Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 130 страниц)

Меня несколько удивило, что более молодым за такую же работу платят настолько меньше: самым выгодным для ресторана было брать на работу 18-20 летних, ибо 16-летних, по закону, нельзя было оставлять на работу в вечернюю смену, а с 21 года надо было платить по максимуму. Именно из-за возраста и не взяли Шанталл – слишком молода для вечерних смен. Но это нанесло серьезный удар по ее вере в себя. Если уж ее даже на такую работу не берут…

По крайней мере, теперь я не буду сидеть на шее ни у Сонни, ни у государства, а буду честно зарабатывать сама на кусок хлеба! Я не очень-то надеялась на то, что мне уже в тот год удастся поступить в голландский университет. В ушах все еще звучал обидный смех толстого Маринуса и его семейки, когда я назвала апельсин «appelsientje». “Appelsientje», оказывается, была маркой апельсинового сока. А апельсин именовался по-голландски «sinasappel».Почему из-за этого надо было так смеяться над человеком, надо узнавать у экспертов по голландским нормам и ценностям…

… Первый урок, усвоенный мною в «МакДональдс» – сегодняшнему капиталисту мало того, что на него «таскают бревнышко»: ему, как режиссеру в знаменитой клоунаде Юрия Никулина, непременно надо, чтобы «типичные работяги» это бревнышко «весело подняли и ве-се-ло, вот так, понесли!» Культура принужденного веселья начинается уже на нижних ступеньках «вхождения в общество»…

Сегодня, глядя на многочисленные обьявления, упрашивающие поступать на работу в этот ресторан в избалованном вакансиями Дублине, я вспоминаю о том, какой радостью для меня было когда-то получить хоть какую-то, даже такую работу в Тилбурге. Я чувствовала себя гордой как петух – от того, что сама буду зарабатывать себе на жизнь, ибо для меня это один из главных критериев уважения к самой себе. О том, что такое «МакДональдц», о его роли в мировой экономике я, честно говоря, тогда не задумывалась. Первые 2 недели я драила пол. (Опять-таки это не что-то такое, чего я стыжусь самого по себе – нас воспитывали в уважении ко всем видам труда, – и я пишу об этом не жалобно-надпывным тоном: посмотрите как меня, бедняжку с высшим образованием, заставили мыть пол! Ничего со мной от этого не случилось.) После этого меня поставили на кухню. Работала я, по молодости лет, ударно, и меня не волновало, что меня ставили на работу 6 дней в неделю, а в дни знаменитой тилбургской ярмарки я работала до 2-3 часов ночи ежедневно. Ведь нам платили по числу пропаботанных часов. Чем больше, тем, стало быть, лучше.

Мне было 24 – дорого для ресторана,– но я так вкалывала, что заменяла собой, по меньшей мере, двоих. Поэтому меня и предпочитали держать на кухне -во-первых, не всем клиентам нравилця мой акцент, а во-вторых, иногда 5 кассиров продавали одновременно то, что готовила я одна, бегая на кухне от одной плиты к другой. Меня, впрочем это не особенно волновала: я была девушка застенчивая, тихая, а работа на кухне своим механическим физическим характером помогала мне расслабиться от умственной нагрузки….

Работа на кухне такого ресторана похожа на работу на конвейере. Творчество, естественно, не требуется. Через некоторое время движения твои доходят до такого автоматизма, что голова совершенно во время работы отключается. Работать на тостере с хлебом легко. Там даже ожогов бывает мало: разве только в том случае, если хлеб пригорит, и надо будет доставать его руками. Работать на «украшении» булочек еще проще: одно нажатие на «пистолет» с кетчупом, одно – на «пистолет» с горчицей, щепоть лука, пару колесиков соленых огурцов и – в зависимости от заказов – по пластинке сыра. Сыр старались беречь и иногда даже снимали с уже готовых булочек и клали обратно: одна пластинка стоила 40 центов! Единственное неудобство – после смены на «дрессинге» страшно воняют луком руки, запах не проходит несколько дней, как их ни мой. Работа на грилле – не из приятных; здесь можно здорово обжечься кипящим жиром. Через пару месяцев такой работы все руки у тебя будут в небольших красных отметинах, некоторые из них не сойдут всю жизнь. А еще после долгого стояния у горячей плиты у меня на всю жизнь остались красными щеки, хотя до этого румянца у меня отродясь не бывало. Самое опасное в смысле ожогов – работа на картошке. Ну, а самое приятное – с курицей, хотя ожоги там тоже могут быть.

Разговор на кухне идет на странном жаргоне: смеси обычных голландских слов с англоязычными командами: «Twaalf petties down!» Я заметила, как в Голландии женщины таскают тяжести (в данном случае – многокилограммовые ящики с мороженой картошкой из кладовой) и, и никому не приходит в голову, что это может быть вредным для их здоровья. У нас в советское время на этот счет были строгие нормы. Это сейчас у нас тоже появились женщины-штангистки, а матерей с малолетними детьми в освободившейся от «ига коммунизма» России безо всякого заставляют работать в ночную смену. Не хочешь – увольняйся.

Самым тяжелым было, наверно, по стольку часов стоять на ногах, но по молодости лет этого не замечаешь. Обедать можно было продуктами самого ресторана – за полцены (напитки бесплатно, кроме молочных коктейлей). Что в «МакДональдсе» все свежее, конечно, ерунда чистейшая. Свежее – в том смысле, что ничего не держат на прилавке больше 10 минут (после этого данную продукцию и в рот-то взять невозможно), а так все было мороженым, включая ингредиенты для салатов. Лук – сушеным, его разводили водой и настаивали в течение получаса. На ящиках с картошкой и мясом стояли даты изготовления: большинству ящиков было уже по нескольку лет. Мясо было исключительно британской говядиной. Тогда еще никто не знал, что она собой представляет.

Работали в ресторане в основном молодые голландцы, не слишком образованные или же студенты. Иностранцев здесь было не так много: пара суринамцев, и все. Относились ко мне новые коллеги нормально; я не чувствовала себя непринятой в коллектив. И даже как-то стала «работником месяца». «МакДональдсы» в Голландии – двух сортов: принадлежащие самой корпорации и франчайзинги. Наш был франчайзингом. Изредка наведывался хозяин, который, как в российских рекламах ельцинской эпохи, «сам не работал, на него работали его деньги». Ну, и мы, конечно. Когда он появлялся, менеджеры и работники стояли на ушах. Мне по душе был наш менеджер – веселый голландец индонезийских кровей, сам не чуравшийся тяжелой работы и становившийся вместе с нами на кухню, когда была в том нужда, но смотреть, как он заискивает перед хозяином, было достаточно противно.

Во время Кермиса ресторан работал каждый день до 2, а то и 3 часов ночи – в зависимости от наплыва клиентов. Даже туалеты на это время делали платными. На кухне было нестерпимо жарко, все окна были открыты, а за окном гремела непрерывная музыка и сверкали зазывающие огни аттракционов. До самого закрытия. В такие дни за мной заезжал Сонни на велосипеде – боялся за меня, если я буду добираться до дома на своем велосипеде одна. До дома Харольда было минут 40 быстрой езды. (В эти ночи город был полон пьяных, возвращавшихся с ярмарки.) Сонни тоже устроился на работу – в Тилбурге было много заводов. заводов. Правда, если меня взяли на постоянную работу, то у Сонни она была временная – то там, то здесь, то вообще никакой. После работы он сразу ложился спать – с будильником, поставленным на час ночи, чтобы проснуться и заехать за мной. Когда мы возвращались, он ложился спать еще на пару часов: в 7 ему было снова вставать. Я работала в основном после полудня. При таком сумасшедшем ритме жизни мы не только почти не имели возможность самим побывать на ярмарке (за всю неделю один раз), но и друг друга-то почти не видели.

Но я была довольна жизнью:после того, как я год прожила на пособие в около 800 гульденов в месяц, 1500 и больше казались невиданными деньгами. (Для сравнения: наша с Сонни квартира в Энсхеде стоила около 500 гульденов в месяц!). Такими, что даже не хотелось оставлять работу если поступлю-таки в университет. Но очевидно, что в таком случае работать на полную ставку я бы уже не смогла.

Экзамен я сдала в июле, не особенно рассчитывая на успех. Хотя ежедневное общение на голландском языке с коллегами явно пошло мне на пользу. Помню, как я шла по старому университетскому городку с его мощеными камнем улочками, мельницей и корабликами на каналах, в котором я бывала и раньше, во время моей первой поездки в Голландию. В жизни не могла себе вообразить, что когда-либо буду здесь учиться. Сам экзамен, к моему удивлению, показался мне достаточно легким. На обратном пути я с удивлением заметила то, чего раньше никогда не замечала: сколько же улиц здесь названы именами членов королевской семьи! Беатрикс-лаан, Принц Клаус-страат, Принц Бернард-каде… И ведь то же самое – в любом голландском городе! В любой деревне. И после этого голландцы еще смеют смеяться над тем, что в каждом советском городе есть улица Ленина? Это называется – «и эти люди запрещают мне ковыряться в носу!»…

В августе, когда я все еще работала в «МакДональдсе», в Москве пришел к власти ГКЧП. На работе мне все выражали искренне соболезнование по поводу «установления диктатуры» и интересовались, не расстреляли ли еще моих родных (!). Я не боялась. Горбачев был противен мне до глубины души (я уже смирилась с тем, что объяснять это голландцам было бесполезно!). Но у меня ни разу не возникло и чувство что то, что установилось, было долговечным. Не знаю, почему, но с самого начала меня преследовало ощущение какого-то невероятного, почти фантасмагорического театрализованного фарса. Ни один серьезный «путчист» не оставил бы в живых Ельцина и не позволил бы ему произносить картинные речи с танков под стрекотание камер CNN.

Через 3 дня все было кончено. Западные телеканалы передавали программы в сусальном стиле «и стали они жить-поживать да добра наживать». Трудно было представить себе, что будет дальше. Люди не могли тогда даже вообразить, до какой степени ими могут массово манипулировать. Мы – да в тот момент и весь мир! – еще были совершенно неискушенными в технологих «цветных революций» (и тем обиднее, что украинцы, сербы и грузины ничему так и не научились из нашего опыта!). Я тоже не была в этом плане исключением.

Нам бы насторожиться уже при известии о том, куда собирался бежать Ельцин, если бы начался штурм Белого Дома. Если кто подзабыл, в американское посольство. Настоящие народные лидеры ни в какие посольства не бегут. Они погибают на своем посту, как Сальвадор Альенде. Но мы до такой степени ненавидели Горбачева, что нам казалось, хуже уже ничего не может быть. Многие даже искренне радовались, что Запад наконец-то «прозрел» и перестал поддерживать своего любимчика. А Запад к тому времени, видимо, просто раскусил, что за субчик Борис Николаевич, и как с ним обращаться. Не хотели Горбачева, родные? Что ж, получайте своего Ельцина…

Удивительно, как легко и бездумно мы продали Родину и все, за что боролись наши деды и отцы – человеку, купившему нас тем, что он пару раз съездил на работу на метро да зашел пешком в несколько магазинов – за подержанную пачку красивых слов о демократии, суверенитете и рыночной экономике и о «500 днях», после которых мы все будем как сыр в масле кататься (сейчас о них уже ни одна собака не брешет). На Западе людей учат предохраняться от обманщиков и аферистов: «если их обещания кажутся вам слишком хорошими, чтобы это было правдой, как правило, так оно и есть». Но у нас не было опыта в предохранении от разного рода наперсточников, в том числе и от политики – не было раньше такой необходимости, потому что нас от них всегда оберегало государство…

И когда я сейчас вижу выборы где-нибудь в Зимбабве, где люди голосуют за оппозицию тоже только потому, что думают, что «хуже уже не будет», мне так и хочется крикнуть им: милые вы мои! Хуже – всегда может быть, да еще как! Мой критерий в оценке того или иного деятеля теперь основан на старом как мир принципе: скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, какую политику ты будешь проводить, придя к власти. Слова о свободе и демократии оставь в запасе для слабоумных.

… Вскоре после этого мне пришло письмо, что я принята в университет. Оставалось только жить да радоваться.

К сентябрю надо было принимать решение, где дальше жить и что делать. Мой университет был от Энсхеде слишком далеко. От Тилбурга – где-то часа полтора на поезде. К тому времени в Голландии уже ввели OV Jaarkaart для студентов, и Сонни принял героическое решение: мы откажемся от квартиры в Энсхеде, поселимся у Бьянки, которая сдавала комнату (нелегально, потому что она жила на пособие), и оба мы каждый день будем ездить из Тилбурга в свои соответствующие города на учебу. Больше всего на свете Сонни хотел переехать жить в Роттердам, где вообще антильцев было много и у него в частности было достаточно друзей. Но это было из области ненаучной фантастики: люди стояли на очереди на получение в Роттердаме съемного жилья у жилищных корпораций чуть ли не десятилетиями, а снимать квартиру у частного хозяина нам было не по карману. Оставалось только надеяться на чудо.

До сих пор удивляюсь, как нам с Сонни удалось втиснуть в одну маленькую комнатушку все, что у нас было расставлено в Энсхеде в двух. Велосипеды свисали над нашими головами со стены. Сонни вставал каждый день чуть ли не в пять утра. Ему надо было ездить в Энсхеде на практику, и он ежедневно проводил в поездах по 4-5 часов. Моя дорога до университета была короче, но я тоже уставала. Месяца через два как-то утром Сонни встал – и вдруг упал без сознания у холодильника, который мы тоже втиснули в нашу комнатушку. До такой степени он устал. Я очень напугалась, но Сонни очнулся уже через секунду и попытался заверить меня, что ничего страшного не произошло….

Жить в чужом доме было неуютно, Бьянка напоминала Снежную Королеву – не по внешности, конечно: это была толстая, непривлекательная женщина с маленькими глазками, а по характеру. Я старалась не дышать и даже не выходить лишний раз на кухню. Единственная, кто скрашивал мое существование в четырех стенах этого дома, была Марилена – дочка полицейского с Кюрасао, которая тоже снимала комнату у Бьянки, соседнюю с нами. Это была добрая, веселая девушка, учившаяся в Голландии на модельера. Но в декабре она попала в автомобильную катастрофу и повредила себе спину. И хотя травма ее оказалась не опасной, для Марилены, которая и так уже сильно тосковала по дому, это оказалось последней каплей. Как только ее выписали из больницы, она улетела обратно на Кюрасао прямо с металлическим обручем вокруг головы, который с нее еще не сняли: чтобы успеть на Рождество…

Жизнь в университете оказалась достаточно интересной, но все-таки не совсем тем, что я ожидала. Во-первых, от многих занятий – по русскому языку – я, естественно, была освобождена, и поэтому у меня не завязалось такой близкой дружбы с другими студентами: мы слишком мало для этого времени проводили вместе. Во-вторых, из языков, которые я так хотела выучить, как оказалось, одни преподавались лишь с точки зрения исторической грамматики: то есть, никто не учил тебя говорить на современном языке, а в ходе курса только сравнивалась современная грамматика, допустим, литовского с тем, какой она была в ХVII веке (?!) , а другие преподавались хоть и современные, но тоже весьма оригинально: например, на уроках грузинского совсем не учили грузинскому алфавиту, а все тексты давались в латинской траннскрипции. Да что там грузинский, даже более традиционные славянские языки преподавались профессорами, которые знали их грамматику, но сами на них говорить не могли! Да… Вот тебе и хваленое европейское образование. Такого я еще нигде не видела.

Я была демотивирована и бросила многие курсы, на которые записалась. Благо, их можно было бросить: обязательных предметов было мало, а по остальным нужно было только набрать за год необходимое количество баллов из предложенного на выбор. Всем было все равно, что ты, собственно, изучаешь по содержанию. Мое общее впечатление от голландской системы высшего образования – ее удивительная бессистемность. Знания, которые давались, были какими-то фрагментированными обрывками: кусочек того, ломтик этого… Наша система на этом фоне ассоциировалась со строительством солидного здания, которое продуманно возводят по кирпичику, начиная с самого широкого фундамента. Голландское образование было эклектическим зданием, построенным на песке.

Учиться было достаточно легко, даже несмотря на то, что все лекции и все учебники были на другом языке, который я изучала всего год. Я думаю, что благодаря моему советскому фундаменту. Создавалось даже ощущение, что учиться у нас в Москве – на родном мне языке!– было труднее. Требования были выше, знания были глубже. Их объем был больше. Я была поражена легкостью тестов типа «multiple choice». Да такие у нас последний идиот мог сдать – если он хоть немножко владел логикой!

Но голландские студенты жаловались, что им трудно… Впрочем, когда я увидела по телевидению программу, в которой взрослые, закончившие школу голландцы не могли показать на карте свою собственную страну (!), это перестало меня удивлять.

Одним из обязательных предметов на первом курсе было введение в Русландкюнде . Эдакая советология по-голландски. Это была не только история нашей страны – в голландском ее видении– но и ее обществоведение, экономика и даже право. Одним словом, сборная солянка. После первого курса можно было выбрать это направление в качестве специализации, с тем, чтобы потом стать экспертом ( дескюндиге) по Восточной Европе и выдавать “мудрые” комментарии где-нибудь в программах из рубрики «Актуалитейтен» . Когда я впервые ознакомилась с учебником по этому предмету, у меня мороз пошел по коже. Это была именно та книга, в которой утверждалось, что наши женщины работают только потому, что их мужья недостаточно зарабатывают (!) Там еще много чего утверждалось. Например – на полном серьезе – что в СССР не было профсоюзов. Вот таких экспертов – в чьей собственной стране почти нет ни женщин-врачей, ни женщин-профессоров, видимо, потому, что их мужья достаточно зарабатывают!– выпускает голландская высшая школа….

Я была счастлива, когда этот курс подошел к концу. Невозможно лгать о своей собственной стране только для того, чтобы сдать экзамен, и поэтому на вопрос на нем, была ли власть большевиков легитимной, я отписалась пространной фразой, смысл которой сводился к тому, что если на нее смотреть с западной точки зрения, то нет (иначе экзамен бы мне завалили!). Но кто сказал, что мы обязаны на все смотреть с западной точки зрения?…

…Наступило самое противное для меня в Голландии время года – Рождество и Новый год. Я не могла привыкнуть к черным, мокрым, холодным улицам без снега. Тоска по дому в эти недели становилось такой, что почти хотелось выть. Я все еще боялась домой поехать – ведь я не спросила разрешения на то, чтобы в Голландии выходить замуж. Кто знает, на сколько там меня задержат… Эмигрантская пресса и наши доморощенные голландские эксперты по советским делам-преподаватели запугивали, что таких, как я вообще чуть ли не отдают под суд как предателей. Сколько мне понадобится здесь пробыть пока я не смогу опять увидеть своих родных, было неясно. И от этого на душе становилось еще муторнее.

Но под Новый год все-таки произошло маленькое чудо: ответили на наше объявление в роттердамской газете о том, что «молодая серьезная пара ищет квартиру»! Женщина говорила со странным акцентом, и фамилия у нее была явно не голландская – Попеску, но какое это имело значение! В первый же возможный выходной мы поехали в Роттердам – смотреть квартиру!!

Дом оказался в старом районе в западном Роттердаме. Здесь мы сразу почувствовали себя как дома – кого здесь только не было! Турки и арабы, антильцы и суринамцы, югославы и китайцы… И даже целое поселение выходцев с островов Зеленого Мыса! Никто не косился на тебя, если ты не был блондином. Скорее наоборот – косились, если ты им был.

Мадам Попеску пришлось долго ждать – она опоздала чуть ли не на час, и я уже была готова расплакаться, когда она наконец появилась. Это была молодая – моложе меня – хорошенькая, но задерганная девчонка с маленьким ребенком, выкрашенная в блондинку, так неумело, что она казалась рыжей.

– Сюзанна, – представилась она. – Извините за опоздание, мы к тете в Брюссель ездили.

Следом за ней шагала средних лет дама с решительным лицом – ее мама. Мы поднялись по старым затертым башмаками ступенькам внутрь дома. Попеску принадлежал первый этаж, на втором жили какие-то голландские художники. Входная дверь была общей. Это был старый дом, построенный еще в 1911 году – большая редкость в Роттердаме, который почти целиком был разрушен во время войны бомбежками. Было такое чувство, что дом с тех пор и не ремонтировался. В нем были высоченные потолки, две комнаты, разделенные стеклянной перегородкой и дверью (пол в одной из комнат был явно выше, чем в другой), кухня, малюсенькая кладовочка и душ с туалетом на площади в 2 квадратных метра.

– Здесь у нас в подвале еще кое-какие вещи стоят, – сказала мама мадам Попеску.– Мы их потом заберем.

В той комнате, окна которой выходили на улицу, был встроен газовый камин – единственное на весь дом отопление. Во второй комнате, окнами на маленький треугольныи садик, окруженный со всех сторон такими же старыми и угрюмого вида домами, не было даже батареи. На кухне тоже. Из окна в сад вела лестница, спустившишь по которой, можно было выйти на дверь в подвал – целый подземныи этаж. Я видела, как в амстердамских домах такие подвалы реставрируют и сдают под жилье. Но здесь была полнейшая разруха. Стояли какие-то старые диваны и лампы и банки с соленьями – очевидно, то, что мадам Попеску собиралась в один прекрасный день отсюда увозить. Она открыла одну из банок, руками достала оттуда большой консервированный красный перец и стала его с аппетитом поедать. Мама вела за Сюзанну почти всю беседу. Зрелище это было настолько странное, что я не выдержала и спросила их, откуда у них эта квартира.

– Досталась от бабушки, – пояснила Сюзанна. Лицо у нее было искреннее и открытое. – Ну как?

Мы с Сонни переглянулись. Несмотря на плачевное его состояние, для нас это был целый дворец. Две комнаты, свой садик! И всего-навсего в получасе езды на трамвае от центра Роттердама! Трамвай был тут же, за углом, в 2 минутах от дома.

– По рукам.

– 600 гульденов в месяц. («И всего только на 100 гульденов больше, чем была наша халупа в Энсхеде!») Плюс залог. Я буду сама за деньгами приходить. Я сейчас живу в Схидаме у мамы. Вот мой телефон.

Мы подписали контракт.

– Как писать, на год, на два? – спросила мама.

– Мы хотели бы на неопределенное время.

– Пусть будет неопределенное, так даже лучше! – согласилась Сюзанна.

Мы еще не знали, что в этой фразе кроется наше спасение.

…В середине января мы переехали в Роттердам. Отсюда мне было всего полчаса добираться на поезде до университета, а Сонни готовился уехать на стажировку домой на Кюрасао на целых полгода, так что ему оставалось недолго потерпеть. Сеньор Артуро все еще не получил своего жилья в Тилбурге, и мы решили временно взять его с собой. Тем более, что места теперь на всех хватит! Настроение было праздничное.

Мы приехали в Ньюве Вестен в субботу, а для того, чтобы переоформить газовое снабжение и электричество на наше имя, надо было дождаться понедельника. Два дня у нас зуб на зуб не попадал, и мы все трое спали в зимних пальто и укрытые всеми одеялами, которые у нас только были…

После этого газовая печка в доме работала чуть ли не сутками напролет. Счета за газ были ого-го! Но это была единственная возможность хоть как-то согреться. Сеньор Артуро держал рядом с постелью в своей комнате переносной электрический обогреватель, но все равно был вынужден спать с грелкой. Вода в доме нагревалась как в наших «хрущевках» – от газовой колонки на кухне. Периодически колонка самопроизвольно гасла, и мы с риском для жизни (кто знает, может, газ еще идет?) и с трудом разжигали ее снова. В душе был такой холод, что для него пришлось покупать отдельный обогреватель. Пол после принятия душа не просыхал сутками, по стенам моментально расползалась черная плесень. Окна в комнате, выходящей на улицу у нас были постоянно занавешены: не очень-то приятно, когда с улицы к тебе заглыадывают прохожие. И сразу было видно, что мы не голландцы: голландцы занавески вообще закрывают редко!

Прошла пара месяцев, и мы совершенно освоились на новом месте. Наконец-то мы жили в большом, интернациональном городе! Именно то, о чем я мечтала, именно то немногое, что мне в Голландии еще оставалось по душе…

У квартала была плохая слава, но ни разу за все 5 лет жизни там с нами ничего не случилось. Как только в квартале знали, что ты свой, к тебе и относились соответственно. Сосед-марокканец из кофе-шопа помогал мне донести до дома новогоднюю елку в ведерке (Сонни был принципиально против празднования любых праздников, и дом я в таких случаях украшала в одиночку). Все было здесь рядом: трамвай, метро, даже ночной магазин с хозяином из Кабо Верде , который поначалу принял Сонни за своего! Через квартал от нас был наполовину суринамский «чайна-таун», где можно было на ходу перекусить вкусным роти . (Именно там потом Сонни найдет свою вторую жену, Чан-ли). Напротив нашего дома была мечеть, где сбоку в магазинчике продавали вкусный свежий турецкий хлеб, похожий на грузинский лаваш. Голландцы были у нас в квартале такой редкостью, что когда в школе, расположенной за мечетью, проходили выборы, и на улице появлялись 2-3 истинных арийца, народ смотрел на них так, будто они с Луны свалились, а сами они, судя по их виду, нас просто даже боялись! Голландцы вообще храбростью не отличаются, несмотря на свои длинные языки (grote bek).

Соседи сбоку были марокканцы. Они жили над аркой, ведущей к гаражу и складу, раскинувшимися за нашим домом. Соседи были тихие, приятные. Периодически их дети выбрасывали в наш сад свои старые школьные тетрадки. Хорошо, что не памперсы. (К тому моменту, когда наши с Сонни отношения дошли до точки кипения, у марокканских соседей ночью обрушилась наружная стена вместе с лестницей, и им срочно дали новую квартиру, а стену наскоро заколотили фанерой. Дом доживал свои последние дни….). Художница сверху, с которой мы делили входную дверь, Каролина, была очень маленькая и худенькая девушка-голландка с большим тяжеловесным старомодным велосипедом. Несмотря на хрупкость, она поднимала страшный шум у нас над головами, когда ходила по своей комнате – такими скрипящими в доме были полы. С другой стороны у нас за стенкой был кофе-шоп. Что такое голландский кофе-шоп, вы, наверно, слышали. Правильно, место где разрешается торговать «мягкими» наркотиками. Хозяин, тоже марокканец, был очень вежливым, а сам кофе-шоп – очень спокойным, хотя клиентов у него было полно: машины к нему вечером не успевали приезжать и отъезжать. Единственный, кто мешал нам жить спокойно, был голландский сосед через дом: всю неделю его не было слышно, зато в субботу глубокой ночью, часам к 4, у него начинала греметь рок-музыка – да так, что у нас стены сотрясались. Сонни только натягивал на голову одеяло и молчал. В полицию в таких случаях всегда звонила я…

….Наступила еще одна весна. «Пришла весна, чирик-чик-чик…»

Стало немножко веселее на душе, меньше стали счета за газ. Что касается платы за жилье, то мадам Попеску регулярно раз в месяц приходила за своей почтой и за деньгами. У нее был ключ от наружней двери. Мы свыклись с мыслью, что нет ничего необычного в том, что румынской иммигрантке принадлежит какая-то развалюха в старой части Роттердама, которая досталась ей от бабушки: мало ли, может, бабушка эмигрировала в Голландию еще после Второй мировой, а потом только перевезла своих родственников…

В марте Сонни уехал на Кюрасао – проходить стажировку по специальности. Он не был дома уже несколько лет и с нетерпением готовился к этой поездке. Жаль, конечно, нам было расставаться, но я обещала приехать к нему на все лето, когда у меня начнутся каникулы. После того, как я снова стала студенткой, я сначала перешла в своем «МакДональдсе» в Тилбурге на пол-ставки (менеджер был не очень доволен потерей фулл– тиме хорошего работника, но возражать не стал), а потом, когда мы переехали в Роттердам, перешла – тоже на полставки – в «МакДональдс» местный, где хостом работал уже знакомый нам Эйдан. Работала я по средам и по воскресеньям и откладывала заработанное на предстоящую поездку.

Тилбург был далеко не худшим местом, где мне довелось работать. На мое новое место работы – возле стадиона “Фейеноорд” – в дни футбольных матчей приходилось пробираться под защитой конной полиции.

Если наш тилбургский менеджер-индонезиец в трудные минуты засучивал рукава и с песнями и прибаутками присоединялся к нам на кухне, то от роттердамских менеджеров этого ожидать не приходилось. Зато здесь было много больше иностранцев, и я сразу с ними сдружилась – с греками, марокканцами, турками, антильцами и суринамцами.Менеджеры здесь считали каждый кусок, который мы сьедали. Один раз я даже не выдержала и ответила на замечание одного из них: «Я заплатила за то, что ем!».

Они запрещали нам обычно уносить еду домой даже после закрытия ресторана, когда она все равно выбрасывалась (среди нас были такие, у кого дома было по 5-6 детей, и родителям было не до выбора, что есть самим ). Иногда, когда их выбрасывали у нас перед носом, упитанный маменькин сынок (или дочка), работающий исключительно на собственные мелкие карманные рацходы, весело провозглашал на всю кухню, опрокидывая полный подноц в мусорный бак: “Это – для Эфиопии! Это – для Зимбабве!”.

Через какое-то время у некоторых из нас начали исчезать вещи. У одного аллохтонного коллеги исчез новенький велосипед из закрытого двора ресторана. Взамен администрация подарила ему с извинениями дешевенькие часы. А еще через несколько месяцев вор неожиданно обнаружился. Весьма ЬнеортодоксальнымЬ методом: анонимно заявившиеся под видом клиентов гости из головного офиса корпорации подбросили нам кошелек. Нашедший его «аллохтон» -полотер честно отнес его менеджеру. Через некоторое время хозяин заявился за кошельком, но менеджер заявил ему, что никакого кошелька мы не находили. Кошелек был спрятан им в сейфе. В нем было всего около 200 гульденов. Мелочь, по сравнению с его зарплатой. Вору предложили подать заявление об уходе добровольно.

Через полгода я встретила его в аэропорту, где он руководил – опять-таки «каким-то аллохтоном», поучая его, как надо работать! – в очередном заведении общепита. Даю голову на отсечение, что если бы вор был не голландцем-блондином, эта скандальная история обошла бы сразу же все газеты, с точным указанием на географическое положение страны, откуда были родом его предки.