Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 88 (всего у книги 130 страниц)

– С удовольствием, – сказал он,– А о чем?

Нет, он все-таки неисправим! «И это все о нем и 5 минут о погоде»,– мелькнуло у меня в голове.

– Да уж не о погоде, конечно… Просто мне хотелось поделиться с тобой… Ты спешишь?

– Да вроде бы нет ,-он присел со мной рядом.

И я начала рассказывать Ойшину, что значит для меня его страна. Как я в 14 лет сидела на крыше на пару с пауком-ткачом-троглодитом, окруженная цветущей сиренью, и мечтала спасти Бобби Сэндса. Я описывала ему, как я прошла свой путь до них – и надеялась, что он поймет сам, без моих слов, как много он для меня значит.

«Я хожу, не смея

Волю дать словам.

Милый мой, хороший,

Догадайся сам!»

Ведь я все-таки оставалась советской женщиной. Мы не привыкли сами объясняться в любви и уж тем более прижимать мужчин в буквальном смысле слова к стенке, как это делают раскрепощенные танкоподобные ирландки.

– Можно, я скажу тебе, о чем я мечтаю, только ты надо мной не смейся? И не думай, что я только лишь фантазерка и мечтательница.

– Давай, – сказал Ойшин, – Я не буду смеяться.

– Больше всего на свете я хотела бы быть принятой в ваши ряды. По всем правилам,– сказала я, на ходу осознавая, насколько действительно наивно и мечтательно это должно было звучать со стороны. – Если бы это только было возможно!…

– Надо нам сначала закончить дело, которым мы с тобой занимаемся, – сказал Ойшин серьезно,– А там посмотрим. Я не могу тебе ничего обещать, это не от меня зависит, но на свете нет ничего невозможного. Вот смотри, ведь мы с тобой родились и выросли в разных уголках земного шара. И тем не менее, все-таки встретились.

При этих словах его сердце мое застучало словно барабан в песне «Ночной полет к Венере». Все быстрее и быстрее и быстрее….

– Ну, а как там наши дела? – продолжал Ойшин,– Новости какие есть?

И вернул меня на землю…. Я взяла себя в руки.

– Новости неплохие. То, о чем мы говорили в прошлый раз, сделано. А еще поговаривают в народе, что одна ужасная русская женщина коварно положила глаз на одного из ваших лучших бойцов… И бессовестно держит его на мушке.

Ойшин вспыхнул до корней волос.

– Я…

– Ты, ты, голубчик,– во мне вдруг проснулась Лида Басина, – Sniper at work . Если тебя действительно так волнует, как я к тебе отношусь, неужели не мог спросить меня саму? Это было бы лучше, чем обсуждать меня за глаза с непосвященным в тонкости нашей работы товарищем.

Ойшин покраснел и молчал как рыба.

– Мне из-за тебя устроили настоящий допрос, товарищ Маузер. Хорошо, что я воспитывалась на книгах о пионерах-героях.

Краска все не сходила с его лица.

– Прости… Наверно, я не должен был ему…Ой, как неловко получилось!…

– Хорошо, что ты хоть сейчас это понял.

Я все ждала и ждала, что Ойшин спросит, ну так как же я к нему отношусь, но он не спрашивал. И во мне словно что-то надломилось. Меня понесло в карьер.

– Ойшин,понимаешь, я устала. Так устала быть для вас экзотическим животным в зоопарке, на которое с интересом сбегаются посмотреть и о котором потом так же быстро, по-ирландски забывают. Я хочу, чтобы ко мне относились просто как к человеку, понимаешь? Безо всяких эксцессов.

Мне вспомнился бывший республиканский мэр одного из здешних городов, который, когда ему представили меня и спросили, не встречался ли он со мной раньше, галантно ответил: «Нет, если бы я увидел такую женщину, как Вы, я бы обязательно это запомнил!» Вспомнилась вся моя «трофейная»– без единого выстрела– вереница «симпатичных стариканов», и мне захотелось зареветь в голос. Зачем, зачем мне их внимание; зачем мне все это, когда вот он – и…

– Если ты еще до сих пор не понял, то… Неужели ты думал, что Дермот поможет тебе понять? – сказала я так тихо, что Ойшин меня с трудом расслышал.

Он вскинул на меня свои голубые глаза так, словно не поверил собственным ушам. Сейчас в них не было такой типичной для него иронической смешинки. Вместо этого я увидела там недоверие – которое тут же, на моих глазах сменялось озарением. Он наконец-то понял. Я это видела по его лицу. Понял, но все еще боялся до конца в это поверить.

«Хороший ты мужик, но не орел», – подумала я словами из фильма.

Так мы стояли – оба красные, смущенные – и не глядели друг на друга. У меня все еще было чувство, что вот-вот свершится чудо. С неба грянет гром, и разверзнется земля. Чудо было где-то совсем рядом. Оно бродило возле нас на цыпочках, тихонько заглядывая нам через плечо. Я видела его отблески в глазах Ойшина – когда он отваживался на секунду их на меня поднять. Его смущение начало передаваться и мне. А холодный соленый ветер продувал нас насквозь….

Неожиданно я ощутила как невидимое, невесомое чудо, возникшее между нами, испаряется, тает, утекает сквозь пальцы – непонятно отчего и непонятно куда. Ойшин засуетился, замялся, весь, казалось, съежился, чтобы казаться меньше.

Чувствуя, что он вот-вот уйдет, я шагнула ему навстречу и, сама не понимая, как я на это осмелилась, положила руки ему на плечи.

Его глаза буквально округлились от ужаса. Казалось, он перестал даже дышать.

– Что ты… что ты… я же почти женатый человек… – забормотал он.

Мое сердце оборвалось – так, как до этого оно обрывалось только один-единственный раз в жизни: когда я поняла, что бабушка прочитала в моем дневнике о том, что произошло между мной и Тадессе. С тех пор, как вы знаете, дневников я больше не веду…

– That wouldn’t make any difference for me , – вырвалось у меня чуть слышно. С горечью. И еще тише: – Неужели ты не можешь просто сделать женщину счастливой?

Это был крик моей души.

Он, конечно, не поймет, почему так. Подумает, что это я такая «развратная»! А оно – потому что я так сильно люблю его, что никогда и не рассчитывала на что-то большее, чем роман. Я просто не вправе обременять его своими трудностями. Да и какая из меня жена? У меня на плите пригорает рис. Я даже пыль со шкафа забываю вытереть. Это ты можешь понять, болван ты эдакий?!

Я смотрела себе под ноги и чувстовала, как в глазах закипают слезы. Вот-вот начнут капать мне на туфли. Этого еще только не хватало! Я медленно подбирала подходящие слова, чтобы ему достойно ответить . Так, чтобы он не видел моей слабости.

– Разве я когда-нибудь спрашивала тебя хоть что-нибудь о твоей личной жизни? – медленно отчеканила я.

– Нет, но… – он был удивлен. – Я… я… я не могу так…. ты не знаешь, каких трудов мне стоило, чтобы у меня хоть немножко что-то наладилось… И вот только-только как….

Синица в руках, значит. А я – это журавль в небе. Ну что ж, и на том спасибо…Это, можно сказать, комплимент.

«Настанет день, и в журавлиной стае

Я поплыву в такой же сизой мгле,

Из-под небес по-птичьи окликая

Всех вас, кого оставил на земле…»

– Понимаешь… ведь ты же это просто так… а я … а там у меня уже…

Кто ему сказал, что я это «просто так»? Ничего себе «просто так»!Да я умерла бы от счастья, если бы… Да я о таком даже и мечтать не смею!

– Я… я пошел?…– робко спросил он. Как будто если бы я сказала ему остаться, он бы остался!

– Конечно, иди, а то на поезд опоздаешь, – ответила я. Лицо мое пылало.

И он повернулся и почти побежал! И Киллайни Бэй навсегда померк в моих глазах…. С тех пор я не могу бывать там. Просто физически не могу.

Такая любовь бывает один раз в миллион световых лет!

А ему она не нужна… совсем не нужна…

Тогда зачем, зачем он целовал меня так, вот уже почти год, почти 12 месяцев подряд?

Разве это не жестоко? Если бы не его треклятые поцелуи, я бы сдержала свои чувства, любовалась бы им на расстоянии и была бы вполне счастлива одним тем, что могу просто говорить с ним! А теперь джинн вырвался из бутылки, да так, что всю бутылку разнесло вдребезги, и ему даже вернуться некуда…

Что теперь будет делать ставший бездомным вырвавшийся на свободу джинн моих чувств? Умирать медленной смертью, как улитка без раковины?

Было от чего заплакать. Но я даже этого не могла.

В таком состоянии я не могла возвращаться домой. Тем более, что дома меня никто не ждал, кроме 4 пустых стен. Даже сама мысль о том, чтобы ехать куда-то в одном с Ойшином направлении, наполняла меня ужасом. Ничего не видя перед собой, я кое-как доплелась до первого попавшегося отеля и сняла номер на одну ночь. С собой у меня была купленная по дороге бутылка красного вина.

«Завтра с утра мне на работу… но это ничего…»– думала я словно в бреду, – «С утра и на первый автобус… немного опоздаю, но один раз переживут, я же за два года ни разу не опаздывала….»

***

…»Зачем он тебе?… Ведь тебе только бы лишь выйти замуж… не так уж и важно, за кого…Найди себе кого-нибудь другого… такого же, как ты сама… А для меня без него не светит солнце. Не пахнут цветы…Не верится в светлое будущее человечества и в справедливость. Тебе ведь лишь бы не быть одной, правда? А вот я готова и даже хочу быть одной – если не будет его… «

Я просыпаюсь от собственного беззвучного крика – и тут же словно проваливаюсь в какую-то яму и снова засыпаю. Тревожным, тяжелым сном, который прерывается каждые полчаса. Мне снится та самая комната, в которой я сплю… тот самый зеркальный шкаф во всю стену… в зеркале этом отражаемся на постели, в белизне простынь, мы с Ойшином, и происходит все то, чему не суждено сбыться…

Пить надо меньше.

…Когда я проснулась окончательно, вся подушка моя была мокрой от слез. А вот самих слез опять не было – видно, все кончились за ночь.

Совершенно разбитая, спустилась я вниз, заплатила по счету – и побрела на электричку: успеть бы на первый белфастский автобус….

«Дождливый сезон» снова начался в автобусе. Все три часа в автобусе по щекам у меня без остановки текли горючие слезы. Остановить их я бы не смогла никакими силами, даже если бы и захотела. Я закрыла глаза и дала им полную волю. Как во второсортной индийской мелодраме. И за это я ненавидела себя еще больше. Господи, ну почему, почему я не промолчала?

Прямо с автобуса мне надо было идти на работу. С докладом о своей командировке.

Краски вокруг меня померкли; жизнь, казалось, утратила свое предназначение. И я начала жить по инерции, только «потому что надо»…

Глава 19. Поворот судьбы

«-Гедеван, ты молодой еще, поживи…

– Дядя Вова, скрипач не нужен!…»

(«Киндза-дза!»)

С горя человека часто совершает глупости. С отчаяния – тем более.

По вечерам после работы я долго бродила по дюнам, вдыхая соленый морской аромат. Домой идти не хотелось. Вокруг была такая красота – а разделить ее было не с кем. Ведь, если вы помните, Лизу моя эмоциональная мама опять увезла в Россию. Если я хоть раз в жизни была близка к самоубийству, то это было именно в те весенние дни.

Выходные стали просто невыносимыми. Дермот, который не знал и половины того, что со мной происходило, пообещал, что мы увидимся в ближайшую пятницу. Что ж, на безрыбье и рак рыба…Но в пятницу вечером, когда я уже собирала вещи, он позвонил мне с извинениями и сказал, что в эти выходные ему надо будет ходить по домам избирателей – приближались выборы. Как будто он этого раньше не знал!

Как я ни сдерживала себя, а тут не выдержала. Мы почти поругались. Я пыталась объяснить Дермоту, насколько важно для меня не быть одной именно сейчас, но он только от меня отмахнулся. Конечно, для человека преданного политике она всегда будет на первом месте, но ведь кроме политики еще есть и такое понятие, как дружба. Тем более, что ради американской тещи он брал отгулы даже во время предвыборной кампании. Неужели Дермот всерьез считал, что они проиграют на выборах только из-за того, что он обойдет какое-то количество избирателей не в этот день, а чуть позже? Тем более, что времени до выборов оставалось еще более чем достаточно.

– Мы знакомы не первый день. Я никогда не просила тебя о встрече, Дермот. Но сейчас мне действительно очень надо тебя видеть. Очень, – сказала я в последний раз, уже предчувствуя его ответ.

– Я все понимаю, ЛДТ, я рад, что ты хочешь меня видеть, но сейчас, пойми меня, ну никак не могу… Когда смогу – то как только, то сразу! Эти выборы будут иметь решающее значение для нашей стратегии, и если мы покончим в нашем районе с преимуществом СДЛП, то….

Ага, то Ирландию сразу сотрясет революция… Я отняла трубку от уха: пусть поговорит. Минут через пять приложила ее опять к уху. Дермот все еще продолжал свою программную речь. Я поймала себя на мысли, что он тренируется на мне – как герой Вицина в «Операции «Ы» тренировался на кошках. От этой мысли мне стало смешно.

Но настроение у меня было очень даже серьезное. Пора что-то менять в жизни, и менять по-крупному.

Может быть, я эгоистка? Думаю только о себе?

Но с какой стороны я ни смотрела на ситуацию, мне вспоминалась американская теща, появление которой, в отличие от моего, предвыборной кампании не мешало. И то, что всего три дня назад Дермот сам звонил мне, чтобы договориться о встрече в эти выходные.

Что ж, мое положение естественно для положения любовницы женатого человека. Я сама в свое время согласилась с этой ролью. Но хочу ли я и дольше оставаться в этом положении? Даже если бы на свете не было Ойшина. И неважно, что он отверг меня – его места в моем сердце уже никто не займет. И любви к Дермоту это мне не прибавило.

В тот день я зареклась себе, что между мною и Дермотом все кончено. Я не стану картинно объявлять ему об этом. Не буду устраивать некрасивых сцен. Просто в один прекрасный день навсегда исчезну из его жизни. Причем тогда, когда он меньше всего этого ожидает. Без объяснения причин и выяснения отношений. Этим я хоть немножечко дам ему почувствовать то, как я чувствую себя сейчас.

В конце концов, пришло время подумать и о себе. Хотя бы немного. Иначе у меня скоро совсем откажут тормоза.

…Когда мне не хотелось после работы идти домой, я шла вместо этого в интернет-кафе и долго бродила по интернету в поисках косвенной информации об Ойшине. Прямую я больше искать не отваживалась. Скоро, совершенно для самой себя неожиданно, я вышла на целую кладезь инфомации о его родных: его многочисленные племянники и племянницы, в основном подростково-хулиганского возраста, буквально кишмя кишели на таких сайтах, как «Бебо» и «Фэйсбук». Было поразительно наблюдать за контрастом между этими еще только вступающими в жизнь молодыми людьми и их родителями. Было удивительно, как у таких преданных своему делу и идейно закаленных родителей (все братья Ойшина тоже были участниками антиколониальной борьбы) могли вырасти настолько пустые и недалекие отпрыски. Точно яблоня, которая всегда давала хороший урожай, а в нынешнем году вдруг ни с того, ни с сего буйно отцвела сплошным пустоцветом.

Но это в природе что-то может быть ни с того, ни с сего, а в человеческой жизни «ни с того, ни с сего» ничего не бывает. Было такое ощущение, что пока их отцы сидели в тюрьмах и отстреливали британских солдат на улицах Белфаста, а матери носили им тюремные передачи да стучали по тротуарам крышками от мусорных бачков, предупреждая бойцов о надвигающейся облаве, воспитанием их детей вообще никто не занимался. Вполне возможно, что именно так оно и было. И, честно говоря, это было очень грустное зрелище. Намного грустнее бесхвостого ослика Иа. По сравнению с ними даже Пейсли-юниор c его «покушать» в качестве хобби выглядел титаном мысли и отцом североирландской демократии.

Среди окосевших от алкоголя полудетских мордочек, которые вповалку спали на диване или тискали друг друга целыми группами на вывешенных на этих сайтах фото мое внимание привлек один из юных племянников Ойшина по имени Пат (видимо, в честь дедушки). Привлек исключительно внешним с ним сходством, так как по своим человеческим качествам привлечь меня такой тип никак не мог: Пат был ярким представителем вышеописанного поколения белфастских тинейджеров.

У него были такие же, как у Ойшина, голубые глаза и такие же почти сросшиеся у переносицы черные брови. И глядя на него,можно хорошо было представить себе, как выглядел мой герой в далекой уже теперь своей юности. Когда не было интернета, а подросткам здешним было не до валяния дурака. По крайней мере, в таких пропорциях.

Я читала глупости, которые Пат оставлял на своей страничке – причем не какие-то «милые глупости», а самые форменные, такие, что у меня просто волосы дыбом вставали. Его существование на нашей планете было настолько пустым, что, читая его полуграмотные перлы, трудно было не воскликнуть: а зачем вообще живут на свете такие двуногие, зачем коптят они наше и без того давно уже не безоблачное небо?

Среди глупостей Пата мне бросилось в глаза, о чем он мечтает.

«Хотел бы я **** взрослую, опытную, роскошную женщину, желательно какую-нибудь иностранку…».

Сначала я посмеялась – да ни одна порядочная иностранка не подойдет к нему и на пушечный выстрел! Опасаясь, что он украдет у нее сумочку. А «непорядочных иностранок» здесь еще пока очень мало– благодаря доктору неизвестно каких наук Иану Пейсли (и это единственное из его политики, под чем я готова была подписаться обеими руками!)

Но обида моя на Ойшина все не утихала. И тогда в голове моей созрел идиотский план черной мести…Сейчас мне стыдно даже вспоминать об этом.

А что, если дать осуществиться мечте этого идиота – и… Я представила себе похожего на Ойшина малыша – и желание совершить эту беспросветную глупость стало почти непреодолимым. Видимо, все-таки дает о себе знать возраст… Биологические часы.

Я зажмурилась и застучала пальцами по клавиатуре.

– Hi gorgeous ! Ну так как насчет взрослых независимых женщин экзотического происхождения?…

Племяннику Пату много не понадобилось. Уже через неделю бурной переписки мы договорились встретиться в пабе «Корона» в Белфасте, и мне заранее было понятно, чем такая встреча кончится… Я не назвала ему своего настоящего имени и про себя надеялась, что эта встреча будет первой и последней.

****

… Британия…

Страна, где бывшему премьеру с годовым доходом более чем в полмиллиона фунтов можно не платить за 25-фунтовый билет на поезд и за лицензию на телевизор в 100 с небольшим фунтов, а ожиревший бывший вице-премьер, страдающий, по его словам, булимией, за государственный счет покупает себе продуктов на 6000 фунтов в год – зато многодетного отца штрафуют на 200 с лишним фунтов лишь за то, что крышка его мусорного бака, которые опустошают здесь только раз в две недели, была приоткрыта на несколько сантиметров. Где мать, 10-летний сын которой пожаловался полиции, что она его шлепнула за то, что он матерился, теряет из-за этого работу и даже временно всех остальных своих детей – зато «сладкая парочка» с высокопоставленными связями, оставившая без присмотра своих малышей в чужой стране (только ради того, чтобы поразвлекаться вечером с друзьями) и потерявшая в результате этого одного из них, прославляется на всю страну как пример родительской любви, спонсируется миллионерами и даже наведывается в Европарламент, чтобы читать там лекции.

Страна, в которой все перевернуто с ног на голову, в которой добро объявлятся злом, а зло – добром, в которой агрессия против другой независимой страны именуется ее «освобождением», а головорезы-оккупанты – «нашими бравыми героями». Иногда у меня такое чувство, что эпидемией бешенства – не знаю, коровьего или демократического – здесь охвачено уже почти все население. Докатилась эта эпидемия и в наши суровые края.

Но дурачки вроде Пата, конечно, не понимают этого – и бурно радуются «прогрессу».

Когда я работаю, у меня нет времени ходить по Белфасту, а когда не работаю – я не езжу туда специально. И потому когда я в очередную субботу приехала в Белфаст – на свидание к Рафферти– юниору,– я была просто сражена тем, насколько изменился город.

Старый Белфаст был суров, но полон «грозной красоты», описанной ирландским поэтом …. Несмотря на мертвые каркасы зданий чуть ли не в самом центре.

А от нового Белфаста веяло мертвечиной другого сорта. Гламурной мертвечиной потребительства. Из города гордых людей, боровшихся за свободу он как-то быстро и незаметно превратился в город увлекающихся мастурбацией.

Этот новый, совершенно чужой для меня Белфаст был похож на апрельскую землю: снег сошел, и из-под него повсюду выступили накопившиеся за зиму многочисленные какашки. Какашки обоих полов до опупения бродили по магазинам и барам и наслаждались процессом потребления. Наконец-то они приняты на равных в мировую цивилизацию шопинг-моллов!

Я шла по улице, а вокруг меня суетились аборигены – осчастливленные тем, что им наконец-то позволили «прибамбаситься» и стать равноправными британцами. Они с одинаковым наслажденем примеряли на себя модельные платья, кроссовки «Найке», звания констеблей или должности председателей различных комиссий и комитетов по борьбе с бедностью и с дискриминацией. Пользы от этих комиссий было как от козла молока, и создавались они только для успокоения совести особо совестливых, которым неприятно было понимать, что они сидят на шее у всего остального земного шара (жизнерадостное плохообразованное большинство этого даже и не понимало!). Они получали хорошую зарплату, и это помогало им в полной мере почувствовать себя благородными борцами за права человека в каком-нибудь далеком Дарфуре или Тибете. Дорвались!!!

Город был изуродован гламурными новостройками до неузнаваемости.

Почему-то этому полагалось радоваться. Не радоваться означало «mauvais ton ”– примерно так же, как не радоваться наступлению «свободы и демократии» а-ля Ельцин в России. В ушах так и стояло вомущенное голландское «Maar Moskou floreert !” в ответ на мой честный им рассказ о том, как живется людям в «освобожденной» России.

«Maar er wordt flink geinvesteerd !”– заорали бы голландцы в ответ на мое описание Белфаста. Белфаста, изнывающего по ночам от разнузданного хулиганства, на которое больше нет управы. Где спиваются и умирают молодые женщины. Где алкоголиками и наркоманами становятся дети. Где старики стали бояться открывать двери…. Ach pot toch op met jullie investeringen !

«Sell-outs !” – тихо кровоточили граффити на стенах Фоллс роуд. А «революционеры» с упорством, достойным лучшего применения, все добивались новых американских инвестиций…. «Посмотрите, чего мы достигли!»– с гордостью говорили они иракцам и прочим несмирившимся, показывая им свой изнасилованный корпорационными небоскребами город, – «Ведите себя хорошо – и британцы и вам чего-нибудь дадут!» Им не хотелось думать о том, что для того, чтобы сделать их «равными» и подборосить им «чего-нибудь»,британцам надо было начать грабить еще кого-то нового в другом уголке мира. Ведь не от себя же они, родимые, будут что-то отрывать!

Неудивительно, что Ойшин хотел бежать из этого мертвого города. Он сказал мне как-то, что хочет переехать в Дублин. Ведь Ойшин был такой живой!… Такой чистый душой.

Я почувствовала, что еще немного – и на меня перестанут действовать привычные у республиканцев аргументы: о том, что критиковать официальную их линию нельзя потому, что любая критика только на руку врагам, а враги-то уж у нас точно общие! Но теперь, когда враги их в открытую хвалят и приводят в пример сопротивлению в других странах, их не только можно, а даже необходимо критиковать!

Я привыкла защищать их от нападок левых, приводя в пример героиню нашей советской пьесы «Барабанщица» – о подпольщице, притворявшейся коллаборанткой с фашистами. Там герой тоже спрашивает ее, когда же она была настоящей – с ним или с фашистами. Но то, что постепенно разворачивалось сейчас на моих глазах в Ирландии, уже нельзя было оправдать никаким «притворством в интересах дела». Это заходило слишком далеко. И вообще, сколько можно врать -причем всем вовлеченным сторонам – и притворяться? Говорить врагу одно, а «своим» другое, а на деле, как оказывается, врать как сивый мерин – и тем, и другим? Может, напомнить, чем кончил мальчик, который слишком часто кричал: «Волк!»? …

Вот о чем думала я по дороге – хотя вслух я тогда все еще никому бы в этом не призналась. Почему нет? А потому, что назвалась груздем – полезай в кузов. А иначе грош тебе цена…

Племянника Пата в пабе я узнала сразу. В жизни он был похож на Ойшина еще больше. У меня даже сердце екнуло при виде его. Но только на секунду.

Пат смотрел на меня с явным волнением. Его красивое, но необремененное интеллектом личико выражало несложную гамму человеческих инстинктов. Было очевидно, что он воображал себе, что будет через несколько часов. Воображал – и нервничал, как бы не ударить в грязь лицом.

А я поздоровалась с ним – и поняла, что мне нужно будет выпить ну очень много для того, чтобы его мечта осуществилась…

… Наш разговор не клеился. Он и не мог клеиться – было с самого начала очевидно, что нам не о чем говорить. Только ему это не мешало, а мне – еще как.

– Давай я тебе еще коктейль закажу! – предложил Пат. Что еще он мог предложить?

В голове у меня уже кружилось, но он не стал от этого ни капельки привлекательнее. Я успела выслушать с десяток идиотских историй о том, как они с дружками и подружками блевали с перепою на Майорке. Обо всех физиологических подробностях поведанного им я лучше умолчу. При этом сам молодой человек был абсолютно уверен, что рассказанное им было невероятно смешно.

Я криво улыбалась, но он был уверен, что произвел на меня неотразимое впечатление. Скорее всего, потому что Пат уже был близок к своей майоркской кондиции.

Я еще раз посмотрела на него. Он был хорошенький, с его голубыми глазами и длинными ресницами, юный и чисто физически, наверно, привлекательный. Но я не чувствовала к нему ничего, кроме растущего отвращения.

И когда за очередной кружкой пива он сказал:

– Я далеко пойду по жизни. Вот увидишь, на меня другие будут работать, а я– кататься на яхте на Майорке… знаешь , такой, как у Эдди Ирвайна? Не собираюсь жить так, как мой папаша (my old man)…или дяди мои…,– я его не дослушала.

– Извини, Пат, подожди меня тут минуточку… Я сейчас вернусь. Мне надо привести себя в порядок.

С этими словами я направилась в сторону туалета. И спросила тихонько барменшу:

– У вас здесь нельзя выйти на улицу с черного хода?

Она посмотрела на пьяного ребенка и понимающе кивнула.

…Через 10 минут я уже сидела в автобусе до дома. А племянник Пат так и остался ждать меня в «Короне»…. Не удивлюсь если он все еще сидит там.

Не могу я так. Потому что я – Совьетика.

****

…А чувство одиночества все не проходило и не становилось меньше – как ни старалась я занять себя чем-нибудь полезным. И таким, чтобы больше ни на что не оставалось сил. Почему-то то, что так помогло мне в свое время – в 20 лет – на этот раз не срабатывало. Это только глубже убеждало меня в том, что Ойшин и был той самой, предназначенной мне свыше моей половинкой. И тем досаднее было, что он не понял того, что было так очевидно мне.

«Свою голову всем не приставишь»– пыталась внушить себе я. – «Такие вещи как семейная жизнь человек должен попробовать на собственной шкуре, чтобы понять». Совершенно очевидно же, что Ойшин понятия не имеет о том, что эта жизнь из себя представляет. Не имеет никакого опыта общения с женщинами. Что он просто-напросто сдался на милость первой попавшейся ему под руку особе женского пола – видимо, первой, кто обратил на него внимание после его выхода на свободу.

Будем откровенны: я очень жалела, что, например, я не стала с ним переписываться, когда он еще был за решеткой. Но я же ведь и не подозревала о его существовании!. И ревностью я бы это свое чувство не назвала. У меня не было ни грамма ненависти к везучей ирландской незнакомке: я слишком хорошо насмотрелась за эти годы, что представляет из себя среднестатистическая подруга ирландского республиканца. И стать такой я не захотела бы ни за какие коврижки. При всем моем к ним уважении.

После почти совершенного мной глупого поступка я разозлилась на себя и взяла себя в руки: правда, для этого мне пришлось два раза поплавать в холодном Ирландском море. Не знаю, каким чудом я тогда не заболела.Но это неважно, важен результат.

Охладившись, я хорошенько поразмыслила, что же делать дальше. И пришла к однозначному выводу, что не имею права давать волю своим эмоциям, когда на нас с Ойшином возложено ответственное поручение. Как ни тяжело мне было бы снова столкнуться с ним лицом к лицу, как ни стыдно– после нашего скомканного объяснения и «романа и не романа, а так, одного заглавия», сделать это было необходимо. И необходимо было сделать все возможное, чтобы личную тему в нашем с Ойшином общении никогда больше не поднимать.

В нормальной жизни, конечно, после такого я бы на глаза ему больше не показалась. Но в данном случае… Я просто перестала бы уважать себя, если бы так подвела товарищей. Неважно даже, по-настоящему это им нужно или нет.

Сказать все это было, конечно, легче чем сделать. Было бы гораздо проще, если бы у меня здесь был рядом хоть один близкий человек, духовно близкий – любого пола и возраста. Но их не было. Финтан, самый духовно мне близкий из всех знакомых мне ирландцев, по-прежнему ждал суда в далекой Латинской Америке.

Наступил очередной выходной. Дермот по-прежнему занимался где-то наглядной агитацией, и я даже и не подумала его больше беспокоить. Вместо этого сразу после работы в пятницу я пошла на пляж – укромный пляж рядом с нашей рыбацкой гаванью, на котором никогда никого не бывает, даже в самые жаркие дни. Он притулился под боком у гавани так, что большинство людей просто не подозревает о его существовании. Я сама открыла его для себя случайно.

Был май, горы покрылись ярко-желтыми цветами утесника – так, что глядя на них, хотелось петь песенку из моего далекого октябрятского детства:

«Выглянуло солнышко, блещет на лугу,

Я навстречу солнышку по траве бегу,

И ромашки белые рву я налету,

Я веночек сделаю, солнышку вплету!

Радостно весёлая даль меня манит,

Надо мною радуга весело блестит,

У ручья под ивою слышу соловья,

Самая счастливая в этом мире я!»

Но когда я мысленно начинала петь эту незатейливую песенку, мне становилось еще тоскливее. И не только и даже не столько из-за Ойшина. Просто в душе моей вот уже больше 10-и лет зудит незаживающая рана: рана от того, что больше нет моей страны. Рану эту не излечить ни одному доктору, даже освободительных наук. Она напоминает о себе постоянно -как ни старайся загнать ее в глубь подсознания вместе с воспоминаниями, в целях элементарного душевного самосохранения. Она ноет не только к плохой погоде. И раневая инфекция от нее расползается все дальше и все глубже по всему моему существу. Эта постсоветская гангрена гложет меня изнутри не переставая. Обезболивающие средства помогают от нее лишь на короткое время. Она не перестает нарывать, и к ней не приложишь пластырь. Эту рану не лечит время. Она хроническая.