русском языке с одной «н» – с его Тоомпеа, Толстой Маргаритой, Длинным Германом и легендой о том, почему Таллинн никогда не будет достроен (если хочешь, расскажу). Мы приехали туда зимой, поезд ехал по заснеженным эстонским полям, где нет таких деревень, как у нас, а есть только отдельные хутора, и помню, как мы смеялись, когда проводник наш по поездному радио нечаянно сказал:

– Вот сейчас мы проехали их станцию…

Что значит – «их»? Они, что ли, нам чужие? Вовсе нет. Когда мы проснулись под Таллинном, вагон наш стоял напротив эстонского тепловоза. Эстонский машинист -веселый блондин, почти альбинос – заглядывал с высоты своей кабинки к нам в окно купе и радостно, с улыбкой и с очаровательным акцентом, говорил:

– Ну, уже проснулись,… это ха-ра-шо. А теперь дафай топ-топ, делай зарядка!

Разве чужой человек так сказал бы?

Люди в Прибалтике были очень вежливые – и потому пользовались среди нас, россиян, репутацией особенно культурных. Мне долго было трудно поверить в то, что там теперь дискриминируют русских. Видимо, к власти пришли какие-то глубоко ущербные люди.

В общественном транспорте в прибалтийских городах было тихо, а наши земляки, врываясь в трамвай или автобус, радостно кричали:

– Мы из славного города ***!, – и мы делали вид, что мы не с ними….

Маму везде в Прибалтике принимали за местную – и очень удивлялись, что она русская. Сначала она обижалась, что на нее не обращают здесь так внимания мужчины, как она привыкла дома – а потом уже она увидела, что прибалты тоже оборачиваются ей вслед, только замедленно, уже после того, как она пройдет мимо…

Вывески везде были двуязычные, в магазинах много местных товаров с этикетками только на местном языке (с небольшим пояснением мелкими буквами на русском). Журналы и газеты в киосках «Союзпечати» в подавляющем большинстве – на эстонском, на нем же– фильмы в кинотеатрах. Конечно, говорить с нами, туристами, местным жителям приходилось на русском. (К слову, никто ни разу не выразил нам даже косвенной неприязни к этому). Ну и что, это угнетение? А сейчас приходится на английском или на немецком. Но все равно же не на своем. Увы, такова судьба малых народов. Зато они все, как правило, знают несколько языков в отличие от нас, народов больших. Разве это плохо?

Рига мне не так понравилась, как Таллинн, хотя она тоже была красива. Таллинн был более таинственным – как средневековая легенда. После поездки туда я начала воображать себя рыцарем – переодетой в мужчину женщиной, заступающейся за бедных в далекие времена, под именем Таллинн… Город этот ассоциируется у меня с серебряным цветом и с запахом ароматизированных свечек, которые для нас тогда были совершенной экзотикой, а в Таллинне их выпускали. Певучий красивый эстонский язык, фольклорные праздники на Певческом поле – все это захватило мое воображение после той поездки.

А сколько наших замечательных советских фильмов снималось на его улочках! И собственных эстонских в том числе. А сейчас снять собственный художественный фильм для эстонцев – проблема: денег не хватает…

Я так искренне любила Эстонию. И Литву, и Латвию. И была всегда за то, чтобы люди, которые переезжают туда на жительство, учили местные языки. И мне так больно сейчас видеть, как из Прибалтики сделали американскую подстилку…

Дермот слушал меня как зачарованный, не отрываясь, подставив себе под щеку ладонь.. Большие зеленые его кошачьи глаза горели. Пожалуй, он чем-то напоминал Андрея Миронова, если бы не был таким полным.

Почему-то он сел на пол – то ли от смущения, то ли чтобы сделать обстановку более непринужденной. Во всяком случае, я почувствовала, что это был какой-то сигнал. На сближение.

– Можно, я сяду рядом? – спросила я, сама не зная почему. Он показался мне в тот момент таким одиноким. Дермот кивнул. И вот так мы сидели рядом – на полу…

…Дальше же все произошло как-то само собой. Когда было еще не поздно остановиться, я спросила себя: “Женя, а ты уверена, что не пожалеешь об этом?» И сама себе мысленно ответила примерно так: «У меня же все равно никогда ни с кем не будет полноценных отношений. Не может быть – в моей ситуации. Да я этого и не хочу – это было бы несправедливо по отношению к Лизе. И ни один мужчина такой жизни тоже долго не выдержит, даже если бы это был его собственный ребенок. К тому же я не собираюсь ни в кого влюбляться. А вот чувство одиночества у меня бывает. Мне нужен настоящий друг. Это очень интересный человек, очень незаурядный. И у нас общие взгляды. Так что почему бы и нет? Что мне терять?”…

… Прощаясь, мы ничего не обещали друг другу и не договаривались о новой встрече. А на следующий день я получила от Дермота совсем короткое электронное послание:

«Не могу выбросить тебя из головы. Это была сказка. Сон.»

Иными словами, донна Женя, я старый солдат и не знаю слов любви, но когда я увидел Вас …

…Пройдет совсем немного времени – и он окрестит меня «ЛДТ». Любовница, друг и товарищ. Причем именно в таком порядке. Но я лично охотнее именовала бы его «ТДЛ»… Потому что для меня Дермот был и оставался прежде всего именно товарищем.

Глава 12. В разгар «глупого сезона»

«От чего коровы с ума сходят? От британской демократии.»

(Владимир Жириновский)

«И ты ещё осмеливаешься звать меня террористом, смотря на меня через прицел своего ружья?»

(ирландская баллада «Джо Макдоннелл»)

…– Не нравится он мне, – задумчиво сказала мама, погладывая на нашего нового соседа, точнее– «бойфренда» моей немолодой уже соседки, тещи местного наркодельца. Он приезжал к ней каждое утро, паркуя свою машину с прицепом, в котором лежали обрезанные с дерeвьeв ветки и инструмент для садовых хирургических операций: видимо, этим он зарабатывал на жизнь.

– Нехороший у него вид. Шпионящий какой-то. …, – критически продолжала она. – И вчера он зачем-то смотрел на горы во-о-от в такой бинокль… А их кошка вот уже с лета все время ходит к нам есть. Она вечно голодная – у этих наркобаронов, видно, нет денeг на кошачий корм! С утра пораньше они её выпускают – и она сразу к нам, галопом… Вечно тощая, да ещё такая любопытная, вечно нос в вce сует, а не доглядишь – и в дом забежит и все обшарит. Лучше бы кошек кормили, чем. наркотиками торговать! И профессия у него такая подходящая, чтобы за другими следить: подрезай себе кустики да поглядывай в окна…,– она не успокаивалась.

– Да, ещё надо разобрaться, зачем эта кошка к нам ходит…Вот англичане, например, в прошлом уже использовали кошку для слежки за кем-то. Только она убежала и попала со всеми своими датчиками под машину, – полушутливо сказала я. Такой случай действительно имел место.

– Точно! Ты видела у этой бандитской Мурки на шее колокольчик? Его раньше не было, только ошейник. А зачем кошке колокольчик? Тем более, что его все равно eдва слышно… И не кормят они её нарочно, чтобы к нам ходила! – неожиданно подхватила мама. -Давай поймаем её и посмотрим, что там, в этом колокольчике!

Собственно говоря, Мурку (которую хозяйка звала каким-то там мудреным английским именем) не надо было и ловить, она обычно сама шла в руки и охотно подставляла всем желающим своё полосатое пузо погладить. Она была ещё почти котенок. Сначала такая идея рассмешила меня, но, посмотрев несколько дней подряд по телевизору местные новости, я неожиданно прочувствовала то, что мама имела в виду.

В такой маразматичекой стране, как “Норн Айрлан ”, возможно все.

Несуществующие шпионы из ИРА не дают спать по ночам респектабельным дяденькам из Оранжистского ордена и масонам; юнионистские домохозяйки видят даже в постоянно плохой погоде происки Лидера; а пока они оплевывают мирное соглашение, которому все мы обязаны своими рабочими местами, система отопления в моем офисе ломается каждый день, хотя каждый день приходит механик и чинит его, нам всем в возмещение “морального ущерба” предлагают по глотку виски; а ревниво охраняющие местный аэропорт стражи порядка заставляют тебя продемонстрировать работающими все электронные аппараты в твоем чемодане, от ноутбука до видеокамеры, не замечая при этом случайно забытого твоим ребёнком в картонной коробке с тортом столового ножа…

Северная Ирландия – страна контрастов! Так что почему здесь и не быть кошке-шпиону?

… Мурка не очень-то и сопротивлялась. Ошейник был на резиночке, и стаскивать его было легко. Мы отцепили колокольчик, и мама отделалась легкими царапинами, надевая ей потом ошейник обратно. Когда колокольчик звякнул в наших руках у неё за спиной, Мурка как-то нехорошо оглянулась (нечестный у неё был взгляд, очень нечестный!) и жалобно замяукала в поисках любимого предмета.

В ход пошёл кухонный нож… На мамину ладонь выпал небольшой металлический стерженек. Распотрошенный колокольчик перестал функционировать. Мне было немного неудобно перед Муркой, но мама осталась довольна:

– Смотри, металл! У них не столько свободного металла здесь, чтобы им разбраcываться! Это точно “подслушка”! Или даже камера…

Мы постановили выбросить следы нашего преступления против соседской собственности в урну в одном из магазинов.

– Пусть там подслушивают! – с триумфом в голосе сказала мама.

Да, поживешь здесь – поневоле станешь параноиком…

… А по телевизору продолжали квохтать о шпионах ИРА взрослые, серьезные дяденьки с местечковым менталитетом. Потом начали показывать детский хор из какой-то католической школы, который с упоением пел песню… о контрабандистах! Это была народная песня, конечно (раньше многие местные люди промышляли контрабандой через горы у нас здесь – и сейчас еще многие промышляют контрабандой сигарет и горючего, они на Юге дешевле), но дело в том, что дети с каким-то неподдельным восторгом рассказывали, что именно они знают о контрабандистах, как те ловко обводили «налоговиков», и т.п. Я еще ни в одной стране не видела, чтобы у детей были такие герои!

Какая странная страна! Но местные жители уверены, что они – образчик демократии и свободы, и весь мир им завидует. И что у них лучшие в мире образование и медицина. Ну, про то, какая здесь медицина, я вам уже говорила, а вот образование…

Однажды меня пригласили как переводчика в одну из белфастских школ: мама одной из учениц говорила только по-русски, а учитель и директор хотели бы побеседовать с ней, чтобы узнать, чем они могут помочь девочке привыкнуть к новой обстановке.

В результате жизни здесь я автоматически, чисто инстинктивно пыталась угадать по названию школы и по имени директора, католическая это школа или протестантская. Чтобы знать, какого тона надо придерживаться. Конечно, сам разговор будет совершенно нейтральным, но новые люди всегда любопытны, и тон должен быть таким, чтобы это их любопытство успокоить. Интегрированных школ (то есть таких, в которые ходят разные дети, вне зависимости от религии родителей) здесь до сих пор очень мало, и мы, мигранты, подавляющее большинство которых – не протестанты, но и не католики, попадаем в такое положение, что вынуждены выбирать одно из двух. Если такой выбор, конечно, нам вообще предоставляется.

Судя по названию и имени директора, школа эта была протестантская. Название улицы мне не было знакомо, но я почему-то автоматически представляла себе респектабельный южный Белфаст. На автовокзале я решила разузнать в бюро информации о городском транспорте: где находится Аллайянс Авеню? Сидящий за стойкой стриженый "под ноль" громила с гуcто покрытыми татуировками воинственного содержания огромными ручищами – это такой-то намерен привлекать в город туристов! –, eдва взглянув на клочок бумаги с названием улицы, равнодушно бросил: "Не знаю," не предпринимая даже ни малейшей попытки заглянуть в какой-нибудь справочник, в компьютер или куда-нибудь позвонить, чтобы мне помочь.

Сервис в Северной Ирландии – особенно оказываемый представителями привилегированной общины, считающими, видимо, что они делают тебе этим большое одолжение– по хамству и грубости превосходит советский застойного периода. И редкого туриста может привлечь в город местный лоялистский юмор, вроде табличек внутри такси, "гостеприимно" встречающих тебя в аэропорту: "Сезон отстрела туристов открыт"!

Сезон или не сезон, а без такси в таком случае не обойтись. Таксисты – народ бывалый и знают все улицы.

– Это в Ардойне, – с ходу бросил мне мой шофер, увидев название улицы. Ардойн? Но ведь Ардойн же район католический! Как там может быть протестантская школа?

– Я, честно говоря, понятия не имею, где это,– совершенно искренне ответила я ему.

Этот ответ подчеркивал на всякий случай и мою "нейтральность": я же ведь не знала, католик или протестант этот таксист, а Северный Белфаст, где находится Ардойн, на сегодняшний день – самый опасный район города.

О белфастских таксистах можно написать отдельную книгу. Ну, или хотя бы рассказ. В Западном Белфасте есть даже настенная живопись, посвященная их геройству за годы войны; очень часто таксисты-католики становились жертвами лоялистских пассажиров-убийц. Есть стоянки такси или фирмы, о которых ты совершенно четко знаешь, католические они или протестантские. Одна из самых знаменитых таких стоянок– на Кacтл Стрит. Отсюда уходят в католический Западный Белфаст местные "маршрутки"– черные старые такси лондонского типа, баснословно дешевые по сравнению с частниками. Они принадлежат WBTA– Западнобелфастской Ассоциации Такси – своего рода кооперативу, созданному местными жителями в самый разгар военных действий, когда общественный транспорт перестал обслуживать эти кварталы. Многие, если не большинство водителей этого кооператива– бывшие республиканские политические заключенные, которым так трудно устроиться куда-либо на работу после освобождения.

Но та стоянка, которую я выбрала в тот день, такой четко определенной по своему контингенту не была. Отсюда и моя подчеркнутая нейтральность.

– Я знаю, где это, – попытался по дороге было ещё раз завести разговор мой таксист. – Это совсем недалеко от школы девочек Холи Кросс – слышали, наверно?

Водитель намекал на то, что он – католик. Но я все-таки осторожничала.

Всегда чувствуешь себя как-то неприятно, как только машине оказывается за ротондой Карлайл Сиркус. Начинает сосать под ложечкой. Даже погода здесь почему-то всегда одна и та же: мрачные низкие тучи разгоняются по небу почти ураганной силы ветром. На одной стороне площади вздымается ввысь " на горячем боевом коне " на крыше старого оранжистского холла Вильгельм Оранский – "добрый король Билли", под боком у него сиротливо-боязливо притулился индусский культурный центр – без каких бы то ни было ярких опознавательных признаков, "на вякий пожарный случай", а с другой стороны узкая дорога уводит в католический квартал Нью Лодж.

От Карлайл Сиркус начинается Кромлин Роуд – параллельная Шанкиллу мрачная улица с развалинами старых кирпичных домов по обе стороны и разрисованными лоялистами стенами. Лишь кое-где здесь начинаются новостройки. Здесь же возвышается красивое, но заброшенное здание печально знаменитого суда, в которoм проходили закрытые судилища над ирландскими политзаключенными конца 60-х-70х годов. Напротив – здание ныне не действующей тюрьмы, в которую их уводили прямо из здания суда. После нескольких отчаянно-дерзких побегов осужденных по дороге из последнего в первую власти сделали между ними специальный подземный переход.

… Ардойн похож на лоскутное одеяло: лоялистские флаги и красно-бело-голубые бордурчики тротуаров сменяются то там, то тут ирландскими "триколорами" и настенными призывами освободить политических заключенных – ирландских республиканских диссидентов. Причем смена эта происходит самым неожиданным образом и в самых невероятных местах, так что каждый шаг здесь – как на прогулке по тонкому льду. Школа, в которой меня ждут, ничем не бросается в глаза. Бросается в глаза другое: то, как разительно отличается от неё находящаяся совсем рядом школа католическая – окруженная заборами из колючей проволоки, с укрепленными для защиты от нападений окнами. Протестантам, в отличие от католиков, судя по состоянию их школы, опасаться соседей не приходится. Вот бы хорошо привести сюда на экскурсию тех, кто верит в британские сказки о "равной вине обеих сторон" и о том, что в Белфасте жизнь идет по принципу "око за око, зуб за зуб"!

Ко мне вышел директор, пожилой седой тихий человечек, внешне так напоминающий типичного представителя восточноевропейской интеллигенции. Внешность подобная настолько распространена среди здешних протестантов, что они подчас невольно кажутся мне земляками. Во всяком случае, пока не начинают говорить…. Я вспоминаю похожего на этого директора протестантского работника одной из здешних благотворительных организаций, пожилого мужчину по имени Джон, радостно встретившего меня в Белфасте как родственницу и поведавшего мне о том, что его дедушка был раввином под Минском. Когда он эмигрировал, его обещали отвезти в Америку, но обманули и высадили в Британии, пользуясь тем, что языка он не знал и "все равно бы не заметил разницы". Так его дедушка разлучился с братом, оказавшимся в Америке, и они встретились только через 40 лет. Сам Джон родился уже в Англии и в наших краях никогда не был, но с умилением и даже восторгом относился ко всему восточноевропейскому, и мы почти час проговорили с ним про борщ и гречневые каши, про суровую нашу зиму и про классическую музыку.

С таким же радушием ко мне отнесся и директор школы, по имени Сэм.

– Леночка учится у нас всего две недели. Она замечательная девочка – и уже говорит по-английски. С ней для этого занимается особый учитель. Все дети от неё в восторге. Мы хотели бы поговорить с её мамой, чтобы выяснить, чем мы ещё можем Лене помочь привыкнуть к новой обстановке, – поведал он мне. Тут в учительскую вошла классная руководительница Лены, госпожа Робинсон, похожая на Сэма словно родная сестра. А за ней – Ленина мама, Марина.

– Знаете, здесь летом так холодно!– по-детски непосредственно обращается она ко мне прямо с порога мягким южным говором.

– Это ещё было теплое лето! Обычно бывает куда холоднее!– улыбаюсь ей я.

Почему-то подавляющее большинство встречавшихся мне за границей бывших россиян– южане (Ростов, Краснодар, Ставрополь…). Впечатление такое, будто бы им в эмоциональном плане легче покидать родные края и начинать новую жизнь в неизвестности. Вряд ли в Нечерноземье жизнь сейчас легче, чем в их краях? Или, может быть там действительно тяжелее, просто я не знаю об этом? – мелькает у меня в голове, но спросить об этом у Марины я не успеваю.

Марина сияет гордостью за дочь. И она, надо признать, совершенно права: девочка поразила всех преподавателей тем, что… просит побольше задавать ей на дом. Здешние педагоги с таким ещё не сталкивались!

– Им же совсем ничего не задают,– поясняет мне Марина. – А мы так не привыкли. Уроки тоже какие-то странные – растянуты на весь день, а не учат их практически ничему!

Впрочем, это она говорит мне, как своему человеку. Она вовсе не собирается жаловаться на это педагогам такой замечательной, такой цивилизованной страны (да и, честно говоря, это не имело бы смысла: они даже и не знают, что образование может быть другим!)

– А вот моя старшенькая ходит в другую школу, и там её недолюбливают: слишком много знает. Ей 15, а то, что в её классе для 15-летних по программе здесь проходят, они дома уже прошли, когда ей было лет 12. Ну, ей и скучно, конечно. Если бы не английский язык, она вообще бы уже первой ученицей в классе была. Она по-всякому пробовала. Подходит к учителю физики: " А почему нам по физике задачки не задают?" А он – ей: "Какие задачки? По физике задачек не бывает!" Ну, а уж когда она свою российскую школьную тетрадку за прошлый год математичке показала, то та просто в ярость пришла: " Такое вообще положено только в университете проходить!", – рассказывает мне Марина.

Однако наши собеседники озабочены, оказывается, совсем другим, чем качество даваемого в их стране образования. Они мнутся, не зная, как высказаться, и наконец умоляюще обращаются ко мне, как к "эксперту", предварительно убедившись, что я прожила здесь уже несколько лет и более-менее в курсе "сложностей" здешней жизни:

«… Э-э-э-м… «

– Как бы нам это госпоже К.** получше объяснить?. Видите ли, в чем дело…. Её старшая дочь посещает другую школу – здесь неподалеку. И иногда она заходит за сестренкой после уроков в форме этой самой школы. Знаете, мы совершенно ничего против не имеем. Но мы находимся в таком районе, понимаете…. Мы просто опасаемся за безопасность ребёнка… Может быть, она обратила внимание, как смотрят на неё другие дети – нет, не из нашей начальной школы, а из примыкающей к ней средней?