Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 105 (всего у книги 130 страниц)

… Если бы Че Гевара не погиб в Боливии в далеком 1967 году, его портрет вовсе не красовался сегодня бы сегодня в таких количествах на футболках «бунтующей» западной молодежи. Более того, та же самая молодежь, которая нарасхват покупает эти футболки, скорее всего, клеймила бы его за то, что он «недемократичен», за то, что он «вместе со своим сообщником Фиделем – диктатор».

Да, если бы Че был жив, он определенно не был бы героем – ИХ героем. Он был бы «диктатором», – как Фидель и Чавес. Они предпочитают Че Фиделю именно потому, что он умер, а Фидель – живет и продолжает строить новую жизнь на Кубе. Они любят только таких революционеров, которые погибают – и лютой ненавистью ненавидят оставшихся вопреки всему в живых. Потому что о погибшем всегда легко можно сказать, что он не сделал бы того или этого – всего, что не вписывается в их красивые детские фантазии о бескровных революциях, в которых, как в концовке народных сказок, все «живут-поживают, да добра наживают». О революциях, которые происходят сами собой, как весенний дождик, проливающийся из набежавшей тучки. О революциях, которыми все довольны, включая народных угнетателей и «крутое» ворье всех мастей.

Такой придуманный Че – герой людей, которые ничего в жизни не доводят до конца, кроме разве что реализации своих зачастую непомерных личных амбиций. Людей, для которых форма важнее содержания. Людей, для которых борьба может быть исключительно «с автоматом в руках» (причем желательно– в руках кого-нибудь другого, а они только со стороны будут любоваться, – ну, в крайнем случае, поддержат лозунгами).

Пожертвовать собой – без истерик, с чувством собственного достоинства, – ради дела, которому была посвящена вся жизнь, как Че, они тоже неспособны: попробуй их только тронь, так раскричатся про «права человека» и «репрессии», что в ушах зазвенит. Очень уж они любят выставлять себя, неповторимых, «жертвами тоталитаризма.» Такие уж жизненные установки у нашей «пострадавшей от террора» интеллигенции. Что им до коммунистов и комсомольцев, которые шли на смерть, ни слова не вымолвив, как «предатель» Павлик Морозов, или призывая людей к борьбе, как Зоя. Или как брат моей бабушки, которыи после 20 лет лагерей только шутливо отмахивался: «За что боролись, на то и напоролись!» – и остался до конца своих дней настоящим большевиком.

Согласно тем, кто так любит щеголять сегодня на Западе в черных беретах и футболках со знакомым нам всеми ликом, всего этого вообще не было. ГУЛАГ – был, русская революция – «самое ужасное событие ХХ века»,– была, а вот, к примеру, героического сопротивления коммунистов в годы Второй Мировой в Европе – не было. Были гитлеровские лагеря, но томились в них исключительно «евреи, цыгане, гомосексуалисты, инвалиды и социалисты», а вот коммунистов – не было (согласно, в частности, ирландским левым).

Туманные прогрессивные «социалисты» – были, а «реакционных» коммунистов – ну, не было в лагерях, и все. ( Как и славян). Кто организовывал сопротивление в тылу врага и восстания на оккупированной территории? Не иначе, как гомосексуалисты. Или цыгане. А уж такую «кощунственную» мысль – что на самом деле очень многие евреи были одновременно и коммунистами-борцами с фашизмом, – ни один из господ в футболках и беретиках не осмелится и высказать вслух. Евреям полагается (по Спилбергу, по которому их учили истории) быть жертвами фашизма, а даже если и борцами с ним, то ни в коем случае не могли же такие интеллигентные люди быть «этими гадкими сталинистами», победившими фашизм…

Они так любят квохтать по поводу советских «гулагов», но ой как не любят вспоминать о том, чем.же именно в это время занимался их собственный империализм, обеспечивающий им, как их кумиру Дж.Орвеллу, его любимые «индийский чай», «крепкий табак» и «красное и белое вина», под которые так хорошо мечтается о революционных преобразованиях. И апартеид в Южной Африке, с которым боролся лично Мандела, без которого у них не обходится ни один поп-концерт, тоже возник как-то сам по себе, на пустом месте. Кто за ним стоял, кто его поддерживал – бог его знает. Ну не эти же приличные люди – главы их государств и бизнесмены, которые сегодня в обязательном порядке ездят на поклон к Манделе, как мусульмане– в паломничество в Мекку!

Они не стесняются торговать фотографиями похорон своих бывших товарищей – подобных Че, которые пожертовали своими жизнями в борьбе. По 17 фунтов стерлингов за штуку. «На благотворительные цели», как говаривал Карлсон, который живет на крыше, собирая в шляпу с детей по конфетке… Их не смущает, что каждыи раз, когда они начинают читать публике свои воспоминания о знакомстве с безвременно ушедшим от нас борцом (из года в год начинающеся фразой «*** был простым парнем, таким же, как я или вы…»), рядом не оказывается ни родных, ни близких покойного – слишком тошно им присуствовать при торговле памятью дорогого им человека…Это их «делегаты» – борющиеся за обьединение своей собственной страны (так, по крайней мере, они заявляют о своих целях) «выразили поддержку возвращению в Косово цыганских беженцев, праву на самоопределение для курдского народа, обьединению Кипра и самоопределению для Косово и Черногории».

Откуда такая империалистическая каша в их светлых социалистических головах? Почему они считают, что обьединение Кипра или Ирландии – это прогресс, а что Югославию надо добить уже совсем до конца, чтобы не рыпалась? И – ни слова ни об истории Югославии, ни о сербских беженцах из Косова, как будто они то ли не люди, то ли их вообще нет в природе, ни слова о том, что «самоопределившееся» – при поддержке западного империализма -Косово превратилось в бордель, невольничий рынок и поставщика героина европейского масштаба…. Указывать им на это бесполезно. «Мы – наследники Че Гевары! А, кроме того, у него бабушка ирландка была», – с пафосом скажут вам.

…. В детстве кажется, что так легко стать любимым тобой героем. Например, Зорро. Надел черный плащ, взял в руки игрушечную рапиру, помахал ею – и готово! Некоторые люди упорно не хотят взрослеть. Им еще и в 20, а то и в 30 продолжает казаться, что стоит нацепить черный берет и заветную футболку – и они тут же становятся такими, как Команданте. Но Че – не Зорро, не Робин Гуд и не Стенька Разин. Че был коммунистом. Одним из тех, кого эти же люди так страстно ненавидят. И они постоянно и упорно об этом забывают.

«В этой жизни умереть не сложно! Сделать жизнь значительно трудней!»– писал В.В. Маяковский. Да,– и особенно трудно сделать жизнь для других, для народа. Это тяжелое, неблагодарное, кажущееся бесконечным, как постоянная прополка огорода, занятие. Молодчики в беретах и футболках считают, что герои огородов не пропалывают. Это «скучное» занятие оставлено ими на долю «диктаторов».

ИХ Че не расстреливает и не сажает «деловых людей», захотевших «заняться бизнесом» (за чужой счет) в тюрьмы, не проверяет работу различных организаций в своей стране. Вместо этого он бегает с винтовкой по джунглям или лежит, расстрелянный, на столе, глядя на них страдальческим взором мученика. Так им приятнее.

Их Че, Че с футболок – не тот, которыи руководил кубинским банком, не тот, который занимался кубинской промышленностью, даже не тот, который рубил сахарный тростник в полях; не тот, который писал матери одной из «жертв репрессивного режима Кастро», Лидии Арес Родригес: «… Но я должен сказать Вам, что по моему личному мнению, Ваш сын должен отсидеть свой срок, потому что совершение преступления против социалистической собственности – это серьезнейшее из преступлений, вне зависимости от каких бы то ни было обстоятельств. Сожалею, что должен сказать вам об этом и сочувствую страданию, которое это вызовет у Вас, но я не исполнил бы свой революционный долг, если бы я не делал этого честно».

Интересно, как назвали бы они такого Че, объявись он сегодня у нас в России?…

****

Донал, естественно, не стал провожать меня в аэропорт. Его миссия на этом была выполнена, и даже лучше будет, если его в нашей компании больше никто не увидит.

В аэропорту я не стала ждать Ойшина, сама прошла регистрацию и отправилась на посадку. В конце концов, все равно мы летим в одном самолете. Мы оба окажемся в Париже. Неужели мне еще надо будет до этого сидеть с ним рядышком целых 10 часов?

Но какой-то злой рок не давал мне от него избавиться: наши места оказались рядом! На серединном ряду «Боинга». Слева от меня сидел кубинский спортсмен-инвалид, возвращавшийся, судя по всему, через Париж домой вместе со своей сборной – с Паралимпийских игр, рядом с ним – какая-то белокурая молодая красавица-англичанка, а справа – этот самый герой национально-освободительной борьбы, miho konosi komo менеджер по починке старой мебели.

Я не смотрела на Ойшина, старалась даже плечом его не касаться. И не дышать.

Самолет выкатился на взлетную полосу. Я не слышала привычного инструктажа стюардессы. Что теперь будет, как я смогу работать с ним вместе после всего, что было? Жить с ним под одной крышей? Ну вот, пожалуйста! Я разозлилась на себя даже за то, что подумала об этом.

Первые полчаса полета мы молчали и не смотрели друг на друга.

Я решила не говорить с ним первой. Наконец Ойшин не выдержал и наклонившись ко мне, тихо сказал:

– Ну, здравствуй! Как жизнь? Дети как?

– Хорошо, спасибо. А что тебе, собственно, за дело до моих детей?

– Да ничего, – посмотрел Ойшин на меня удивленно, – Просто когда ты пропала, я спросил у нашего общего друга, что с тобой случилось. Он сказал мне, что ты ждешь ребенка. Я спросил, а от кого. А он ничего не ответил, но как-то странно на меня посмотрел…

Странно? Ну конечно, ведь Дермот же решил, что…

Мне стало смешно до коликов в животе, и раздражение мое незаметно растворилось.

– Дело было не в детях, а в том, что изменилась обстановка. И в том, что то, чем мы тогда с тобой занимались, вам все равно уже было не нужно. И я это к тому времени уже поняла.

Ойшин тихонько толкнул меня плечом, чтобы я не сказала лишнего. А я и не собиралась говорить лишнее.

– Об этом мы потом с тобой поговорим, ладно? -прошептал он сквозь зубы. Я только пожала плечами – сам завел этот разговор. Хочешь – поговорим, не хочешь – не будем говорить. Мне от тебя скрывать нечего.

А тем временем по левую руку от меня разыгрывалась маленькая человеческая драма.

Кубинцу понравилась его хорошенькая соседка– белокурая Жози из какого-нибудь Дорсета, и он, естественно, по-кубински пытался забросать ее комплиментами. Боже упаси, он вовсе не приставал к ней – он просто оказывал ей знаки внимания. Но на непонятном ей испанском языке. А еще у него с трудом поворачивался язык из-за церебрального паралича – и именно это, по-моему, напугало ее больше всего. Жози смотрела на него почти с какой-то гадливостью и незаметно пыталась от него отодвинуться.

Когда я увидела, как эта хорошенькая дурочка реагирует на спортсмена-инвалида – красивого темнокожего парня, на которого заглядывались бы девушки всех времен и народов, если бы он не сидел в инвалидской коляске и не говорил бы с таким большим напряжением, я вспомнила СИРЕН, вспомнила танцующих кубинских докторов -и у меня сжалось сердце. Маленькая, глупая английская мерзавка!

– Давайте поменяемся с Вами местами!– предложила ей я. Она обрадовалась так, словно я явилась на белом коне спасти ее от ужасов преисподней:

– Ой, правда? Вы уверены? Спасибо, огромное Вам спасибо!

Пустая глупышка.

– Чего это она? – недоуменно сказал кубинец мне, когда я села с ним рядом. – Ничего не сказал же чике , кроме того, что она красивая…

Я махнула рукой:

– Лос инглесес … – мол, что с них взять…

Понять его и вправду было нелегко. Тем более с моим мизерным знанием испанского. Но я старалась. И парень начал расцветать на глазах. Когда мы пролетали над Саянами, и мне вспомнилось наше советское одноименное ситро, он уже читал мне наизусть какие-то революционные поэмы и цитировал Че, Камило и Хосе Марти. А потом мы с ним хором пели «Катюшу» и «Гимн 26 июля». Один из его товарищей по команде, проходивший мимо нас, увидел, как мы поем, подмигнул моему кубинскому соседу и протяжно, с одобрительным выражением сказал ему:

– Mа-а-аchо !

А Ойшин, оказавшись по соседству с англичанкой, совсем прокис, закрыл глаза и притворился спящим…

…– Женя, мы только еще начинаем работать, а ты уже чуть было себя не выдала!– сказал он мне , когда через долгие 12 часов мы пересели в Париже в самолет на Лиссабон.

– Это еще почему? До Кюрасао нам еще лететь и лететь.

– Никогда нельзя быть чересчур осторожным. А ты проявляешь такой интерес к кубинцам.

– Это не интерес, это человеческое участие, понимаешь ты, Железный Дровосек? – рассердилась я, – Ты что, не видел, как эта маленькая поганка чуть не довела парня до слез? Знаешь, как важно для инвалида чувствовать, что к нему относятся как к любому обыкновенному человеку?

– Знаю, – неожиданно резко оборвал меня Ойшин. И уже мягче добавил – Удивляюсь я на тебя, Женя. Никогда еще не сталкивался в жизни в подобным идеализмом. Только в книжках. Революционер должен быть практичным.

– То-то вы добились больших успехов на революционном поприще со своей практичностью, – не удержалась я, – Особенно в Полеглассе и в Твинбруке . Ну просто авангард мирового революционного движения. Еще немножко – и оттуда все население разбежится.

– Я тебе сейчас объясню…

– Не надо мне ничего объяснять. Не учите меня жить, парниша. А если я вас не устраиваю, то надо было послать с тобой пару-тройку ваших «восходящих звезд»…

– Ш-ш-ш… – он схватил меня за руку.

Я была так возмущена, что вырвала ее у него.

– Вот чудачка! Ну, не обижайся так, но при нашей работе надо сдерживать себя…

– А я и сдерживаю. Иначе ты бы уже давно вылетел через иллюминатор!

Ри Ран нашел бы, что на это ответить. Но Ойшин только молча побагровел и отвернулся. «Зануда!»– подумала я. – «И он еще мне когда-то так нравился!»

Всю оставшуюся дорогу до Лиссабона мы не разговаривали. Хорошенькое начало для совместной работы, что и говорить!

Наверно, мне надо было промолчать. Иногда кажется, что женщина всегда обязана молчать – и что в этом залог успеха любых ее отношений с противоположным полом, от деловых до дружеских и уж тем более до личных. Но нет, это не так – ведь с Ри Раном я могла говорить обо всем на свете, не опасаясь его реакции…Самое замечательное, что с ним можно было спокойно говорить даже об очень возвышенных вещах – без боязни натолкнуться в ответ на цинизм и непонимание. Ри Ран, Ри Ран, где ты сейчас? Когда я тебя теперь увижу?…

Когда мы прилетели в Лиссабон, уже смеркалось. Было еще совсем тепло, хотя осень уже перевалила за середину. Португальский язык, раздававшийся вокруг нас, здорово напомнил мне папиаменто. Многое было мне понятно, хотя португальский я никогда специально не учила.

Багажа ни у меня, ни у Ойшина с собой почти не было. Мы спокойно прошли через паспортный контоль, таможню и, выйдя наружу, вопросительно уставились друг на друга. Я не выдержала первой:

– А дальше что?

– А дальше мы берем напрокат машину и едем в Кашкаиш. У тебя водительские права с собой?

– А раньше ты спросить не мог?

– Что, значит, нету?

– Есть. Но я не водила машину уже давно. И меня учили ездить по другой стороне дороги! А ты сесть за руль случайно не желаешь?

Ойшин замялся:

– А у меня нет прав. И никогда не было.

– Великолепно.

Мы постояли еще несколько минут в раздумьи, что же теперь делать.

– Ну ладно, – сказала я, видя, что дело не двигается с мертвой точки, – Так уж и быть. Я попробую, но если что-нибудь случится…

– А ты потихонечку. Я вообще не любитель быстрой езды, – посоветовал мне отважный совершитель побегов из британских тюрем.

На этот раз я вовремя прикусила язык.

Когда нас спросили, какую машину мы хотим взять напрокат, я только пожала плечами. Да какую угодно! Лишь бы она не сломалась по дороге. Это в детстве так безумно хочется сидеть в трамвае именно на красном сиденьи и непременно чтобы у окна. Помню, как я дулась тогда на взрослых;которые этого не понимали. У многих этот рецидив детства, видимо, сохраняется как хроническое заболевание – и когда они подрастают, оно выражается в новых формах: подавай им непременно «тачку» только определенной марки и модели, а то начнут пускать пузыри и сучить ножками.

– Только ты не отвлекай меня разговорами, – предупредила я Ойшина– А то я за себя не отвечаю. Лучше смотри по карте, куда нам надо, и говори мне. Будешь моим штурманом.

Ойшин молча кивнул.

Эти 20 с небольшим километров до Кашкаиша мы ехали, наверно, чуть ли не час! Мне было очень неудобно, но, к счастью, некогда особенно глубоко об этом задумываться, потому что дорога казалась мне такой извилистой, что у меня время от времени темнело в глазах.

– Во всем негативном есть что-то позитивное, – уговаривала я себя вслух, – Ведь на Кюрасао тоже наверняка придется водить машину, там на общественном транспорте далеко не уедешь! Так что надо привыкать.

Ойшин посмотрел на меня с удивлением – он ведь никогда еще не видел меня беседующей саму с собой. А я делаю это частенько – привыкла еще за время брака с Сонни, когда меня все равно некому было выслушивать.

Когда мы добрались до отеля в Кашкаише, как назло, в номере оказалась только одна кровать. Это было уже слишком!

– Я на полу посплю!– сразу густо покраснел Ойшин.

Ничего другого я и не ожидала. Каков, однако, гусь, а? Неужели он думает, что он меня еще интересует? Здесь тебе не Корея, циновками для тебя не запаслись!

– Спина будет болеть,– сердито буркнула я. -Можно же и одетыми спать, между прочим. И вообще, не бойся, не трону я тебя! Но если хочешь заработать радикулит, это твое дело.

Он нервно рассмеялся. Но не убежал, а лег поверх одеяла на самый край и свернулся калачиком. Я мысленно пожала плечами, накрылась пледом поверх свитера и брюк и заснула почти мгновенно.

…Спала я так крепко, что можно было не только из пушки палить, а, пожалуй, даже запускать баллистическую ракету. И разбудил меня не шум, а запах кофе – свежий, сильный, какого по природе своей не может быть в англоязычных странах, где даже чай уродуют разбавлением его молоком.

« Фу-фу, романским духом пахнет!» -радостно подумала я. Ойшин по-прежнему спал – лицом вниз, как был, в курточке и даже в ботинках. Я не стала его будить и отправилась на завтрак в одиночестве. Мне вообще хотелось уйти куда-нибудь на весь день, но к сожалению, было нельзя.

После завтрака я набралась духу и повернула обратно в номер.

На всякий случай постучала в дверь. Ойшин, сонный и взъерошенный, открыл мне ее минут через пять.

– А, это ты!– сонно пробормотал он, впуская меня в номер.

– А ты ждал кого-нибудь другого? – опять не удержалась я. И уже смягчившись добавила:– Доброе утро! Завтракай побыстрее, и начнем нашу с тобой лекцию на тропические темы.

И достала из рюкзака толстую книжку о Кюрасао. Я не собиралась, конечно, читать ему эту книжку – она была нужна мне только для иллюстраций.

… За разговором о Кюрасао мы просидели до обеда. Ойшин слушал внимательно, но вопросов задавал мало, и я уже начала думать, что, возможно, правы были те, кто считал его «лентяем»: не знаю, почему, но у меня складывалось такое впечатление, что ему было лень мыслить– за пределами того, что с него спрашивалось.

– Ладно, бог с тобой, золотая рыбка!– сжалилась над ним я, видя, как глаза его сами собой закрываются, когда мы продолжили беседу после обеда.– Хватит на сегодня, нельзя объять необъятное, иди поспи. А я поеду в Лиссабон, погуляю немного там по городу.

– Зачем? – удивился он.

– Ну, как это зачем? Быть в Португалии – и не увидеть Лиссабона?

– А может, я тоже захочу по Лиссабону погулять? – упрямо тряхнул Ойшин вдруг головой.

– Если хочешь, поедем.

На этот раз мы благоразумно поехали на автобусе.

В Лиссабоне было безветрено и тепло. Я привыкла чуть ли не к ураганным ветрам на североирландском побережье – а здесь была совершенная тишина.

Город был очень красив. Меня смущало только то, что на выложенных кафелем улицах было легко поскользнуться и шлепнуться. А еще мне бросились в глаза 2 вещи: количество религиозных манифестаций с одной стороны– и коммунистических граффити на стенах с другой. В старых районах все было тоже очень красивое, но какое-то полуразваливающееся, а люди в португальской столице были преимущественно маленького роста. Трудно было вообразить себе, что это когда-то тоже была империя, а вот эти малыши держали в страхе чуть ли не пол-планеты.

– Давай покатаемся на трамвае,– предложила я, – Вот туда, наверх, в старый город. Я это столько раз в кино видела!

– Давай.

Трамвай начал подъем в гору под таким углом и с таким скрипом, что я на секунду даже зажмурилась.

– Давай посидим где-нибудь? – предложил Ойшин, когда мы вышли из него на самой вершине над городом.

– Не возражаю.

– Так ты как, все еще живешь в 6 графствах?– спросил Ойшин меня после того, как мы присели на стулья перед каким-то небольшим кафе, и он заказал нам, не спрашивая меня, по бокалу красного вина.

– Нет. Уже нет. Надеюсь, что нет, – поправилась я.

– Киран умер?

– Ты знал Кирана? – удивилась я.

– Давным-давно, чисто шапочно. В детстве. Мы с ним выросли в одном квартале. Хулиганили вместе в детстве, можно сказать.

– А… Заметно! Да, он умер. А что?

– Просто так. Ну, и где же ты теперь живешь?

Мне не хотелось посвящать его в детали.

– Далеко, – сказала я.

– А именно?

– В стране утренней свежести, – разозлилась я, совершенно уверенная, что ему это ни о чем не скажет. Или он подумает, что я отшучиваюсь и веду речь об ирландском Тир-на-Ноге . Так оно и оказалось.

– Так значит, тебе есть куда возвращаться после этой нашей поездки?

– Думаю, что да. А тебе разве некуда? -спросила я в лоб, но он не ответил.

– А почему ты решила уехать из 6 графств? Если это, конечно, не секрет.

– Ты действительно хочешь знать?

– Да.

– А не обидишься? Знаешь, есть такой советский анекдот. Сам он, правда, к делу не относится, но последняя его фраза здорово описывает мое самочувствие в сегодняшней Ирландии: «Пока они на мне сидели, я терпел. Пока они на мне занимались любовью, я терпел. Но когда они стали у меня на ж*** свои инициалы вырезать – тут уж я не выдержал!»

– ???? – кажется, Ойшин опять не на шутку перепугался.

– У меня уже в печенках то, что люди, знающие почти по всем вопросам намного меньше, чем знаю я (такое образование им дали), пытаются учить меня, как мне надо жить. Если бы повариха научила меня, как испечь какой-нибудь торт, я бы сказала ей «спасибо». Но когда люди, которые сами живут так, что их можно только пожалеть, c глубокомысленным видом выдают тебе советы, как тебе надо растить детей или каким должно быть общественное устройство в твоей стране, это можно терпеть только лишь до поры, до времени. То, что со мной разговаривают так, cловно я малограмотная – только потому, что я говорю с акцентом, и у меня другой паспорт. То, что моих детей (я не имею в виду Лизу) пытаются записать в «инвалиды» – только потому, что они не такие как все. Я сама не такая тоже. Я тоже не любила играть с ровесниками в раннем детстве – мне было интереснее среди взрослых. А твой Киран на полном серьезе говорил: «Это тебе просто вовремя диагноз не поставили!»

Раньше, когда у вас шли военные действия, я закрывала на многие из таких вещей глаза, потому что понимала, что люди не виноваты, что не знают многого – им не дали нормального образования. Но теперь, когда наступил мир, и я вижу всю эту чванливость людей, которые не просто ничего не знают, а и не хотят ничего знать, и уверены, что они уже и так знают все, что нужно… Это уже действительно для меня как вырезание ваших инициалов у меня на каком-то из неподходящих для того мест!

Ребята, у вас глубоко больное общество– где зло стало настолько обыденным, что это норма – а для вас болен любой, кто хоть чуточку отличается от вас. В таком случае, больны три четверти человечества! А вы все ищете, какую микстуру прописать нам, чтобы мы стали такими же, как вы. С маниакальным упорством. Принимая любого маргинала из наших стран, который разделяет ваши взгляды, за «подлинного выразителя взглядов и интересов своего народа». И не понимая, что у нас этот маргинал не может вызывать ничего, кроме смеха и презрения…. Послушай, но ведь и я могу задать тебе тот же вопрос. Ты же тоже уехал оттуда, как я слышала. Почему?

– Это долгая история… – Ойшин помялся,– Если честно, то стыдно было перед людьми. Когда приходилось просить их о помощи, как раньше – по нашим армейским делам, – а в ответ тебе в лицо насмехаются те, кто до этого помогал годами: «Как же это так, ребята? А мы думали, что наша помощь вам больше не нужна…» И то, когда нас люди просят о помощи – в западном Белфасте житья нет от хулиганья – а нам вышло указание, что это хулиганье нельзя трогать. А полиция как не трогала его раньше, так и сейчас по-прежнему не трогает. И результат сама знаешь какой.. Я чувствовал себя обманутым …

«И не ты один, милок!»– подумала я.

– … Примыкать к диссидентам нет никакого смысла: они ничего конструктивного не предлагают и никуда не ведут…Их девиз «только вперед, а там разберемся!»

«Ну прямо как наши диссиденты!»– мелькнуло у меня в голове.

– ..Так что единственный выход для меня оказался в том, чтобы повернуться ко всему этому спиной. Как ни больно… Знаешь, что стало для меня последней каплей?

– Что?

– Моя племянница.

– Племянник?– переспросила я, с тошнотой у горла вспоминая племянника Пата. Что он еще натворил?

– Нет, племянница. Бриджет.

Неужели его племянницы еще хуже племянников?

– Ей 21 год. Она решила пойти на службу в военно-морской флот.

Я только что вернулась из КНДР и поэтому на секунду не сообразила, что здесь такого.

– Британский военно-морской флот! -вдруг горячо воскликнул Ойшин,– Внучка ирландского республиканца! Это все равно как если бы немцы победили в войне, и ты записалась бы в ряды эс-эс. Над ее дедом измывались в тюрьме такие же живодеры, как ее будущие товарищи по оружию.

– Как же это ее угораздило до такого докатиться?

– Мирный процесс. Она выучилась в английском университете, первая с университетским дипломом изо всей нашей семьи. На социолога. Ее мотивация? Ей хочется «посмотреть мир». Через прицел британского автомата? Неся другим народам такую же «демократию», какую они принесли нам? И, что самое гадкое в этой истории, ее мать, моя сестра, которая навещала меня почти 10 лет в британской тюрьме, и которую там из-за этого тоже подвергали разным унижениям, не видит в ее решении «ничего особенного»! «Ее не интересует политика. По крайней мере, она пытается чего-то в жизни добиться – не то, что остальные мои лоботрясы!»– говорит она. Чего добиться? Заплатить своей кровью за защиту интересов полудохлой Британской империи, которой пора на свалку истории? Нести смерть и горе другим народам после того, как нам высочайше позволили присесть к хозяйскому столу?:

Он схватил со стола бокал красного вина и вдруг залпом опрокинул его. А я-то была уверена, что Ойшин непьющий!

– Не могу. Не могу я терпеть такие вещи. Видеть и принимать их как что-то нормальное. Всего несколько лет назад такая глупость не пришла бы ей даже в голову. Разве для этого мы начали мирный процесс, разве для этого разоружались? Чтобы наши дети и внуки становились винтиками в системе британского империализма? Разве для этого я…

Он осекся – видно, хотел сказать «провел 12 лет в тюрьме», но ему стало неудобно говорить только о себе, когда речь шла о таких масштабных вещах. Хотя 12 лет жизни, отданных коту под хвост – это, конечно не шутка….

Действительно, благодаря мирному процессу число ирландских рекрутов в британской армии (причем даже ирландцев с юга!) выросло в несколько раз. Но чтобы среди них были дети из республиканских семей– с таким я сталкивалась впервые. «То ли еще будет, ой-ой-ой!»– пела в свое время Алла Пугачева…

– Вот когда я окончательно понял, что мы забрели куда-то не туда, – закончил Ойшин и замолчал.

Мне стало его жалко до глубины души. Если даже я так долго и так болезненно переживала то, что разворачивалось в Ирландии на моих глазах, то каково должно быть все это для него – человека, посвятившего делу освобождения своей страны от оков империализма всю свою жизнь и проведшего из-за этого за решеткой свои самые лучшие годы?

Но если он понял все это и отдалился от них, то как же они тогда отправляют его со мной? Как они доверили это дело ему – и почему он тогда согласился? Может быть, для того, чтобы не видеть, что происходит дома? Дома… Постойте, а его семья? Жена, ребенок? Они что, вот так просто его отпустили?

А может быть, все дело в том, что мы с нашими взглядами были просто такими, от которых в случае чего всегда можно было отмахнуться, откреститься, списать в потери? «Эти люди не члены нашей организации и даже не разделяют наших взглядов». С них станется!

Но я не стала у него ничего спрашивать – было видно, что человек очень переживает. А после бокала вина это стало еще виднее. Я даже пододвинула ему еще и свой.

Желание издеваться над ним у меня пропало. Ойшин был жертвой мирного процесса – такой же, как Финтан. Им еще повезло, что они легко отделались.

Я легонько тронула Ойшина за плечо.

– Извини, я не знала. Если я скажу, что сочувствую тебе, тебе, наверно, не будет от этого легче. Я тебя понимаю. Мы с тобой по одну сторону баррикады.

Ойшин невесело улыбнулся:

– Спасибо. Давай попробуем по крайней мере помочь людям, которые хотят изменить свою жизнь к лучшему– не за счет поступления на службу к головорезам и мародерам. Я не знал, что это ты со мной поедешь. Честно говоря, это был для меня приятный сюрприз. Я винил себя в том, что из той нашей операции так ничего в конечном итоге и не вышло. Ты прости, что я вел себя так по-идиотски тогда…

Не надо, не надо об этом, Ойшин. Пожалуйста.

– Это я себя по-идиотски вела, – вздохнула я, вспоминая все, что я натворила между тем далеким апрельским днем, который я и до сих пор предпочитала не вспоминать, и поездкой в Корею.– Что я могу тебе сказать? Дай пять!

И мы крепко пожали друг другу руки.

Зазвенел звонок подходившего к площади трамвая. Ойшин вдруг рванул меня с места за собой, на ходу расплачиваясь с официантом – успеть вскочить в этот самый трамвай. В три прыжка мы запрыгнули на его площадку.

– Что, за нами «хвост»? – пошутила я, когда мы отдышались. Ойшин воспринял мой вопрос по-голландски – буквально:

– Нет, нету никакого «хвоста». Просто мне захотелось уйти оттуда поскорее. А то сейчас захочу еще бокал, потом еще, и…

– Понятно, Алан.

– Алан?