Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 80 (всего у книги 130 страниц)

Уверена, что под моими словами этими обеими руками подпишется беженец Коля, которого мы совсем еще недавно навещали в североирландской тюрьме. Даже в наши дни он испытал на себе прелести британской демократии.

В тюрьме был найден мертвым один из лоялистских заключенных. К Коле это не имело, естественно, никакого отношения, но в связи с расследованием обстоятельств этой

смерти ни в чем. не повинные иностранцы были на несколько дней переведены из своих обычных камер в карцер . Вот что поведал нам Коля после 3, 5 дней в карцере, где наш бывший соотечественник вместе с другими иностранцами почувствовали на себе хотя бы малую толику того, что перенес в своё время Бобби Сэндс и его товарищи. Столкнувшись с издевательствами охранников, иностранцы даже тоже объявили голодовку и проголодали все эти 3 дня.

– Мы никогда не забудем эти 3 дня. Это были чистой воды пытки. В понедельник мы вышли на прогулку в 8 утра и вернулись в наши камеры в 9 :30. Тут нас неожиданно перевели в карцер – который является местом наказания для заключенных, нарушающих режим, -без каких бы то ни было объяснений. Мы думали, что это будет всего на несколько часов, и поэтому никто не взял с собой ничего, даже сигареты. Нас закрыли на замок на 24 часа в маленьких одиночных камерах, где была только кровать и библия (многие из заключенных – мусульмане ! )

Нам принесли журналы в понедельник вечером, но к нам никого не допустили, и поэтому мы смогли прочитать их только в четверг. Нам не позволяли никому звонить, даже адвокату. Когда мы попросили свидания с директором тюрьмы, нам велели ъ заткнуться ъ. Нас оскорбляли словесно : африканцев называли « чернож*** ублюдками».

Еду нам бросали на пол. Мы договорились, что объявляем голодовку протеста и не ели ничего все это время.

В определенный момент охранник открыл дверь моей камеры, повернулся ко мне задом и шумно спустил газ , засмеявшись и заявив мне, что это будет «полезно для русского мальчика». В другой раз он вылил на пол молоко и рассыпал кукурузные хлопья сверху, заявив, что это – «хороший завтрак для русского».

У другого нашего заключенного по полу была разлита вода из туалета, а третий всю ночь замерзал, потому что его поместили в камеру с разбитым окном. Я успел взять с собой несколько сигарет, но зажигалку у меня конфисковали. Однажды вечером охранник открыл дверь , щелкнул у меня перед носом зажигалкой, засмеялся и пожелал мне спокойной ночи.

Нас каждый день обыскивали, а в день возвращения в наши камеры раздели догола и провели полный телесный обыск… Если вы понимаете, что я имею в виду.

Единственный из нас, кто ел все это время, потому что из-за языкового барьера он ничего не понял, сейчас страдает от жестоких болей в желудке…

… Интересно, что скажут по этому поводу завороженные полицейским пением российские правозащитники? Те самые, которые за британский счет недавно покатались по нашим местам, так восхищаясь «профессионализмом» здешней охранки и участвуя в веселых вечеринках вместе с ней? На этих вечеринках специально выдрессированные ради такого случая полицейские-католики, которых здесь в буквальном смысле слова с гулькин нос, распевали для российской делегации ирландские народные песни. И наши правозащитники после этого всерьез недоумевали: и чего этим североирландским католикам неймется? Да о такой жизни можно только мечтать!…

Посетившая иностранцев в тюрьме француженка Вероник была в полном шоке. А меня описанные Колей грустные сцены, к сожалению, не удивили.

Полиция в Северной Ирландии была и остается прежней – сектантской и расистской, и её действия говорят за себя сами, лучше всяких слов и песен. Да и какой ей ещё быть в стране, где все «массовые» бульварные газеты воспитывают в своих читателях самый что ни на есть примитивнейший, животный шовинизм ? Например, в дни чемпионата мира по футболу, они словно стремятся перещеголять друг друга в оскорблении тех команд, которым доводится играть с английской («не помочь ли вам собрать чемоданы, ребята ? Вы уверены, что ничего не забыли?» – о сборной Аргентины), занимаясь «петушиным» биении себя в грудь ( «Бэкхейм показал им всем кузькину мать», «Англия всем расквасит носы»!)… А потом ещё будут удивляться, откуда в Англии давно уже взялись такие «болельщики», которые только недавно начали появляться у нас …

Чем больше я вижу такую истерию, тем сильнее ощущаю слабость Британии. Ибо сильные люди ведут себя с достоинством -а суетятся и оскорбляют других, радостно от этого хихикая, только те, чья историческая песенка спета.

Полицейские – классические читатели таких вот рассчитанных на дебилов изданий, свято верящие в то, что они находятся не на ирландской земле, а в мифическом «демократическом Соединенном Королевстве».

Стоит ли удивляться их «внезапным газовым атакам»? Ведь ведут себя они именно так, как ведет себя то государство, которое они представляют!

То, что я видела вокруг себя, наполняло меня отвращением и каким-то холодным гневом – и укрепляло мою решимость внести свою посильную, хотя бы маленькую лепту в то, чтобы с таким положением вещей покончить. Наши «конспиративные» встречи с Ойшином стали достаточно регулярными, хотя и нечастыми. Вообще-то слово «конспиративные» смело можно было оставлять без всяких кавычек, но я все-таки поставила их, по одной простой причине: от смущения. От того, что сама считала свою эту лепту такой мелочью, что она недостойна была называться таковой без кавычек.

Были ли у меня хоть раз сомнения, когда меня попросили о помощи? Нет. И я не собираюсь на этот счет вилять, юлить или тем более оправдываться. Перед кем?

Почему я должна оправдываться? Это после Югославии, Афганистана, Ирака? После Палестины, Чили, Гренады, Вьетнама и бесчисленного количества других уголков Земли?

После того, что сделали с моей родной страной – и после того; как в ответ на стоны моего народа «свободный» мир затыкал себе уши и продолжал маршировать с бодрой песней «Door de bossen, door de heide, door het zomerdronken land …»? Никогда не забуду я их бессердечного «Но ведь Москва процветает»!

Насколько «свободен» мир, так любовно именующий себя свободным, можно судить хотя бы по тому, какие реакции в нем вызвали простые слова американской актрисы Роз МакГован о том, что если бы она выросла в Белфасте, она бы на 100% поддерживала ИРА. Тут же посыпались как из рога изобилия и укоры плачущих крокодилов в том, что своими словами МакГован «оскорбляет жертвы терроризма и должна принести свои извинения», и клятвенные заверения ее киностудии, что они не поддерживают ее позицию, и что это ее личная точка зрения, о которой они «сожалеют» . Ну прямо-таки иначе сьест КПСС, то есть, простите, мир рыночной демократии! Тот самый, который криком кричит, что в России или в Китае «нет свободы слова».

«Ей надо бы ограничиться насмешками над палестинцами…. Намного безопаснее для любой звезды»– , написал в интернете один из его посетителей. И еще – «если бы кто-то сказал, что он вступил бы в ряды американской армии, никто бы и глазом не моргнул» ….

Прославлять эту банду оккупантов– головорезов даже приветствуется.

Действительно, равнялась бы Роз МакГован, к примеру, на свою соотечественницу Бритни Спирс, которая, когда ее спросили, что она думает о войне в Ираке – унесшей за пару лет в огромное количество раз больше человеческих жизней, чем весь североирландский конфликт за 30 с лишним лет!, – ответила так: «Я думаю, что мы должны просто верить нашему президенту и поддерживать любое решение, которое он примет». Да КПСС о таких подданных только мечтать могла!

«Свободный» мир ежедневно убивает, насилует и уродует духовно миллионы людей по всему земному шару, а от нас, видите ли, требуется, чтобы мы просили прощения за то, что мы пытаемся этому – каждый по-своему – противостоять . От нас, понимаете ли, требуется, чтобы мы постоянно оправдывались за то, что мы не намерены с этим мириться. Да так, чтобы все силы наши уходили на это оправдывание и на придумывание затейливых текстов, в которых мы каялись бы в том, что посмели назвать вещи своими именами.

Фиг вам!– как говаривал Шарик из мультфильма о Простоквашине. Накося, выкуси!

У нас с рядовыми ирландцами общие враги. И помогая им, помогаешь приблизить свет в конце туннеля и для своего народа.

Каждый раз отправляясь на встречу с Ойшином, я составляла у себя в голове список всего, что у меня было нового для того, чтобы ему передать. И заучивала его наизусть до изнеможения. Любая мелочь казалась мне важной.

Ойшин приходил на встречи неизменно с пустыми руками – не в переносном, а в прямом смысле слова: если у меня еще была с собой дамская сумка, то у него не было ничего, кроме маленькой записной книжки в кармане, в которой он делал пометки о том, когда должна была состояться наша следующая встреча. Как правило, он записывал ее себе туда буквально парой букв и не на тот день, на который она на самом деле назначалась, по какой-то своей, одному ему ведомой системе. Ничего из того, что я ему рассказывала, он, естественно, никуда не записывал.

Встречи были, к моему сожалению, короткие – по полчаса каждая, не больше. Мне очень хотелось говорить с ним и слушать его до бесконечности, но я понимала, что это лишь несбыточная мечта. В конце концов, мы занимались не игрушками, и я не могла позволить себе в такой момент расслабиться и размечтаться.

И все же в ходе наших бесед я постепенно узнавала получше и его как человека.

Он казался мне очень застенчивым. Хотя он нормально, свободно со мной разговаривал, в нем чувствовалась какая-то сильная внутренняя скованность, не по возрасту.

По моим подсчетам, он должен был быть чуть постарше меня. Я составляла себе его облик как личности по маленьким деталям – подобно тому, как следователь составляет портрет на фотороботе, подбирая по частям рот, глаза, нос и губы. Так, из наших разговоров я поняла, что его родителей давно нет в живых, причем мама, вероятно, умерла намного раньше, чем отец; что у него много братьев и сестер; что республиканцем он стал «по наследству» – от отца и братьев. Там, где он родился и вырос, он просто не мог им не стать.

Когда англичане проиграли на проходившем в то время футбольном чемпионате не помню уже чего и из него вылетели, на работе у меня был всеобщий траур. А для меня, наоборот, это был не день, а ну просто именины сердца. Я рассказала об этом Ойшину, а он засмеялся:

– Нас отец с детства учил: неважно, в каком виде спорта, но когда англичане проигрывают, это всегда здорово!

Мне ужасно хотелось узнать его полное имя и биографию, но я хорошо понимала, что спрашивать об этом нельзя. Да я и не хотела подвергать его ни малейшему риску: чем ближе я узнавала его, тем дороже мне он становился.

И все-таки я узнала их потом – именно методом этой самой своей постепенной подборки информации. Сначала я узнала его знак гороскопа. Конечно же, он оказался Козерогом! Как Володя Зелинский. В них обоих была похожая внешняя легкая бравада в сочетании с сильной внутренней скованностью и странная смесь излучаемого ими внутреннего тепла с какой-то душевной прохладностью. Если верить гороскопам, Козерог и я были идеальным сочетанием, но я слишком хорошо еще помнила, чем кончились мои чувства к Володе…

– А сколько лет ты пробыл в тюрьме? – спросила я как-то Ойшина.

– 12, – ответил он с какой-то даже гордостью. – Вообще-то мне дали 17, но потом меня выпустили под соглашение Страстной Пятницы, как всех наших ребят…

– Ого! – присвистнула я с уважением в голосе, – Мне себе даже представить такое трудно.

И Ойшин стал выглядеть еще более гордым, когда это услышал.

– Если нас когда-нибудь увидит вместе кто-нибудь из тех, кто не должен, – сказала ему я, – Я имею в виду, из своих же, скажи им, что я беру у тебя интервью про твой тюремный опыт.

Постепенно я узнала, что он любит итальянскую кухню и рок-музыку, что он безработный, но по специальности столяр, и что он с удовольствием смотрит по телевизору сериал «Сопранос»

– А «Стар Трек»? – с подозрением спросила я.

– Нет, это не для меня!– протянул он, и я воспрянула духом.

Он никогда не упоминал про детей – из чего я сделала вывод, что у него их не было. Один как-то раз упомянул про свою подругу, но подруга – это не жена, а что-то такое временное и несерьезное. («В его возрасте у среднего ирландского республиканца уже чуть ли не внуки бывают, а он все еще не женат!» – почти радостно отметила про себя я.) В любом случае, когда он говорил о своей подруге, в голосе его не было ничего романтического:

– Я никогда не говорю с ней о том, куда я еду. Вообще о том, чем я, собственно, занимаюсь. Но я думаю, что она догадывается, – сказал он. Только при последнем этом слове лицо его осветилось человеческой привыазанностью к ней: вот мол, она у меня какая неглупая. Но ни капельки влюбленности не звучало в его голосе (а ведь судя по тому, как недавно его выпустили, у него еще не было в распоряжении достаточно времени, чтобы осесть, осемейниться и перейти от стадии влюбленности к повседневной будничности отношений). Вот почему меня не задело его упоминание о ней. Да и тогда еще я не отдавала самой себе полностью отчет, что я в него влюблена. Мне казалось, что я себя вполне хорошо контролирую.

Иногда он расспрашивал меня о наших местных республиканских делах и что я о них думаю. Он интересовался моим мнением о тех или иных людях или событиях, а я отвечала ему честно, но так, чтобы никого не обидеть. Когда он спросил меня, что я думаю о нашем местном депутате – том самом, который намеревался увезти меня в горы для «страстной любви», мне и в голову не пришло рассказать ему об этом. Во-первых, из уважения к пожилому человеку (даже хотя он того и не заслуживал), а во-вторых, потому что я хорошо понимала: я по-прежнему человек для них все-таки чужой, и кому они в данном случае скорее поверят? Правильно… А обо мне скажут, что я сама на это напрашивалась! Или вообще что я клевещу на бедного ветерана.

К слову, Дермоту-то я о том случае рассказала. Несмотря на то, что Дермот не имел на меня никаких прав, относился он ко мне как ревнивый собственник, и я хорошо понимала, что как раз он-то мне в данном случае поверит. Он действительно поверил – и с тех пор возненавидел того депутата так, что мало не покажется. А я подумала про себя: боже, что бы началось, если бы он понял, насколько по душе мне «наш друг», как мы с Дермотом между собой называли Ойшина для конспирации! Не иначе как «море крови »!

Наши с Ойшином взгляды на заокеанских «дядюшек» , к моей радости, совпадали совершенно. Насчет «звездно-полосатых» у него не было абсолютно никаких иллюзий– подобных тем, которыми страдал Дермот, не говоря уже о его более высокопоставленных товарищах, которые ежегодно в свой национальный праздник бегали (ой, простите, летали!) с докладом к президенту чужой страны о своих внутренних делах. Мне это напоминало русских князей, которые во времена монголо-татарского ига ездили в Орду к хану за ярлыком на княжение на своей собственной земле. Когда я предложила одному из них пригласить на местный фестиваль с воспоминаниями моего знаменитого однофамильца, тот сначала отнесся к моему предложению с большим энтузиазмом. Ойшин тоже был в восторге от такой идеи. Но «свыше вышла установка», что этого делать нельзя: мотивировали бесстрашные революционеры свое решение тем, что подобное приглашение … «отпугнет спонсоров»! Я, между прочим, не шучу.

Ойшин был разочарован не меньше меня.

– Какие спонсоры; да разве о них речь? Разве этот фестиваль не для народа устраивается? Да столько наших людей о встрече с таким человеком только мечтать могли!

Вероятно, мы с ним просто отстали от требований современного этапа антиколониальной борьбы: считаться с интересами спонсоров…

Как-то речь у нас с Ойшином зашла об оппортунизме, и я подняла тему «волков в овечьих шкурах» в политических партиях и то, как партии эти перерождаются, на примере КПСС.

– Впрочем, зачем так далеко ходить за примерами!– воскликнула я. – У вас и здесь уже таких типов хватает. Среди ваших собственных партийных представителей.

– О ком это ты? – спросил Ойшин, но я не хотела говорить ему, что о Хиллари.– Впрочем, я кажется, и сам знаю. Мы ведь встречаемся с ними со всеми перед тем, как они приступают к должности, и они присягают на верность – что не будут идти против нашей линии. Это ведь женщина, да?

И я была вынуждена подтвердить, что да… Оказалось, он полностью разделял мое о ней мнение. Но изменить что-либо был не в силах: у него был не слишком высокий ранг в армейских рядах. Я так поняла, что средний.

– Я не стремлюсь к высшим чинам, – сказал он мне как-то, – Я человек без амбиций. Меня моя должность вполне устраивает. Главное – приносить пользу делу.

И от этого он стал мне еще симпатичнее.

Я заметила, что он задает мне одни и те же вопросы по нескольку раз – словно проверяет, отвечу ли я ему во второй или третий раз то же, что и в первый. Но я не обиделась – наша пословица гласит: «Доверяй, но проверяй». А уж в таком-то деле и подавно.

С Ойшином у нас оказались многие местные общие знакомые. Например, наш деревенский толстяк Джерард – когда я видела его, я всегда пыталась представить себе, как он с такими габаритами мог помещаться в маленькой тюремной камере. Он был большой умница, судя по тому, как он разрабатывал у нас на месте предвыборную кампанию. Ойшин сидел с ним в тюрьме в одном блоке. Естественно, я не могла упомянуть в разговоре с ним, что я знакома с Ойшином. Никто не должен был этого знать.

– Вообще я советую тебе держаться подальше ото всех наших собраний, маршей и прочих мероприятий, – посоветовал мне он. – Даже лучше будет, если ты совсем прекратишь участвовать в работе вашей местной ячейки. Ты настолько заметная в нашем окружении личность, что непременно вызовешь интерес у кого не надо. Лучше будет потихоньку лечь на дно. Слишком на многое поставлено в нашем с тобой деле.

И я со всей горячностью человека, которому не терпелось себя доказать, пообещала ему «лечь на дно»…

Место встреч время от времени приходилось менять. Мы встречались то в парке, то в сквере, то в кафе, то в лесу, то в пабе, то даже как-то раз на пляже (но об этом речь еще впереди), в самых разных уголках города.

Однажды мы разминулись с ним самым нелепым образом: договорившись встретиться в одном пабе на южной стороне Дублина. Я, как обычно, приехала раньше него и ждала его внутри. В пабе было темно как у африканца в желудке, как довольно глупо шутил в свое время кто-то из моих одоклассников. И почти не было посетителей: ну какой дурак пойдет в паб с утра, когда все его завсегдатаи еще отсыпаются от предыдущего проведенного в нем вечера?!

Изнутри мне хорошо было видна улица. Ойшин, как обычно, запаздывал. На этот раз даже больше обычного. Когда я уже начала нервничать, я неожиданно увидела его через оконное полузатемненное стелко: почему-то он быстрым шагом шел мимо места нашей встречи, не глядя на него, и лицо его при ‘том было искаженным какой-то нелепой гримасой. Я подождала еще минут пять, ожидая, что он вернется, но он все не возвращался. И тогда я решила выйти на улицу, чтобы посмотреть, где он.

Вышла – и чуть было не напоролась на фермера Фрэнка! Вот уж действительно мир тесен – а в Ирландии в особенности! Хорошо, что он сильно хромал, и поэтому в толпе его было видно издалека. Не знаю, что он делал в тот день в Дублине, но я моментально нырнула обратно в дверь: если бы он только заметил меня, не избежать бы мне расспросов в стиле «А что это вы тут делаете?» Да еще причем громко, на всю улицу! С него станется.

Ситуация была почти комическая, но мне было не смешно. Было очевидно, что Ойшин прошел мимо вовсе не из-за фермера Фрэнка. Тогда из-за чего? Неужели за нами была слежка?

Я прождала его еще почти час. Но он так больше и не появился.

И тогда я галопом побежала на автовокзал. Скорее вернуться домой, скорее связаться с Дермотом!

Естественно, говорить о том, что произошло, по телефону, мы не могли.

– Дермот, мне нужно срочно тебя увидеть! – сказала ему я. – Если я завтра с утра подъеду к тебе в город на полчасика, у тебя будет время?

До его города от моей деревни было больше 3 часов езды.

Он по моему тону понял, что что-то произошло, и мы договорились о встрече.

В ту ночь мне долго не удавалось заснуть. И вовсе не потому, что я боялась слежки. Просто я наконец-то осознала, до какой же степени я боюсь, что Ойшин навсегда исчезнет из моей жизни. Вот так, как он исчез в тот день из виду, метеором пролетев по дублинской улице мимо меня…

К счастью, он не исчез, и через несколько недель мы с ним возобновили контакт – благодаря Дермоту. Но он так никогда и не рассказал мне, что случилось с ним в тот день, и почему он пробежал мимо. Если бы это была слежка, наверно, рассказал бы, ведь правда?

****

…Перед поездкой домой – моим первым серьезным тестом – я здорово нервничала, хотя и старалась не подавать виду. Мы с Ойшином еще раз прошлись по всем пунктам того, что предстояло сделать, и синхронно встали со своей лавочки в скверике.

– Ну, пожелай мне ни пуха, ни пера!– сказала я ему и потянулась губами к его щеке: это было для меня залогом того, что все будет хорошо. Поцелуй в щеку – дело дружеское, и я не думала, что это Ойшина обидит. Этот поцелуй нужен был мне как Илье Муромцу – студеная водица из ковшика, выпив которой, он впервые за 30 лет и 3 года научился ходить.

Но ничто не могло подготовить меня к тому, что произошло дальше.

Вместо того, чтобы подставить мне щеку, Ойшин покраснел – и потянулся губами к моим губам…

Он уже давно ушел, а я все еще стояла у входа в скверик, не в силах сдвинуться с места. Мне хотелось петь, прыгать на одной ножке и плакать одновременно. То, что произошло, было почти такой же несбыточной сказкой, как быть принятым в ряды определенной организации. Таким, о чем я и мечтать-то не осмеливалась!

На этот раз я не спала всю ночь. А к утру, подобно гоголевской Оксане, осознала, что никуда не денешься от факта : как ни старалась я отодвинуть это в своей голове на задний план, я была вынуждена признаться самой себе, что влюблена в Ойшина не меньше, чем Оксана – в кузнеца Вакулу…

И как и Оксане, мне совсем не нужны были для этого царицыны черевички. Поцелуй Ойшина раздул во мне такой костер надежды, что я опасалась за последствия.

***

…Незадолго перед отъездом меня попросили в очередной раз о переводческих услугах. На этот раз меня попросили сходить с русскоязычной женщиной в больницу. В больницу так в больницу!

Наташа оказалась худенькой, маленькой, совсем ещё девочкой. Молчаливой и замкнутой – не в пример Косте. Она неохотно говорила о себе, а я не люблю расспрашивать людей: что захотят, расскажут сами. Почти ничего она не спрашивала и обо мне. Только интересовалась, что здесь и как: как жизнь, какие люди. По-английски она понимала неплохо, но с разговорной речью пока ещё не шло. Она оказалась здесь совсем недавно: около месяца назад. Не стала я задавать ей лишних вопросов и когда увидела, к какому именно врачу мы идем…

И все-таки Наташе пришлось говорить о себе – именно потому, к какому врачу ей было нужно. Когда врач – строгая юнионистка средних лет – начала задавать ей вопросы интимного характера, Наташа посмотрела на меня невидящими глазами и сказала с напускным безразличием, явно ожидая, что я с брезгливостью от неё отвернусь :

– Я не знаю, сколько у меня было партнеров. Я последние полтора года проституткой в Эстонии работала.

Полтора года? Наташе было всего 17 с хвостиком. Значит, в секс-рабство она попала, когда ей не было и 15-и…

Говорить такое о себе незнакомым людям тяжело. Такое даже для меня переводить врачу было тяжело.

– Да, мы пользовались презервативами. Да, всегда. Нет, я не знаю, каких национальностей были клиенты. Нам не разрешалось с ними разговаривать. Нет, африканцев точно не было. Но иностранцы были – даже очень много. Сколько примерно? Ну, я не знаю… Где-то 8 человек в день. Нас держали в таком доме… Когда в последний раз? Месяца 2 назад. Как попала сюда? Нас привезли работать…

Из Эстонии? Мне вдруг стало все понятно. Недавно в здешних газетах промелькнуло сообщение о “скандале”, поднятом в местной Ассамблее депутатом от Коалиции Женщин, профессором Моникой МакВильямс – по поводу выданных здешними политиками разрешений на работу для ну просто позарез необходимых для североирландской экономики иностранных работников – стриптизерш для первого здесь стрип-ресторана. В разрешении они, правда, значились как “танцовщицы”– что вызвало ещё больший гнев профессора МакВильямс: “Мы все знаем, что речь идет не о балете Большого театра!”.

Выдавшие разрешение (кстати, оно не передается здесь от одного работодателя к другому; если работодатель выгоняет тебя, то ты депортируешься – и практически получившие его оказываются в рабстве у того, на кого они работают, даже если речь идет и не о “секс-индустрии”; так что уж говорить об эстонских “танцовщицах”!) политиканы так и не смогли внятно оправдать своё решение. Понятно, конечно, что ирландские девушки в “секс-бизнес” не рвутся: у них нет в этом экономической нужды. Но разве этим можно оправдывать унижение и эксплуатацию женщин из других стран?

К слову, об унижении. О несовместимым с ним человеческом чувстве собственного достоинства. Слова эти современные наши “освободители” всячески стремятся изьять из нашего словаря. Ветер дует стабильно – с Запада на Восток. Возьмите, к примеру, американский боевик 90-х годов “День независимости”, в котором зрительницам изо всех сил стремятся внушить то же самое, что пытаются сегодня внушить ирландским девушкам здешние газеты: быть стриптизершей/ проституткой (разницы, собственно говоря, нет никакой!) – это нормальная работа, это – достойное уважения занятие, в этом нет ничего плохого…Однако западные девушки, у которых пока все-таки за счёт сверхэксплуатации Западом всего остального мира есть возможность выбора, не стремятся в массовых количествах на шест и на панель. Как же попала туда маленькая Наташа?

– Мама у меня умерла, когда мне было пять лет. Папа нас бросил ещё раньше, я его не помню… Вы не знаете, зачем люди разводятся?– с неожиданной горечью спрашивает меня Наташа, когда мы выходим из кабинета и ждем результатов анализов. Врач осталась поражена тем, насколько взросло, не по-детски серьезно относится Наташа к своему здоровью в частности и к жизни вообще. “Это большой шаг – обратиться к нам, только что оказавшишь в новой стране, не зная языка”…

Увидев, что я не отворачиваюсь от неё с осуждением, Наташа оттаивает, начинает говорить…

– Я жила с бабушкой на Украине. А тут, когда мне исполнилось 14, две подружки и один парень говорят мне: ”Давай поедем в Эстонию! Там хорошо, работы много…” Я говорю:” А паспорта нет у меня?” А они:” Это ерунда!” Мне бы уже тогда задуматься, но я маленькая была, глупая. Поехали… Приезжаем, привели меня в дом такой, а там говорят мне: “Ты проституткой будешь работать”. Я сначала даже засмеялась – думала, они шутят. Ведь я совсем зеленая была… А они бить начали…

Наташа съеживается, замолкает. Потом, после паузы, продолжает:

– Один раз убежала я от них, в полицию пошла. А полиция взяла меня и отвезла обратно к ним, к бандитам…Наркотиками не пользовалась . В смысле – не кололась. Таблетки нам какие-то давали, успокоительные. Чтобы не сорвались совсем… Трудно ли сюда было приехать? Да, трудно. Очень трудно… – она явно не хочет об этом говорить. -На мужиков теперь смотреть не могу. Противно…. А детей хотелось бы иметь когда-нибудь. Да и так: одной тяжело, а с мужиком – тошно. Не знаешь, что хуже. Вы как думаете?

Возвращается врач, дает Наташе какие-то таблетки – для профилактики; приглашает прийти через неделю ещё раз. Спрашивает – после небольшой запинки:

– А вы здесь собираетесь продолжать работу в вашей отрасли?

Лицо Наташи мрачнеет, становится испуганным, совсем детским:

– Нет, нет! Я так надеюсь, что нет!

Её реакция смягчает суровую женщину:

– Вам же даже поговорить не с кем! Кто о вас заботится?– восклицает совсем уже по-человечески она.

– Социальные службы,– стараясь казаться сильной, говорит Наташа. -Ведь я же малолетка.

– Нас английскому учат. Скоро мне комнату свою дадут,– рассказывает она, и её лицо опять светлеет. А я гляжу на неё, думая о том, что у меня у самой могли бы быть дети – почти её ровесники. О том, какой образ проститутки рисуют нам наши “демократические” СМИ: веселой, разбитной девицы, занимающейся своим ремеслом чисто для удовольствия и чисто из собственной распущенности (“поделом таким!”). О том, как непохожа на этот образ она – затравленная, как маленький зверек, лишенная детства, веры в любовь и веры в себя как в человека, привыкшая считать себя вещью маленькая девочка, ставшая взрослой раньше времени и не по своей вине.

Хотели бы эти журналюги, чтобы такое случилось с их дочерью? Или над сиротками и над другими обездоленными издеваться “сам бог велел”?

Я ввела бы наказание за проституцию не для таких вот Наташ, a для их жирных хозяев-бандитов и полицейских, и – главное! – для их жирных клиентов – “уважаемых людей” (ибо, если бы это не было угодно им, это не расцвело бы таким пышным цветом!). Кастрация с конфискацией имущества. Причем посредством мясорубки! Это будет в самый раз. Нормальный, порядочный, уважающий женщин мужчина к проститутке не пойдёт. Он не унизит ни женщину, ни себя до этого.

Что, я призываю к насилию? А насиловать детей, ещё не превратившихся в женщин, – это, по-вашему, можно? А платить за “добровольный” секс женщинам, которые идут на это потому, что не могут прокормить своих детей? Как, господа “цивилизованные гуманисты” с “человеческим лицом” и c не дающим вам покоя уродливым червяком в штанах, освободившие нас от достойной, человеческой жизни?

Ксюша Вирганская, известная во “всем цивилизованном мире” больше как “Хеnia Gorbachev”, всего на пару лет старше Наташи. Ей не пришлось работать проституткой, как сироте Наташе,– ставшей ею из-за проститута – Ксюшиного дедушки, продавшего себя капитализму, как говорится, “добровольно и с песней”.

Но если бы он продал одного только себя! Ведь прежде всего заложил он в заморском ломбарде всех нас. Весь свой народ, всех наших Наташ и Сережей. И это на выданные ему за сломанные их людские судьбы – судьбы целого поколения, Наташиного поколения, родившегося уже тогда, когда этот Иуда Сергеевич, Teddy Bear мадам Тэтчер пришёл к власти! – сегодня дебютирует Ксюша в выданном ей напрокат платье от Диора за ?15.000 на бале для отпрысков мефистофелей нашего мира в Париже….