Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 123 (всего у книги 130 страниц)

Пока Зина выходила платить за стоянку, я успела послать Ойшину короткую эсемеску: «Еду на Вестпюнт. Если меня не будет через час, приезжайте» и вынуть из мобильника батарейку, как учил меня когда-то Дермот. На всякий пожарный.

В дороге Зина молчала. Я тоже: в конце концов, это она хочет говорить о чем-то со мной, а не я с ней. Но скоро я заметила, что что-то с ней неладно. Зина вела машину как-то странно, рывками. Нам повезло, что было уже так поздно, что на дороге почти никого не было. Но дорога до Вестпюнта темная, по ночам не освещается, и минут через десять я уже просто молилась, чтобы мы никого не сбили на обочине в этой кромешной тьме. А в глазах Зины, в которых отражались огоньки панели ее джипа, появился знакомый мне уже нездоровый отблеск. Она снова приняла дозу «бонуса»!

Я ехала в непроглядную тьму в компании вооруженной наркоманки с американским паспортом, которая собиралась сообщить мне какую-то гадость. Так. Вот уж где действительно «все страньше и страньше, все чудесатее и чудесатее» !

Дорога показалась мне вечностью. Я пыталась сообразить, что же она мне хочет сказать – и одновременно изо всех сил старалась не показать ей, что я об этом думаю.

Наконец мы добрались. До места, которое именуется Плайя Форти. Плайя – это пляж. Днем здесь работает ресторан, но сейчас, конечно же, уже давно все было закрыто. И не было ни души. На Плайя Форти есть знаменитая местная скала, с которой отдыхающие прыгают в море – с 12-и метровой высоты. Для голландских морпехов такой прыжок – составная часть их местной ознакомительной программы. Видно, это Гербен ее сюда возил. Опять этот Гербен, будь он неладен!

Мы поднялись на эту самую скалу. Стояла темная тропическая ночь, но над морем взошла огромная как тарелка Луна. Поэтому лица друг друга нам было все-таки видно. Меня удивило, что Зина не захватила с собой даже фонарика. Видно, очень уж торопилась.

Она присела на камень. Я тоже. Между прочим, я очень боюсь высоты, так что я старалась даже не думать о том, что под нами где-то там за обрывом море. Я вопросительно посмотрела на Зину. Может, пора уже кончать эту комедию?

Впрочем, ее лицо выражало именно ту же самую мысль.

– Интересно, на кого Вы работаете? – сказала она мне по-русски, – На ФСБ?

Как это ни нелепо, я почувствовала облегчение, когда она это сказала. И первой моей мыслью было: «Пусть лучше уж думает, что на ФСБ!» А еще я очень порадовалась, что было темно: света луны было недостаточно для того, чтобы она как следует разглядела все оттенки выражения на моем лице. И то, что я поняла ее.

– Странная Вы женщина, – сказала я Зине по-английски, – Вытянули меня ночью в жуткую глушь, сказали, что хотите сообщить мне что-то важное, а сами затащили меня на какую-то скалу и говорите со мной на непонятном мне языке. Я думала, может, Вам помощь нужна. Впрочем, судя по всему, так оно и есть. Если не хотите идти к психиатру, священника не пробовали? Говорят, исповедание помогает…

При этих моих словах Зина взорвалась.

– Это мы еще посмотрим, кому тут надо исповедываться! – воскликнула она, на этот раз уже по-английски. Ага, значит, она сама не уверена, что я понимаю по -русски…– Вот я привезу Вас к себе на базу, там с Вами живо разберутся! Это Вам не голландцы, которым можно вешать на уши лапшу. И не таких ломали. В последний раз спрашиваю Вас: на кого Вы работаете? На российскую разведку?

– На российскую разведку? Тогда бы я первым делом точно купила себе новый джип, а то мой из ремонта не вылезает…Милочка, да я гляжу, у Вас галлюцинации начались. Мы с Вами, между прочим, не в Ираке и не в Гуантанамо.

– Но кое-кто очень скоро может там оказаться!– завопила Зина.

– Надо же, как Вас колбасит… Вредно до такой степени злоупотреблять своим бонусом, – продолжала я все тем же насмешливым тоном, который так выводил ее из себя. Сейчас она сама расскажет мне все, что мне иначе было бы из нее не вытянуть. Например, почему она меня подозревает. Это только в анекдоте советского агента распознают по тому, что он на ходу застегивает брюки, выходя из туалета…

– Колбасит?? Я давно уже заметила, что Вы не та, за кого Вы себя выдаете! Эта Ваша странная фраза на корабле – про Абу Граиб… Это же настоящее сочувствие террористам!

– В таком случае, им многие сочувствуют, – возразила я, – Например, «Амнести Интернешнл». А Вам, видно, и правда не дают покоя лавры Линди Ингланд. Зря Вы не захватили сюда с собой собачку позлее и кинокамеру. Глядишь, и успоколись бы…

– А то, что Вы сказали Гербену «дуй!», когда он просил Вас закрыть дверь , а то сквозняк? Дуй – это «to blow» по-русски. .

Вот это уже действительно было бы смешно, если бы не положение, в котором я оказалась. Похоже на историю с совой и гвинейцем Мамаду. «Ca va, mon cheri!»…

– «Дуй»– это «пока», «до свидания» по-голландски, полиглотка Вы наша, – сказала я, – Неужели Вы за все Ваше время с Гербеном не выучили ни слова на языке любимого человека? Фу, как неромантично!

– Не трогайте Гербена! Вам не понять…

– Да уж, куда мне…

– А мандариновая корка, которую Вы в баре обгрызли изнутри? – выдала Зинаида мне свою козырную карту.

– Что?

– Мандариновая корка. Только русские объедают их так. Еще с голодных советских времен.

М-да, а вот это действительно был мой серьезный прокол в качестве разведчика. Молодец, Зина. Между прочим, я никогда не испытывала голода, поглощая сухумские мандарины под новогодней елкой чуть ли не тоннами. Просто мне действительно нравился вкус той белой шкурки. Говорят, в ней много витамина «С»…

– И это все обвинения, которые Вы можете мне предъявить? Не густо, – сказала я. – Я бы на Вашем месте сначала протрезвела, а потом бы уже строила из себя Шерлока Холмса. Если это все, то думаю, что нам обеим пора по домам.

Но я хорошо понимала, что идти по домам она не захочет. Не для того она меня сюда с таким триумфом привезла. Слишком уж Зинаида была взнинчена, и дело было не только в ее бабской какой-то личной неприязни ко мне – просто у нее появилась возможность выслужиться. Ни один полицай по призванию такой возможности не упустит.

Ситуация складывалась почти такая же, как в «Кавказской пленнице»: «Или я ее веду в загс, или она меня к прокурору». Только вот было не смешно.

– Об этом не может быть и речи. Все смеетесь? Ничего, скоро перестанете, – и Зинаида сделала такой жест, словно стирала улыбку с моих губ.

– Когда нормальный, не обкуренный человек слышит глупости, смеяться – это естественная реакция, – парировала я, а сама рукой начала нащупывать у себя за спиной подходящий камень потяжелее. Но как назло, отдельно валявшихся камней здесь не было.

Конечно, у меня и в мыслях не было убивать Зинаиду. Еще марать о таких руки! Оглушить бы ее чем-нибудь как следует, а уж там…Там будет видно, что делать. Только бы поскорее выбраться отсюда. А ее я, конечно, возьму с собой. Потом решим с товарищами, что делать.

– Представляете, как будут смеяться Ваши сослуживцы, когда услышат Вашу легенду про мандариновые корки, -провоцировала Зинаиду я, – Вы станете среди них просто ходячим анекдотом. Они и так-то не воспринимают Вас всерьез. Так что Вы правы: пойдемте и поскорее. Мне тоже очень хочется это увидеть.

– Это меня-то не воспринимают всерьез?! Меня?! Ха! Вот подождите, уроды, скоро прилетит Черный Сокол – и тогда все ваши черномазые тут взлетят на воздух! С моей помощью!

Черный Сокол? Это уже теплее… Говори, Зина, говори!

Но она возмущенно замолчала. Видимо, я все-таки перегнула палку.

Я поняла, что наступил момент, которого нельзя было больше избежать. Или пан, или пропал Теперь или я ее, или она меня. В классическом романе социалистического реализма в подобной ситуации, вероятнее всего, в этом месте последовал бы глубокомысленный диалог, раскрывающий всю непримиримую пропасть меж двух миров и двух мировоззрений. Но мы были не в классическом романе, а на вершине 12-метровой скалы над Карибским морем. И я не собиралась опускаться до того, чтобы поганить великий и могучий русский язык, разговаривая на нем с человеком, который от этого языка давно и добровольно отказался. Много чести для этого оборотня в американских погонах!

«Ну вот исчезла дрожь в руках…» – мелькнуло у меня в голове. Дрожь действительно исчезла. Надо сказать ей что-нибудь еще. Такое, чтобы взбесить ее уже не на шутку. Чтобы она потеряла голову. Тогда будет легче с ней справиться.

– Ну что, пойдем, сочинительница сказок о трех апельсинах?

Зинаида не ожидала, что я так скоро соглашусь отправиться с ней на базу. Наверно, думала, что я буду плакать и ее уговаривать. Мысленно предвкушала это – как те допросы в Ираке. И от неожиданности она на секунду потеряла хватку. Слишком долго соображала, почему это я так себя веду.

Я зажмурилась на мгновение, и перед глазами моими встали сцены из музея в Синчхоне.Тот самый, который я посетила в годовщину 11 сентября. Мне показалось, что я слышу крики разлученных детей и матерей, которых заживо сжигают в американских бункерах, и я почувствовала, как меня переполняет ненависть. Она поднялась до самого моего горла, а потом подтолкнула меня в воздух словно ракету. Кто это сказал, что ненавидеть «нехорошо»? С некоторыми людьми просто нельзя по-другому.

С коротким победным криком я сбила Зину с ног. Мы покатились по камням. Она была моложе, сильнее и натренированнее меня. Но меня окрыляла эта самая ненависть. Не к ней лично – к тому, что она собой символизировала. К предателям и перебежчикам. К разрушителям своей страны и прислужникам другой. К проституткам, ложащимся под «цилилизованных джентльменов» в надежде, что те будут их содержать. К сутенерам и спекулянтам. Ко всем кровососущим двуногим, которых, по мнению Хильды я должна любить и жаловать – только лишь за то, что мы с ними случайно оказались говорящими на одном языке.

А еще у меня было в запасе неотразимое оружие против Зины. Более смертоносное, чем атомная бомба. Этим оружием, как вы, наверно, уже поняли, была насмешка.

– Состоянье у тебя истерическое; скушай, доченька, яйцо диетическое! – прохрипела я Зине в ухо по-русски, отрывая по одному ее пальцы со своего горла. Теперь уже терять мне было нечего. От этой песенки нашего всеобщего самого любимого детского мультфильма Зинаида взревела как раненый бык. Бешенство на секунду ослепило ее, и я воспользовавшись этим, освободила из ее рук свое горло, с новой силой вцепившись в ее. Мы снова покатились по камням. Мы не тратили времени на такие женские штучки, как таскание друг друга за волосы.

– Вообще агония тех, кто действует наперекор истории, неизбежно сопровождается истерикой ,– продолжала я. Зинаида опять зарычала и с силой стукнула меня головою о камни. Перед глазами у меня засверкали искры.

– Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?…

Но ее сила и натренированность перевешивали, и я почувствовала, что Зина берет-таки наод мной верх. «Предупреждаю: я просто так не дамся!»– подумала я с отчаянным азартом. Просто я твердо знала, что погибну сама, но не дам ей доставить меня ни на какую базу. Сброшу ее вместе с собой с этой скалы вниз, к рыбам. И я снова с силой вцепилась в нее.

Так вот, значит, как чувствует себя человек в последний момент своей жизни. Мне не было страшно. Только ужасно жалко, что я больше никогда не увижу своих ребят и Лизу. Но если позволить себе думать об этом сейчас, то точно закончишь свои дни где-нибудь в Гуантанамо. А я терпеть не могу хард-рок. Пытки им мне уж точно не выдержать. Значит, надо выдержать сейчас. Во что бы то ни стало. Я собралась с духом.

– У меня есть последнее желание,– с улыбкой cказала я. – Чисть почаще зубы, Рэмбина! Тем более раз руки тебе все равно уже никогда не отмыть.

Вдруг раздался глухой удар, что-то хрустнуло, и Зинаида обмякла и тихо сползла на песок.

– Oh shi-i-it…– протяжно-удивленно успела сказать она. Даже тут – не по-русски… В лицо мне брызнула кровь.

Надо мной стоял смуглый парень в американской военной форме. В руках у него было увесистое весло. Зинаида неподвижно лежала на песке.У меня было так темно перед глазами, что разглядеть его лица я не могла.

– Сержант Альварес, сеньора! – по-армейски представился он. – Вы меня помните?

И, видя мое недоумевающее лицо, добавил:

– Мой брат погиб в Ираке.

А внизу по пляжу уже бежал, завязая по щиколотку в песке, Ойшин.

«Ты как здесь оказался, Саид?»– подумала я. Я все еще непроизвольно вспоминаю цитаты из советских фильмов. Значит; я жива…

Глава 29. Операция «Брион ».

«В этом и есть суть подлинной демократии– подогнал авианосцы, нанес ракетный удар, после чего собрал корреспондентов и поставил им задачу аплодировать.»

(о бомбардировках Ирака, сентябрь 1996) (Александр Лебедь)

Ik had hoop, maar ik houd hеt voor gezien,

Want de wereld wordt bestuurd door gevaarlijke regimes,

Nu verzamel ik mijn team, we vormen een front

En bestrijden die corrupte president als James Bond

(Ali B, «Bij Boosjes»)

Я все еще сидела на песке, не в силах пошевелиться. В тот момент я чувствовала себя так, словно мне по меньшей мере тысяча лет. Или по крайней мере, лет триста с гаком, как Элине Макропулос. Все происходящее вокруг было словно снято на камеру «мягкой оптикой»: какое-то вязкое, обтекаемое, нечеткое…. Помню только как Ойшин подхватил меня с песка, пока сержант Альварес пытался нащупать пульс у Зины. Его спокойствие показалось мне удивительным. Хотя со стороны и я сама, наверно, выглядела такой же спокойной. Ну не кричать же, в самом деле?

…До сих пор самым моим большим правонарушением в жизни было поедание нескольких конфет из коробки в универсаме. Мне тогда было лет девять, и у нас в квартале только что открыли первый универсам, который в народе сразу же прозвали «Стеклянным» – за огромные стекольные его стены, совершенно прозрачные и не изгаженные тогда еще никакой рекламой (а уж разбитое стекло-то у нас в те славные времена было настоящим ЧП!). Родители отпускали меня с подружками туда потому, что нам не надо было переходить ни одну дорогу. Маруся покупала в этом универсаме хлеб, масло и тому подобные повседневные вещи, а я просто ходила с ней за компанию.

Однажды мы заметили, что в заднем углу магазина на одной из полок была чуть приоткрыта коробка конфет. Кажется, «Маски». “А давайте съедим по штучке!»– предложила самая бойкая из нас, Люся . Нам с Марусей такое не пришло бы даже и в голову. Но дурной пример заразителен – Люся набила себе рот, как бурундук, и после этого мы с Марусей переглянулись и тоже взяли по конфете из той коробки. Мы съели их, не отходя от полки -и пошли на выход. В коробке оставалось еще больше половины, и никто нашего преступления не видел. Но дома я первым делом сама рассказала об этом своей маме, которая даже за сердце схватилась, услышав о наших «подвигах». И строго-настрого наказала мне никогда этого больше не делать. Мне стало стыдно – так стыдно, что стыдно и по сей даже день, когда я о том случае вспоминаю. А ведь в Северной Ирландии не только значительная часть детей, но и их родители – якобы верующие!– и глазом не моргнут, совершив что-нибудь подобное…

И уж естественно, у меня не было опыта нахождения рядом с трупами убитых. Когда на нашей улице давным-давно произошло то едиственное за всю мою советскую жизнь убийство, я была еще маленькой и не выходила на улицу, пока взрослые бежали вдогонку за убийцей – как есть, безоружными!– и вызывали милицию и «скорую помощь» . А массовые убийства у нас в стране начались уже после моего отьезда – как и массовые заболевания сифилисом, одновременно с победой “демократии”. Причем с красочной демонстрацией трупов, с почти каким-то сладострастным смакованием графических подробностей их телесных повреждений по отечественному телевидению: тут «новые русские» почему-то не стремятся равняться на так дорогие их сердцу «цивилиованные страны», где трупы в новостях показывают редко даже когда говорят об убийствах, а если и показывают, то как правило накрытыми простыней… И еще и предупреждают об этом заранее своих зрителей.

Это сейчас Александр Невзоров говорит, что его программа «600 секунд» – это ошибки молодости» . А ведь говоря словами Аркадия Райкина, журналист – «как летчик: он ошибся – я погиб». Сколько молодых людей у нас духовно погибло, взирая на его ежедневные 600 секунд непрерывных ужастиков! Сколько из них стало считать эту видеонекрофилию нормой жизни!

Как раз примерно тогда же, может, чуть пораньше в моду у нас вместо анекдотов вошли смешные «страшилки», с их

«Дети в подвале играли в гестапо:

Зверски замучен сантехник Потапов». Или

«Маленький мальчик нашел пулемет -

Больше в деревне никто не живет.»

Видимо, и то и другое было предназначено специально для того, чтобы мы поскорее и менее болезненно привыкали к «светлому капиталистическому будущему»…

«Дедушка старый гранату нашел,

Дедушка с ней к сельсовету пошел,

Дернул колечко и кинул в окно:

Дедушка старый, ему все равно…»

И мы смеялись как идиотики… «Дедушка старый, ему все равно…»,– внушали нам. Все равно, что растоптали со смаком его идеалы и дело всей его жизни, все равно, заплатят ему вовремя пенсию или нет, все равно, что он живет впроголодь, все равно вообще, жить или нет…. И многие в это поверили. Со стариками – которых в любом «нецивилизованном» обществе традиционно почитают и уважают за опыт и жизненную мудрость, у нас перестали считаться. Если они высказывают «недемократические» взгляды на современное бытие, в ответ они слышат скоморошество – «а, эти старперы! Кого колышет их мнение?” Как будто бы сами скоморохи собираются быть вечно молодыми и «крутыми». «В жизни есть две вещи, которые придется делать всем»– говорил незабвенный кумир моего детства Бобби Фаррелл. – «Всем рано или поздно приходится ходить в туалет и всем рано или поздно придется умирать»… Не знаю, помнила ли Зина старую советскую песню, в которой как бы в ответ на это говорилось: «Но лучше все-таки, если бы попозже»…

Единственный раз, когда я видела вблизи труп в советское время – причем человека, умершего естественной смертью– это было, как ни странно, в бане. Точнее говоря, не в самой бане, а в ее дверях: человек возвращался домой после парилки, и у него схватило сердце… Так он и лежал в дверях, а перепуганные посетители бани – как женского отделения, так и мужского – боялись идти мимо него по домам и ждали, когда приедут медики и милиция. То, что он был мертв, уже ни у кого сомнений не вызывало. Не знаю, почему так боялись люди – хотя на теле том не было ни крови, ни телесных повреждений. (Невзоров такого даже и показывать-то не стал бы!) Наверно, просто именно потому что тогда мы не привыкли к смерти. Это сейчас «освобожденные» мои соотечественники не то, что мимо трупа, а и по трупу пройдут, если им предложат за это соответствующее материальное вознаграждение… Мимо живых людей в беде, и то проходят тут и там. Это у меня до сих пор в голове не укладывается.

А тот человек просто лежал ничком в дверях – в пальто и в кепке. Моя мама оказалась самоы храброй из свежевымытых.

– Пойдем домой, а? – сказала она мне, – Уже поздно.. Кто знает, когда еще за ним приедут… А тебе еще уроки на завтра надо учить.

Это был действительно серьезный аргумент. Уроков было много. И хотя мне было страшно, и я постаралась на него даже не глядеть, в какой-то момент я все-таки вскинула глаза – не удержалась, как Хома Брут на Вия…. Помню, как удивила меня мысль о том, куда же девается жизнь, и что она такое – неужели лишь только тот блеск в глазах и цвет в лице, которых у этого человека уже не было?…

Это потом уже нас начали приучать к труполюбованию. И к операциям по живому – в прямом эфире (на «цивилизованном» Западе тоже). Это постепенно стало нормой – так же как безработица, проституция и устраивающие на улицах разборки «братки». Вкупе с пещерным натурализмом нашего отечественного телевидения. И с лицемерными ахами и охами отечественных журналистиков, которые своими очерками, в отличие от советских, не меняют в жизни ничего – кроме временного поднятия рейтинга своей газеты.

Но все же как ни старались в свое время отечественные невзоровы, у меня так и не возникло желания пристально рассматривать Зину в лицо и пытаться определить, что и в каком месте у нее там повреждено. Я пыталась разобраться в своих чувствах по поводу того, что только что произошло – и не могла. Чувств не было напрочь, на душе была пустота. Такого со мной еще не бывало. Не было ни зловещей, психически болезненной радости, как у американских карателей в Ираке или у израильских – в Палестине, когда они расстреливают мирных жителей (для того, чтобы испытать подобные «высокие» чувства, наверно, надо было родиться и вырасти в другом обществе, с другими жизненными установками и приоритетами), ни даже просто облегчения, ни чувства жалости к человеку, который сам сделал свой в жизни выбор, встав на сторону империализма, какими бы ни были его мотивация и оправдания. «Странно», – подумала я, – «Должна же я чувствовать хоть что-нибудь. Наверно, это и есть состояние шока».

Через несколько минут я ощутила – нет, не жалость, но чувство досады от того, как нелепо, так впустую прожила свою короткую жизнь эта моя бывшая соотечественница – и какой совершенно другой могла бы сложиться эта ее жизнь, если бы не… «Э, да так что угодно можно оправдать!» – сказала я себе. Но я не оправдывала ее – мне просто действительно было за нее досадно. Словно за отстающего ученика одного со мною звена.

… Помню, как удивилась я, когда поняла, что Ойшин сам каким-то чудом добрался до Вестпюнта, хотя ночью и без машины до него фактически невозможно было добраться. Наверно, именно поэтому в голове у меня при виде него и всплыла фраза о Саиде из «Белого солнца…». Это и было первое, что я сказала ему:

– А как ты добрался сюда? Ты же не водишь машину. Такси, что ли, нанимал?

Ойшин посмотрел на меня так, словно я была марсианкой. Видимо, потому, что в тот момент это не имело абсолютно никакого значения.

– Одолжил по такому случаю мотороллер у Рафаэлито, – буркнул он, – Что здесь произошло? На тебе лица нет. И кто эта женщина? И кто, простите, Вы? – с этими словами Ойшин обернулся к сержанту Альваресу. Сержант Альварес и ответил за меня, потому что я была все еще не в состоянии излагать свои мысли связно.

– Эта женщина– американская военнослужащая, Зинаида Костюченко. А я– брат человека, которого она убила в Ираке. Когда я сюда добрался, она пыталась сделать то же самое с Вашей женой. Но теперь она уже больше никому не причинит горя.

Зина? Убила кого-то в Ираке? Вот эта молодая женщина с нежным как персик лицом? Впрочем, чему я удивляюсь? Чего только не сделаешь, когда хочется посмотреть мир и заработать себе на учебу в колледже…

Но неужели же Зина и вправду мертва? Это как-то не укладывалось у меня в голове. Да и у Ойшина, по-моему, тоже: ведь в голливудских фильмах злодей никогда не умирает вот так – с одного удара… Мое горло, так немилосердно сжатое Зиниными пальцами, все еще болело. Я растерла его руками.

– Ага, – сказал Ойшин, – Ладно, ты мне расскажешь дома, что случилось. Тебе надо прийти в себя. А что мы будем делать с …? – он кивнул в сторону Зины. Я по-прежнему старалась туда не смотреть. Горло и голова у меня тупо ныли.

– Это я беру на себя, – сказал сержант Альварес.

– Но ведь начнется расследование, и мне бы не хотелось, чтобы моя жена…

– Ничего не бойтесь. Никаких следов того, что здесь была Ваша жена, не останется. Это был просто несчастный случай. Честно говоря, ведь и на самом деле так…. Хоть и поделом гадине, но я никогда еще в жизни не поднимал руку на женщину. Вообще-то я собирался с ней только поговорить по душам. Но увидел, как она… и вот… – он замолчал.

– Я хотел сказать ей, что знаю – про брата. Хотел в глаза ей посмотреть, когда я это скажу. Раньше не мог. Она первый раз за все это время на острове ушла в увольнительную, – сержант Альварес нелепо развел руками. Мы не перебивали его.

– Официально мой брат погиб от «дружественного огня» – в результате злосчастной случайности. Никто не стал даже доискиваться, из чьего именно оружия были те пули – там не до того, в Ираке. Но мне удалось найти человека, который все видел…Она застрелила Хорхе – в затылок, после того, как он сказал ей, что собирается подать рапорт о том, как она со своим бойфрендом и еще двое занимались грабежом и мародерством. О том, что они наркоманы. О том, как они издевались над местными жителями – они вертолетчиками были. Доставят морпехов туда, куда тем было надо, а пока их ждут, начинают вот так, от скуки «развлекаться»… Не буду рассказывать вам на ночь глядя, как именно. Когда они были «под этим делом», им лучше было не попадаться на глаза. Всей четверке. Но мой брат был слишком молод. Идеалист. Для нас обоих Ирак был большим шоком, но для него еще в большей степени,чем для меня. Да уж, в такой «демократии», где если ты носишь определенную военную форму, то фактически имеешь право безнаказанно пристрелить кого угодно, даже другого в такой же форме при желании…

– Простите, а разве не такую же форму носите Вы сами?– не удержалась я. Наверно, язык мой– враг мой.

Сержант Альварес понурился.

– Я Вам все объясню, а уж верить мне или нет – это ваше дело. Сейчас кажется, что все это было тысячу жизней назад– когда мы с Хорхе записались в американскую армию, чтобы получить этот проклятый паспорт… Мы гватемальцы, из большой крестьянской семьи. Отец умер, у мамы на руках кроме нас еще семеро, причем один брат– инвалид. Денег на его лечение нет. Работы нет. Одна сестра до того докатилась, что начала рожать детей на заказ – американцам на усыновление…. Мы с Хорхе очень против были. Подожди делать глупости, говорим мы ей, мы здоровые парни. Заработаем как следует и вернемся. Уехали в Америку на заработки. Долго все рассказывать. Кончилось тем, что это, – он подергал себя за погон, – оказалось для нас единственной возможностью там остаться. А Миранда не дождалась нас… Уже двоих родила и обоих малышей отдала богатым янки. Теперь с ней из-за этого не разговаривает вся деревня…Наверно, эта ваша знакомая тоже как мы… из-за паспорта. Очень нелепо это все, если вдуматься. Делаем чужую грязную работу своими руками. Только мы не сразу все это поняли, хотя и быстро – во что мы вляпались. Меня с души воротило от этих обысков и налетов – а она, видно, втянулась. Ей это начало доставлять удовольствие. Чувствовать власть хоть над кем-то в своей жизни. А мне до сих пор кошмары снятся. Крики и глаза, глаза и крики…

– А тот человек, что видел, как она застрелила Вашего брата, – он что же, так и не сообщил об этом куда надо? – спросил Ойшин.– И если нет, тогда почему он рассказал об этом Вам?

– Нет, он не сообщил. Сказал, что жизнь ему еще дорога. А мне рассказал только перед тем, как вернуться домой. Сказал, что об этом знает, кроме меня, только еще наш полковой священник. Мы ведь католики. Мы регулярно исповедаемся. Он тоже латиноамериканец был. Сказал, что совесть его очень мучает. Что спать не сможет, если не расскажет мне.

– А теперь, значит, он спокойно спит? – опять не выдержала я, – И священник ваш – тоже? Может, она, -я кивнула на Зину– тоже кому-нибудь исповедовалась?

– Этого я не знаю, но навряд ли. Православный священник к нам приезжал очень редко..

– Фу-у!– только и вздохнула я, пытаясь переварить все услышанное.

– Если Вам так все это противно, тогда почему же Вы до сих пор служите?– скорее участливо спросил его Ойшин.

– А куда мне деваться? Дезертировать? Как я отсюда убегу? И то хорошо, что сюда перевели. Я был близок к тому, чтобы тронуться. Вот только от памяти не сбежишь никуда, как бы тебе ни хотелось. А теперь вот еще и это…

– А Вы не боялись, что она Вас – тоже…? Если Вы заведете с ней речь о брате?

– А для меня после смерти Хорхе все в жизни потеряло смысл. Тем более этот купленный кровью паспорт..Но я все-таки ждал, когда у нее будет увольнительная. Чтобы она была без оружия и не смогла бы и меня в затылок…

– Ребята, – вмешался Ойшин, – все это хорошо и даже прекрасно. Нет, конечно, не то, что происходит в Ираке… Но нам надо уходить отсюда, и как можно скорее. Уже два часа ночи. Светать начнет около семи. А если какой-нибудь влюбленной парочке вдруг вздумается прогуляться здесь по пляжу в эту лунную ночь?

– Не вздумается, – сказал сержант Альварес. -Сейчас же не выходные. Сегодня вторник. Туристы отсюда далеко. А местным – им утром надо вставать, им не до прогулок. Она наверняка это знала, иначе бы Вас сюда не привела. Хотел еще Вас спросить, чем это Вы ей так не угодили, но Ваш муж прав: сейчас не время. Уходите. Уходите скорее, а я останусь здесь. За меня не беспокойтесь. Все будет в порядке. Я вас не выдам – и вы не выдавайте меня. Встретимся, когда все успокоится. Ладно?

Я хотела было спросить, а зачем это нам еще после этого надо встречаться, но так действительно можно было разговаривать до скончания века.

…Плохо помню, как мы добрались до дома. Помню только что я сидела позади Ойшина на мотороллере, крепко обхватив его за талию обеими руками: на этот раз это не напугало ни его, ни меня. И как в ушах у меня свистел теплый ветер. А глаза неумолимо слипались, хотя, казалось бы, после такого заснуть было невозможно…

Когда мы вошли в дом, я только и успела сказать Ойшину:

– Эта дурочка решила, что я работаю на российскую разведку… Хотела отвезти меня на базу…– и «отключила связь»…

… Я не помню, сколько я проспала после этого. Сон был бесконечным, тягучим – и очень тяжким: тревожным, полным выбравшихся откуда-то из подсознания сновидений.

То мне виделся маленький пухлый кареглазый карапуз в жаркой южной августовской степи – и какой-то внутренний вкрадчивый голос шептал мне: «Если не станет этого мальчика, ничего не случится с твоей страной…Не будет гражданских войн, не будет террора, не будет бездомных детей, не будет массовой проституции и бандитизма, не будет бомжей.. Никому не придет в голову, что можно торговать другими людьми – на исходе XX века. Люди не будут искать еду на помойках, их не будут выселять из квартир за неуплату, богатые отцы не будут отбирать детей у матерей – потому что это их «инвестиция»; не будет массовых абортов, войны в Югославии не будет… Америка не осмелится напасть на Ирак. Не будут страдать миллионы людей во всем мире… Ну же, Женя, ну!…

И я знала, что голос этот был прав, но мне становилось так жутко, что я просыпалась в холодном поту. Правда, лишь на минуту– и тут же проваливалась в следующий сон, где из стенки дивана вдруг нежиданно вырастал будто джинн из бутылки, давно знакомый мне бородач с кроличьими верхними зубами, похожий на раввина из черты оседлости. Он смотрел на меня так, словно вместо глаз у него был рентгеновский аппарат – и весело улыбался. Но я в то время еще не знала, что значат такие взгляды… Я пыталась отогнать это новое видение и возмущенно восклицала: