Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 130 страниц)

На мой день рождения, изо всех дней в году! Вот и не верь после этого в судьбу…

…Я много лет не видела своего кумира и понятия не имела, как он теперь выглядит. И когда он показался на экране – худой, с набрилионтиненными редеющими спереди и длинными сзади волосами, мое сердце сжалось от жалости, но только на секунду. Подобно тому, как быстро привыкла к облику Чуда-Юда Аленушка из «Аленького цветочка, так почувствовала себя и я – через секунду он уже был для меня прежним Бобби!

Его супруга– та самая, которую он собирался поджечь,– оказалась ослепительной красавицей, весьма уверенной в себе, но не нахальной. Я любовалась ее густыми, черными как ночь длинными волосами и огромными цыганскими глазами. Нет, супротив такой мне было нечего делать даже в лучшие годы моего девичества!. Она говорила по-голландски с сильным немецким акцентом: видимо, потому что знала этот язык раньше, чем выучила голландский. А у Бобби… теперь-то мне был хорошо слышен его антильский акцент – их мягкое в любую погоду «ль» : «дадди куль» …

Бобби и его красавица-жена помирились и рассказывали публике, что именно между ними произошло, и как они оба уверены, что больше такого никогда не будет. Я тоже хотела в это верить. Хорошо знать, что твой герой наконец-то счастлив! А вот голландская публика не верила – и ахала и охала, не в силах понять, как же жена его теперь не боится. Но это же сам Бобби!!!

Через несколько дней, под впечатлением той передачи, я написала им обоим письмо – не зная адреса. Лелистад не такой уж большой город: дойдет. Я переписывала то письмо три раза: так хотелось рассказать ему, как много значили они для меня, со всеми уже известными вам перипетиями. Кроме одной: само собой, я не призналась ему, что была столько лет в него влюблена…

Ни на что особенное не рассчитывая, я подписала в конце наш адрес и телефон. И написала, что мой муж – его земляк.

Еще через несколько дней, вечером, мы сидели у себя дома; Лиза спала, Сонни играл с компьютером, я смотрела телевизор, когда вдруг зазвонил телефон. Но говорил вовсе не слон, как у Чуковского, а молодая женщина с таким уже знакомым мне акцентом.

– Это говорит жена Бобби. Мы получили твое письмо, большое спасибо! Сейчас Бобби будет с тобой говорить…

Будете смеяться, но при этих словах я затрепетала, как трепетали, наверно, советские военачальники, когда с ними во время войны говорил Сталин (да простят все они меня за такое сравнение – я лишь описываю свои ощущения!)

Я почти не помню, что он говорил и еще хуже помню, что я отвечала. Он рассказывал что-то о поездках в Россию, о своих друзьях из Большого театра, о том, что «все мы в Голландии только для того, чтобы дать лучшее будущее своим детям!»

Тут я хотела с ним не согласиться, – насчет лучшего будущего – но не посмела. Я просто наслаждалась звуками его голоса! Казалось, я не могла выдавить из себя ни единого слова, кроме: «Да… ага… ага.. угу… конечно!»

Наверно, в конце концов ему это надоело, и он спросил:

– Bo ta papia papiamento ?

Я так и вспыхнула:

– Un tiki …

– Передай трубочку своему мужу, а?

Я передала трубку Сонни, который по выражению моего лица уже понял, кто это, – опасаясь, что он скажет Бобби какую-нибудь гадость, но Сонни был на высоте. Они заговорили на родном языке, Сонни шутил и смеялся, а что говорил Бобби, я не слышала. Я в это время лихорадочно соображала, что у него спросить и что ему сказать – и уже набралась было храбрости, чтобы спросить, как же мне побывать на его концерте, когда Сонни вдруг сказал:

– Те аwоrо !– и повесил трубку!

– Что, что он тебе говорил? – набросилась я на Сонни.

– Что мне повезло с женой: восточноевропейские женщины намного менее меркантильны, чем наши, карибские! – ответил Сонни.

***

… На самодеятельно посвященной Виктору Цою его поклонниками в моем родном городе стене гигантскими буквами выведено:

“Витя! Помнишь, мы хотели перемен? Ну, вот они и пришли, на х**…”

Крик души жителя средней полосы России, далекой от московского показушного “шик-блеск-красота”…. Москвичи для жителей моего города – как инопланетяне. Впрочем, в Москве бедолаг еще больше, чем у нас. Просто они не так бросаются в глаза, как бандиты, жулики и проститутки различных отраслей – от «братков» до «олигархов» и от стриптизерш до телеведущих…

Чувство нереальности происходящего охватило меня, когда меня в первый раз в жизни назвали “госпожой”. В Шереметьeво. Я, помнится, даже 2 раза обернулась, ища глазами, кто это здесь госпожа. Было не приятно, – было противно, как будто на меня вылили ведро дегтя. Или как будто заставили съесть килограм слив вместе с косточками. Какая я вам госпожа? У меня рабов или крепостных нет и отродясь не водилось!

Дома у нас, в родном моем городе, над этим обращением по-прежнему смеются. Называют друг друга на улицах как и раньше: “женщина”, “мужчина”, “бабушка”,”дедуля”, “девушка”, “парень “.

А улицы стали такими, словно по ним прошла война.

Рушащиеся балконы в красивых домах “эпохи культа личности” на центральной улице. Битые стекла в многоэтажках и трамвaях, кое-как забитые деревянными и металлическими щитами. Пыль в воздухе. Ставшие невероятно худыми и бледными немногочисленные детишки (это когда я росла в “годы застоя”, все мы были краснощекими бутузами!). Зазывающе-манящие надписи многочиcленных забегаловок “Водка! 24 часа Non-Stop!” Стоящие заводы и – одна из моих первых учительниц, подвыпившая, торгующая каким-то старым барахлом прямо с земли… Я обхожу её стороной – чтобы не смущать.

Люди бродят днeм толпами по городу (работы нет!). Автобусов и троллейбусов практически не осталось – вместо них разьезжают многочисленные частные такси с надписями “троллейбус номер 5”. Под такси идет любая машина, какая попадется – от колхозных “газиков” до миниaвтобусов, подержанных запaдных BMW. Водители, видимо, получили права “за свинину”, как говорили раньше, ибо они периодически сталкиваются друг с другом, матерятся, a пассажиры при этом иногда даже вылетают из таких микроавтобусов через задние двери… Похоже на Индию. Никого это не удивляет. Как не удивляют и побирающиеся таджикские дети. За все время жизни в СССР я не видела у нас в городе ни одного таджика, даже на базаре – слишком далеко. А теперь, став независимыми, бедняги, видно, так «хорошо» зажили, что им больше ничего не остается, кроме как тащиться целыми семьями в такую даль…

В городе стало больше и “лиц кавказской национальности”; раньше были только мужчины на базаре, сегодня они привозят с собой и женщин, и детей. Местные жители относятся к ним достаточно спокойно.

– Когда нас выгоняли наши подьезды от чеченцев охранять, – вспоминает соседка Галя, – Мы ходили вокруг дома всю ночь, а у нас тут под окнами– базар. Просто цирк какой-то: мы от них свой дом охраняем, а они от нас – свои арбузы!

В головах у людей – полная каша: бабушки, которым весь день капает на мозги на кухне “Радио России”, договорились до того, что это мы напали на Гитлера, а не он на нас!

– Ну как же, Томочка, ты же тогда сама жила, разве не помнишь, кто на кого напал?

– И то правда… Помню! Но ведь по радио сказали…

И смех, и грех.

Иногда можно увидеть совершенно дикие сценки: например, женщин, справляющих малую нужду в городском парке, в то время, как их кавалеры заботливо стоят рядом. Или детей лет 10, деловито обсуждающих, за дело ли посадили Майка Тайсон, когда он кого-то там изнасиловал. Когда 9-летнего сынишку одной из моих знакомых попытались вывести из комнаты с телевизором, по котором среди бела дня показывали какую-то порнуху, он заметил маме:

– Это что там, секс, что ли? Мне уже скоро заниматься этим пора, а ты вce боишься, что я это увижу!…

…По радио и телевидению – сущий бред; ведущие программ новостей, перевeденных с западных станций (на своих журналистов не осталось денег!) напоминают мне крылатую фразу из романа, который писал для меня в детстве Шурек: “И тут зачухали чепурыслы”… Все говорят скороговоркой и с таким видом, что сами не понимают, о чем ведут речь. Не удивлюсь, если так оно и есть.

Такое чувство, что все то, что ты любил, все то, что тебе было дорого, осквернено и загажено чужаками – нет, никакими не кавказцами или другими соотечественниками различных национальностей, а нами же самими, моральными мутантами среди нас!.

Вспомнается герой ямайского фильма Буша Макинтош, переживающий, что на могилу его родителей на сельском кладбище испражняются местные беспризорные козы и коровы… Точно такое же ощущение и у меня! Только эти “козы” и “коровы” называются здесь “деловыми людьми”…

Из местной газеты: “За вторник в городе произошло 4 самоубийства. Все самоубицы – мужчины в возрасте от 35 до 65 лет”…

Единственный способ выжить здесь, не впадая в депрессию – даже на то короткое время, что я здесь нахожусь! – это, кажется, закрыться в четырех стенах среди родных и близких, не выходить по возможности на улицу и особенно, боже упаси, не ездить в Москву!

Но ведь это вовсе не выход.

Все это не исчезнет от того, что мы пытаемся закрыть глаза и представить себе, что мы до сих пор живем в Советском Союзе. Именно это делают некоторые мои родные и знакомые. Например, один бывший коллега моего дяди, похудев килограмм на 20, стал вегетарианцем и толстовцем, выступая за мир без насилия. Господи ты боже мой, да нас же на глазах и безо всякого насилия уничтожают как мух!

Так для чего же мы рождены?

Неужели для того, чтобы пить 24 часа “non-stop” под заборами?

Для того, чтобы за наш счёт кутили на Лазурном Берегу березовские всех стран и народов?

Для того, чтобы повторять, как козленок из фильма “Мама”, – “что мы сделать могли?”

Нет!

… Я просыпаюсь в холодном поту. В комнате мы втроем спим чуть ли не вповалку: я, Сонни и Лиза. Места у мамы, конечно, маловато, но ведь наша квартира и не рассчитывалась на столько народу.

Мама храпит на кухне: ей с утра на работу.

Мы здесь уже два месяца, Сонни начал ходить на практику на вторую неделю после приезда: до этого акклиматизировался, привыкал носить нашу зимнюю шапку и ходить по льду: хотя мы приехали домой в середине марта, Москва встретила нас густым снегом. По дороге из Шереметьева я поведала Сонни народную мудрость насчет мартовской погоды: «Пришел марток – надевай трое порток!»

Нас встретили мама, Шурек и Шуреков шофер с работы, Аркадий, который привез их в аэропорт на казенной «Ладе».

Первое, что мне бросилось в глаза– это насколько все состарились, не только мои родные и близкие, но и, например, актеры и дикторы на телевидении. Ведь я не видела их целых 5 лет. И вторая мысль, которая пришла в голову – а ведь, наверно, так же состарилась и я!

Аркадий был ненамного меня старше. Он был коренной горожанин, что у нас в городе давно уже редкость, интеллигентный парень, глотающий книги – преимущественно об истории и о политике. Всю дорогу он обсуждал с мамой и со мной Ельцина и его политику – да так язвительно и метко, что за ушами трещало! Шурек приходился ему работодателем, и я с удивлением наблюдала за невиданными мною прежде отношениями двух людей в нашей стране – не просто начальника и подчиненного, а работника и хозяина. Эти две вещи различаются как небо и земля. Мне до сих пор кажется гнусной сама идея работать «на кого-то» (даже если это такой замечательный человек, как Шурек!). В советское время, работая на государство, мы работали не «на директора», не «на Политбюро», а сами на себя. Именно такое ощущение было у меня всегда. Никакие «привилегии номенклатуры» – жалкие и смешные по сравнению с привилегиями уважаемых на Западе людей: капиталистов!– не могли отменить тот факт, что все, что мы создавали, государство возвращало нам сторицей – в виде не только субсидированных товаров, а и многочисленных социальных благ.

Аркадий тем более вырос при советской власти, по профессии был таким же инженером, как моя мама, имел высшее образование, и чувствовалось, что для него идея хозяина оставалась такой же чуждой, как и для меня. Он потерял работу, когда закрыли его научный институт и с трудом смог найти эту. Кроме того, он иногда «калымил» на своей личной машине, тоже «Жигулях», но это было дело опасное: пассажиры попадались такие, что многие водители-частники возили с собой под сиденьем на всякий случай топор…Для меня такие вещи были, конечно, неслыханными!

Аркадий разговаривал с Шуреком уважительно, но без заискивания и подобострастия. Мог высказать свое мнение – даже когда его не спрашивали. Он чувствовал себя равным – и я с ужасом ощутила, что Шурека это раздражает. Что он, мой любимый, мой замечательный дядя, с которым мы всю жизнь были запанибрата, чувствует себя по отношению к Аркадию своего рода барином и недоволен, что Аркадий этого не ощущает!

– Поменьше надо читать и побольше за машиной ухаживать! – недовольно бросил он Аркадию. Мне показалось, что я ослышалась. И это говорит Шурек, который сам себе испортил зрение в 17 лет, потому что читал по ночам под одеялом? В советское время, будучи главным экономистом завода, он не относился так даже к уборщицам.

Что это стало с людьми?

Аркадий даже не взглянул на него, сделал вид, что ничего не слышит и продолжал свой рассказ о прочитанном.

Подобно большинству неглупых, думающих наших мужчин, Аркадий в постсоветское время начал медленно убивать себя алкоголем. Нет, за рулем он не пил, но в выходные напивался почти каждую неделю до чертиков – чтобы хоть ненадолго не думать о том, что творится вокруг. Мысли об этом грызли его днем и ночью. Он постоянно вспоминал, как ездил в советское время в Азербайджан, как работал в Эстонии с вычислительными машинами на практике, какие и там, и там были замечательные люди, какая удивительная была жизнь, и как мы этого не ценили….

Если бы я все время думала об этом, не научившись отключаться, я бы тоже запила!

Сонни, конечно, не подозревал, какие бурные нас обуревали чувства и почему. Вместо этого он с любопытством смотрел за окно. Трасса, на моей памяти такая красивая и пустынная, теперь была облеплена по всей ее длине какими-то киосочками, избушками, палатками, развалами. Знакомый мне по дороге коровник перепрофилировали в магазин запчастей. Куда дели коров, неизвестно. На всех избушках и коровниках гордо красовалось «супермаркет». Иногда даже латинскими буквами. Более абсурдного зрелища мне еще видеть не доводилось. Все, кому не лень, пытались хоть что-то продать. Отовсюду, чуть ли не с деревьев в лесу, свисали какие-то идиотские рекламы. Из придорожных кафе гремела пошловатая «новорусская» попса с ее ритмом «умпа-умпа-умпа-па» вперемешку с душещипательной тюремной лирикой, которую нормальному человеку просто стыдно было слушать. Диапазон ее содержания колебался от «я сел – она обещала меня ждать– не дождалась» до «я сбежал и показал им всем, где раки зимуют!»

Сонни, судя по лицу, нравилось то, что он видел: это мало чем отличалось от того, с чем он вырос у себя на острове, не считая погоды. Другой жизни он не знал и представить себе не мог. Я могла ему только посочувствовать.

И все же многое у нас для Сонни было в новинку.

На базаре он первым делом пришел в ужас от кубанских помидоров сорта «бычье сердце» – огромных, красных и сладких. Он привык к голландским – выращенным в теплице, мелким и почти зеленым.

– Надя! Почему помидоры такие? Чернобыль? – воскликнул он, обращаясь к моей маме так, словно она несет личную ответственность за несоответствие кубанских помидоров принятым в Голландии стандартам.

Какие– такие? Они такие и должны быть – натуральные! Забудь уже ты о своей голландской химии!

Натуральные наши помидоры так понравились Сонни, что на голландские он с тех пор и смотреть не хотел.

За день до начала практики Сонни почему-то решил попробовать нашу водку. Для храбрости? Мамы дома не было, он прошел на кухню, достал из холодильника бутылку и налил себе полный стакан. Я тем временем занималась Лизой, но увидела краем глаза, что происходит, и посоветовала ему не пить без закуски: у нас никто так не делает.

Сонни залпом опрокинул стакан и гордо на меня посмотрел:

– А все говорят: водка, водка… Я ничего даже не чувствую!

И потянулся за вторым.

– Не говори потом, что я тебя не предупреждала, – только и сказала я. В конце концов, западный человек привык к свободе, не буду мешать ему своими коммунистическими запретами.

Я вышла с кухни. Через две минуты оттуда послышался страшный грохот. Я бросилась обратно. Сонни лежал на полу и стонал.

Перепугавшись, я кое-как волоком дотащила его до ванной. Он не мог даже приподняться. Я налила в ванну теплой воды и, ругаясь на него, что он меня не послушал, с большим трудом втащила его в ванну. Он лежал там, отмокал и стонал.

Тем временем вернулась с работы мама.

– Что это у вас тут? Как Мамай прошел! – удивилась она, заметив на полу кухни следы Сонниных подвигов.

Я начала ей объяснять, что произошло, а Сонни тем временем стонал из ванны:

– Не говорите по-русски, вы меня раздражаете…

С тех пор он у нас больше водку никогда не пил. Даже когда ему наливал муж моей тети с традиционным нашим «Ты меня уважаешь?»

…Когда я только что приехала домой– впервые за 5 лет,– народ к нам неожиданно повалил валом. Вплоть до работников ОВИРа, к которым пошел было регистрироваться Сонни – они… тут же прибежали к нам домой: захотелось посмотреть, в каком «богатстве» мы живем! Знакомые и незнакомые: все они считали, что я “сделала свою жизнь “, и им интересно было посмотреть на человека, приехавшего с такого “свободного” Запада. А может, и пользу какую-то можно бы было из этого извлечь…

Представления о жизни на Западе у них, правда, мягко говоря, весьма своеобразные…

– Ну как они там, веруют? – спросил у меня с уважением в голосе про голландцев троюродный брат Гриша – из тех, которые вешают на шею кресты с гимнастом.

– Во что? – не поняла я. А когда поняла, у меня глаза полезли на лоб: я вспомнила пустые голландские церкви, открывающие двери раз в неделю – для голландских стариков да иностранцев.

– Ну как же, а нам говорили…

…Сегодня они уже не приходят. Интерес пропал – когда не услышали от меня подтверждения сказок, в которые им так хочется верить (ну, надо же ведь верить хоть во что-нибудь!).

Страдают этим, впрочем, не только «новорусские» Гриши, но и многие из самых что ни на есть жертв «свободного рынка». Когда я им честно говорила, что жизнь при капитализме похожа на детскую присказку: «вытянули хвостик – клюв прилип» (все забастовки в рамках «свободного» общества подобны бегу белки в колесе: рост зарплат не поспевает – и никогда не поспеет!– за вечно растущими ценами, и продолжать бастовать людям придется до конца своей жизни), они впадали в ступор. А ведь я не возводила на жизнь эту поклепа, я просто описывала ее такой, как она есть – не с «молочными реками», текущими среди «кисельных берегов», а с приходящими по почте нескончаемыми счетами: не успеешь заплатить по одному, как уже пришел какой-нибуль еще! (у нас а СССР было только 2 счета – за квартиру и за электричество, причем это был такой мизер, что никому не приходилось опасаться, а сможет ли он погасить все счета в этом месяце!) и с церквями, которые предоставляют наркоманам наркотики Но от этого ограбленные гайдарами и чубайсами только готовы были заткнуть уши и затопать ногами: «Замолчи! Этого не может быть!»

Ведь тогда оказывается, что впустую они все это время затягивали на себе пояса, ожидая, когда же истекут обещанные Явлинским 500 дней …

– Это просто что-то ты там не так поняла… вот у нас по телевизору показывали!…

Да у вас и по радио говорят, что вы с Гитлером первыми войну начали… и что быть проституткой – это мечта всех московских школьниц… И даже у «Аум Синрике» своя передача есть …

Позднее я заметила на Западе совершенно такую же «страусиную» реакцию среди обывателей, когда рассказываешь им о том, о чем им не сообщают их собственные СМИ.

Неправда, что Цвангираи не участвовал во втором туре выборов в Зимнбабве, потому что зимбабвийская ЦИК отказалась его с выборов снимать ? Правда, что ельцинский лагерь запугивал и подкупал избирателей в 1996 году? И на Западе никто и словом об этом не обмолвился, признавая его переизбрание вполне законным? А-а-а-а! Заткнись! Не хочу тебя слушать! Не может этого быть!

… А перед глазами все стоит и стоит худенький солдатик, который позвонил в дверь маме в 1996 году – пришел собирать подписи за выставление Ельцина кандидатом в президенты. Его послали из части.

– Извините, молодой человек, но я не буду это подписывать, потому что я не буду за Ельцина голосовать!– сказала ему с порога моя мама.

И тут вдруг солдатик заплакал, размазывая по полудетскому лицу слезы.

– Сказали, собрать сегодня 200 подписей и без них не возвращаться. Хоть кровь из носу. Без обеда и без ужина, сказали, оставят. А я с утра ничего не ел…

Мама не вынесла слез защитника Родины.

– Господи, да уж давайте сюда, подпишу… все равно ведь выдвинут ирода!

А то, как глава районной администрации вызывал к себе всех работников, показывал им большой кулак и говорил:

– Так, чтоб вы и все ваши родные проголосовали за Ельцина! Узнаю кто не проголосовал– с работы выгоню сразу!

Как он мог узнать? Ну, например, на нашем избирательном участке все бюллетени были пронумерованы карандашом…

Вам про это BBC не рассказывало? А CNN? Нет? Странно-странно…

Такое никакому Мугабе и не снилось. Но Запад это совершенно не волновало. Наверно, потому что Ельцин был политиком цвангираиновского типа… Тоже в западном посольстве собирался прятаться в случае чего. Еще в 1991…

Сонни не волновало все это. Он ведь не болел за нашу страну душой. Он просто приехал в нее на практику.

Сонни чувствовал себя в России примерно как Гедеван Александрович из «Киндза-дзы!» на Плюке: тот тоже все не мог избавиться от мысли о том, что он «первый грузинский космонавт». Каждый день Сонни очень хотелось гулять по городу, причем его любимым местом было как раз самое в моем понятии отвратное – местный базар, захламленный китайским и турецким барахлом сомнительного качества. А мне, если честно, не хотелось выходить на улицу совсем, и не только потому, что я уставала из-за маленького ребенка и мне все время хотелось спать. Мне еще и не хотелось видеть, во что мой город превратился

Чувства свободы в городе не было – было чувство анархии, словно в годы гражданской войны. Причем анархии такой, в которой было дозволено все, что угодно, но не всем. Народ же казался ударившим в загул на последние – чтобы только не думать о страшном завтрашнем дне. Ельциновская Россия была словно наглядной иллюстрацией того, какой бы стала наша страна, если бы в ней в свое время пришел к власти народный герой Стенка Разин. Тот же говаривал: «Я пришел дать вам волю», расшвыривая княжен по речкам. «Размахнись, рука! Раззудись, плечо!» Хотя нет, это оскорбление для атамана: ведь он грабил купцов, а не стариков, детей и рабочих…

Мои чувства на Родине, по которой я так соскучилась, были двойственными. Когда я сидела дома среди родных и не включала ни телевизор, ни радио, мне казалось, что я действително дома. Но как только я выходила из подъезда, и мне в лицо ударяла пыль уже годами неподметаемой улицы, клаксоны противоугонных устройств, напоминающие звуки аттракционов с голландской ярмарки, раздающиеся с автостоянки, под которую вырубили соседний сквер, и «умпа-па» отечественной попсы, похожей на полную «химии и жизни» карамельку «Чупа чупс»– из палаточного городка, торговавшего разного рода мусором в ярких обертках и метко именуемого в народе «Поле чудес », мне становилось дурно. Козлы, пасущиеся на могилах моих предков, вновь обретали зримый облик…

Но Сонни ничего этого не понимал, да и как ему было объяснить? Он не понимал, почему мне так омерзительны многочисленные киоски, гордо именующиеся «супермаркетами» с аляповатыми вывесками «Леди Мадонна» или «Деймос» (интересно, а его владельцы знают, что в переводе на русский это означает «ужас»?) , в которых, как в послевоенных сельпо, вповалку лежат на прилавках женские трусы, селедка в консервных банках и свежие фрукты. Действительно, ужас.Но на Антилах и на Ямайке привыкли к «street vendors ” – именно такого образца, как наши.

Сонни не понимал, что так раздражало меня в разгуливающих по улице подростках с пустыми, как у зомби, глазами, на ходу пьющих из пивных банок, и почему мне так больно было смотреть на стариков, продающих на развалах на улице свои ордена и медали и роющихся в мусорных баках – рано по утрам, чтобы никто не видел, потому что им было стыдно. Хотя стыдно должно было быть совсем не им…

Сонни просто не знал, что еще пару лет назад эти же самые старики днем отдыхали на лавочке, читая газеты и играя в шахматы и в домино, а по вечерам неспешно прогуливались по спокойному, тихому – и чистому!– городскому парку, наслаждаясь своим заслуженным отдыхом. Для него то, что он видел у нас сейчас, было нормальным положением вещей, если ты состарился, а денег не скопил – примером того был его собственный отец. Он не знал, что совсем недавно и на пенсию вполне можно было у нас прожить. И что у многих из этих людей были неплохие сбережения – украденные у них в одночасье, не за 500 дней «реформаторами».

– Что ты переживаешь? Ведь они же тебе не родственники!– говорил он с недоумением. У него не укладывалось в голове, что при советской жизни мы все были друг другу не чужими, и что я выросла воспитанная на этом. Он просто не понимал, как это так бывает. Мне же становилось все обиднее, что он такой бесчувственный. Не таким представляла я себе своего мужа…

Уже потом, когда мы разводились мне случайно попался на глаза его своего рода дневник того времени, в котором было написано: «Она не хотела в России никуда со мной ходить, потому что ей было стыдно, что я черный!»

Мне? Стыдно, что он черный? Большего абсурда трудно себе было представить. Да разве я стала бы выходить за него замуж, если бы я была человеком, стыдящимся таких вещей?

Очен грустно, что у него такой комплекс неполноценности. Если бы Сонни хоть словом намекнул мне на то, как он себя чувствует, если бы только хотя бы об этом меня спросил! Но Сонни молчал и все носил в себе.

Раз уж о том зашла речь, то если честно, я немного опасалась, как его у нас встретят.

К моему удивлению, относились люди у нас к нему прекрасно. Конечно, он вызывал на улице некоторый интерес (если вы помните, в моем городе к иностранцам не привыкли!), но никаких тебе грубостей, наоборот: люди были с ним предупредительны и вежливы, старались сделать для него все как получше. Почти как на московском Фестивале 1958 года! Только один-единственнный раз к нему подошел на улице милиционер – проверить документы. С торжествующим лицом – мол, сейчас я придерусь к этому африканцу, что у него не в порядке регистрация, и хоть сколько-нибудь, но с него сорву! Но как только милиционер увидел в руках у Сонни голландский паспорт, лицо его вытянулось – такого он не ожидал!– и он только что не отдал под козырек, возвращая его Сонни. Ох, и смеялись же мы потом!

Как раз тогда мы услышали, что в России есть африканец, исполняющий хип-хоп на русском языке, по имени Джимми Джи. У него была ну очень подходящая к этому случаю песня: «Участковый… К вам не заходили? Тогда пойдемте со мной!», в которой создан настолько реалистичный образ пост-перестроечного «стража порядка», что, кажется, тот вот-вот выпрыгнет из магнитофона и обратится к вам:

«Где ваши документы? У вас есть Russian Visa? Покажите, пожалуйста, вашу регистрацию. Это, по-моему, не настоящая… Ага, эта уже просрочена!… Вы сами откуда? Лицо у Вас очень знакомое… Я это уже слышал… Я что, по-твоему, плохой человек? Это просто моя работа!»

Эта песня стала Сонниной любимой.

Люди пытались, конечно, угадать, кто он. Иногда принимали его за индуса, иногда– за афроамериканца. В местном парке, как только он туда со мной входил, диск-жокей сразу же врубал по парковому радио песню Леонида Агутина «Парень темнокожий». Я сначала думала, что это совпадение. Но нет, оно повторялось неизменно каждый раз – стоило нам только ступить на территорию парка!

«Непохожий на тебя, непохожий на меня

Просто так прохожий – парень чернокожий

Непохожий на тебя, непохожий на меня

Просто так прохожий – парень чернокожий

Ты боишься всего, а тут ужасного нет ничего

Просто парень, как парень, только малость темноват

А бывает южней, один другого темней

Там, где пальмы растут и бананы, и агат

И ничего такого тут нет, это не сон и не бред

Ты не бойся, он хороший, хоть на нас и непохожий!»

…Завод находился на другом конце города, и ехать туда надо было на трамвае, до самой конечной остановки. Я запомнила наши городские заводы оживленными, многолюдными; рабочие просыпались рано – успеть к началу первой смены, и уже часов в 7 улицы были полны народу, и так же полны вечером после работы. На некоторых заводах даже была трехсменка. А теперь улицы были полны народу весь день, а сам завод словно вымер. Официально он еще работал – но платили здесь теперь так мало, да и к тому же зарплату задерживали месяцами, и вся молодежь с завода ушла. Остались только доживающие свои дни до пенсии и работающие пенсионеры.

Именно из таких старых, хороших советских людей и состоял конструкторский отдел, где должен был проходить практику Сонни. Отнеслись к нему там как к родному – носили чай, водили в заводскую столовую, которая тоже еще существовала как оазис советских времен на фоне уличных частных забегаловок с их «водкой нон-стоп»: здесь по-прежнему можно было заказать целый обед за смешную сумму. Готовили его из продуктов подсобного хозяйства завода, жизнь в котором еще тоже едва-едва, но теплилась…

Сонни все было в новинку, все интересно. Единственное, что его шокировало, был заводской туалет. Честно говоря, даже я, человек бывалый, при виде этого зрелища побледнела…Оказалось, на заводе теперь ради экономии сокращены все уборщицы…

Было так отрадно встретить людей, которых интересовала еще своя профессия, а не только где сорвать денег на иномарку по дешевке. Казалось, время застыло в этих стенах. После общения с пожилыми инженерами не хотелось выходить на улицу, где из обшарпанных киосков продавали поштучно сигареты детям… Они сидели себе в своем заводском помещении и тихо, не жалуясь, работали над новыми изобретениями. Не зная даже, будут ли эти изобретения востребованы. Не рассчитывая на жирные гонорары. Даже не зная иногда, заплатят ли им в этом месяце вообще. Они просто не могли жить и не работать! Для них это было бы недостойным человека.

Мне приходилось, естественно, быть при Сонни переводчиком, а я не очень была знакома со всякими электрическими терминами. Приходилось таскать с собой толстый технический словарь. Говорили мы с Сонни к тому времени уже не на чистом английском, а на странной смеси английского с голландскими словами и фразами и вкраплениями из папиаменто. Так, что мой брат Петруша даже не выдержал и спросил: